Городовых, тем временем беспощадно убивали. Полицейские дома и участки брали приступом и сжигали; с офицеров срывали ордена и погоны и обезоруживали их; протестовавших тут же убивали.
      К нам во двор вечером пришли "брать автомобиль". Перепуганный шофер скрылся, но автомобиль пришлось выдать, так как банда была вооружена и его взяли бы силой.
      В соседних домах автомобили и оружие забирали всюду, и налеты эти сопровождались обыкновенно победными выстрелами.
      Мне передавали, что в группе молодежи, отбиравшей мой автомобиль, кто-то сказал:
      - Тут не надо стрелять, зачем беспокоить Н. П.! - назвал меня кто-то по имени и отчеству.
      Кто был этот благодетель: студент, рабочий, или помощник присяжного поверенного?.. Тщетное любопытство... Тогда все перемешалось.
      На соседнем дворе убили дворника за то, что он не сразу раскрыл ворота. Лазили по чердакам, все искали пулеметов и оружия.
      К нам, с обыском, в особняк, милостиво не пришли, спросили только у дворника: не ставила ли полиция пулемета на чердак. Поверили на слово, что пулемета не имеется.
      Легенда о пулеметах на чердаках домов сыграла вообще не малую роль.
      Была ли верна подобная версия, или это была только провокационная сказка, не берусь решать. Но рассказ относительно пулеметов давал отличный повод обстрелять любой дом и забраться в него с самыми разнообразными целями и намерениями.
      Жертв революции, т. е. убитых, по крайней мере, в первые дни, было мало (городовые, которых беспощадно убивали, конечно, не в счет), почему ее прославили даже "бескровной", впоследствии она выросла уже в "великую".
      Власти, войско, полиция, все что призвано охранять "существующий порядок" сдало страшно быстро. Пошла настоящая феерия. Ко дворцу Государственной Думы стали стекаться толпы, как толпы правоверных в Мекку.
      Тут был центр, гвоздь, Синай и таинственные еще пока, под облачной завесой, скрижали "нового завета".
      Имя Родзянко было на всех устах. Одна из наших горничных, Марина, недалекая, но считавшая себя образованной, потому что вела знакомство с "распропагандированным" писарем из штаба, вечно бегала к Думе и приносила в буфетную новости.
      - Как Родзянко только показался сейчас ему "ура" по всей площади... Милюков тоже нынче говорил, про проливы поминал, ему в ладоши хлопали...
      Только ленивый не говорил тогда перед Думой и всех "одобряли" одинаково. Раз Марина выпалила и такую новость: - А хорошо, если бы Вильгельм согласился царствовать над нами... Он умный не то что наш!
      Наконец, пришла весть об отречении царя.
      В первую минуту, как будто, все ожили: вступит на престол Михаил, будет конституция, будет ответственное министерство, фронт не развалится, все пойдет своим чередом спокойствие восстановится.
      Не тут-то было.
      "Прозорливые" вожди революции убедили В. К. Михаила отказаться, впредь до созыва Учредительного Собрания. Говорили, что Керенский и Набоков запугивали его, уверяя, что он тотчас же будет убит.
      У менее прозорливых тут уж совсем руки опустились.
      Выходя на улицу все нацепляли красные банты и ленточки; особенно старательно обезоруженные офицеры.
      Я и мои близкие этим не согрешили.
      Было противно тотчас же перекрашиваться.
      Великие князья, по очереди, спешили засвидетельствовать свое почтение перед революцией. Командир флотского Гвардейского Экипажа В. К. Кирилл Владимирович сам привел свой экипаж в Думу для присяги Временному Правительству. В. К. Николай Михайлович носился по городу в штатском платье и имел сияющий вид. Окончательно олибералившиеся тем временем газеты беспощадно хлестали "лежачего", отрекшегося Царя, выливая на него и на его семью ушаты грязи, перетряхивая всю распутиновщину и сдабривая ее пикантною ложью.
      Иначе, как на "демократической республике" никто уже не хотел мириться.
      "Великая" разыгралась во всю.
      Запах крови, аромат пожарищ и падали убитых лошадей уже давал себя всюду чувствовать, вместе с плевками, лузгаемых бродячими солдатами семечек, в ожидании спасительного Учредительного Собрания.
      В какие-нибудь три дня, Петроград стал неузнаваемым. Это была уже не щеголеватая, когда-то, столица, а базарная, загрязненная площадь, на которой отныне должна была пойти бойкая торговля судьбами России.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
      Часов в 10 утра, 3-го марта, меня вызвали к телефону.
      - Кто говорит?
      - Н. П., с вами говорит министр юстиции, А. Ф. Керенский. Сегодня в ночь сформировано Временное Правительство. Я взял портфель министра юстиции ...
      -- Поздравляю вас.
      - Н. П., забудем наши разногласия. Вы, должны помочь мне сформировать состав министерства и Сената... Я хочу поставить правосудие на недосягаемую высоту ...
      - Прекрасная задача!
      - Не можете ли вы собрать ваших товарищей по совету сегодня же ? Я хотел бы посоветоваться, чтобы наметить кандидатов...
      - Помещение нашего совета погибло при пожаре здания Судебных Установлений.
      - А вы не хотите принять меня у себя!
      - Буду рад, если это вас устроит: в котором часу?
      - После трех, можно?
      - Буду ждать.
      Перезвонившись с делопроизводителем, я распорядился оповестить членов совета, и просил их собраться к трем часам, у меня, в помещении моей канцелярии.
      К трем часам, почти все, находившиеся в Петрограде, товарищи по совету были в сборе.
      "Определенно-левые" ликовали. Остальные, в том числе и я, без энтузиазма, принимали совершившийся факт, с твердым намерением помочь правосудию удержаться на должной высоте.
      Общим оттенком настроения, было изумление перед столь быстрой сменой декораций. На это, по-видимому, не рассчитывали наиболее оптимистически настроенные вожди революции. Члены Государственной Думы, решившие не подчиняться приказу о роспуске Думы, имели при себе, как говорят, яд, на случай неудачи и захвата их правительственными силами, что представлялось им довольно вероятным.
      В 3 часа в мою канцелярию, без доклада, суетливо проник громоздкий, но озабоченно-подвижный, граф А. А. Орлов-Давыдов, член Государственной Думы, какими-то таинственными, психологическими нитями, очень привязанный к Керенскому.
      Оскандаленный на всю Poccию недавним судебным процессом артистки Марусиной (Пуаре), умудрившейся, несмотря на свои пятьдесят лет, развести его с женой и женить на себе, подсунув ему якобы рожденного ею от него ребенка, граф, последнее время повсюду, неотступно следовал за Керенским, возил его в своем автомобиле, при чем сам ездил за шофера и, вообще, приписался к нему в адъютанты.
      Правда, сам Керенский, в свое время, не отказал ему в интимной услуге: стать рядом с камердинером графа, в качестве второго шофера, при таинственном венчании графа с мнимою матерью его мнимого будущего младенца.
      Эта пикантная подробность, случайно всплывшая при судебном разбирательстве, дала повод неугомонному Пуришкевичу однажды прервать в Думе запальчивую речь Керенского неожиданным восклицанием: "да, замолчи же, шофер!"
      Потешник Пуришкевич имел в то время успех Думского клоуна и все ему сходило с рук. Почуяв, однако, что надвигаются более серьезные и ответственные времена, он вовсе уклонился от участия в думских заседаниях, работая весьма успешно на фронте со своим образцовым питательным отрядом и вынырнул вновь на "политическом поприще" уже в качестве трагического персонажа.
      - Здравствуйте, что скажете? - Встретил я графа, которого знал хорошо, так как был одно время его адвокатом.
      - Я от Александра Федоровича... Он просил меня предупредить вас, что немного запоздает, его задержали в Думе... Вы мне позволите дождаться его у вас... Я должен потом ехать с ним...
      Я провел графа в соседнюю комнату и он расположился там курить и терпеливо ждать.
      Довольно скоро после этого, в передней послышалось движение. Швейцар суетливо распахнул двери моего рабочего кабинета, где заседали мы, и в него быстрыми шагами вошел Керенский. Он был в черной рабочей куртке, застегнутой наглухо, без всяких признаков белья. За ним следовал молодой присяжный поверенный Д. в военно-походной форме, как "призванный", работавший в какой-то военной канцелярии.
      Керенский отрекомендовал нам его, как "офицера для поручений" при нем, министре.
      Граф Орлов-Давыдов не выдержал и высунул, свою, густо обросшую волосами, любопытствующую физиономию из двери, чтобы насладиться зрелищем.
      От имени Совета присяжных поверенных я приветствовал нового министра юстиции, высказав ему пожелание быть стойким блюстителем законности, в которой так нуждается Россия.
      Он отвечал тепло и искренно, называя нас своими "учителями и дорогими товарищами", после чего облобызался с каждым из нас.
      Мы усадили его в кресло. Одну секунду он был близок к обмороку. Я распорядился подать крепкого вина, и он, глотнув немного, оправился.
      Я сидел рядом с ним и дотронулся до его похолодевшей руки. Он крепко пожал мою.
      Какая-то глубокая, затаенная жалость в эту минуту мирила меня с ним.
      - Уже закружилась голова, - подумал я, - что-то будет дальше!..
      - Я устал - ужасно устал! - как бы отвечая на мою тайную мысль, окончательно очнувшись, начал Керенский. - Три ночи совершенно без сна... За то свершилось... Свершилось то, чего мы даже не смели ждать...
      Партийные его товарищи, а их было нисколько в составе совета, тотчас же стали расспрашивать о подробностях сформирования Временного Правительства.
      Керенский перечислил всех, при чем отметил, что самым радикальным является он, министр юстиции и генерал-прокурор, и что в деле правосудия не будет места никаким компромиссам, за это он ручается. Основательную "чистку" именно надо начать с нашей юстиции. Сенаторы и судьи несменяемы; он, конечно, высоко ценит этот принцип, но с большинством, не нарушая принципа можно будет справиться... хотя бы путем предложения повышенных пенсий...
      - Александр Алексеевич, нам это устроит, не правда ли? - обратился он с этими словами к члену совета Демьянову, бывшему тут же, и продолжал. - Я назначаю Вас, А. А., директором департамента Министерства Юстиции по личному составу... Надеюсь, вы соглашаетесь.... Господа, вы одобряете?..
      Никто не возразил, в том числе и сам Демьянов.
      А. А. Демьянов, очень милый и мягкий, несмотря на свою ярую партийность, человек, был из адвокатов, делами не заваленных, и в качестве члена докладчика, по советским делам, отличался значительной ленцой, с вечными затягиваниями по изготовлению решений в окончательной форме.
      Иных отличительных черт его мы не знали.
      - Н. П. - порывисто обратился ко мне Керенский, - хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить несколько сенаторов из числа присяжных поверенных...
      - Нет, А. Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, поспешил я ответить. - Я еще пригожусь в качестве защитника...
      - Кому? - с улыбкой спросил Керенский, - Николаю Романову?..
      - О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить. Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все, поняли, что это намек на повышение.
      - Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! - сказал Керенский, обводя нас своим, не то загадочным, не то подслеповатым взглядом, благодаря, тяжело нависшим на глаза, верхним векам.
      - Только не это, - дотронулся я до его плеча, - этого мы вам не простим!.. Забудьте о Французской Революции, мы в двадцатом веке, стыдно, да, и бессмысленно идти по ее стопам...
      Почти все присоединились к моему мнению, и стали убеждать его не вводить смертной казни в качестве атрибута нового режима.
      - Да, да! - согласился Керенский. - Бескровная революция, это была моя всегдашняя мечта...
      Выбор двух товарищей министра прошел довольно быстро. Было ясно, что только признак явной принадлежности к его политической партии улыбался новому министру, причем и из этого круга лиц он старательно обходил имена; сколько-нибудь яркие.
      Обычная ошибка всех, так или иначе, добравшихся до власти: боязнь сколько-нибудь сильных людей подле себя - подумал я, после того, как предложенная мною кандидатура прис. повер. Тесленко из Москвы и М. В. Бернштама, из Петрограда, были им мягко отвергнуты.
      В конце концов, в товарищи министра юстиции попали два хороших человека и не дурных юриста, но, с моей точки зрения, абсолютно не пригодные для предстоящей определенно-быстрой, не терпящей отлагательства, работы. Оба были, скорее, тяжкодумы, с невинною наклонностью к неторопливому, о хороших вещах, собеседованию.
      Прокурором Петроградской Судебной Палаты кто-то предложил Переверзева. Я попробовал отстоять его, расхвалив его деятельность на фронте, и сказал: "оставьте его на фронте, пусть он носится там на коне и творит хорошо налаженное дело". Но Керенский уже ухватился за предложенную кандидатуру: "Пусть носится на коне здесь!.. Это для прокурора от революции будет даже эффектнее. По вашим же словам он энергичный".
      - У него энергия мирная, какая идет брату милосердия, для прокурора нужна другого сорта энергия, нужен и опыт и навык, попробовал я еще.
      Кандидатура Переверзева была принята. Побеседовали мы еще с полчаса и напились чаю. Керенский, между прочим, нам объявил, что завтра он, в качестве генерал-прокурора, отправится в Сенат для объявления об отречении царя и об образовании Временного Правительства, о чем должно последовать сенатское определение для опубликования.
      - А если они (т. е. сенаторы) вас не признают, так как царь, при своем отречении, указал на своего преемника?!.. - и заметил я.
      - Тогда мы, - трогая большим пальцем свою грудь, - их не признаем! лаконически отрезал Керенский.
      Относительно ближайшей деятельности министерства юстиции он посвятил нас в свои планы. Будет немедленно образован целый ряд законодательных комиссий для пересмотра и исправления законов уголовных, гражданских, судопроизводственных и судоустройственных, причем положение об организации адвокатуры, должно расширить ее автономию и обеспечить полную ее независимость.
      Из ближайших законодательных декретов: еврейское равноправие во всей полноте и равноправие женщин, с предоставлением им политических прав. Наконец, не терпящее ни малейшего отлагательства, учреждение особой, с чрезвычайными полномочиями, следственной комиссии, для расследования и предания суду бывших министров, сановников, должностных и частных лиц, преступления которых могут иметь государственное значение.
      - Председателем этой комиссии я решил назначить московского присяжного поверенного, Н. К. Муравьева, - продолжал Керенский оживляясь от мысли о том, сколько благого им уже предначертано..- Он как раз подходящий. Докопается, не отстанет пока не выскребет яйца до скорлупы. К тому же и фамилия, для такой грозной комиссии, самая подходящая...
      Трепетал же перед Муравьевым Виленским и перед министром юстиции Муравьевым, пусть и наш Муравьев нагонит им трепета.. .
      На прощание Керенский, как бы уже окрыленный оказанным ему дружеским приемом, снова расцеловался с нами.
      Граф Орлов-Давыдов, выскочил из своей засады и, опередив Керенского, помчался к подъезду.
      Оставаясь с товарищами в продолжавшемся еще нашем заседании, я не видел дальнейшего, но домашние рассказывали, что у подъезда собралась кучка любопытных, приветствовавшая Керенского при его появлении. Тут были дворники и прислуга нашего и соседних домов, и случайно остановившиеся прохожие. Керенский, стоя в автомобиле, произнес им краткую речь, начав ее словами "товарищи". Граф Орлов-Давыдов, взгромоздившись в автомобиль, отстранил шофера и сам стал управлять им.
      Словоохотливая наша горничная Марина, все воспринимавшая, знавшая графа, как бывавшего у нас раньше, побывав на митингах у дворца Кшесинской, принесла в буфетную новость:
      - "объясняли так, что князья и графья, заместо дворников, улицы будут мести... Наш графчик не даром к самому Керенскому шофером подсыпался... Метлы в руки брать охоты нет"!...
      ГЛАВА СОРОКОВАЯ.
      Стоит ли описывать, что было дальше?..
      В здании министерства юстиции, во всех углах, и утром, и по вечерам, заседали комиссии. Либеральные профессора-юристы наслаждались в них своим собственным, долго сдерживаемым красноречием. Уголовники Чужбинский и Люблинский, побивали в этом отношении все рекорды, не уступал им только, все еще красноречивый, А. Ф. Кони, который, после переговоров с Керенским, согласился принять должность Первоприсутствующего Сенатора в Уголовном Кассационном Департаменте.
      Товарищ нового министра, А. С. Зарудный, председательствуя, руководил прениями, не отказывая и себе в удовольствии высказывать свое мотивированное суждение по поводу каждого высказанного мнения.
      Общая комиссия подразделялась на специальные, а эти последние на подкомиссии и на бюро докладчиков.
      Кто только в них не заседал. Тут были и вновь испеченные сенаторы, из адвокатов, и из, бывших прежде в загоне, либеральных судебных деятелей, и вновь назначенные прокуроры и председатели палат и окружных судов и некоторые чины прежнего министерства, зарекомендовавшие себя, так или иначе, либерально. Но адвокаты всюду преобладали.
      Кабинет нового директора департамента, А. А. Демьянова, был всегда запружен будущими судебными деятелями, из адвокатской среды, выторговывавшими себе те, или иные назначения. Из среды нашего совета многие ушли: Винавер, Кн. Андроников Гуревич, Шнитников и
      Н. Д. Соколов сделаны были сенаторами. Последний, Соколов, ходил уже распустивши все свои перья, появлялся всюду на минуту, причем всюду о нем докладывали: "Сенатор Соколов". Нигде, он не засиживался, но, направо и налево, сыпал своими директивами и указаниями и отъезжал затем дальше, развалясь в придворном экипаже, или казенном автомобиле.
      Остались вполне верными, совету и адвокатуре только Н. В. Благовещенский, H. Н. Раевский и я, в качестве председателя совета.
      Мы были завалены работой по приему, отбывших свой стаж, помощников-евреев в присяжные поверенные, относительно которых было снято прежнее процентное отношение.
      Они очень спешили, опасаясь, что новый строй долго не удержится, и они не успеют обратиться в полноправных адвокатов.
      В работах министерских комиссий, Керенский лично не принимал участия, но раз он выступил с программною речью в общем собрании всех этих комиссий.
      Появился он с помпой, в сопровождении двух, очень молодых военных адъютантов, которые став по его бокам, старались выразительно делать "стойку", поднимая и опуская глаза в том же темпе, как делал это он, произнося свою речь.
      Я с А. Ф. Кони иногда невольно переглядывались при грубых "lapsus- ах", в юридических экскурсиях нового министра. Но тон его был искренен и благие намерения очевидны. Он требовал немедленного устранения всех дефектов, частью устарелого, частью испещренного тенденциозными новеллами законодательства, и все это в возможно ближайший срок. Он хотел, чтобы к созыву Учредительного Собрания, все проекты были бы уже выработаны.
      Его проводили аплодисментами.
      Наряду с этим, административный строй нового министерства был и остался в хаотическом состоянии. Самый внешний вид, когда-то аккуратно содержимого, помещения выглядел теперь неряшливо, чему немало способствовали загрязнившиеся красные тряпицы, развешанные кое-где, в виде революционных эмблем.
      Курьеры и сторожа бестолково мыкались от двери к двери, не понимая кого нужно просителям, которые толпились массами в министерских коридорах и расходились, не добившись толка.
      Все, вместе взятое, производило впечатление какого-то временного пристанища пришлых людей.
      Почти такое же впечатление получалось и при посещении других правительственных учреждений и канцелярий.
      Мне случилось быть на Мойке в доме бывшего военного министра, где принимал теперь Гучков. Та же картина. Только сам новый министр в огромном, аккуратно прибранном, кабинете, производил, в противовес растерянности чинов министерства, впечатление некоторого, отчасти даже философского, спокойствия. Он выслушивал всех внимательно и, тотчас же, довольно находчиво, клал свои резолюции.
      Я лично знал его, и он со мною пооткровенничал.
      - Вот, как видите... Я без охраны. Каждую минуту могут ворваться, убить, или выгнать отсюда... К этому надо быть готовым.
      Своим мужеством он подкупил меня. Я сочувственно пожал ему руку.
      В Министерстве Иностранных Дел, где принимал теперь Милюков, традиции оказались сильнее революции. Все было мертвенно чинно и пустынно.
      Я имел у нового министра аудиенцию в качестве "председателя чрезвычайной комиссии по расследованию германских зверств и нарушения правил и обычаев ведения войны". Назначение это я принял, после отставки сенатора Кривцова, причем поставил условием, чтобы должность эта не была сопряжена с сенаторским званием, так как я желал оставаться присяжным поверенным.
      Труды комиссии переводились и на французский язык и рассылались всем союзным дипломатам. По поводу намеченного мною издания и литературной обработки вновь собранных данных я и должен был беседовать с Милюковым.
      Настроение нового руководителя нашей внешней политики было радужное, в себе уверенное. Он, казалось, уже предвкушал плоды победы...
      План моих работ до комиссии он одобрил и поощрил меня к скорейшему выпуску нового издания, которое я хотел озаглавить: "Горе побежденным".
      При выходе из его кабинета я столкнулся с английским посланником Бьюкененом. По словам, лично мне знакомого дежурного чиновника министерства, где весь состав служащих оставался прежний, Бьюкенен ежедневно бывал здесь и по часам беседовал с Милюковым.
      Новый министр иностранных дел, погруженный в мечты о проливах и Босфоре, чувствовал себя на своем посту, как дома. Он и помолодел и приосанился.
      По-видимому, ему и на ум не приходило, что не сегодня, завтра, "улица", его уберет с гамом и криком, с бряцанием оружия, согласно вражеской директиве и ему ничего больше не останется, как находчиво скаламбурить: - "не я ушел, а меня ушли"!
      Пришлось мне проникнуть и в кабинет председателя Временного Правительства, министра внутренних дел, князя Львова. Очаровательное впечатление производила его личность и, вместе с тем, тревожные опасения, что он не на своем месте, проникали в сознание.
      Самое помещение на площади Александринского театра казалось уютной, барской стариной, с своими, аккуратно расставленными, пузатыми креслами, диванами и стульями. Оставаясь в нем не хотелось верить, что за его стенами все уже беспорядочно, взбаламучено, заплевано и безнадежно растерзано.
      Сам князь Львов, на своем посту, отнюдь не имел вида ликующего представителя нового, победного режима. Какая-то сосредоточенно-покорная грусть, казалось, проникала уже все его существо. Движения и слова его были медленны и как-то застенчиво-сдержанны, точно их каждую секунду кто-нибудь намеревался грубо прервать.
      Когда зашла речь о Керенском я высказал откровенно о нем свое мнение. Князь на это задумчиво промолвил:
      - Вы хорошо его знаете, ведь он из вашего адвокатского круга... Вы верно судите: он был на месте, со своим истерическим пафосом, только пока нужно было разрушать. Теперь задача куда труднее... Одного истерического пафоса не надолго хватит. Теперь и без того кругом истерика, ее врачевать надо, а не разжигать!..
      Когда, уехав временно, летом 1917 г. в скандинавские страны, для опроса наших интернированных здесь военнопленных относительно их пребывания в германском плену, я был уже в Копенгагене и прочел известие о выходе князя Львова из состава Временного Правительства и о том, что заместителем его в должности председателя является никто иной, как тот же Керенский, я почувствовал, как луч надежды на скорое восстановление России окончательно погас.
      Настоящей, необузданной "истерики" теперь ничто не могло помешать разыграться во всю.
      ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ.
      Но пока что, всевозможные комиссии заседали во всю, и утром и вечером. По министерству юстиции, кроме Чрезвычайной Следственной (Муравьевской), я принимал участие почти во всех.
      Н. К. Муравьев, прилетев из Москвы, создал, невероятно громоздкую и сложную по своей организации и составу комиссию. Кого он только в нее не привлек! Многие безработные, по случаю истребления пожаром судебных делопроизводств, адвокаты, товарищи прокуроров и следователи нашли в ней свой приют, с повышенным содержанием. Арестовывали направо и налево. Петропавловская крепость вмещала в себя всех бывших министров, сановников, генералов и выдающихся, так или иначе, личностей. Из женщин здесь были Вырубова и жена бывшего военного министра Сухомлинова. Здесь же содержался одно время, заслуженный боевой генерал Н. И. Иванов, недавний галицийский герой, повинный лишь в своей преданности царю.
      Остальные тюрьмы и помещения были до насыщения полны чинами полиции, городовыми и всяким служилым людом, не изменившим присяге до отречения царя. Ко мне немедленно потянулись скорбные фигуры матерей, жен и сестер арестованных, ища содействия и защиты.
      Относительно менее заметных слуг царского правительства мне удавалось сделать многое.
      Разбираться во всей этой массе арестованных было предоставлено особому комитету под председательством незлобивого присяжного поверенного М. Л. Гольдштейна. Он делал все, от него зависящее, для освобождения невинных и облегчения участи привлеченных к следствию. Я ежедневно переговаривался с ним по телефону, он понимал меня с полуслова и, в тот же день, я узнавал о результатах моего к нему обращения.
      В бывших полицейских участках заседали теперь в качестве временных комиссаров все больше молодые присяжные поверенные и их помощники.
      Однажды я был крайне изумлен таким пассажем: звонок по телефону из окраинного полицейского участка и чей-то голос называющий меня по имени и отчеству:
      - Н. П., можно освободить некоего Г. задержанного у трамвая по доносу его бывшего повара, которого он прогнал за пьянство? Повар утверждает что он "шпион", а Г. ссылается на вас, что вы его знаете.
      Я ответил на это сообщением всего, что мне было известно о личности Г. и высказал мнение, что подозревать его в шпионстве не имею оснований.
      На следующий день моя жена получила от Г. роскошный букет цветов, а я визитную карточку с сакраментальной пометкой: (pour remercier).
      С теми, кого уже успели засадить в Петропавловскую крепость, дело обстояло гораздо хуже.
      У меня перебывали, в числе других, супруги Танеевы, родители Вырубовой, которую извлекли прямо из Царскосельского дворца и отправили в крепость.
      Г-жа Танеева, особа симпатичная и в высшей степени правдивая, глубоко страдала от унизительных притеснений, которые ее дочь претерпевала от караула крепости. В одно из своих последующих посещений, она сообщила мне, что один из караульных заправил уже выманил у нее несколько тысяч рублей, под предлогом облегчения режима содержания ее дочери. Он звонил ей по телефону и назначал ей сумму и место свидания в каком-нибудь саду или сквере. Он перебрал у нее, таким образом, уже более десяти тысяч рублей, но для г-жи Вырубовой от этого не последовало ни малейшего облегчения.
      При этом г-жа Танеева умоляла "пока" никому не сообщать об этом, так как опасалась, что если "поднять историю" - ее дочери будет еще хуже.
      В это время Переверзев был уже министром юстиции, а должность прокурора Петроградской Судебной Палаты занял харьковский присяжный поверенный Н. С. Каринский, симпатичный и толковый человек.
      Я объяснился с последним, оговорив все опасения г-жи Танеевой.
      Каринский мне сказал:
      - К сожалению ее опасения вполне основательны. Не знаю, как это повелось, но я застал такую картину: караул крепости самовольничает. Он считает себя призванным не только охранять заключенных, но и контролировать распоряжения следственных властей под предлогом опасения контрреволюции. Ваше сообщение я очень приму к сведению, но к этому надо подойти очень осторожно. Как только удастся сменить караульный состав, я тотчас же возбужу уголовное дело по поводу этого вымогательства и остальных...
      Это будете отличным козырем в моих руках. Вы переговорили бы также с председателем Чрезвычайной Следственной Комиссии, Н. Е. Муравьевым.
      Маленькая бытовая подробность.
      Объяснялся я с Каринским в его служебном кабинете Прокурора Судебной Палаты, на Фонтанке, в здании бывшего департамента полиции, куда, после пожара на Литейной, перекочевали судебные установления.
      Когда деловой наш разговор был кончен, Каринский мне сказал:
      - Н. П., можно Вас познакомить с моей женой?.. Она большая ваша поклонница... Вчера только приехала, ко мне из Харькова.
      Я, само собою разумеется, выразил готовность, и полагал, что нам придется проехать к нему на квартиру. Но он тут же распахнул дверь в соседнюю комнату, которая оказалась не его канцелярией, как я ожидал, а спальной и, вместе с тем, дамским будуаром, довольно изящно гарнированным.
      Двуспальная кровать была покрыта по розовому кружевным покрывалом и в углу дамский туалет, в таких же кружевах, блестел всеми флаконами духов и туалетных принадлежностей. Молодая, сухощавая, довольно элегантная, блондинка, в изящном утреннем капоте, с ондюлированной прической на голове, встретила радушно нас. Заметив мое изумление, при виде стольких дамских аксессуаров в "казенном" месте, она поспешила мне объяснить:
      - Бедный Коля теперь так занят, его рвут на части... Если бы я не основалась здесь, мы бы вовсе не виделись. Так, не правда ли, удобнее ?! Гостиницы у вас в Петрограде переполнены и, надо сказать, довольно плохие, хуже нашего Гранд Отеля... знаете, Проспера в Харькове ...
      Визит мой был короток, так как я спешил.
      С Н. К. Муравьевым я виделся почти ежедневно, так как он посещал разные законодательные комиссии, в которых принимал yчacтиe и я, и председательствовал в нашей "адвокатской" комиссии, которая собиралась у меня.
      Когда я поближе узнал его, раньше зная его только по московской репутации неугомонного, в сословных вопросах, инициатора, пришлось значительно разочароваться относительно деятельности его, как председателя Чрезвычайной Следственной Комиссии. Отзывы были единогласны: крайняя бестолковость, при очень сложно затеянной организации комиссии, и беспредельности ее программы.