18

— Вон он, во-он стоит! Говорил же, далеко не уйдет! — показывал камчой Танат, ликуя, что теперь-то половина дела сделана — учтут же его добровольный переход на сторону отряда!

На почтительном расстоянии, у подножия большого кургана, стоял Кулбатыр. Он был недвижим, точно статуя. Что-то непонятное было в нем, это почувствовали все и сразу же натянули поводья, остановились.

— А где, интересно, баба его? — заерзал в седле Танат. — Видно, подохла уже!

— Заткнись! — оборвал его Киикбай.

Остальные неприязненно промолчали.

Кулбатыр тоже заметил их, а потому тронул коня и начал не спеша удаляться. Преследователи кинулись за ним.

Под Кулбатыром был теперь танатовский жеребец, который мог бы считаться неплохим конем, если бы не длительные скитания по пескам. Правда, в Таскудуке он почти сутки был освобожден от седла, а значит, времени прошло достаточно, чтоб набраться сил, да и вчера он почти не тратил их. Кулбатыр стегнул, и жеребец, повинуясь желанию нового хозяина, перешел на крупную рысь. Впереди лежали полынная степь с редкими островками мелкого кустарника. Кулбатыру не удавалось совсем оторваться от преследователей, но расстояние между ними быстро увеличивалось.

Увидев, что бандит уходит, погоня начала нещадно настегивать своих лошадей, отчаянно стараясь не упустить его из виду.

Бешеная скачка длилась больше часа. Солнце подобралось почти к зениту. Преследователям казалось, что вот-вот, еще одно усилие — и они настигнут бандита, но ему все-таки удалось войти в Карагандыкумы.

Баймагамбет и Киикбай на полном скаку выстрелили. Кулбатыр, обернувшись, ответил тем же. Пуля его просвистела в стороне. Но в следующее мгновение бандита от погони отгородил довольно высокий бархан.

Каким-то самому ему непонятным чутьем Шанау уловил, что Кулбатыр вряд ли станет устраивать засаду — времени у него нет, чтобы выбрать удачное место. Попробует просто оторваться от погони, петляя по лощинам между песками. А потому Шанау не стал останавливать своих.

Предположение оказалось правильным. Вскоре они опять увидели своего врага и дали по нему залп. Бандит огрызнулся одиночным выстрелом. Потом пересек широкую лощину, оказался за хребтом, спешился и полез на вершину бархана, давая понять, что готов принять бой.

Баймагамбет и Шанау тоже спешились. Оставили коней под присмотром Таната, а сами перебежками, прячась за любыми укрытиями, начали подбираться к месту, где залег Кулбатыр. Киикбай же, поддавая коню плетей, двинулся в обход, чтоб выйти бандиту в тыл.

Выстрелы оттуда, где он оставил своих товарищей, раздавались один за другим. Киикбай спешил изо всех сил, только бы успеть помочь тем, кто сейчас, отлично понимая, на что идет, подставлял себя под выстрелы Кулбатыра. Он все время прислушивался. Сначала выстрелы гремели один за одним, потом стали реже, реже, пока не прекратились совсем. Киикбай понял: «Бой закончен. Но в чью пользу? Неужели бандиту удалось расправиться с обоими — и с Шанау, и с Баймагамбетом?» — тревожно подумал он. Сердце его учащенно билось.

Прикинув, что он сделал достаточный крюк и бандит должен находиться где-то поблизости, Киикбай резко повернул коня и взлетел на бархан. Метрах в семидесяти он увидел того, кого искал.

Кулбатыр, не замечая его, вдевал в стремя ногу. У Киикбая не оставалось на раздумья времени. Он вскинул карабин и, почти не целясь, выстрелил. Громко застонав, бандит повалился на землю.

От неожиданности Киикбай совершенно растерялся, стоял как вкопанный, не зная, что предпринять: броситься ли вперед или еще раз пальнуть по бандиту.

Кулбатыр тут же воспользовался его замешательством: перекатившись по песку, он схватил свой карабин, отлетевший в сторону при падении, и раз за разом прогремели два выстрела.

Конь под Киикбаем взвился на дыбы, выбросил всадника из седла и тут же сам грохнулся рядом, больно ударив копытом Киикбая по ноге. Парень охнул от боли.

Между тем, увидев, что противник барахтается в песке, Кулбатыр, видимо, решил: дело сделано. С трудом приподнялся, цепляясь за коня, и после нескольких неудачных попыток все-таки взобрался в седло. Пока Киикбай, подобрав винтовку, прицеливался, он успел скрыться за барханом.

Парень застонал от досады, поднялся и, волоча ушибленную ногу, заковылял к тому месту, где только что был Кулбатыр.

Он сразу увидел Баймагамбета, который лежал отсюда метрах в ста пятидесяти. На противоположной стороне лощины сидел Шанау, а возле него вертелся Танат. У парня похолодело в груди.

Приблизившись, он убедился, что Шанау ранен в руку. Танат делал ему перевязку.

Рана Баймагамбета оказалась тяжелой. Пуля попала в голову, и, хотя Баймагамбет еще дышал и был даже в сознании, Киикбай понял: тот доживает последние минуты.

Понимал это, видимо, и Баймагамбет. С силой приподняв веко единственного своего глаза, он сказал Киикбаю прерывающимся шепотом:

— Бывай здоров, братишка... Со мной все кончено...

Эти слова здоровяка, ставшего теперь совсем беспомощным, пронзили Киикбая насквозь. Слезы кипели у него в горле.

— Прощай, ага, — дрожащими губами произнес он. — Я отомщу! Чтоб не жить мне на этом свете, если я не прикончу Кулбатыра.

Несколько минут спустя из могучей груди Баймагамбета вырвался последний хрип, и он затих.

Подошел Шанау. Лицо его было белым и кривилось от боли. Он, видимо, надеялся, что Баймагамбет жив, но, увидев его лицо, на которое уже легла печать смерти, в отчаянии застонал.

Киикбай понимал Шанау. Что бы ни случалось между ним и Баймагамбетом в прошлом, как бы они ни поддевали друг друга, как бы ни ехидничали, как бы порой ни злились, все равно оставались товарищами.

Чуть в стороне, закрыв лицо руками, тряс головой и тоже всхлипывал Танат. Это притворство вывело Киикбая из себя.

— А ну-ка! — прикрикнул он. — Хватит тут... Немедленно приведи коней!

Голос его прозвучал властно и было в нем столько ненависти, что Танат не осмелился ослушаться, хотя перед ним стоял всего лишь юнец: тут же подхватился и с готовностью побежал к лошадям.

Лишь после того как Танат удалился на достаточное расстояние, Киикбай присел рядом с Шанау и сказал, что ранил Кулбатыра. Он не скрыл от Шанау, как в первый момент после этого растерялся, чем и воспользовался бандит, чтобы улизнуть.

— Тебе дальше нельзя ехать, — говорил Киикбай. — Берите Баймагамбета и отправляйтесь домой. Я буду преследовать Кулбатыра. Теперь он далеко не уйдет.

— На слишком рискованное дело ты решился, браток — сказал Шанау. И это слово «браток» и рассудительные интонации в голосе были совсем баймагамбетовскими, и парня это проняло до самого сердца. — Кулбатыр и раненый не менее опасен, чем здоровый... Нет, не следует тебе отправляться в погоню одному.

Но Киикбай был непреклонен.

— Я не боюсь смерти! — горячась, сказал он. — Мой отец погиб, защищая правое дело. Если надо будет, и я готов отдать свою жизнь. Но одному из нас — Кулбатыру или мне — из песков живым не уйти!

Шанау долго смотрел на парня, думая, как изменился джигит за те несколько дней, что провел в отряде. Возмужал прямо на глазах.

— Будь очень осторожен, браток, — сказал он, когда Киикбай садился в седло. — Очень осторожен...

Киикбай проводил взглядом председателя аулсовета. Шанау держался здоровой рукой за поводья. Танат шел пешком, ведя за собой коня, поперек седла которого лежало тело погибшего Баймагамбета. Они удалялись.

Парень вздохнул и тронул своего коня. Его путь лежал в глубь Карагандыкумов.

19

То ли рану перевязывал, то ли поджидал, не пойдет ли кто-нибудь за ним по следу, но в расщелине между двумя барханами Кулбатыр слезал с коня. Это Киикбай определил легко: слишком истоптано было место.

Но видимо, прождав какое-то время и не обнаружив преследования, Кулбатыр решил, что с погоней покончено, преследователи или перебиты, или оставили его в покое. Поэтому двинулся отсюда уже шагом и километров пять-шесть спустя повернул в сторону карагайлинских рощ.

В прошлый раз Кулбатыр немало помотал их отряд по этим местам, пока отыскались его следы. Но теперь Киикбай шел прямо по пятам.

Сначала парень, опасаясь засады, время от времени объезжал след Кулбатыра стороной, пытаясь выйти ему в тыл. Если там он ничего не обнаружит, значит, бандит затаился. Но всякий раз он опять натыкался на продолжающийся след и наконец понял, что уловки его не нужны, он только окончательно измотает коня, который и так устал после сегодняшней утренней скачки и теперь, несмотря на понукания, норовил перейти на шаг, а Кулбатыр, кажется, и не думает о погоне, уверил себя, что ее больше нет. Надвигался вечер. Следы перевалили через очередной бархан и стали теряться в сумерках. Киикбай понял: сегодня Кулбатыра ему не догнать, слез с коня, хотя расседлывать его и не стал, отпустил лишь подпругу, привязал на длинном аркане к кустам караганника и пустил на волю. Сам же перешел на другую сторону лощины, где был затишок от ветра, появившегося к вечеру, положил карабин, бурдюк, снял саблю и кинул ее рядом с камчой.

Поглядывая на своего коня, который, забравшись в самую середину редких караганников и, видимо, обнаружив там что-то съедобное, аппетитно хрумкал, парень неотступно думал о происшествиях сегодняшних. Его и сейчас еще терзала мысль, что не сумел уложить бандита наповал.

«Надо было стрелять еще и еще, а не стоять разиня рот! — ругал он себя. — И вообще, зачем было с коня стрелять? Если бы залег да как следует прицелился, не пришлось бы теперь скитаться по этим безлюдным пескам».

Вспоминал он и прощание с Баймагамбетом. И опять у него комок застревал в горле, а глаза влажнели. За те несколько дней, что они были постоянно вместе, ему очень полюбился добродушный здоровяк.

Без устали стрекотали кузнечики; время от времени где-то рядом пролетали какие-то ночные жучки, издающие своеобразный звук, который и сравнить-то было не с чем; поодаль хрумкал конь, видимо объедавший свежие побеги кустов.

Киикбай прерывисто вздохнул и повалился на спину. Невесело смотрел он на вызвездившееся небо, заметил падающую звезду, которая прочертила длинный тонкий мерцающий след. Ему ничего сейчас не хотелось, только одного: чтобы хоть ненадолго утихла боль в ноге, ушибленной конем. Тело было настолько разбито этими днями бесконечной походной жизни, что парень уснул, как провалился, и проснулся, когда уже стало пригревать солнце.

Его будто в бок толкнула какая-то тревога: Он сразу же глянул туда, где привязан был конь. И — не обнаружил его. Киикбай вскочил, бросился к караганниковым кустам, но нашел там лишь обрывок аркана. Сначала почему-то подумалось, что лошадь, измученная жаждой, — он ведь так и не напоил ее, потому что не было сил выкопать колодец, — просто ушла в поисках воды. Вчера он сказал себе: «Ничего, потерпит, а завтра что-нибудь придумаем». Значит, конь, хоть и оборвал аркан, уйти далеко не мог. Но, пройдя еще несколько шагов, Киикбай с ужасом обнаружил следы широких кошачьих лап.

«Тигр!» — мелькнуло в голове. Потом вспомнил, как Баймагамбет рассказывал, что в этих местах иногда встречаются гепарды, решил, что это все-таки, наверное, гепард — откуда тут взяться тигру, если о них давно никто и слыхом не слыхивал. Но и гепард — зверь, наверно, страшный.

Киикбай бросился назад, схватил карабин, подцепил саблю, кинул за спину бурдюк и тут же отправился по следам своего унесшегося коня.

Его все время не отпускала одна и та же мысль. Он представлял, как беспечно спал здесь, а рядом бродил зверь. Попытался вспомнить, может, слышал сквозь сон рычание зверя или ржание коня. Но ничего не вспомнил. Его даже передернуло, когда он представил, что бы могло случиться, если бы зверь кинулся не на коня, а на него самого, — спал-то он беспамятно!

Он шел довольно долго по спаренным следам хищника и лошади. Шел, не отдавая отчета, зачем идет, пока наконец ему не пришло в голову, что попытка вернуть лошадь попросту напрасна. Рано или поздно он наткнется лишь на ее останки. Так зачем же попусту тратить силы? Каждое движение и так давалось ему с большим трудом: стоило лишь ступить неловко, как боль пронизывала ногу горячей иглой от щиколотки до самого паха. Мало того, лошадь уходила все дальше от следов Кулбатыра, и за то время, что он потратит на поиски своего коня, враг уйдет довольно далеко.

Киикбай вернулся к месту своей ночевки. Поднявшись на высоту, находящуюся рядом, увидел цепочку следов бандита, терявшуюся вдали, и с отчаянием понял, что Кулбатыра ему не догнать.

«Не догнать!» Эта мысль как пуля пронзила его сердце. Он уселся на песок и вдруг заметил, что в руках у него камча. С силой отшвырнул ее в сторону и с отчаянием уставился глазами на четко отпечатавшиеся следы внизу. Гнев и боль от своего бессилия тяготили его сердце, не давали покоя мыслям. «Уйдет, уйдет, уйдет», — стучало в висках.

Но неожиданно он встрепенулся: а ведь он не сможет уйти далеко! Не сможет!

Сразу же вспомнилось, как вчера бандит, в которого ударила пуля, взбирался на коня. Если бы рана была пустяковой, вряд ли он так мучился бы. А раз рана серьезная, то и на коне он не сможет далеко уйти. Вполне вероятно, что Кулбатыр сейчас отлеживается где-то: погони ведь нет, чего ему бояться?

Парень достал бурдюк, промочил горло, вытер губы тыльной стороной ладони, привязал бурдюк к поясу и спорым шагом, насколько позволяла больная нога, пошел по следам бандита.

Солнце уже добралось почти до самой своей вершины. Редкие белые облака плыли по белесоватому небу. И хотя дул легкий ветерок, проку от него было мало. Пустыня раскалялась, дышать становилось трудно. Да еще этот проклятый песок, в котором вязнут ноги.

Глаза Киикбая заливало потом. Большим пальцем он смахивал его, но пот выступал снова и снова, приходилось опять останавливаться и протирать изнанкой борика все лицо.

Поначалу он часто прикладывался к бурдюку. Но вода убывала с такой быстротой, что вскоре он решил развязывать его лишь тогда, когда становилось совсем невмоготу, да и то делал один-два глотка.

Где-то после полудня он выдохся настолько, что ноги отказывались идти дальше. Выбрал местечко в тени одного из барханов, но, прежде чем сесть, отгреб сапогом верхний прокаленный слой песка и лишь потом опустился. Отхлебнул глоток из бурдюка и долго сидел, прикрыв глаза, ощущая, как сосет в желудке.

Ни крошки не съел он со вчерашнего дня. Почему-то вспомнился Таскудук, юрта, где они утром пили чай, и горки курта на дастархане, и иримшик. Вот проклятье — он не взял с собой ни кусочка. Во рту было сухо, но от голода, казалось, все равно выделяется слюна, и он невольно сглотнул, хотя глотать было нечего. Опять развязал бурдюк и напился.

Подумалось: какой же он все-таки дурачок, что не набрал зерен кумарчика[28]. Ведь хотел же остановиться возле того куста, что встретился ему на пути, и не остановился. Конечно, зерна кумарчика можно есть только после того, как сваришь их, а потом обжаришь. Но не в чем ни кипятить, ни жарить.

«Что с того! — сердито оборвал он себя. — Надо было набрать и поесть хоть сырых. Не подыхать же с голоду!»

Мысли текли дальше, и были они опять о еде. Если бы он как следует посматривал по сторонам, то наверняка нашел бы и атчонкай[29]. И его, правда, надо жарить. Но пусть теперь только попадется на глаза, Киикбай не станет особенно раздумывать — выкопает и съест. В песках, кроме кумарчика и атчонкая, вряд ли можно еще что-то найти, зато они попадаются довольно часто, так что ему не придется умереть с голода.

Плыла голова от жары и усталости. Почему-то вспоминался родной аул. Перед глазами возникали образы матери, братьев, сестер, дедушки с бабушкой.

«Интересно, дедушка Токсаба бывал в этих местах? — подумал Киикбай и сам себе ответил: — А почему бы и нет? Ведь куда он только не ездил!»

Кого не заносила судьба в эти пески! И отец Киикбая погиб тут же, в этих песках, в схватке с беляками. Тело его привезли в аул, как издревле возили погибших воинов — на спине собственного коня.

Он протянул руку к сабле, что лежала сбоку, вытащил ее из ножен. Грозно сверкнул на солнце отточенный клинок.

«До чего же острый! — подумал Киикбай. — Это дело рук Куспана. Сияет как новенький. А ведь сабля выкована давным-давно безвестным кузнецом. Сколько воинов носило ее, в скольких сражениях шла она в дело, сколько врагов поразила!» Киикбай долго любовался саблей, пока опять не заложил в ножны.

Пора было подниматься. Киикбай взял карабин, подвесил саблю, подобрал бурдюк. Бурдюк совсем исхудал, воды в нем оставалось немного, и это заставило невольно вздохнуть парня. Постоял немного и медленно двинулся туда, куда вели следы бандита.

И снова барханы чередовались с ложбинами. Ноги гудели, особенно левая, больная. Ему казалось, что он бредет уже целую вечность. Следы коня Кулбатыра стали значительно короче. Если раньше всадник двигался рысью, то теперь явно перешел на шаг. То ли конь устал, то ли всаднику невмоготу — терзает рана. Рана?

Тут ему в голову пришла неожиданная мысль: «Если рана и впрямь такая тяжелая, как предполагал, как же удалось Кулбатыру уйти так далеко? Ведь он ни разу даже не остановился, чтобы передохнуть. Впрочем, — успокоил себя Киикбай, — бандит все-таки на коне, а я плетусь за ним пешком».

Солнце клонилось к закату. Всю дорогу после привала Киикбай внимательно поглядывал вокруг в поисках чего-нибудь съедобного, но ни кумарчик, ни атчонкай больше не попадались. Так всегда бывает, когда специально ищешь. Никогда не найдешь.

Он совсем выдохся. Еще хватило силы, чтобы взобраться на вершину ближайшего бархана и оглядеться, потом он сел, снял со спины бурдюк, но, сколько ни старался, из него не выжалось ни капли. Сухим языком облизал потрескавшиеся губы. У него было такое чувство, что язык распух и не помещается во рту.

Его охватила ярость: «Да что же, в самом деле, подыхать, что ли!» Еще немного, и он свалится без сил и останется здесь навсегда. А потом найдут его выбеленные дождями и солнцем кости, как они нашли несколько дней назад с Баймагамбетом. Нет, он этого позволить не может. Никакие злые силы не заставят его сдаться. Он сейчас встанет и пойдет. Пойдет и найдет какой-нибудь овраг, где можно докопаться до воды. И будет рыть саблей до тех пор, пока не докопается до этой воды. Пусть придется истратить все оставшиеся силы, но это единственная возможность выжить. Без пищи он еще проживет, ослабеет, но проживет. Помнится, Салык говорил, как они еще в гражданскую несколько дней не ели и все равно остались живы. И с ним ничего не случится, а без воды — смерть. Хорошо, что взял с собой эту саблю. Когда цеплял ее к поясу, не думал, что она пригодится ему в бою или он с нею будет выглядеть более воинственным. Это Куспану хотелось выглядеть воинственней. Киикбай же взял эту саблю лишь как память о погибшем друге. Он передаст ее потом братишке Куспана, пусть помнит о старшем брате, да и другие пусть помнят о нем.

И опять он шел и шел, внимательно поглядывая по сторонам: не встретится ли островок рогоза или какие-нибудь тростники. Обычно в таких местах и бывает вода, хотя все вокруг занесено песком. Раздумывая так, он ушел довольно далеко и внезапно заметил, что у него под ногами уже не сыпучий песок, а довольно рыхлая почва, поросшая типчаком, полынью и пыреем. А вот, наконец, стали попадаться и тростники. Сердце его радостно запрыгало: «Может быть, поблизости река Кзылшан?» Ему вдруг показалось: стоит лишь подняться на какую-нибудь возвышенность и оглядеться, как перед ним заблестит такая живительная, такая прекрасная водная гладь, что можно будет упасть в нее и пить, пить, пить без конца.

Киикбай задыхался от нетерпения, когда поднимался на невысокий пригорок. И что же? Опять, насколько хватало глаз, простирались бесконечные волны барханов.

И все-таки надежда теперь уже не покидала парня. Он спустился с холма и стал выискивать какую-нибудь впадину, чтобы хоть копать поменьше было, и вскоре наткнулся на небольшую полянку с тремя низкорослыми корявыми березками. Под березками что-то зеленело. Бросившись вперед, Киикбай не удержал радостного крика: перед ним были ежевичные заросли! Откинув карабин в сторону, он торопливо собирал и совал ягоды в рот. Жевать было некогда. Язык сам проталкивал сочные комки в горло.

Он ползал по поляне до тех пор, пока не почувствовал, что желудок полон, да и жажды, что нестерпимо мучила его несколько часов, кажется, не стало. Зачем теперь рыть колодец! Он отцепил пустой бурдюк и принялся наполнять его ягодами: это ведь сразу и еда, и питье! Ежевики было много, но пришлось довольно сильно намять колени, пока бурдюк наполнился.

Потом он поискал место для ночлега, и не успел коснуться головой земли, как усталость сковала его сном.

20

Ночью ему приснилось нечто странное. В безводной и безлюдной пустынной степи на четырех стойках был сооружен навес, а на крыше этого навеса сидела девушка с двумя длинными косами и в белом приталенном платье. Киикбай парил в воздухе над нею, и ему очень хотелось узнать, чем же занимается девушка здесь, на крыше. Она не поднимала головы и не смотрела на него, но он почему-то знал, что она очень красива. Наконец ему удалось рассмотреть, чем она была занята — вышивала. А Киикбай все летал и летал над ней, и было ему так хорошо, что не хотелось опускаться на землю.

Он и проснулся, все еще ощущая этот полет. Хотелось, чтобы сон продолжался: ведь Киикбай догадался, кто была эта девушка. Это была Инкар из аула Кулакчий.

Парень открыл глаза и почувствовал, что улыбается. Увидел над собой совершенно чистое синее небо и подумал: «Вспоминает ли она меня? Может, оттого и приснилась, что вспоминает?»

— Инкар, — с нежностью произнес он.

Красивое у нее имя, и сама она очень красивая. В Косагаче немало красивых девушек, но разве хоть одна из них сравнится с Инкар!

«Может быть, она тоже иногда видит меня во сне», — с тайной надеждой подумал он. Как бы ему хотелось, чтобы это было так!

Вокруг еще властвовали тени. Но солнце, поднимаясь все выше и выше, скоро прогонит их, заставит раствориться в песке.

Киикбай чувствовал себя посвежевшим и совершенно здоровым. Даже боль в ноге, кажется, прошла. Он подвигал этой ногой, помял ее — боли и впрямь не было. Зато давал знать себя голод. Конечно, он вчера наелся до отвала, но все равно это были лишь ягоды, а одними ими долго сыт не будешь. Он вспомнил про полный бурдюк этих ягод. Тут же развязал горловину и отправил в рот несколько горстей.

Сидел и ел, пока не заметил, что бурдюк ополовинен. «Хватит», — остановил он себя. Хотел было пойти опять к поляне и пополнить запас, но потом подумал, что на это уйдет немало времени, а ему надо идти, и отказался от своего намерения.

«Где-нибудь еще встретится», — успокоил он себя.

К полудню, пройдя верст пятнадцать и поднявшись на какой-то бархан, он глазам своим не поверил: по правую руку от него вдали темнели сосновые рощи, те самые рощи, которые они видели несколько дней назад.

Сначала Киикбай уверен был, что бандит свернет именно туда, но это оказалось ошибкой. Нет, Кулбатыр почему-то повернул в сторону. «Куда же он движется в таком случае? Что у него на уме?»

Киикбай устал от быстрой ходьбы. Хотелось как можно скорее настигнуть злодея. В глотке першило от сухости.

«Надо терпеть, — твердил он себе всю дорогу. — Надо терпеть!»

Наконец не выдержал, уселся, снял бурдюк и начал мять его кулаками, потом развязал и напился, глотая вместе с соком теплые ягоды. Но тут же укротил свою жадность: надо быть бережливым.

В самую жару, когда солнце повисло на макушке неба и, казалось, не хотело сдвинуться с места, следы вывели его в довольно глубокую лощину. Еще до этого его немало удивило то, что следы, шедшие прямо, стали описывать круги и петлять. Кулбатыр явно был не в себе.

Пройдя по лощине несколько шагов, парень неожиданно увидел метрах в десяти брошенное седло. Сердце Киикбая замерло. Он снял с плеча карабин, клацнул затвором, загоняя в ствол патрон.

Слева виднелись заросли ивняка, и Киикбаю казалось, что сейчас оттуда грянет выстрел. Но было тихо. Киикбай пригляделся как следует и понял: страхи его напрасны.

Он обследовал всю лощину. Конечно, это было место ночевки Кулбатыра. Вот тут он лежал, а вот его не очень четкие следы. Видимо, бандит ранен в ногу, потому что справа остается нечто похожее на борозду, а рядом — заметный отпечаток тыльника винтовки.

За ивняком Кулбатыр хотел выкопать колодец, но углубился всего сантиметров на тридцать и бросил. Не хватало сил. Киикбай вернулся к седлу и нашел рядом с ним коржун.

«Что бы все это могло значить? — ломал он голову. — Почему Кулбатыр уехал охлябью[30]?»

Только выбравшись из лощины, парень понял, что тут происходило. На песке была невообразимая мешанина из конских и человеческих следов. Киикбаю вспомнилось, как позавчера, после ранения, бандит с отчаянием карабкался на своего коня. Тут, видимо, было то же самое. Кулбатыр попытался взобраться в седло, но именно оно и мешало перекинуть ногу. Тогда он сбросил его, подвел коня вот к этому бугорку и кое-как влез ему на спину. Стало ясно парню и другое: Кулбатыр ни разу не останавливался, вероятно, боялся слезть с лошади и сделал первую, вот эту, остановку, когда его окончательно покинули силы.

Следы опять вели в сторону от сосняков. После всего увиденного в лощине теперь и это поддавалось объяснению. Кулбатыру, наверно, до того худо, что он решил уже не прятаться, а добраться до какого-нибудь ближайшего аула — ему нужна людская помощь.

«А какой аул отсюда ближе всех?» — спросил себя Киикбай.

Если бы он знал какой. Но в том-то и беда, что в этих краях он почти ничего не знал.

Солнце пекло нещадно. Одежда давно прилипла к телу и пропиталась солью, которая, казалось, разъедает кожу. Губы до того спеклись, что стали шершавыми, в горле горело от сухости. Каждый шаг давался все с большим и большим трудом.

Неожиданно следы повернули на запад. До этого Кулбатыр все время держал направление на восток, к выходу из пустыни. Это немало удивило Киикбая. Но делать было нечего, повернул и он. Прошел шагов сто — и опять поворот на восток. Что за чертовщина? И лишь после того как с подобным Киикбаю пришлось встретиться несколько раз, он понял: да ведь Кулбатыр попросту теряет сознание! Так было там, перед лощиной, где конь кружил на одном месте, а потом петлял бог знает как, так было и теперь.

Кулбатыр изнемогал. Но изнемогал и Киикбай. Тело переставало подчиняться его воле. Вконец выдохшись, он добрел до бархана и сел спиной к солнцу. Снял бурдюк и сделал несколько глотков. Сок был по-прежнему сладок, но в нем появился привкус дрожжей, он начал бродить — жара делала свое дело. Однако Киикбаю было все равно. Не замечая, он сполз вниз, уперся в песок спиной и вытянул ноги. Повсюду, куда ни кинь взор, все те же однообразные барханы. Ни травинки, ни кустика вокруг.