Буквы перетекали одна в иную и другая в предыдущую, не давая себе ни паузы, ни послабления, надеясь на то, что взор твой уловит их коловращение и поможет тебя выпасть из смертельной ловушки, в которую ты сам поместил себя как приманку для хищника внутри тебя. Но тебе не было ни дела, ни занятия до кордебалета ажурных и тяжеловесных литер, отягощенных крюками, ломами и страховочными талями. Они, словно стая пернатых китов или клин бороздящего дюну камня, показывали лишь доступное для них, не способные углубиться в тайны исподнего небытия или обратную сторону недосуществования. Ты видел, что путь их пролегает лишь в пределах тонкой плёнки их собственного сонезнания, без возможности и не в силах ни свернуть, ни остановиться, ни заложить петлю или вираж, чтобы уйти от многозначной предопределённости.
      Устав от своего нелепого и безответного занятия, магистр 34-го градуса и своего кабинета опустил руки и те, униженные и скорбящие, едва не покинули своего владетеля, если бы тот не призвал их, не выполнивших простейшее задание с уже заручённым финалом. Буквы и знаки, лишенные силовой поддержки и подкормки, рухнули: какие на пол, какие на потолок или в окна. Символы дробились, делились и членились на усложненные составляющие, некоторые из них пропали бы под пологом стола и ушли бы в неизобразимые глубины мистерии материй и карнавала эволюций, если бы усохшая рука преобразователя своего кабинета не схватила их уже под водными гладями, крестами и вышивками, и не извлекла обратно, словно сеть, прерывающая любовную кадриль лангустов и палтусов или клюв ибиса, выхватывающий из грязи тин неграненый рубин вместо глаза сомика-альбиноса. Испуская капли черного и белого свинца, красной и фиолетовой ртути и синего и желтого таллия, клочки знаков и буквиц сочлись в истрепанную тысячами любопытных глаз, носов и языков папку твоего запретительного приговора.
      Не говоря, не смотря и не шевелясь, верховный жрец, певец и игрец своего кабинета переместился за твою спину и схватил своей мускулистой шуйцей торчащую из твоего затылка вилку. Расслабив мышцы, он приподнял тебя над паркетными разводами пола и, в несоответствующий этому движению миг, стены и пространство вокруг тебя пронизали радужные шары, поглотившие всё и, в том числе, доле и судьбине, тебя со слугой собственного кабинета. В преследующий момент стены и пространства встали на свои места, но они были уже из иного места бесконечного узилища. Несколько раз, три и семь повторялись болеро и па-де-де измерений, интерференций и дефиниций, вызванные неволей недруга своего кабинета.
      Если бы ты захотел, то ты бы сразу вычислил, куда, с помехами и почестями пространственных итераций перемещает тебя безмудрый вассал сюзерена собственного кабинета. Но твой взор, поглощенный созерцанием твоего же иссекающегося тела, был привязан, привинчен и прикован к единственному стоящему твоего внимания субъекту: к книге, что с гордостью убьёт любого своего читателя. И поэтому ты не видел множества перманентно мастурбирующих и совокупляющихся зеков, чьи испуганные рты и чресла содрогались от внутризапного появления давящей дуальность парочки, пересекающей их тела и ошмётки радостных иллюзий и колебаний. Ты не видел паханов, провожающих твой полёт по точкам, линиям и гибридным поверхностям чужими глазами и выдыхающих свою вонь посредством посторонних ртов и кишок. Ты не видел вертухаев, задорно и покорно резвящихся в разведенных для них уделах.
      В последнем параграфе твоего перешествия владелец кабинета извлек зубцы вилки из твоего затылка и они, прочертив извилистый, изложистый и изножный следы до твоего копчика, вобрались внутрь прибора, как прячутся от сладострастия глаза поедаемой циничным гурманом улитки или истаивают в морозном воздухе сосульки, свисающие с поводьев квадриги оленей.
      – Ну вот, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, ты и попал из одной оперативной части в другую. Разница их лишь в том, что там делают операции на невидимых частях тела, а здесь – на доступных обозрению. При известных, конечно, условиях.
      Тюремный врач, протирая руки и локти тремя видами спирта, обошел вокруг тебя, всё еще висящего над полом. Его брови скакали по лбу, как перевернутые на спины кивсяки или игольчатые сростки кристаллов бертолетовой соли, помещенные на жаркий противень. Правая ноздря медика источала гарь, левая – вбирала ее в себя, обеспечивая вечный процесс восстановления и смерти. Помощник доктора, дюжий медбрат из зеков, ловил на лету выпускаемые лекарем ватки и запахи, и засовывал их себе поочередно в ноздри, рот и уши.
      – Насколько я могу судить, все твои травмы есть источник эндогенных антиоксидантов, анальгетиков и антибиотиков. Оно и понятно, если ты лишен дыхания и речи, компенсаторный механизм обязан возместить такую дерзкую утрату.
      Опустившись на корточки около твоей задницы, врач попытался перекусить бокорезами одно из колец, пронзивших кожу твоих ягодиц. Но мягкий металл лишь растёкся под лезвиями и вновь соединился, неизменный, с их другой стороны. Лекарь попробовал продеть в кольцо марлевый жгут, но оно съежилось, будто готовясь надеться на палец эльфа-лилипута или хоббита-великана, или раздавить каждое и некоторые из волокон пучка по отдельности и сразу. Потомок Асклепия решил покрутить кольцо пальцами, и оно празднично завращалось, испуская огненные искры и миниатюрных жидких драконов.
      Медбрат, рассыпая высосанные до потери запаха, содержимого и структуры ватки, не медля и не целясь, принялся ловить ускользающих саламандр и духов воды силиконовой кружкой эсмарха. Животные, оказавшись в замкнутом на себя и других пространстве, продолжали беззаботный хоровод, чертя в затхлом воздухе линии побежалости, гравибары и политермы.
      – Пожалуй, наш операционист по доносам не зря привел тебя ко мне, мой вечный незнакомец. Я не смогу помочь ему в его вопросах, не входящих в мою компетенцию, зато я компетентен в ответах, не пересекающихся с его сферой интересов.
      Наследник Эскулапа отобрал у медбрата его новую забаву и принялся мять клизму продезинфицированными локтями.
      – Наверное, есть какая-то весьма веская причина по которой ты, Содом Капустин, решил попустительствовать лжи, примененной к тебе, и обману, примененному к другим. Вполне вероятно есть повод, по которому ты решил дать прочим волю над собой и твоим телом. Не удивлюсь, если имеется предлог, из-за которого ты согласен лишиться своего тела постепенно и по частям.
      Постепенно под локтями последователя Парацельса кружка эсмарха приобретала очертания сердца. В его глубинах тлели и светились огоньки ароматов, запахов и духов всех стихий и элементов, от водорода до металла, от серы до воздуха, от эфира до информации.
      – Похоже, даже, что в итоге твоих странствий ты, неузнанный никем ни целиком, ни полностью, ни частично, ни им, ни мною, Содом Капустин, примирился с совершенным небытиём. Но я, продавший клятву Гиппократа, стон Левиафана и волос Бегемота за муку, пробой и опару в этих стенах, собираюсь навредить тебе, как только смогу!
      Словно кулинар, победивший в конкурсе кондитеров, вонзает нож в свой неповторимый многоярусный торт, детище света звезд и вдохновения, или луч гамма-пульсара рассекает планетарную систему, случайно целиком накрывая в своём неугомонном движении планету с разумной жизнью, тюремный врач повернулся к тебе и резким взмахом двуручного двузубого скальпеля раскроил твою грудь. Удар пришелся ровно по линии, по которой к тебе были пришиты лямки штанов рассыпавшегося цирюльника. После второго взмаха квадрат кожи и ребер, содержащий в тайне твое нетрепещущее сердце, вывалился на пол, предав попранию видимости твои сакральные внутренности.
      Время, твой безмолвный собеседник в редкие мгновения безумств и стенаний, попыталось проявить свою волю, отвернувшись от тебя. Ты оказался погружен в неизменяемый кипящий кисель, что был до начала времен, есть вне хода дней и будет, когда забудется что были где-то они, дни. Но время не обладало властью над единожды проявленной тобой волей и, едва очутившись вне его пределов и забот, ты снова вывалился на его шею, и теперь лишь неизвестное чудо могло изменить намерение, которому ты не собирался противиться.
      Возвышенно хрипя, духовный преследователь Авиценны извлек рукой в замшевой перчатке твое недрожащее и недрогнувшее сердце и тут же кинул его на терзания медбрату. Тот услужливо прихватил предсердия клыками, желудочки молярами, а вены и артерии резцами и приступил к методичному, мелодичному и мозаичному пережевывания извлеченного из твоего тела и ставшего уже бесполезным как для тебя, так и для твоей истории куска не точащего ничего мяса. На опустевшее место, рукой в лаковой перчатке, заимствователь идей Калиостро воздвиг синтетический сердцезаменитель.
      – Теперь у меня есть весьма обоснованные сомнения в том, что ты, когда бы то ни было, сможешь покинуть этот мир. Отныне, мне представляется, всё, что с тобой будет происходить, найдет свое отражение в этом новом сердце. Оно обрастёт связями и тяжами, тяжбами и смутами, процессами и апелляциями, заседаниями и перекурами, волокнами и нитями, каждая из которых будет привязывать тебя к этой неизбывной в век тюрьме!
      Градусник!
      Повинуясь, медбрат, все еще пережевывая отделенную от тебя плоть, встал сзади тебя на табурет и просунул в твою подмышку эрегированный член. Его головка, периодически высовываясь из подмышечной впадины, постепенно изменяла цвет с ярко-бордового на телесно-розовый. Калекарь, следуя этим подсказкам, подхватил отпавший от тебя кусок грудины и принялся приделывать его обратно, бессистемно и наобум ставя скобы медицинским степлером, прихватывая и твою, и чужую кожу.
      Твои ребра постепенно вставали на место, а медбрат, уже исходя парами, четверками и шестёрками от натуги и натяжения все водил уже багровеющим, как предвечерние небеса на широкой реке или креветке, попавшей в кляр для гамбургеров, пенисом. Едва восстановление твоей былой целостности было завершено, медбрат эякулировал, обдав волной бурлящей и клокочущей спермы своего начальника. Твоё тело, уже натренировавшееся на предыдущих подобных извержениях, отреагировало без твоего согласия и подтверждения. Летящие дробящиеся капли семенной жидкости, призываемые твоим телом, повернули вспять, неистовствующий поток спермы охватил твои незажившие шрамы на груди и протиснулся мимо них внутрь. Инерция потока оказалась настолько сильна, что и сам медбрат, вывернувшись наизнанку, влетел в тебя, оставив на память о произошедшем табурет, на котором он стоял, индиевый термометр, и карман бывшего белого халата, в котором тот обретался.
 

Есть в твоих воспоминаниях следующая картина?

      Словно не заметив исчезновения своего помощника, тюремный прозектор отвернулся от твоего тела. Он расположил прибывшую как твое дополнение папку на своём столе между пробами реберного мозга, образцами фолликул ленточных, кольчатых и односторонних червей, раскрыл ее на третьем попавшемся месте, куда и принялся вычерчивать графики твоего нынешнего и последующих состояний, планы твоего возможного и невозможного служения и таблицы изменений свойств твоего тела. Поглощенный своей непризнаваемой и неприметной работой, расчленитель живых, мертвых и иных трупов не обращал ни одного из своих вниманий на тебя, бесшумно и недвижно стоявшего посреди операционной. Впрочем, даже если бы он и посмотрел на тебя из одной из своих многочисленных глазниц, его взор не обнаружил бы ничего подозрительного.
      Всё, недоступное зрению, пров и дению и провид е нию происходило внутри тебя. Там, за искореженной грудиной, поглощенный тобой клубок лесок, струн и нитей, что еще несколько веков назад был зеком, несколько дней назад оказался выделен из чужой толпы, а несколько часов назад стал медбратом, ассимилировался твоим телом. Бывшие им нити обвивали твои сосуды и кости, давая им дополнительную упругость и белизну, его струны проникали в твои органы, армируя и пацифируя их, а лески исполняли свой особый танец, позволяя твоим мышцам бездействовать так, чтобы это не наносило вреда тем, кому этот вред предназначен и не давало пользы тем, кто эту пользу будет измерять, взвешивать и оценивать на зуб, на глаз и на ноготь.
      Эти же волокна поглощенного тобой медбрата, уже повинуясь и поправуясь директивам твоего тела, разорвали в клочки твоё лишнее сердце. Его прозрачные обрывки они выдавливали прочь из твоего тела, и они мягко парили в воздухе, словно пушки тополя и чертополоха, отправившиеся в далёкое свадебное путешествие или облачка далёких взаимодействующих галактик, готовые разойтись, но не могущие покинуть одна другую. Лоскутки твоего чужого сердца, увлекаемые сквозняком, вентиляцией и дыханием множества арестантов, разлетелись по всему узилищу и каждый, кто имел желание, возможность и настроение посмотреть в воздух, мог обнаружить его там. Зеки, мимо которых, задевая их пенисы, ресницы и ушные волосы проносились клоки чуждого природе, естеству и техносфере силиконового сердца на мгновение прекращали мастурбировать и совокупляться с кем-то себе подобным. Но наваждение улетало прочь и они с постыдным неистовством предавались прежним занятиям.
      Элементы, элементали и элементарные частицы, бывшие в плену твоего вставленного сердца, напротив, не спешили наружу. Они, удобно устроившись на твоих артериях, хрящах и костях, образовали внутри тебя невидимое пламя, лепестки которого лизали центры граней воображаемого додекаэдра, вершины проявленного икосаэдра и ребра сочетания 6-го и 7-го тел Параплатона. Этот огонь не жег твою плоть: она бы не позволила такого. Твое тело лишь следило, чтобы в своем кружении вокруг места, где теперь пульсировал пламенный сгусток, заменивший бестактное и беспрекословное для всех сердце, острые, тупые и прямые грани не нарушили бы границу поверхности твоего тела, высунувшись, словно сросшиеся желуди из палой листвы приютившего их клена или любопытствующие летучие рыбы при приближении грозового фронта, и не стали бы объектами удивления, позора и негодования.
      Но все эти преобразования не касались тебя, как могли бы коснуться, взволновать и возмутить раньше. Теперь для тебя забрезжила уже избранная тобой цель. Она принимала форму и обличие, поглощала бессмыслие и невнятицу, перерабатывала чуждое в родное, чужое в своё и песок в кристалл. Ты мог смотреть на процесс преобразования одного внутреннего в другое. И это новое другое неуклонно увеличивалось, обретая вид и тяжесть книги, что гарантированно убьёт закрывшего ее.
      Тюремный врач, привыкший воскрешать из живых и бить, резать и водить по ним, прервал свой скорбный, нудный и безобразный труд на нескольких местах сразу. Раскусив вдоль ручку, которой были вписаны отвратные страницы, диаграммы и примечания в то, что могло считаться твоей историей, географией и партитурой, он с видимым для всех, кроме тебя, наслаждением и упорством, высосал из нее последние капли крови, лимфы и черепномозговой жидкости.
      – Вот теперь я могу похвалить тебя. Ты стоически перенес свое приближение к клану избранных администрацией. Отныне твоя судьба в ее ногах. А сейчас забирай свои вещи, если их тебе еще оставили твои безрассудные сокамерники и переезжай на новое место жительства!
      Мой помощник тебя проводит.
      Новый медбрат, такой же дородный, как и предыдущий, покрытый снегом, разломами и ледяными, осыпающимися при каждом движении и остановках, полипами, вел тебя тюремными коридорами к твоей камере. Теперь, когда все знали, и всем казалось, что тебя сломали, раздавили и размазали по парапетам и пандусам куба тюремной иерархии, вертухаи перестали сопровождать тебя назойливыми взглядами, их звери прекратили загораживать тебе дорогу и гадить в твои следы, а бесчисленные мастурбирующие и совокупляющиеся зеки даже не замедляли своих привычных занятий, и их ладони скользили по членам, не находя в этих движениях ни удовлетворения, ни радости, ни ласки.
      Ты встал перед дверью своей камеры. Удар медбрата по стене вызвал внутри нее движение, скрипы и страсть расплавленного металла. Ацетиленовые, пропиленовые и бутановые горелки вспыхнули разноцветными огнями, как загорается приманку глубоководного удильщика, почуявшего добычу, которая сможет войти в проём его телескопических челюстей или огни святого Эльма на верхушках мачт обреченного на столетия призрачного странствия судна. Огни горелок сперва расплавили тугоплавкие внутренности двери, затем пришла очередь внешних оболочек и, на закуску, десерт и мороженое с лимоном, растеклись ячеистыми лужами легкие кремниевые пластины.
      – Проходи.
      Слово пахана камеры должно было обращаться к тебе, но ты проигнорировал его, безинерционное, лишенное правды и ненависти.
      – Теперь тебя выбрали и другие. Но они теперь наши с тобой друзья, а друзьям не принято отказывать.
      Возникший за твоей женской спиной шестерка пахана что было мочи, испражнений и спермы во всей камере ударил в свой бубен. Стены завибрировали, но устояли. С них посыпалась отмершая штукатурка и выжившие из умов крошки цемента. С потолка отвалились капли горького конденсата подспудных страхов, тщетных метаний и закоренелой в преступлениях совести. Они застучали по бубну и, вторя их вальсу, шестерка пахана завел свой член между твоих ягодиц.
      – Если ты посмотришь на свои запястья, то найдешь там шрамы. Их сделали тебе в самый первый день, что ты попал сюда. В них зашифрована судьба твоя и всех, кто с тобой столкнется на свету в узких проходах между решетками и во тьме здешних залов.
      Выполняя инструкции пахана, его проштрафившийся шестерка, упустивший из-за тебя силу, доверие и саморасположенность, ввел пенис в твой несопротивляющийся анальный сфинктер, подобно тому, как пропадает в жидкой глине упущенный пальцами незадачливого золотоискателя платиновый самородок или падает с высокого ледяного утёса королевский пингвин, завидев в глубинах опасность, самку или рыбу, и не медля и не торопясь, приступил к совокуплению.
      – Мистики говорят о всеобщем единстве. Но, сам посуди, как мы можем быть едины, если мы противоположны?
      Теперь голос пахана звучал изо рта шестерки. Сам же шестерка, готовый к участи и забвению, сидел в своём теле невидимо, неслышно даже для самого себя, угнетенный могучим присутствием безразличного разума и интеллекта.
      – Противоположности не должны бороться. Они обязаны объединяться – и в этом коренная ошибка всех причисляющих себя к мудрецам. Право не существует без закона и левизны. Женское невообразимо без нежности и мужчины. Лишь духом можно измерить бездуховность и величие.
      Движения шестерки с паханом становились всё яростнее и резче, их уд принялся совершать странные движения, так извивается гусеница капустницы, выделяя оранжевый сок и пытаясь укусить маломощными челюстями потревожившего ее трапезу, или скручивается, разделяясь на две рогообразных спирали созревший стручок душистой акации. Хождение их лингама в тебе уже походило на пляски святого Витта, безгрешного Пульпита и непорочного Простатита.
      Если бы ты подвергся такому испытанному истязанию до того, как ты принял свой обет, решение и дал себе окончившее твой путь слово, ты бы в ужасе, панике и смятении кинулся бы куда глядели твои глаза. Но сейчас твой взор притягивала лишь она, твоя книга, что равно умертвит первого и последнего своего читателя. Но и о ней пеклось, парилось и варилось в соках разложения и полуправды лишь твое тело. Ты же сам оставался безучастен даже к этому, твоему первому и последнему здесь плоду.
      – Я не в силах стать тобой, так стань же ты мною!
      Признания пахана выжали сок спермы из простаты его шестёрки. Жидкость потекла в твой кишечник, сплавляя его стенки, словно магма, выжигающая виноградники и выравнивающая профиль оврага, по которому она проложила свою трассу или слюна водомерки, поймавшей комариную личинку, разлагающая всё на своем пути. Но твое тело было готово к любому повороту, углу, и градусу событий. Режущие грани огней твоего нового сердца сожгли проникший в тебя манящий яд и отсекли сперму шестерки от уретры пахана камеры. И когда пахан, считая, что дело завершено, и ты готов принять не только жидкость чужого тела, но и саму его плоть, ринулся внутрь тебя, он лишь сделал круг, овал и забился в эпилептическом припадке, поглощая доставшееся ему тело своего шестерки. Тот, с самого конца подозревая, что апофеоз его карьеры оборвется поглощением в небытие, последним усилием закатал рукав и раскидистым ударом о ближайшую шконку раздавил хранившихся на его коже радужных блох, так выпрастывает свои щупальца кракен, наказывая обидчиков, всадивших в него тупой китобойный гарпун или яростно выплёвывает солевой раствор пробужденный землетрясением гейзер. Блохи, оказавшись погребенные под массами мышц истаивающего шестерки, поочередно взрываясь, стали выпускать таившиеся в них звуки.
      Если бы тебе было до этого дело, ты бы понял тайные мотивы и секретные резоны, из-за которых поглощаемый паханом шестерка расположил когда-то пойманные ноты так, а не иначе или в другой тональной последовательности и прогрессии. Но внешние звуки уже не имели для тебя ни смысла, ни утверждения.
      Акустические колебания покидали кожные покровы своего носителя и сочетание их вызвало к звучанию восторженный гимн, прославляющий тепло в безысходности, доброту в запредельности и свет в непроглядности. Услышав эту песнь, пахан в изумлении, ступоре и недоумении замер. Он споро прибрал в себя оставшиеся от шестерки части и органы и, будто его член ни в ком не бывал, не оборачиваясь, не шурша шрамами на шее и растроёнными ногтями на каждом пальце, степенно прошествовал на свое незаконно захваченное место. А за ним, подобрав лишь на долю часа ставшие бесхозными одежды, причиндалы и атрибуты семенил и подпрыгивал уже новый шестерка.
 

Тебе доступна память о том, что было дальше?

      Беспечные, бескаминные и беструбные зеки, не ощущая своей ущербности из-за отсутствия этих обходимых в хозяйстве приборов, убедившись, что представление завершилось, привычно достали члены, лингамы и пенисы и, несколькими синхронными и уверенными движениями приведя их в возбужденное состояние, предались мастурбации. Никто из них и не подумал возвращать оставленные тобой в камере вещи. Да и не было уже этих вещей, все их разобрали расторопные арестанты. И, чтобы не было зазорно пользоваться ими после того, кем стал ты, они, держа экспроприированные предметы твоего пользования стеклодувными щипцами, погружали их сперва в щёлок, затем в кислоты, соли ароматические и неароматические, ароматические и неароматические растворители и, под конец, промывали всеми семью кисельными водами. Лишь после этого вещи начинали считаться расшкваренными, расчуханенными, расфоршмаченными и ими могли пользоваться все не знающие их судьбы.
      Новый медбрат, которому надоело дожидаться твоего возвращения из камеры, заглянул в нее, как высовывается вампир после векового сна в заросшей тенетами и корнями пещеры или как проглядывает из прошлогоднего перегноя и костей казненного первый зеленый росток бамбука. Увидев тебя недвижимо стоящего посреди каземата, окруженного безразлично онанирующими зеками, он подошел к тебе и, взяв за руку, повел прочь из узилища, которое никогда не было тебе ни домом, ни тюрьмой, ни шалашом, ни шельфом.
      Вы вышагивали по вечерним тюремным коридорам. Уходящее на отдых солнце дарило тебе припасенные лишь для тебя лучи, яркие болиды осеняли тебя своими частыми вспышками, неторопливые кометы приветствовали тебя, еще сильнее распушая уже распущенные в полнеба хвосты. Но эти явления природы не отвлекали тебя от твоей незанятости. Они не могли вывести тебя из тюрьмы, непогруженности и безразличия. Раньше ты бы мог счесть все эти небесные и небожественные проявления сигналами и знаками, но ныне они потеряли для тебя свои сакральные и явные свойства, оставшись лишь отблесками далеких событий, не могущих ни повлиять, ни отменить твое решение, путь и неподвижность. Если бы ты захотел, ты бы, конечно, придал всему этому новые смыслы, семантику и стилистику. Но такое действие было бы для тебя полностью излишним. Ты отринул власть над семиотикой, семантрией и семимантией, ты отпустил их на вольные хлеба, овсы и орешники, где бы они могли, без чьего бы то ни было контроля, нагуливать полноту проникновения в реальность и обрастать разветвленными синонимизмами и омонимией, как прорастает из споры на коре древнего дуба разлапистая членистая омела, как высаживается из перенасыщенного раствора поликристалл, съедая не только доступный объем, но и часть пространства вокруг.
      Прощальный взгляд светила озеленил твое чело, и ты вступил в пределы нового для тебя тюремного пространства. Это была вотчина особо придавленных администрацией тюрьмы зеков. Тех, кто оказался волей начальства лишен возможности страдать, тех, кто без удручения приобщался ко лжи и тех, кто любые угрызения воспринимал как ниспосланное сниже благо. Царствовал же здесь Пахан хозобоза по пятому чину табели о рангах Мельхиседека.
      Когда медбрат, ёжась, дикообразясь и ехидно щерясь привел тебя пред замыленные очи Пахана хозобоза, тот не подал вида, рода и сорта, что заметил тебя. Но лишь медбрат отвел тебя на два и еще на пять шагов, Пахан хозобоза встал.
      – Сегодня мы приветствуем в наших рядах нового мастера нашего братства. Имя ему – Содом Капустин!
      Хозобозники, все как один в черных кожаных одеждах, с прямыми черными волосами, перехваченными тесемками, украшенными перьями грифов, страусов и буревестников, с вышитыми нагрудниками и луками из рогов непарнокопытных яков, чешуйчатых бизонов и панцирных оленей, начали выкрикивать здравствующие тебя проклятия.
      – Властью взятой мною по пределу совести и естества, наделяю тебя, Содом Капустин, местом, где будешь ты почивать, местом, где будешь ты принимать пищи физические, телесные, душевные и духовные, а так же дарую тебе работу равную по тяжести, весу и наполнению, что и у любого их мастеров нашего единства!
      Выражая своё недовольство неправедным и скоропалительным решением Пахана хозобоза, арестанты принялись стрелять из луков в потолок, стены и портреты. Стрелы, болты и гвозди пронзали кружащих вокруг жужжащих люминесцентных ламп аполлонов, монархов, скарабеев и прочую мошкару, пробивали крылья сильфам, амурам и купидонам, прокалывали брюшка грёзам, галлюцинациям и видениям, в изобилии роившимся над головами хозобозников, привлеченные испарениями из неглубоких хранилищ их мыслей. Внутренности этих, рожденных ползучими тварей, вываливались из них, словно алмазы пополам с пшеничными зернами из разрезанной придирчивым автоинспектором покрышки или как мальки морского конька, достигнув молочной зрелости, покидают живот своего долготерпеливого папаши. Долетев до пола, чешуйки, перья и обрывки кожи недолговечных существ слипались в шерстистых головастиков, сразу принявшихся поедать себе подобных, пока не осталась одна огромная волосатая жаба, царапавшая кафель пола острейшими клыками, когтями и шипами, росшими из кургузого хвоста пресмыкающегося.
      Все зеки-хозобозники, проглоченные без приправ, соусов и уксуса своим яростным занятием, не замечали явления нового существа, и лишь один из них поднял клацающую челюстями и суставамирептилию и спрятал за следующую пазуху. И вовремя: стрелы, долетев до своего предела дальности, начали возвращаться, неся на своих перекладинах аппетитную добычу. Арестанты, с искренними смешками, поясными ремешками и аптечными ромашками в карманах стали уворачиваться от дарующих минутное забвение подарков, возвращенных требовательным к жертвам себе потолком. Самым неповоротливым стрелы вонзались в макушки и их соседи, празднуя пиршество, объедали до корок, хитиновых жвал и тазовых костей те подарки, что послали им божества воздуха и кинетического бессилия.
      Ты не участвовал в этом празднестве кишечников даже мысленно. Если бы ты оставил себе способность размышлять, то ты бы узнал в безтипной лягушке свою старую знакомую Тлальтекутли и, проанализировав симптомы, знаки и анамнез ее появления, экстраполировав сопутствующую ее визиту атмосферу, ауру и носящиеся в воздухе запахи, понял бы, что вслед за ней стоит ожидать и новых гостей.
      Пированье неслось вскачь, будто выпущенное по недосмотру из глубин вод цунами, одинаково пожирающее по своему ходу как холмистые острова, так и одинокие горные кручи, сравнивая с водой все, с чем оно столкнется, или как разбуженный в неурочный час рой шершней изжаливает как посягнувшего на их запасы, так и случайно оказавшихся непоодаль. Зеки, чья кожа раскраснелась больше, чем обычно, как от своей крови, так и от кровей ближнего и дальнего соседей, бросали объедки вверх, вниз, по сторонам света и по краям тьмы. И, если бы твое зрение не было всецело направлено на оформляющуюся в твоем животе книгу, что должна безоговорочно и безосновательно убивать всякого, кто сможет внести ее тяжесть в свой дом, удел и жребий, ты бы не мог не заметить, что зависающие между атомами кислорода и серы недожеванные куски зековской снеди, стали подниматься, преобразуясь в оперенного змея, чей хвост кушал другой, гладко выбритый змей, образованный крошками, попавшими в щели между стронцием и селеном.
      Два змея, то ли борясь, то ли играя, то ли вынуждая друг у друга причинение блаженства, свивались, развивались, обмениваясь крыльями и плешивыми частями тел и кожи. Их хвосты то проникали в пасть супротивника, то высовывались наружу, то вдруг вылезали из своих, чужих и иных анальных отверстий, чтобы в следующий миг появиться на своем или любом ином месте. Так дурачились Тлауискальпантекутли и Тескатлипока, выступая в роли сношающихся Уроборосов, пока не пришел в грохоте и падении Пахан хозобоза и не вышвырнул прочь надоедливые творения корпоративного разума.
      – Накормил ли я вас?
      Арестанты вразнобой закивали. Те, из макушек которых еще торчали снаряды, щепки и перья, принялись выковыривать их с помощью пинцетов, ланцетов и засыпать белым, красным и синим стрептоцидами.
      – Напоил ли я вас?
      Зеки стали подпрыгивать, бросать друг в друга волосяные и каучуковые мячи и кольца.
      – Развеселил ли я вас?
      Хозобозники, разгоряченные, алые, становились в воздухе на шпагаты, бегали по ним, пока не сваливались на тела своих сокамерников.
      – А теперь – совокупляйтесь со мной, ибо я есть плоть ягодиц и членов ваших!
      Пахан хозобоза развернулся и вышел в невидимые пространства и формирования, а заключенные начали всеобщую оргию, так бросается в бурлящий поток рысь, неся в клыках уставшего от крика и одиночества котенка из последнего выводка, так рушатся от подземных толчков построенные на песке и плавунах небоскрёбы, погребая под развалинами забытые на подоконниках горшки с геранями и цветущие фикусы.