Комната, в которой нам предстояло провести ночь, обширная, но с низким потолком, была рассчитана человек на пятнадцать; по крайней мере, там стояло именно столько узких железных кроватей, под серыми байковыми одеялами с тощей и жесткой подушкой на каждой.
      Четыре или пять, кроватей были уже заняты, остальные оставались свободными.
      Сняв свою военную амуницию и возложив бережно свою шашку на одну из пустовавших постелей, мой "адъютант" очутился в мягких чувяках и вязанной синей куртке, и в таком виде, был очень похож не на бравого военного, а на добродушного Максима Григорьевича, умеющего удачно изображать "чухонца" с трубкой, мастерски подражая его говору. Это был его артистический конек, которым он любил забавлять в субботние семейные вечера публику нашего адвокатского клуба, которого он состоял весьма деятельным старшиной.
      И на елке у коменданта этот "номер", наряду с хоровым пением, в котором отличались две девицы из земского склада и двое молодых из городского союза и декламацией почтово-телеграфного чиновника, имел решительный успех.
      Утомленый дорогой, я рано отретировался.
      Придя в ночлежную комнату, я застал там пять офицеров, различного оружия и возраста. Раскланявшись с ними, я скоро ориентировался и, раньше чем улечься спать, был знаком уже с каждым из них.
      Один, лежавший пластом на кровати, капитан-пехотинец, с выстриженной под гребенку круглой головой и закинутыми над головой руками, особенно заинтересовал меня. Он сильно кашлял, и лицо его часто подергивалось нервной гримасой. Пo временам он стонал, и, оттопыривая верхнюю губу, с щетинистыми, рыжеватыми усами, как-то свистяще фыркал.
      Я предложил ему, как и остальным, стаканчик, имевшейся у нас в запасе, мадеры, и мы разговорились. На мой вопрос: здоров ли он, он ответил сперва только отрывисто: "будешь с этими чертями здоров, как же!", но потом, мало-помалу, успокоился и поведал о себе:
      Долгое время он бессменно просидел в окопах, участвовал в боях у Молодечно и "ничего, даже поцарапан не был, а Владимира с мечами заслужил". Но, вот, вздумалось начальству послать его "на отдых" в Москву, семейство повидать, а кстати, попутно и служебное поручение исполнить: вести обратно на фронт партию изловленных беглых с фронта дезертиров, которых набрали с добрую роту.
      - Измучился я с ними каторжниками, вот как! - фигурально пояснял капитан, проведя пальцем по горлу. - Их каналий в Сибирь в пору, да пороть и пороть ... А тут нянчайся, на фронт их доставляй. А на что они здесь? Паршивая овца все стадо испортить может! Расстрелять их только впору ... Намучился я с ними, здоровье потерял, а семи человек все-таки не досчитался ...
      Получайте! Под суд за них проклятых еще угодишь! А что поделать, когда на всю партию шесть человек конвоя отпущено. Их пулеметами в спину гнать бы надо, а, что я поделаю с своим револьвером. Нет хуже вести этих чертей железной дорогой. На ночь вагоны запирал, а что толку, окна без решеток. Да и через отхожую дыру должно быть пролезли: одну совсем развороченную нашли... Получайте, радуйтесь, составляйте ведомость о недостающих!.. Под суд, так под суд!..
      И злосчастный капитан, стремительно откинувшись навзничь, снова закинул руки за голову и верхняя его губа снова стала оттопыриваться от свистящего не то кашля, не то фырканья.
      Другой очень молодой сапер, только что выпущенный из училища, в великолепно-лакированных высоких сапогах, которыми видимо все еще любовался, говоривший с финским акцентом, в противоположность взъерошенному капитану, был одет во все новое с иголочки и казался довольным и судьбою и самим собою.
      Над ним добродушно подтрунивал его сосед по кровати, артиллеристский капитан, командированный куда-то в тыл для приемки снарядов.
      - Вы бы завтра переоделись в старенькое... Да старенького-то у вас пойди ничего не найдется. . . Ведь завтра же, с места пошлют окопы рыть, да колючку навязывать ... Лакировочка то мигом сойдет, а только, - ох, как жалко! сапожки важнейшие, чай 60, а то и все 70, серебренников в экономке плачены.
      Двое остальных были прапорщики, из призванных. Они выглядели мрачно и возмущались тем, что комендант держит их "в этой дыре" уже третий день, лошадей не дает и толком не знает где та "часть", в которую их надо доставить. Никто из этих офицеров, к моему удивлению, на комендантскую елку приглашен не был. Один из них, когда зашел об этом разговор, заметил: "с нами тут не церемонятся. Только разные "уполномоченные" и "чины тыла" у них в фаворе, всегда первые гости!..
      Другой к этому добавил: "и правильно! От них и угощенье и веселье... А с нашего брата какой им толк, возня одна. Мало ли тут нас перебывает!"
      В это время елочный пир у коменданта был еще в полном разгаре. То и дело до нас доносились то пение, то взрывы дружного хохота.
      На новом месте спится плохо. Я слышал, как поздновато вернулся Максим Григорьевич на покой. Заметив, что я еще не сплю, он тихонько добрался до меня, присел на мою постель и добродушно-оживленным шепотом объявил, что на утро нам будет отличная тройка "уполномоченного ближайшего земского питательного пункта".
      Я пошутил: "должно быть "чухонцем" очень угодили?" - Да, посмеялись таки... и вам уважение пожелали оказать. Уполномоченный то, оказалось, присяжный поверенный, тамбовский... Он пришел позднее, очень жалел, что вас уже не застал. Говорить знает вас... В Тамбове в суде выступали?..
      Я закивал головой, желая этим сказать: в каком только суде я не выступал!..
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
      К утру все заспались, так как часов около двух ночи вспыхнуло огромное зарево пожара и, через все наши пять окон, совершенно осветило комнату. Едва уснув, пришлось вскочить.
      Молодой сапер долго, спросонья, натягивал на ноги свои лакированные сапоги, и пошел "на пожар". Горел неподалеку, у опушки леса, какой-то "вещевой склад". Часам к четырем только, когда склад благополучно сгорел до основания, все опять угомонились.
      Когда я, наконец, проснулся, мой "адъютанта" тотчас же доложил, что все обстоит благополучно: Андрей с подарками двинулся уже вперед, со своим караваном, а для нас готова тройка "уполномоченного".
      Комендантша прислала нам горячего кофе со сливками, с калачом и маслом. Офицеры сами заваривали себе жидкий чай в металлическом чайнике, и пили его с сахаром "в прикуску". Мне стыдно было нашего роскошества и мы старались угостить "господ офицеров" всем, что у нас было при себе.
      Двинулись в путь не раньше одиннадцати часов. Тройка была сытая, добрая и розвальни-сани, по сиденью, были щегольски покрыты ковром. На облучке "за кучера" сидел солдатик в коротком ярко-желтом тулупчике и высоких валенках, с солдатской мохнатой папахой на голове.
      В Комендантском Управлении лишь весьма гадательно знали где в данную минуту "квартирует" наш отряд и как до него надо добраться.
      С нашей телеграммой Переверзеву, очевидно, вышла или путаница, или задержка, так как из отряда, вопреки ожиданию, никто нас не встретил.
      Комендант, и даже не столько он, сколько его жена, комендантша, много наговаривали нам про предстоящий путь. Я решил, то "адъютант" все сообразил и запомнил, поняв пока лишь одно: надо ехать все прямо, верст десять до "первого путевого коменданта" и "заставы", а там уж верно скажут где именно расположены те два полка, при которых состоит сейчас наш "адвокатский" отряд.
      По гадательным сведениям комендантши, отряд наш расположен в одной из деревушек, позади "вторых окоп", отстоящих отсюда верстах в тридцати.
      Двинулись не густым леском, частично кое-где вырубленным, сплошь осыпанным свежевыпавшим снегом. Дорога имела вид вновь проложенной, в меру укатанной, но не изрытой выбоинами. Морозило умеренно, воздух был дивный, дышалось легко и ехать было одно наслаждение.
      Работ по дороге нигде не приходилось наблюдать, так как был первый день Рождества, но по пути встречались и проезжие н пешеходы, то кучками, то в одиночку. "Нижний чин" шествовал по образу пешего хождения и, при встречах, усердно "козырял" принимая нас за "начальство". В санях же ехали офицеры, "уполномоченные", иногда, и дамы с ними.
      У первой "заставы" в селе, где на одном из деревянных домишек красовалась доска с надписью: "путевой комендант", мы остановились. Здесь был уже Андрей со своим караваном, состоявшим из четырех загруженных саней.
      Куда надо было "сворачивать" он тут толком не мог пока добиться и поджидал нас.
      "Адъютант" направился было к коменданту, но тот "отдыхал", и пришлось удовольствоваться писарем.
      Расспрашивали и проходящих солдатиков.
      Кое-как, наконец, выяснилось, что надо сперва добраться до "запасного парка дивизии 6-го Сибирского полка", полка, который особенно близок нашему отряду. Там уже "верно покажут!"
      Добраться ж до "парка" можно так: сперва свернуть вправо и ехать все прямо. Когда покажется лес погуще свернуть влево и ехать по его окраине, пока не "попадется" просека, как будет просека в нее и свернуть. Там уже недалеко.
      Сколько именно до "парка" верст - "неизвестно", а пожалуй верст с десяток наберется.
      С этими указаниями мы двинулись по дороге уже более первобытной, но, благодаря санному пути, все же довольно сносной. Ехали ни резво, ни тихо, нигде не встречая жилья. Подвигались вперед довольно неуверенно, встречных попадалось, мало и не у кого было спросить: точно ли это дорога к "лесу погуще?"
      Наконец, нагнали какого-то верхового солдатика, ехавшего не спеша на буром вихрастом "сибирском" иноходце, с двумя мешками, перекинутыми у задней луки его казачьего седла. Спросили. Оказался самым дорогим для нас человеком. Он был как раз из "парковых" и возвращался с провизией из земского склада для местной "парковой лавочки".
      Про "адвокатский отряд" он ничего не слыхал, но к своему "парку" знал дорогу отлично.
      Доехав с ним до "леса погуще", где он должен был тропою выехать напрямик к парку, нам предстояло ехать вдоль опушки, пока не попадется на глаза "столбик" с заметкой. Тут надо было свернуть в самый лес и лесною дорогой, ведущей к парку, проехать с версту, "а то и больше".
      Поблагодушествовав папироской, причем угостили и нашего безмолвного возницу и словоохотливого всадника, мы двинулись разными путями: он прямиком в лес, мы в объезд по его опушке.
      Ехали меньше часа и увидели невысокий столбик с белой треугольной отметиной. Въехали в лес, и ныряли по сугробам свеженанесенного снега еще с добрых полчаса.
      Но, вот, как-то совсем неожиданно, в глубине леса нам открылась целая усадьба, с жилищами, амбарами, навесами и конюшнями, сколоченными из свежего леса, очевидно, тут же на месте заготовленного.
      Это и был "парк" той дивизии, к которой был приписан и наш отряд.
      Подъехали к крылечку аккуратного, как игрушечка домика командира парка. Денщик объявил, что подполковник "так что отдыхают", а что капитан, его помощник, в офицерской столовой, которая "через два дома".
      Мы высадились из саней и пешком, провожаемые денщиком, дошли до столовой.
      Капитана здесь не оказалось. Он, только что, пошел в обход парка. Но расторопный нижний чин, приставленный к столовой, встретил нас радушно, помог снять шубы и проводил в столовую. Усадив нас за узкий, по размерам комнаты, обеденный стол, он предложил нам пообедать.
      Потирая прозябшие руки мы бесшумно возликовали, так как порядочно проголодались. Мой неоценимый "адъютант" занялся раскупоркой бутылки крепкого вина, бывшей в нашем кульке, вместе с кое-какой закуской. Обед подали очень вкусный. Он состоял из суточных щей с куском мяса, поросенка с кашей и блинчиков с вареньем.
      Когда мы уже кончали обед и пили кофе, в столовую пришел сперва капитан, помощник командира парка, а вскоре и сам командир. Оба очень приветливые и обязательные и, как мы вскоре убедились, и толковые. Они были вполне осведомлены относительно местонахождения нашего отряда, были лично знакомы с Переверзевым и отзывались о нем по-приятельски. По их словам Переверзев, в качестве начальника отряда и его два помощника, студенты-медики, просто, прославились своею, энергией, находчивостью и бесстрашием во время последних наших отступлений, когда отряду приходилось все время следовать, в арьергарде, чтобы подбирать раненых и слабых.
      Теперь отряд, сравнительно на покое и приютился, более или менее, оседло в небольшой деревушке позади второй линии траншей. В солдатской среде отряд весьма популярен и когда он двигается на позиции в стройном порядке, с Переверзевым, верхом на лошади, во главе, солдаты, провожая его любовно глазами, говорят: "это "наш адвокат" за провизией едет, стало быть, ночью жарко было!"
      Командир, обнадежив нас обещанием дать для дальнейшего нашего путешествия свою тройку, предложил нам обозреть его "хозяйство", пройти с ним в обход по всему парку, чтобы иметь представление о его организации и назначении.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
      Ряд построек, пересеченных уличками и переулками, представлялся целою усадьбою, незаметно приютившеюся под покровом густого леса. Каждая постройка имела свое особое назначение: домики-землянки для парковой прислуги и рабочих, навесы с коновязями для лошадей, загоны для убойного скота и для коров и, затем, разные мастерские - кузнечные, столярные, бондарная, ружейная, сапожная, портняжная и т. д.
      Все, что должно было чиниться и ремонтироваться для дивизии, доставлялось сюда из соответствующих войсковых частей, и возвращалось обратно в исправном и обновленном виде. Здесь же заново сооружались повозки, сани, колеса, платформы и т. п., из леса, который тут же заранее был заготовлен. На окраине усадьбы ютился небольшой лазаретный барак и аптечка. Вблизи их была и мелочная лавочка, где можно было достать леденцов, спичек, папирос и кое-какую мелочь.
      Все это содержалось в большой исправности, и на всем лежала печать продуманной целесообразности. Командир парка производил впечатление человека интеллигентного, с инициативой и деловым смыслом.
      По поводу того, что мы застали его "отдыхающим", он как бы оправдываясь, объяснил, что он всегда с пяти часов утра на ногах, так как работы уже начинаются в шесть, а к вечеру то, что готово, грузится на подводы и, под прикрытием ночи, направляется в части.
      Только среди дня, когда шабашуют рабочие для послеобеденного часового отдыха, удается и ему отдохнуть.
      По поводу того, что никто из отряда нас не встретил на железнодорожной станции, подполковник сказал, что третьего дня ночью на позиции было "неспокойно" и отряд, вероятно, "был на работе".
      Когда мы уже заканчивали наш обход, я обратил внимание на то, что вокруг конюшен и загонов раскладывались костры из сухого валежника, древесной коры и прутьев. Такие же костры были раскинуты и вокруг всей парковой усадьбы. В своей наивности я решил, что это для тепла, на случай если станет крепчать мороз. Подполковник, усмехнувшись, меня просветил:
      - Нет, это на случаи газовой атаки.
      - Вот оно что! Да разве сюда могут достигать газы?
      - В лучшем виде! - поспешил пояснить капитан, помощник командира, примкнувши к нашей компании, когда все костры, под его наблюдением были разложены. - Напрямик тут, ведь, всего верст восемь от передовой линии. Она с трех сторон загибом идет за нашим лесом. Если ветер попутный и не оглянешься, как носом почуешь... Людям ничего, скомандуешь: "морды; в мешки" (т. е. маски надеть) и готово. А вот лошадей, скотину и всякую живность только кострами и спасаем. Сегодня тянет ветер как раз оттуда... А они, дьяволы, любят шутки шутить, в Христов праздник, того и гляди, сюрприз поднесут.
      В наших (моей и моего "адъютанта") цивильных душах, очевидно, шевельнулось беспокойство, так как мы выразительно переглянулись. Командир парка, точно угадав наше затаенное беспокойство, поспешил тут же прибавить: "мы вас масками снабдим, без них никого к позициям не отпускаем".
      Тем временем стало смеркаться и среди лесной тишины вдруг прозвучал отдельный орудийный выстрел, через минуту еще и еще...
      - Эге, - мелькнуло в моей голове, - да мы и взаправду на войну попали... Вот великолепно, недаром, значит, ехали.
      Капитан, по поводу выстрелов, которые скоро прекратились, заметил:
      - Это он батарею, которая его вчера хорошо угостила, нащупывает. Жива ли, мол, голубушка? А голубушка давно уже в другом месте притаилась и до поры помалкивает... В такой великий праздник грешно стрелять.
      Когда капитан произносил эти слова на лесной тропке вдали, точно из-под земли вырос лихо скачущей всадник, за ним другой, подальше и третий ...
      - Уж не немцы ли прорвали фронт? - Нелепо быстро мелькнуло в голове.
      Поглядев в сторону все приближавшихся всадников, капитан вдруг весело воскликнул: - Ба, да это Павел Николаевич (имя Переверзева) Молодчина, сообразил где вас перехватить. С ним Григорий Аркадьевич (имя его ближайшего сотрудника, казначея и секретаря отряда) и вестовой!.. По форме, парадом начальство выехал встретить.
      Через минуту мы уже обнимались с Переверзевым, который, лихим ездоком, почти на ходу спрыгнул с великолепной по сухости и ладности статей, золотисто-рыжей полукровки. Его спутник, Григорий Аркадьевич, сидевший браво и уверено в седле, ступивши на землю, оказался хромоножкой. Это, однако, не препятствовало ни точности, ни живости его движений. Чрезвычайно симпатичный и милый, по первому же впечатлению, он, как я вскоре в этом убедился, был незаменимым работником и душою внутренних распорядков в отряде. Переверзев считал его своею правою рукою и не мог достаточно нахвалиться его неутомимой энергией.
      Подполковник пригласил нас всех в столовую к чаю, здесь мы общими стараниями устроили праздничный пир. Вино, закуски, кое-какие сласти у нас нашлись, а "очищенная", оставшийся от обеда поросенок, свежее масло и яичница, оказались уже на столе.
      Дружно и оживленно прошел этот час, пока, тем временем, нам готовили "парковую" тройку для дальнейшего следования.
      Подъехали и наши "подарки" с Андреем. На одноконных санях караван подвигался медленно. Решено было, что он здесь заночует и только на утро, с провожатым от парка, двинется дальше.
      Отъехали мы из гостеприимной лесной усадьбы, когда уже совсем стемнело, сохраняя о ней, о ее порядках и ее "хозяевах" самое отрадное воспоминание. П. Н. Переверзев отозвался о командире пapкa с большим уважением, говоря, что он зорко следит за тем, в чем именно может нуждаться в данную, минуту та, или другая войсковая часть.
      До места расположения отряда предстояло проехать верст пятнадцать. Дорога была лесная, путанная, с частыми поворотами и объездами оврагов, канав и заграждений. Впереди, указывая дорогу, скакал Переверзев, держась лихо и красиво в седле и выглядел истым кавалеристом. За нашими санями поспевали двое других всадников.
      Не успели мы отъехать и версты, как поднялась новая орудийная пальба, на этот раз интенсивная, частая. Взлетали также ракеты и освещали, от времени до времени, как зарницы молнии, темневшую даль, задернутую сплошь туманною дымкою.
      Мне, почему-то, вспомнилось "про газы". Мы хватились масок, - а их то и нет! Но, оказалось, что маски налицо, но запрятаны в особый деревянный ящик под передним сиденьем. В пути они не понадобились, но потом мы имели их всегда при себе, их разглядывали и учились надевать. Они были русского изделия из непроницаемого холста с неуклюжими, длинными жестяными трубками, предназначенными для дыхания. Видели мы и одну немецкую маску, снятую, с убитого. Она была более целесообразного и аккуратного фасона.
      Впродолжение всего нашего пути канонада не прекращалась. Кто именно стрелял и в каком направлении мы не давали себе отчета, но было ясно только, что мы едем прямо под выстрелы, так как они раздавались все громче и громче.
      Выехали из леса, свернули влево и уже мчались по его опушке. Тут не только слышали выстрелы, но и видели, как, более, или менее, еще далеко, вправо от нас рвались, вспыхивая, снаряды и как густые дымчатые столбы, точно фонтаны, поднимались от земли. К тому времени взошла луна, и далеко, отчетливо было видно.
      Переехав какой-то бревенчатый мосток въехали в деревенскую улицу. У одной из первых же "хибарок" (деревянных крестьянских домов), на коньки крыши которой развивался белый флаг с красным крестом, круто остановились.
      Прикрепленная на фасаде, этой "хибарки" доска гласила:
      "Санитарный отряд Петроградской Присяжной Адвокатуры".
      - Вот мы и дома, - весело воскликнул Переверзев, спрыгивая с коня. Милости просим, не побрезгайте!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
      "Хибарка", в которую мы взошли по трем ступенькам крытого крылечка, состояла, в сущности, только из одной обитаемой комнаты, с огромной русской печкой в правом от входа углу, с тремя небольшими окнами, выходящими в три разные стороны. Загородка против самой печки отделяла от комнаты четвертое окно, так что получилось нечто вроде узенькой прихожей, и вместе буфетной, и уборной. Тут на полке, стоял самовар и разная посуда, а на узкой скамье внизу были щетки для чистки платья и сапог, и красовался большой жестяной таз с рукомойником и ведро с всегда свежей водой. Вторая половина хибарки, через которую мы только прошли раньше, чем войти в жилую ее часть, состояла из довольно обширного, неотапливаемого помещения, имевшего выход и во двор и теперь пустовавшего. По крестьянству это, вероятно, было зимнее убежище для домашней скотины.
      Сама комната, где мы втроем должны были расположиться, обвешанная простыми ковриками и расшитыми полотенцами, казалась уютной и привлекательной. В ней были приготовлены три постели. Постоянная, Переверзева, была походная, узкая складная, с легким матрасиком; ее легко было собрать и унести с собой.
      Меня и Мандельштама устроили, хотя и временно, но более комфортабельно: на широких носилках, с мягкими, откуда-то добытыми тюфяками.
      Своему "адъютанту" я уступил место поближе к печке, которую к нашему приезду хорошо протопили. А Переверзев и я заняли "углы" в нашей "ночлежке", как именовал сам Павел Николаевич свой комфортабельный апартамент.
      Раньше чем расположиться спать Переверзев сводил нас в другую "хибарку", где такая же комната, как его, была приспособлена под столовую.
      Здесь было, воистину, царство Григория Аркадьевича, так как он заведывал столовой и тут же за занавеской, была его канцелярия, где на импровизированном письменном столе лежали расходные тетради, ведомости и счета.
      Познакомиться с приезжими собрались в столовую все "чины отряда". Кроме Григория Аркадьевича тут был еще молодой студент-медик, исполнявший фельдшерские обязанности и женщина-врач, очень моложавого вида, худенькая, застенчивая и симпатичная девушка и три молодых офицера той роты, которая только вчера сменилась из окопов и разместилась теперь в той же деревушке, где основался наш отряд.
      Офицеры (поручик и два прапорщика) нахваливали мне Переверзева. Они рассказали мне, как он помог им здесь по-людски устроиться, не только им офицерам, но и людям, соорудив для последних ряд теплых землянок. Он же сладил отличную баню, с отделением для быстрой стирки солдатского белья.
      Офицеры прославляли также очень нашу докторшу, подчеркивая, что она ничем не брезгает, сама моет ноги солдату, раньше чем сделать ему хотя бы пустяшную операцию. Вообще, никому, никогда, в своей помощи не отказывает. Григория Аркадьевича иначе никто не аттестовал, как "благодетелем": по всему было видно, что он пользуется всеми симпатиями.
      И Переверзев, и докторша и Григорий Аркадьевич перебивали своих хвалителей, конфузились, поминутно повторяли: "да бросьте вы это"! Но я видел, что глаза докторши по временам готовы были брызнуть слезами, да и у меня самого какой-то блаженный туман невольно заволакивал зрение.
      Среди вдруг наступившей тишины, в эту скромную трапезную, за этот узкий стол, - начинало чудиться мне, - вдруг войдет и сядет сам Христос. И ничего сверхъестественного я в этом не увижу.
      "Бум, бум"! - неожиданно посыпались, прекратившиеся было на время, выстрелы, и были они здесь настолько ощутимы, что стекла дрожали в шатких оконцах, точно их трясло в лихорадки.
      - Вот оно, "чудо 20-го века" в Рождество Христово!... сообразил я и разом очнулся.
      На выстрелы, кроме меня, по-видимому, никто уже не обращал внимания. Я поинтересовался: отвечают ли наши и к чему ведет подобная стрельба?
      - Как случится, - пояснил мне поручик, - сегодня наши отвечать не станут. Надо же хоть пристыдить их нашим Рождеством. Они обстреливают по ночам, главным образом, дороги, ведущие с тыла к нашим позициям, так как знают, что по ночам подвозят и снаряды и всякое нужное добро. Но такая стрельба большой беды натворить не может: будет убитых или раненых, пять, шесть, за неделю, либо людей, либо лошадей, а то и тех и других.
      Дальше, из завязавшегося мирного разговора о военных операциях данного района, я понял, что серьезных активных действий, в виду стоящих морозов, пожалуй, не предвидится.
      - Стоим друг против друга и стараемся под шумок гадить друг другу..., стал пояснять мне поручик. - Допекаем больше ночными разведками. Посылаем разведчиков в белых балахонах, - по снегу не различишь! Они умудряются подползать на животах к самым заграждениям, иногда режут даже проволоку. Излавливаем "языков". Часто поднимаем у них переполох и жарим из орудий вовсю. Третьего дня, под вечер, наш левый редут наделал им много хлопот, очень цельно, в самый центр попадал. Вообразили, что атаку готовим, повысыпали из траншей, заметались, а их тут из пулеметов и угостили... На утро тела убирали.
      - А на прошлой неделе я ходил в ночную разведку с шестью охотниками, так мы трех немцев захватили и живыми доставили... - скорфуженно-хвастливо вставил прапорщик, который был помоложе и при этом густо покраснел.
      Другой, бородатый, постарше, добродушно-иронически заметил:
      -Рассказывай ... просто перебежчики!
      - Хороши перебежчики, - настаивал тот, - с ружьями... Один нацелился чуть не в упор... Хорошо, что во время Панкратов сзади вынырнул, ружье у него выбил, чуть руку ему пополам не перешиб...
      - А перебежчики вообще попадаются? - спросил я, интересуясь этим.
      - Бывает, - степенно заметил поручик. - На войне всяко бывает... И голод не тетка: и от суровых взысканий бегут... Хлеб наш им очень нравится. Как только сдается, подняв кверху руки, сейчас просит: "битта, клеб, клеб"!
      Часам к 12-ти, когда пальба почти стихла, мы всей компанией, вышли пройтись перед сном. Луна озаряла кругом всю местность. Стали выяснять, как мы по отношению к противнику и как нас огибает наша передовая линия, параллельно которой идет линия неприятельская.
      Только слева, благодаря довольно большему, теперь замёрзшему озеру, мы были отдалены значительно от неприятельской линии. Поэтому в ту сторону, не стесняясь, можно было ходить, даже гурьбой, безнаказанно. Там и прогуливались, там предавались теперь и зимнему спорту и на коньках и на лыжах. Чем правее от нашей деревушки, тем позиции наши и неприятельские все более сближались. Совсем вправо, где позиции занимал сейчас как раз полк, который нам предстояло посетить, линия нашего фронта выступала, выдающимся к линии неприятеля, мысом.
      Там, по словам моих собеседников, "немец виден уже как на ладони" и "когда играет его музыка, можно танцовать". При этом "немец выше, а мы в низине" так, что ему "еще виднее".
      Я полюбопытствовал: почему же избрали такую невыгодную позицию? На это, всегда обстоятельный поручик наставительно мне пояснил:
      - При отступлении позиции не выбирают, где удалось задержаться и окопаться, там и ладно до поры. Тут после Молодечно была такая неразбериха.. Сейчас опасности пока нет... По всему заметно, что их маловато, может быть ждут подкреплений... Пока что надо держаться. Слава Богу, держимся!
      Расставание наше возымело место у крылечка нашей "хибарки", прямо против которой тянулся на пустыре ряд низких, углубленных землянок, покрытых на поверхности свеженастланными тесовыми крышами.
      У одной из таких землянок шел еще говорок в куче собравшихся молодых солдат, из вновь прибывших на фронт. Поздоровавшись с ними, наш поручик вызвал нескольких из них и объявил, что они с утра завтра в наряди на лесные работы и приказал им отправляться спать. Переверзев отдал какие-то таинственные, на завтрашний день, распоряжения Григорию Аркадьевичу и мы, пожелав другу спокойной ночи, разошлись по домам.
      В нашем пристанище, было тепло и уютно и мы с удовольствием стали разгружаться и, не спеша, готовиться на покой.
      Милейший Мандельштам ("адъютант"), освободившись от своей военной амуниции и закурив трубку, превратился вновь, в своей вязанной куртке, в добродушного "чухонца" и уже разлегшись на своем теплом ложе, стал беззаботно говорлив.
      Переверзев интересовался вызнать все о товарищах и Максим Григорьевич, с присущим ему добродушным юмором, не забыл никого, поведал обо всем.
      Тем временем пальба вновь участилась. Стекла в окнах дребезжали. Иной удар казался совсем близким. По снегу поскрипывали чьи-то торопливые шаги. Невольно прислушиваешься : не немцы ли?..
      Но, вот, воцарилась тишина.
      Надо пробовать уснуть. Целый день на свежем морозном воздухе дает себя знать. Все лицо горит исхлестанное за дорогу, снежными пылинками.
      Но самочувствие бодрое. Хочется какого-нибудь большого, ответственного дела: куда-то устремиться, идти вперед, вести всех за собою, двигать своею волею другие, робкие воли.
      Сон не приходил.
      Я в первый раз в жизни горько скорбел о том, что я не военный. Был бы теперь (по возрасту) генерал и кто знает, - может быть самый исход жестокой войны зависел бы, отчасти, от меня...
      Только когда стрельба окончательно прекратилась и луна, заглядывавшая до сих пор во все щели нашей горницы, перестала светить, веки мои отяжелели и я заснул... "генералом".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
      Утром Переверзев мни объявил:
      - Н. П., вы должны "принять парад". Люди нашего отряда будут выстроены к 10 часам утра, сейчас только девять.
      "Парад, так парад"! - недаром я уснул генералом. Расторопный вестовой, из отрядных, помог нам умыться, одеться и напоил нас чаем.
      Мандельштам, преобразившись в военного, пригладив свои жидкие, кое-где седеющие волосики, надев свою грозную папаху и нацепив шашку, нагрузил вестового тюком с подарками и двинулся вперед. Переверзев и я последовали за ним.