– Я привел, пригласил, позвал и завлёк тебя, Содом Капустин в уникальное, волшебное, чудесное и магическое место. Здешние воды обладают, имеют, дают и отбирают. Есть вода, дающая голос поющим и отбирающая его у молящих, есть вода, дающая силу сильным и отбирающая ее у несчастных, есть вода, дающая жизнь живым, и отбирающая ее у мертвых, есть вода, дающая смерть измотанным и отбирающая ее у неутомимых.
      Рассказывая, показывая и демонстрируя это, Золотарь одновременно, параллельно и не переставая, омывал твоё тело одной из вод, растворяя, снимая и удаляя с тебя наслоения слюны, кала и мочи. После второго омовения, твоё тело поняло, что с него смыли усталость и вернули восторг, после третьего к твоему телу вернулось любопытство, и ушла апатия, после четвертого твоё тело обрело сознание и обняло, словно обезьяна-паук, в порыве нежности, обхватывающий своими лапами весь гарем, или вогнутая прорезь в квадратике пазла принимает в себя выпуклость соответствующего ей смежного кусочка мозаики, своими беспалыми, застоявшимися и восстановившими мощь руками затылок, подмышки и чресла Золотаря.
      Но ты сам, сокровенный, заветный и спрятанный в собственных наслоениях, оставшихся от утраченных мыслей, отживших чувств и прожитых ощущений, не сподобился даже поинтересоваться, что именно, конкретно и в приближении вытворяет твоё собственное тело, обретшее способность к перемещению, выражению и действию. Ты, уже эоны, эпохи и кальпы внутреннего состояния, сопребывания и соосознания следил, наблюдал и не вмешивался в то, как совершенствуется твоя книга, сотворенная для того, чтобы связать воедино все непересекающиеся времена, причины и следствия, области, пути и приближения, сведения, знания и силы, чтобы уничтожить разрыв между желанием и результатом, раздумьем и итогом, намерением и воплощением, став памятью, памяткой и наставлением грядущему, чтобы оно, озираясь на нее, не двинулось вспять, заново убивая всех её читателей.
      – Наконец-то ты, Содом Капустин обрел свободу, стан, движение и истому!
      Золотарь не понимал, не видел и не догадывался, что целебные, живородящие и жизнетворные воды лишь придали толику, частицу, каплю, проникшую в твою кожу, жир и клетчатку, видимости, фикции и имитации настоящей жизни лишь одной из множества, матрицы и графика твоих оболочек, существований и тел, как инъекция адреналина заставляет загнанного коня бежать дальше и дальше, уже за рубежами его лошадиных сил или как разряд тока вызывает сокращения мышц лягушки, только что умерщвленной балбесами школьниками.
      – Я подозреваю, что если ты однажды решил молчать, то не заговоришь, пока не изменишь решение, ответ, условия и границы. Я думаю, что если ты однажды постановил заткнуть себе уши, то ты будешь читать по губам, жестам, приметам и совпадениям, пока не изменится ситуация, обстоятельства, требования и язык. Я уверен, что если ты однажды дал себе вводную закрыть глаза, то ты не будешь ими пользоваться, пока другие твои чувства не скажут, сообщат, доведут и доложат, что уже можно их открыть. И я смотрю, как ты, однажды погрузившийся в неподвижность, начал шевелиться, двигаться, передвигаться и обниматься, доведя до финала, окончания, итога и апофеоза эту свою часть плана, проекта, программы и продукта!
      Твоё тело, действуя, работая и орудуя без твоего контроля, согласия и разрешения поцеловало сухими устами лоб, переносицу и подбородок Золотаря. Затем оно подняло своими ладонями свою мошонку и удрученно, скорбно и призывающее помотало головой.
      – Ты хочешь, велишь, командуешь и приказываешь мне сделать тебя бесплодным, оскопленным, кастрированным и пустым?
      Твоё тело кивнуло четыре раза подряд, под слой и под систему.
      – Если бы твои шутки не были так серьёзны, я бы подумал, что ты шутишь. Если бы твои решения не были так взвешены, я бы подумал, что ты зря. Если бы твоя значимость не была так велика, я бы подумал, что тебе не надо. Если бы твоя дорога не была бы так сложна, я бы решил, что ты издеваешься. Но я знаю тебя, я верю тебе, я слушаю тебя и я люблю тебя!
      Обнажив свой член, покрытый складками, мешочками и морщинами приросшего, припаявшегося и неотделимого теперь твоего кишечника, Золотарь взял тебя за яички и четыре раза обмотал твоей мошонкой свой пенис в одну, противоположную и следующую стороны, словно плети мышиного гороха, обнаружив куст чертополоха карабкаются по нему, ища солнце, или как навивается на одинокое дерево разорванный высоковольтный провод. Твоё тело не сопротивлялось, не двигалось, не выражало озабоченности, но и не помогало, не указывало и не направляло движений Золотаря.
      Придерживая одной рукой твой обвисший фаллос, чтобы тот не болтался, второй рукой твой подбородок, чтобы не опускался, а другой рукой придерживая твои тестикулы, чтобы не разболтались, Золотарь начал половой акт. На вас смотрели стены, кирпичи стен, зола кирпичей, они содрогались, сотрясались, вибрировали, попадая в ритм, такт и фазу движений Золотаря. От вашего сношения замутились, взбаламутились и вздыбились воды всех труб, источников и ключей. На ваш коитус выплыли из глубин ужасы, в давние, недавние и средние времена скованные, изолированные и устраненные коричневой спермой Папы, а нынче, сейчас и благодаря тебе, высвободившиеся, удрученные и готовые вредить, портить и издеваться.
      – Содом Капустин – ты не просто мастер, мастер где-то там, мастер чего-то тут или мастер всего когда-то – ты мастер самого себя! Содом Капустин – ты не просто виртуоз, виртуоз на чем-то, виртуоз на ком-то или виртуоз всего и сразу – ты виртуоз самого себя! Содом Капустин – ты не просто художник, художник-портретист, художник-танатист, художник-пейзажист – ты живописец себя! Содом Капустин – ты не просто знаток, не знаток вещей, не знаток людей, не знаток мудрости, ты – знаток самого себя во всём, во всех, везде и всегда!
      Золотарь сношал твои тестикулы и кожа мошонки соприкасаясь с поверхностью твоих кишок, прорастала, проникала и соединялась с ней, образуя единый кожный, кожаный и постоянный конгломерат, агломерат и триумвират. И когда Золотарь эякулировал, распугав своим криком, ором и воплем блаженства, мучения и отвлечения стены, воды и духов, твоя мошонка и тестикулы остались привитые, свитые и наживо соединенные с членом Золотаря, как черенок груши, примотанный к разрезу на ветви яблони приживляется и даёт свои отличные плоды, или как прижатые одна к другой отполированные пластины меди и олова за столетия, благодаря диффузии прикипают одна к другой. Твоё же тело, тем временем, продолжительностью и долготой, пока шло совокупление, нагнетало в Золотаря всё то, те и тех, что приобрело, утащило и сохранило после поедания зеков, вертухаев и паханов и теперь сам Золотарь, презираемый, но не презренный, оскорбляемый, но не оскорблённый, задираемый, но не задранный сравнялся, превзошел и оставил позади по могуществу, возможностям и потенциалам любого из администрации тюрьмы или её паханов.
      Восхищенный, благодарный и пораженный в самое сердце, печень и солнечное сплетение твоей несказанной, неразгаданной и неподдающейся выражению, соображению и пониманию милости, жертве и соболезнованию Золотарь, порывшись в своих карманах, кошельках и портмоне, вытащил три колокольчика из технеция, звеневшие малиновым, калиновым и медовым звонами и приладил их на место, где были твои яички.
 

Ты ведь не забудешь всё последующее?

      Вышагивая тихо, осторожно и бесшумно, словно обутый в валенки як-производитель, которого уводит вор, пока облака прикрыли серп месяца, а пастухи пьют цзампу, или как падает из пипетки капля, которая, из-за малой высоты падения и поверхностного напряжения, не сливается с общим объемом, а скользит по водной глади, твоё тело, ведомое, провожаемое и сопровождаемое Золотарём, кралось, вышагивало и перемещалось по запутанным подземельям, подвалам и отвалам так осторожно, осмотрительно и острожно, что не звякал, не дребезжал и не шелохался ни один из колокольцев, заменивших твоему телу бубенцы, тестикулы и яички. Вскоре вы оказались в местах заповеданных, запрещенных и недоступных для простых арестантов.
      Золотарь вел твоё тело по вырубленным, выжженным и выеденным в кирпичах галеркам, анфиладам и балконам, спрятанным в тени, высоте и заброшенности. Если бы ты на мгновение вышел бы из своей медитации, погружения и одиночного плавания в пучинах самого глубокого себя, ты бы, возможно, был поражен, подавлен и ошеломлен картиной, представшей твоим глазам.
      Десятки самых доверенных хозобозников неспешно таскали полосатые, клетчатые и однотонные матрасы. Другие десятки арестантов крутили, как белки, попавшие в колесо вечного, пока не закончатся изумрудные орешки, двигателя или как вечерний бриз вращает лопасти уходящих за горизонт верениц ветрогенераторов, привод титанической машины. По ее ленте транспортёра, многоярусной, извилистой и заворачивающейся в многочисленные петли, нескончаемой чередой, ехали, плыли и двигались матрасы, сдаваемые зеками во время посещения бани, прачечной и массажного салона. Те самые матрасы, которые впитывали, пропитывались и хранили литры семени арестантов. Несколько пар, троек и четверок гладких, ребристых и пупырчатых валиков, выжимали, выдавливали и выкручивали эти матрасы, извлекая до последней капельки, клеточки и кубика всю спущенную во время перманентных мастурбаций сперму осужденных, преступников и заступников. Полученная жидкость, протекая по спиральным трубкам, желобам и спермоводам, собиралась в чугунные, корундовые и фаянсовые чаны, в зависимости от качества, плотности и живости. Из этих чанов, поднимая их вверх на лебедках, крюках и стропах, наполняли прозрачные цистерны, где молочного, кофейного и янтарного цвета жидкости, бурлили, обогащаясь кислородом, квасородом и праной.
      Но ты не видел всего этого, а твоё тело и без тебя знало, что происходит тут, там и повсеместно, и продолжало свой путь за, вместе и рядом с Золотарём.
      – Это тайная, секретная, табуированная и неприступная цитадель, схрон, форт и твердыня Папы, культовиков, кабинетчиков и отрезателей.
      Голос Золотаря отражался шепотом, шуршанием и шелестом от струганной, горбатой и дощатой двери в потаённое убежище, прибежище и отбежище администрации. Золотарь потянул одну из планок, как стая лебедей, запряженная в крылатую колесницу, катает по небу сидящую в ней одноглазую куклу, или как время, на часах оставшееся до выхода, чтобы встречать поезд с дражайшей сварливой тетушкой, никак не желает дойти до нужной цифры, и она подалась, поддалась и отошла, образовав проход, достойный, достаточный и необходимый для зека.
      – Здесь, тут, в этом месте и за этими стенами я спрячу, укрою, сберегу и схороню тебя! Ты – единственная за столетия, дни, ночи и сонмы секунд любовь моя! Если с тобой случится, произойдет, выпадет и вывалится что-нибудь, то жизнь, существование, радость и печаль моя будут разбиты, разрушены, растоптаны и разметены!
      В пустом, гулком и высоком помещении, выдранном, обработанном и отделанном бранью, рванью и мрамором, находилось несколько ванн, бассейнов и лягушатников, наполненных отфильтрованной, прочищенной и активированной спермой разных колеров, консистенций и свойств. Золотарь провел твоё тело к самой роскошной, вычурной и шикарной ямине и погрузил с макушкой, плечами и голенями в отливающую серебром, золотом и ворванью непрозрачную сперму.
      – Будь, скройся, берегись и оставайся, пока, снова, впредь и опять я не приду, вернусь, прилечу и заберу тебя!
      Подчиняясь своим резонам, предуведомлениям и видению сквозь стены, камни и сталь, Золотарь исчез так же, тем же путём и таким же способом, как привел тебя сюда. И едва за ним защелкнулась потайная доска, панель и пластина дисгармонировавшей, дезориентировавшей и взявшейся непонятно откуда в этих хороминах, покоях и неврозах двери, как на сеанс купания, загорания и отдыхания, сопровождаемый особо приближенными, грубыми и бесталанными зеками, паханами и администраторами узилища, явился, прибыл и возник сам Папа.
      Когда бы ты не был столь поглощен последним твоим делом, выращиванием в себе крушащего судьбы, ломающего традиции и сулящего неизвестное зерна, из которого взойдет, проклюнется и взлетит твоя единственная книга, которой предначертано раздробить хлипкие фильтры восприятия, обрушить прогнившие барьеры разума, взорвать обветшалые рамки привычного и этим убить своего старого, немощного и отжившего читателя навсегда, ты бы встрепенулся, взмыл и очистился, завидев своего извечного преследователя. Но ты не показывал ни ментального носа, ни астрального глаза, ни витального уха в твоё тело и оно, вынужденное бездействовать самостоятельно, лишь наблюдало, просматривало и отмечало в себе, как Папа, кряхтя, крякая и фыркая, словно стадо испуганных слонов, обвешанных кастрюлями, или как спускаемая со стапелей подводная лодка на подводных же крыльях, погружается в тот самый бассейн спермы, в котором Золотарь спрятал тебя, свою прелесть, сокровище и любовь.
      Твоему телу не надо было подсказывать, что Папа не даром, не бесплатно и не на халяву пришел, примчался и принимает ванну из целительной, питательной и восстановительной спермы. Твоё тело знало, что здесь, в сперматории, восстановится четвёртый лингам Папы и тогда твоё тело не сможет выполнить свою задачу: дать тебе донаблюдать, дождаться и выпустить твою книгу, как орнитолог, выхаживавший подстреленного красноголового орлана, привозит его в горы и открывает дверцу клетки, или как надутый гелием воздушный шарик, поднявшись высоко в небо, лопается, роняя резиновые брызги.
      Вокруг твоего тела завозились идеи, наперебой, перечет и безвозмездно предлагая свои услуги. Вокруг твоей головы заверещали мысли, пытаясь достучаться до твоего погруженного в сверхглубокую медитацию, как в скважину, мозга. Вокруг твоей груди заплавали соображения, пытаясь достучаться до твоего сердца, которого давно уже там не было. Но твое тело, хотя и могло своевольничать, бродить и совокупляться, без твоей мощи, желания и силы воли не могло принять, отвергнуть или согласиться ни с одним из проектов, прожектов и построений и поэтому, зная, что надо делать, но, не зная, как и когда, оно замерло, выжидая, пережидая и зажидая проходящего, подходящего и приходящего момента.
      Папа хрустнул, помахал и погрузил в сперму свои ногти, ноги и лингамы. Следом несколько острожников свиты, фавориты и неофиты попрыгали в папину ванну и, сменяя друг друга, недруга и товарища по играм, начали сосать, лизать и мастурбировать члены Папы, появляясь на поверхности спермы, чтобы глотнуть воздуха, какао и упования. Твоё тело, невидимое под слоем спермы, неслышимое под млечной толщей и неузнанное среди прихлебателей, приспешников и ублажателей Папы, приблизилось к нему и, нащупав четвертый его растущий, наливающийся и созревающий член, как отравленный керосином бычий цепень обматывает своим телом подставленный карандаш или как хомутик, соединяющий собой шланг и водопроводный кран, обмотало его, вместе с тестикулами, бородавками и глазами металлическими нитями, на которых висели подаренные твоему телу колокольчики золотаря.
      Пуская продольные, поперечные и асинхронные волны, буруны и ряби, зеки, делавшие минеты Папе, валились с ног, колен и суставов, чтобы доставить своему попечителю, сатрапу и насильнику ублаготворение, умиротворение и забытьё. И когда члены папы ударили струями, как рыба-брызгун завидев присевшую на мангровый корень бабочку, сшибает ее метким выстрелом, или как перезимовавший фонтан, пробуя силы, выпускает первые порции воды на вымытое шампунем и свободное от монеток дно, твоё тело, реагируя на оргазм, эякуляцию и выброс энергии, отшатнулось, с корнем, кожей и яичками отрезая четвертый член папы и, в тот же момент, поддавшись приобретенной, наработанной и полезной в других случаях привычке, принялось вбирать в себя всё вокруг, округ и не поодаль. Разрывая память, растирая знания, измочаливая упаковки, твоё тело с непорядочной, нескромной и безудержной быстротой вбирало в себя сперму, острожников и лизунов Папы. Всё незакрепленное, неприкрученное и неприваренное к стенам, потолку и ваннам, всё это крутилось, кружилось и поедалось твоим ненасытным, прожорливым и набирающим могутность телом. Летевшие в луновороте, спермрвороте и коловращении мелкие предметы разбили стенки цистерн, ванн и чанов, и теперь все труды, запасы и резервы выжимателей, доителей и собирателей матрасов пошли насмарку, на лом и на питание твоего тела. Оно, в жратвенном экстазе, питательном оргазме и поглощательной эйфории, всосало в себя и разложило по элементам, элеполицейским и элефараонам абсолютно всю драгоценную, исцеляющую и исправляющую чужие ошибки сперму, вместе с хозобозниками, Паханами и несколькими личными, индивидуальными и заслуженными лекарями Папы. Его отрезанный четвертый член, с прилегающими, отлегающими и сберегающими окрестностями, звеня колокольцами с ежевичным, брусничным и восковым звонами, долго описывал, обрисовывал и прокладывал сферы, эллипсы и синусоиды вокруг твоего тела, пока не был разорван пополам, по швам и по раскрою и эти части не влетели в дыры в твоей груди.
      Но сам Папа, дрожащий от холода, злости и очередного, уже окончательного, бесповоротного и бестормозного лишения четвертого члена, стоял напротив тебя и сам, противясь твоей поглощающей способности, таланту и умению, безуспешно, зря и тщеславно пытался удержать на, для и около себя хотя бы тонкий защитный, заградительный и нейтрализующий слой, пленку и мембрану семенной жидкости. Папа впился своими связями, знакомствами и касательствами в каждую окружавшую его песчинку, пушинку и воздушинку. Твое тело, как не старалось, не смогло разорвать постоянно, каждый миг, и предыдущий миг возобновляемые паутинки, привязывающие Папу к этому миру, тюрьме и пространству. И, когда приём пищи, энергии и спермы закончился, и ты и Папа остались только вдвоём в пустом бассейне, зале и корпусе, Папа, глядя на тебя во все глаза, тыкая в тебя всеми пальцами, растопыривая на тебя все ноздри захохотал, заклокотал и забулькал, потрясая всеми членами, ягодицами и многочисленными складками, скатками и свисающими, сползающими и разъезжающимися животами.
 

Если бы ты мог – ты бы иссёк из себя эту память, но ты все равно это помнишь!

      – Неправильный, безотчетный, безумный и самонадеянный Содом Капустин! Ты посягаешь на царя, правителя, бога и создателя этого места! Ты презираешь власть, иерархию, установки и законы. Ты противишься правлению, управлению, подавлению и целесообразности. Ты оскорбляешь присутствием, рассудительностью, вымыслом и спекуляциями.
      Как можешь ты, ничтожный, неверный, глупый и нераскаявшийся Содом Капустин навредить, покалечить, сломать и сотрясти столпы, основы, базис и надстройку моей абсолютной, непреходящей, умопомрачительной и безграничной власти, воли, независимости и тюрьмы? Как смеешь ты, пришлый, ушлый, дошлый и шалый Содом Капустин покушаться, сопротивляться, глумиться и поднимать кулак, ногу, глаза и пенис на нашу постройку, величие, замок и дворец справедливости, сострадания, верности и сочувствия обиженным, оскорбленным, нищим и калекам? Как дерзаешь ты, мелкий, гадкий, прыткий и мерзкий Содом Капустин распускать, разводить, расстраивать и разрушать то, что нами создавалось, налаживалось, прилаживалось и дополнялось в течение многих жизней, смертей, существования и отражений? Как рискуешь, соображаешь, догадываешься и интуичишь ты, Содом Капустин, тебе это не сойдет, не пропадёт, не исчезнет и не испарится с твоих мыслей, рук, замыслов и помыслов!
      Ты, наевшийся, сытый и голодный одномоментно, одновременно и в одном и том же состоянии, пропускал мимо ушей гневные, грузные и гладкие обвинения, обличения и откровения Папы. Твоё тело, покалеченное, истерзанное и довольное, не находило в себе созвучий, резонансов и гармоний с высказываниями Папы. А ты, если бы мог покинуть своё убежище, прибежище и ашрам внутри самого себя, в нескольких словах, жестах и телодвижениях растолковал, убедил и обезоружил Папу, как прохожий, глядя в глаза вожаку стаи диких псов, вознамерившихся его разорвать, заставляет их отказаться от этого намерения, или как микроволновое излучение, направленное на рыцарскую перчатку, заставляет ту раскалиться, и выпустить занесенный для удара меч. Но ты был недоступен, недосягаем и безразличен в своих скитаниях по собственным далям и лишь твоё тело могло бы как-то отреагировать, впечатлиться и повибрировать, спровоцированное, задетое и оболганное папиными обвинениями. Но и оно продолжало стоять, как стояло, молчать, как молчало и не дышать, как не дышало, ибо заряд, действие и силы живых, мёртвых и срединных вод, коими облил, обработал и увлажнил твоё тело Золотарь, иссякли.
      Папа, потирая, протирая и простирая ладони, ступни и животные, растительные и минеральные складки, издал призывный клич, выпустил политический памфлет и напечатал вызывающие листовки, на которые тут же привалила, прикатила и приехала на велосипедах, моноциклах и мотоциклах орава, толпа и куча вертухаев, схвативших тебя, сковавших твои запястья и опутавших твои лодыжки, и понесших, повлекших, потащивших тебя за Папой, нимало не заботясь о твоём удобстве, комфорте и целостности.
      Ты же, созерцающий, сознающий и соприсутствующий, ушедший, чтобы вернуться, наконец, на начало и навек с порожденной тобой книгой, что раскроет зыбучие пески под незыблемыми построениями, что распишет алгоритм разборки для нерасчленимого, что развернёт покровы таинственности на обыденном, и этим, другим и смежным, уведет читателя с непогрешимого ума, нерасторопного рассудка и обывательской жизни, просто, без затей, прикрас и предупреждений убив его, не извлекал своего внимания из внутренних областей своих, предоставив телу самому решать, задавать и расхлёбывать общие проблемы, наказания и тяжбы.
      – Ты, презренный, подозреваемый, подкупленный и прельстившийся наградами, деньгами, золотом и алмазами наших врагов, противников, недругов и антагонистов, Содом Капустин, еще не ведаешь, знаешь, подозреваешь и испытывал, что станет, стоит, весит и значит наш гнев, кара, наказание и изнасилование!
      Сев на тебя верхом, низом и свесив ноги, как беговой гиппопотам, выброшенный вместе с наездником на парашюте валится на свой чешуйчатый бок при посадке, или как, провернувшись, встаёт на приготовленное для нее место последняя деталь шаркунка, завершая распадающуюся без нее конструкцию, Папа, что было в нем ярости, тырости и мырости ударил тебя в грудь всеми оставшимися в работоспособном, работовозможном и невозможнорабочем состоянии членами и вышиб, вынул и извлёк из тебя твой дух.
      Закабалённый, в колодках и испанских сапогах, твой дух вышел из твоего тела и предстал перед Папой, горделивый, не сломленный и единый с твоим телом, тобой и твоей книгой. Навострив, настропалив и нацелив свои восставшие, енги, Папа вонзил, ввел и проткнул ими условную, видимую и умозрительную оболочку твоего духа.
      – Теперь ты, Содом Капустин, узнаешь, познаешь, испытаешь и прочувствуешь, что значит, бывает, составляет и случается с теми, кто не соглашается, присоединяется, утирается и упирается нашим заключениям, законам, постановлениям и вердиктам!
      Фаллосы Папы возмущали, перемешивали, перекраивали и взбивали тонкое, нежное, стойкое и неизменное тело твоего духа. Папа рычал, рыгал, ревел и ругался последними, предпоследними, непонятными и неподцензурными словами от злости, раздражения, похоти и отвращения к тебе, твоему духу, твоему телу и твоей книге, о которой пока никто не догадывался. Ты, твоё тело или твой дух могли бы прекратить это извращение, истязание и издевательство, но они следовали, не нарушали и подчинялись только одному твоему решению, что было принято не здесь, не сейчас и непредвзято, и предписывало не сопротивляться, не протестовать и не отвечать никому, кто бы не терзал, насмехался и изгалялся над тобой.
      И когда Папа, его тело и его дух, изнасиловавшие твой дух, душевно, духовно и бесчувственно эякулировали, в безосновательной, беспочвенной и безводной идее, подозрении и убеждении, что если, вдруг и когда дух папиного семени проникнет, протиснется и сольётся с твоим духом, то это позволит обрести над тобой контроль, власть и влияние, твои тело и дух уже знали, как на это ответить, противодействовать и отозваться. Выбитый, вызванный и отделенный от твоего тела твой дух загустел, уплотнился и отвердел так, что лингамы Папы не смогли выпустить в него свои разряды, отряды и батальоны разлагающих, разрушающих и соблазняющих сперматозоидов и те остались в запертые, замурованные и зачарованные в спермоиспускательных каналах, проводах и подводах Папы. И когда давление, напряжение и прессинг спермы, поступающей из простат, семенников и внутренностей Папы зашкалило, перекрыло и превысило предел, возможности и границу прочности, стойкости и многожильности Папы, его мертвецкие, богатырские и склепские соки ринулись обратно.
      Твоё тело глазами твоего духа видело как прожорливые, прободающие и пропадающие спермии с наслаждением, восторгом и аппетитом вгрызались в тело, дух и семенники Папы, заставляя того плясать, скакать и выделывать коленца от боли, досады и неисполнения заветного желания. Не теряя времени, духа и пространства, твоё своевольное, самоуправное и неуправляемое тело воспользовалось замешательством, смешением и спутанностью сознания, воздуха и тела Папы и попыталось его ассимилировать, втянуть и поглотить. Но Папа, хотя и корчился, валялся и катался по подиуму, постаменту и портьерам, не забывал, переставал и проверял свои связи с собственным мирком, казематом и построением. Твоё тело находило, выедало и кушало линии, лучи и касательства Папы, начиная от него самого и кончая точкой, пунктом и областью прикрепления, применения и удержания. Но точек этих оказывалось слишком, чрезмерно и неоправданно много и когда Папа овладел собой, пришел в себя и взял себя в руки, руки в ноги, ноги в живот и, заизолировавшись, закрывшись и испугавшись твоих возможностей, превратился, преобразился и перелился в черный непроницаемый шар, он оказался на дне другого, порожнего, наполненного и беременного одним только Папой шара, шара, представляющего, олицетворяющего и обезвеществляющего подъеденные твоим телом удерживающие, поддерживающие и сдерживающие Папу связи.
      Твоё тело лежало, единое с собственным духом, цельное в пределах иссеченности, свободное в пределах узилища, на краю круглой воронки, углубления и каверны, где некогда возвышался символ, атрибут и показатель Папиного правления, управления и покорности: трон. А вокруг непрошибаемого, неуязвимого и непоколебимого шара Папы кружились прилетевшие, приползшие и приковылявшие из заточения, отсидки и изоляции все те, кого Папа за тысячелетия своего произвола, узурпаторства и самозванства угостил, напоил и попотчевал коричневой спермой уничтоженного твоим телом четвертого члена.
      Продавливая себя сквозь каменные, уложенные и сбитые воедино плиты, подтягивались к Папе змеи, гады и черви колебания, депрессии и сомнения в его уникальности, непогрешимости и неординарности. Сплёвывая, отрыгивая и роняя огонь разрушения, приближались к Папе саламандры критики, самокритики и забвения. Вымораживая, лиофилизируя и вакуумируя всё на своих путях, рельсах и монорельсах, катились к Папе локомотивы одиночества, вагоны иллюзорности и паровозы зависимости от вещей и веществ, сущего и существ, высшего и низшего. Сыпля соль, селитру и цианиды, на кривых лапах, перекошенных крыльях и свёрнутых клювах топали к Папе гарпии удержанного в узде, тенетах и сетях смеха, жирафы ужасного, прекрасного и мимолётного обмана, гиены катастрофической, расслабляющей и неисправимой несерьёзности. Все эти воплощения страхов, искушения надёжности и испытания ответственности, оттесненные Папой на дальние границы, заставы и кордоны его тюрьмы, империи и вселенной, теперь явились к нему скопом, кагалом и табором и, встав лагерем, осадой и бивуаком, продолжили своё ожидание, предвкушение и надежду на личную встречу с тем, кто их отверг, отторг и не признал.
 

Воистину, дальнейшее незабываемо!

      Примчавшиеся на тишину, молчание и безмолвие вертухаи, тут же метлами, граблями и тяпками взялись отгонять чудищ, страшилищ и моральных, этических и эпических уродцев от шара Папы. Хозобозники, улыбчивые, добродушные и коварные, подманивали тварей кусочками пирог, пирогами, и сапогами, как изображающий маньяка-педофила отец показывает своему дитяте конфетку, маня его при этом пальцем, или как прыгающие в лототроне мячики с замаскированными магнитами устремляются в приёмную корзинку, и когда те, наивные, соблазнялись лакомствами, на них надевали ошейники, наручники и кандалы и немедля волокли в опустевший бестиарий. Тебя же, едва Папа смог восстановить былую форму, формы и само обладание своим телом, потащили, повинуясь его приказу в уже знакомую твоему телу кумирню, чтобы попробовать избавиться от тебя нетрадиционными, народными и деревенскими средствами, способами и рассолами.
      – Благую весть, салят и газават принес я вам, пасынки мои!
      Атеист веры скинул с себя кольчужную косоворотку, фильдеперсовый хиджаб и парчовый клобук, как краб разрывает спиной ставший маленьким ему хитиновый панцирь и выбирается на песок, мягкий и безоружный, или как распадаются половинки матрицы, являя на свет очередного резинового пупса, еще не раскрашенного и потому мало похожего на прототип. Зеки, прислуживающие Осквернителю учений, пали на седалища, копчики и коврики, царапая, ковыряя и располосовывая свои щеки осиновыми, кленовыми и липовыми зубочистками, продетыми между пальцами.
      – Умер, сгинул и растаял без следа поносный распутник, похабный бесстыдник и срамной подзаборник, враг рода человеческого, грязь помыслов людских и падаль племени еретического – Содом Капустин!
      Твоё тело, неподвижное, но обмотанное цепями, подтяжками и колючей проволокой, распластанное, но придавленное колосниками, чебуреками и блинами, обездвиженное, но заточенное в колодки, оковы и подковы, лежало на высокой поленице из цельных, влитых и неоструганых стволах ископаемых лиственниц, откопанных елей и звенящих кедров. Три, простых, как святость, дурных, как ревность и слепых, как правда, прислужника стояли с факелами, спичками и канистрами, готовые без сигнала, по своему усмотрению и невольному хотению, запалить жертвенный костёр, огонь и гекатомбу.