Трумэн Капоте

Луговая арфа

Когда я впервые услышал о луговой арфе? Задолго до той осени, когда мы попали на китайский дуб, и, конечно, именно Долли рассказала мне про арфу, ибо никто кроме нее не смог бы именно так определить это явление.

Когда выходишь из нашего городка по дороге, ведущей к церкви, очень скоро можно увидеть сверкающий на солнце холм, сложенный из ослепительно белых, как хорошо отполированная кость, плит и бурых, увядших под солнцем цветов — это Баптистское кладбище. Наша родня — Тальбо, Фенвики — похоронены на этом кладбище; моя мать здесь лежит рядом с моим отцом, и могилы остальных моих родственников, примерно двадцать или поболе, рассыпаны вокруг могил моих родителей, словно каменные корневища, отходящие от единого каменного дерева, а ниже этого холма растет целое поле индейской луговой травы, что меняет свой цвет в зависимости от сезона: пойдите и посмотрите на нее осенью, где-то в конце сентября, когда она становится красной, как закат солнца, когда алые тени от той травы, похожие на язычки пламени, словно дышат над ней и осенний ветер потихоньку перебирает увядшие засохшие листья этой травы, и вы услышите вполне доступную для человека музыку, музыку луговой арфы, чьи звуки — лишь чьи-то голоса. За этим полем начинается густая тьма Приречных лесов. Наверное, это случилось как раз в один из таких сентябрьских дней, во время нашего с Долли сбора корней, когда Долли сказала мне:

— Слышишь? Это луговая арфа, она может рассказать, напеть тебе какую-нибудь историю, и она всегда знает кучу историй о тех людях, что лежат на кладбище, о тех людях, что когда-либо жили в наших местах, и, когда мы умрем, арфа расскажет кому-нибудь и наши истории…

…После того как умерла моя мать, мой отец, коммивояжер, отдал меня на попечение своих кузин — Верины и Долли Тальбо, двух незамужних, уже в годах, сестер. До этого мне категорически запрещалось посещать их. По каким-то, никому не ведомым причинам Верина и мой отец не разговаривали друг с другом. Может быть, мой отец просил у нее однажды денег, а она отказала, или отец занял деньги, да так и не вернул долг. Но наверняка первопричиной их столь холодных взаимоотношений были деньги, поскольку ничто другое не влияло на них так сильно, как деньги. Особенно это касалось Верины, самой богатой персоны в городке. Аптека, галантерейный магазин, бензозаправочная станция, овощной магазин, здание под разные конторы, салоны и мастерские — все принадлежало ей, и управление всем этим добром, несомненно, наложило своеобразный отпечаток на ее характер.

Так или иначе, отец заявил как-то раз, что никогда его нога не переступит порог ее дома. Я помню, как он жестко и порой жестоко насмехался над сестрами Тальбо. И даже моя мать не выдерживала его уничтожающей критики относительно сестер, и в такие моменты она взывала к его стыду и совести и требовала прекратить насмешки над столь добрыми и безвредными женщинами. Я думаю, что они сильно любили друг друга, мои родители. Всякий раз, когда отец уезжал по делам, она плакала навзрыд. Отец женился на ней, когда ей было всего шестнадцать лет, и она не дожила до тридцати. В тот день, когда она умерла, отец, зовя ее, выкрикивая ее имя, разорвал на себе все одежды и выскочил совершенно голым на улицу.

А через день после похорон Верина пришла к нам. Я помню тот ужас, который меня охватил, когда я увидел ее, размеренно приближающуюся к нашему дому, — прямую и тонкую, как хлыст, привлекательную женщину с черными волосами с проседью, черными густыми бровями и родинкой на щеке. Она открыла парадную дверь и спокойно вошла. Сразу после похорон с отцом что-то случилось: он, похоже, решил разбить всю посуду, что у нас была в доме, и вообще все, что бьется. Причем делал он это без всякой видимой ярости или гнева, напротив, он крушил все спокойно, я бы сказал, тщательно, обдуманно. Он неспешно входил в гостиную, выбирал подходящую фарфоровую статуэтку или чашку, глядел на нее некоторое время задумчиво, а затем швырял ее об стену. Полы и лестницы дома были усыпаны битым стеклом и фарфором, разбросанными предметами кухонной утвари, а на перилах висела разорванная в клочья ночнушка моей матери.

Взгляд Верины лишь скользнул по всему этому беспорядку.

— Юджин, я хочу поговорить с тобой, — сказала Верина густым, холодным, официальным тоном, и отец ответил:

— Да, садись, Верина, я знал, что ты придешь.

В тот же день прибежала подружка Долли, Кэтрин Крик, чтобы упаковать мои вещи, а отец отвез меня в большое солидное здание в тени деревьев на Тальбо лэйн.

Когда я выбирался из машины, отец хотел обнять меня, но я в страхе перед ним вывернулся из его объятий, о чем сейчас горько жалею — через несколько дней, на пути в Мобайл, машину, на которой он ехал, неожиданно занесло и бросило вниз на пятьдесят футов в залив. И в следующий раз я его увидел уже, лежащим в гробу, с парой серебряных долларов для веса на его мертвых глазницах.

Помимо того, что я был мал по возрасту, я был мал ростом, и люди обычно не обращали на меня никакого внимания, но теперь они всегда показывали на меня пальцем — как печально, вот он, маленький, несчастный Коллин Фенвик! И я вовсю пытался выглядеть жалким, поскольку я знал, что у людей один вид мой вызывал умиление и симпатию и каждый в нашем городке обычно считал своим долгом угостить меня баночкой лимонада или пачкой печенья, и даже в школе, впервые за свои школьные годы, стал я получать хорошие отметки. Так что прошло достаточно много времени, прежде чем я приметил Долли Тальбо. И тогда я влюбился…

Представьте себе, что она испытывала, когда я впервые появился в ее доме — шумный и любознательный пацан одиннадцати лет от роду. Едва заслышав мои шаги, она старалась не попадаться мне на глаза, или же, когда не было возможности избежать встречи со мной, она как будто сворачивалась, уходила в себя, как большой цветок сворачивается в бутон. Она была из тех людей, что могут быть незаметными и как бы слиться с любым предметом в комнате, с тенью в дальнем углу, кто может сделать свое присутствие абсолютно незаметным. Она носила самую бесшумную обувь, скромнейшие девичьи платья до пят. Хотя Долли была старше Верины, она, казалось, была так же, как я, приживалкой в этом доме. Направляемые и удерживаемые силой личности Верины, мы, все остальные, как бы вращались каждый сам по себе в имении Тальбо.

На чердаке, где находилось что-то вроде хранилища старых манекенов из магазинов Верины, некоторые доски перекрытия были неплотно подогнаны друг к другу, и сквозь щели между ними я мог разглядывать сверху внутреннее убранство почти каждой комнаты. Комната Долли, в отличие от других помещений и комнат дома, набитых массивной, внушительных размеров мрачноватой мебелью, содержала лишь кровать, трюмо и кресло. Достаточно скромно, можно было подумать, что здесь живет прислуга, но одно лишь бросалось в глаза — все вокруг в комнате было раскрашено в кричаще розовый цвет, даже полы. Всякий раз, когда я шпионил за Долли, она обычно занималась одним из двух своих излюбленных занятий: либо она, стоя у зеркала трюмо, садовыми ножницами подстригала свои и без того короткие, рыжеватые, с проседью волосы, или же была занята тем, что выводила что-то карандашом на листах грубой бумаги фирмы Кресс, при этом имела обыкновение смачивать языком кончик карандаша, иногда выговаривая вслух некоторые предложения из того, что она писала. Как, например: «Не ешьте сласти типа конфет, а соль убьет вас наверняка».

Теперь я могу сказать вам, что она писала письма. Но сначала ее корреспонденция была для меня загадкой. Вдобавок ее единственной подругой была Кэтрин Крик, и больше никого Долли не хотела видеть и покидала дом лишь раз в неделю, когда они с Кэтрин ходили в Приречные леса, где собирали компоненты для какого-то снадобья от водянки, которое затем варилось и разливалось по бутылкам под руководством Долли. Позже я обнаружил, что у Долли есть клиентура по всему штату и именно своим клиентам она и писала нечто вроде инструкций по применению этого лекарства.

Комната Верины имела выход на комнату Долли через коридор и была оформлена как служебное помещение. Огромный письменный стол, стеллажи с гроссбухами, полки с папками. После ужина Верина обычно надевала зеленые наглазники и принималась за всевозможные подсчеты своих текущих операций, отдаваясь им всецело, допоздна, пока не погаснут фонари на улице, лишь мелькали с шелестом страницы ее бухгалтерских и прочих деловых книг.

Хотя Верина была в нормальных, дипломатически корректных отношениях со многими, у нее не было никаких мало-мальски близких друзей. Мужчины побаивались ее, а женщин она, казалось, побаивалась сама. Несколько лет тому назад она была очень привязана к молоденькой блондиночке Моди Лоре Мерфи, что проработала недолго на почте и вскоре вышла замуж за розничного торговца спиртным из Сент-Луиса. Верина страшно горевала тогда и публично заявляла, что жених никчемный человек. Однако для всех стало сюрпризом то, что она подарила новобрачным медовый тур на Гранд-каньон.

Моди и ее муж больше не вернулись в городок, они открыли бензозаправку у самого Гранд-каньона и время от времени посылали Верине свои фотографии. Верину эти фотографии радовали и печалили — бывали ночи, когда она не прикасалась к своим гроссбухам, а лишь сидела в кресле, обхватив руками голову и глядя на фотографии Моди, разбросанные по столу. Внезапно она могла смести их подальше от глаз и сновать затем по комнате, в возбуждении и не зажигая света, а потом вдруг раздавался ее крик, короткий, приглушенный, сдавленный, словно она споткнулась или упала в темноте. Попасть в ту часть чердака, что находилась над кухней, было наиболее трудно, ибо проход был забит тюками хлопка. Кухня представляла для моих шпионских наблюдений наибольший интерес — она была именно тем местом, где текла настоящая жизнь дома и где Долли проводила почти все свое время, болтая со своей подружкой Кэтрин Крик. Кэтрин Крик еще ребенком-сиротой была нанята для подсобных работ в доме мистера Юрая Тальбо, и так они и росли все вместе — сестры Тальбо и Кэтрин.

Они еще успели пожить на старой ферме Тальбо, которая сейчас стала железнодорожным депо. Кэтрин величала Долли не иначе как Долли-дорогушей, зато Верину она называла Той Самой. Кэтрин жила на задворках дома Тальбо, в маленьком домике с оцинкованной крышей, в домике среди подсолнухов и трилистников каролинских бобов. Она утверждала, что она индейская женщина, на что люди реагировали с затаенной ухмылкой, ибо Кэтрин была черна как ангелы Африки. Но тем не менее она настаивала на своем и даже одевалась как индианка — во всяком случае она носила бусы из бирюзы и накладывала на лицо огромное количество косметики. Большинство ее зубов уже бесследно исчезло, и во рту она постоянно держала кусок хлопковой набивки, которую жевала, и Верина выговаривала Кэтрин в том духе, что раз уж ты не можешь произнести ни одного отчетливого звука, то почему бы не пойти к доктору Крокеру и не вставить себе немного зубов! Так оно и было — понять Кэтрин было очень трудно, и Долли была единственным смертным, кто мог бегло переводить булькающую, приглушенную, сдавленную и жеваную речь своей подруги. Для Кэтрин достаточно было того, что Долли ее понимает — подруги всегда были вместе и все, что они хотели сказать, им нужно было говорить только друг другу: приложив свое ухо к щели в чердачном перекрытии, я мог слышать целые потоки их речи.

Чтобы залезть на чердак, необходимо было взобраться по лестнице в бельевой комнате, на потолке которой и находился чердачный люк. Однажды, когда я как обычно полез наверх, вдруг увидел, что люк уже открыт. Я вслушался и услышал над собой чье-то мягкое, сладкое, беззаботное бормотание. Эти звуки были сродни тем, что издают совсем маленькие девочки, играющие в одиночку, забывшие обо всем, и о своем одиночестве тоже. Я уже приготовился лезть обратно вниз, но бормотание прервалось и раздался голос:

— Кэтрин?

— Нет, Коллин… — ответил я, показываясь в проеме люка.

Я увидел Долли.

— Так вот куда ты ходишь — а мы-то думали… — протянула она слабым голосом. У нее были глаза сильной, одаренной личности — горящие, открытые, отсвечивающие стеклянным зеленым блеском, словно мятное желе.

Ее глаза изучали меня в полутьме чердака, испытующе, пристально, но в конце концов Долли поняла, что я не собираюсь причинить ей никакого вреда.

— Ты играешь здесь? Я говорила Верине, что тебе у нас будет одиноко, — сказала она и, пригнувшись, стала шарить руками в глубинах пустой бочки. — А теперь ты можешь помочь мне найти коралловый замок и мешочек с перламутровой разноцветной галькой, вон в той бочке. Я думаю, Кэтрин это понравится — чаша с золотой рыбкой на ее день рождения, когда-то у нас были всякие тропические рыбки, вот черти — они тогда ели друг друга, я помню тот день, когда мы покупали их, представляешь, нам пришлось отправиться в Брютон, а это 60 миль, до этого мне не приходилось так далеко ездить, и не знаю, придется ли… а вот смотри… вот он, замок.

Вскоре я нашел искомую гальку. Это были камешки разных цветов, похожие на конфетки-леденцы.

— Хочешь конфетку? — предложил я.

— О, спасибо, я люблю конфеты, даже если они на вкус как обычная галька, — отшутилась Долли.

…Мы стали друзьями — Долли, Кэтрин и я. Мне было одиннадцать, затем мне стало шестнадцать. Хотя ничего особенного не произошло за этот промежуток времени, но эти годы — мои самые любимые.

Я никогда никого не приводил домой и не хотел. Как-то раз я с одной девочкой ходил на выставку рисунков, и на обратном пути она спросила, может ли она зайти ко мне, просто чтобы выпить стакан воды. Если бы я был уверен, что ее действительно мучает жажда, то почему бы и нет, но в тот раз я знал наверняка, что она лишь ищет предлога войти в дом, что это лишь уловка, чтобы удовлетворить свое любопытство, поэтому я посоветовал ей потерпеть до дома. На что она сказала:

— Ну да… Все знают, что Долли Тальбо тронулась, так и ты такой же…

Вообще-то эта девчонка мне нравилась, но тем не менее я слегка отпихнул ее, на что она сказала, что ее брат еще разберется со мной, что он и сделал — как раз в уголке моего рта у меня теперь красуется шрам, оставленный ее братцем — он ударил меня бутылкой от кока-колы.

Я знал тогда, что говорили люди о нас: мол, Долли — это крест судьбы для Верины, мол, что-то неладное творится в доме. Может быть, может быть… Все равно это были сладкие годы…

Зимними деньками, как только я прибегал из школы, Кэтрин обычно открывала банку с вареньем, а Долли тут же ставила огромный кофейник на огонь и целый противень домашнего печенья в духовку, и, когда открывалась дверка печи, оттуда исходил горячий, не перебиваемый ничем аромат ванили. Так все и было благодаря Долли, которая предпочитала все сладкое и сдобное, как, например, кексы, булочки с изюмом, что-нибудь вроде печенья или пряников, да с помадкой, и при этом она терпеть не могла овощи, а из мяса признавала только куриные мозги — кусочек размером с горошину, который успевал растаять во рту, прежде чем почувствуешь вкус такого блюда.

На кухне благодаря печи и камину всегда было тепло. Зима приходила и покрывала своим голубым дыханием наши окна, и если бы сейчас какой-нибудь волшебник предложил мне подарок, я бы, не мешкая, выбрал бутылочку, в которой бы хранились звуки и голоса нашей кухни — наш смех, наши разговоры, приглушенный треск горящих дров в печи, а еще бутылочку с запахами — пряными и густыми запахами сдобы, доходящей в печи до готовности.

Тогда наша кухня была чем-то вроде гостиной: тканый коврик на полу, кресла-качалки, картины с изображением котят на стенах (от Долли), герань, что цвела круглый год, плавно скользящие сквозь арки волшебного подводного замка золотые рыбки в вазе-аквариуме на столе, покрытом клеенкой (рыбки — собственность Кэтрин). Иногда мы играли во всевозможные игры, головоломки, и Кэтрин обычно жульничала, чтобы победить. Или же иногда они помогали мне делать уроки — это была та еще умора. Что касается естествознания и вообще знания каких-либо природных моментов, Долли была на высоте: подобно пчеле, интуитивно знающей, в каком цветке больше всего нектара, она могла предсказать бурю за день, предсказать урожайность плодов на фиговом дереве, вывести тебя на грибную поляну, отыскать дикий мед или же найти укромно припрятанное гнездо фазана. Но что касается моих школьных предметов, она была так же невежественна, как и ее подруга Кэтрин.

Так, например, Долли выдавала следующее:

— Америка так и называлась Америкой еще до прихода Колумба, иначе откуда он знал, что это Америка?

На что Кэтрин отвечала, что Америка это лишь старое индейское слово. Из этой парочки Кэтрин была наиболее несносной, ибо она упрямо настаивала на своей правоте, и не дай Бог не записать в тетрадь то, что она утверждала, — она становилась жутко нервной и могла что-нибудь пролить или рассыпать в порыве возбуждения. Но мое терпение лопнуло окончательно, когда она заявила, что Линкольон был с большой примесью негритянской и индейской крови и в нем была лишь крохотная толика белой расы, — больше я ее не слушал: даже такой ученик, как я, знал, что это была ерунда. Но тем не менее я в неоплатном долгу перед Кэтрин: все дело в моем росте — тогда я был лишь на чуточку выше Бидди Скиннера, поговаривали, что он получал приглашения из всевозможных цирковых трупп, наверное, представлять карликов. Кэтрин уловила мою печаль и взялась выправить положение. «Все, что тебе нужно, — это лишь небольшое вытягивание», — приговаривала она. Она стала ежедневно тянуть мои руки, ноги, даже голову — так, будто это была и не голова вовсе, а недозрелое, неподатливое яблоко, не спешащее расстаться с ветвью-матерью. И как бы то ни было, ей удалось растянуть меня с 4,9 фута до 5,7 за два года, и доказательством тому — мои засечки роста, отмеченные ножом на дверях кладовой. Их можно увидеть на тех дверях даже сейчас… когда лишь ветер гуляет в мертвой печи и зима властвует безраздельно на некогда нашей кухне…

Несмотря на обычно, казалось бы, благотворный эффект трав Долли Тальбо на здоровье клиентов, нет-нет да и приходили от родственников больных письма, в которых помимо благодарностей в адрес Долли сообщалось также о том, что некий бедный кузен Белль или кто-либо другой предстал перед Богом — да покоится с миром душа его, и посему нужды в очередной партии лекарств от Долли уже не было. В такие моменты кухня погружалась в траур. Долли и Кэтрин начинали восстанавливать в памяти все детали истории болезни умершего клиента. Затем Кэтрин обычно со вздохом подводила черту: ну что ж, говаривала она, мы сделали все, что могли, милая Долли, но Бог имел свои виды на этого человека. Верина тоже умела привнести печаль на кухню новыми порядками, налагаемыми на нас, или взывая к жизни старые: сделайте то, не делайте это, прекратите, начните и все в том же духе, словно мы трое представляли собой старые расстроенные часы, которые надо было постоянно контролировать и сверять с размеренностью и порядком ее часового механизма, и горе, если у нас что-то было не так — Верина спуску нам не давала. В такие минуты, заслышав шаги Верины, Кэтрин тянула недовольно — вот она, Та Самая, идет… на что Долли довольно нервно реагировала — тихо! молчим! И, казалось, что не Кэтрин она принуждала к тишине, а свой внутренний протест, готовый вот-вот вылиться наружу. Я думаю, что Верина в глубине души хотела стать частью той, нашей кухни, стать своей, но уж слишком глубоко укоренилась в ней привычка быть «мужчиной» в доме, среди женщин и детей, к сожалению, ее единственным способом хоть как-то контактировать с нами было жесткое отстаивание прежде всего своих интересов: «Долли, избавься от этого котенка, у меня астма! Кто из вас оставил воду в ванне открытой? Кто из вас сломал мой зонт?» — и так далее. Ее желчь в такие минуты словно растекалась по всему дому, как горький туман… Вот идет Та Самая!.. тихо!.. молчим!..

Раз в неделю, в основном по субботам, мы отправлялись в Приречные леса. Наше пребывание там затягивалось на целый день, поэтому мы брали с собой вдоволь еды: жареного цыпленка, дюжину круто сваренных яиц, сладкие пироги с помадкой. С пустыми мешками из-под пшеницы, по одному на каждого, мы отправлялись в путь по церковной дороге, мимо кладбища, по лугу индейской травы в наш лес. Как раз при входе в лес рос китайский дуб в форме вилки, так что казалось, будто это два дерева, два брата-близнеца росли вместе, причем ветви деревьев настолько тесно сплелись друг с другом, что по ним при соответствующей сноровке можно было перебраться с одного дерева на другое. И в одном месте эти ветви представляли собой не что иное, как дерево-дом — просторная крепкая структура, напоминающая небольшой плот в море зеленой листвы. По-видимому, это сооружение не в малой степени было искусственного происхождения, поскольку на нем еще сохранились кое-где несколько небольших досок, прибитых к толстым ветвям, а те ребята, что приложили руку к созданию этого чуда, если все еще были живы, теперь скорей всего пребывали в весьма почтенном возрасте: где-то пятнадцать или двадцать лет прошло с тех пор, когда Долли впервые наткнулась на это дерево, а затем прошло не менее четверти века, прежде чем она представила меня этому дому-дереву. Перемещаться по нему было так же легко, как по ступеням, — под рукой всегда были сучья и ветви служили надежными поручнями и опорами. Даже Кэтрин с ее габаритами ниже пояса и ревматизмом не испытывала никаких затруднений при лазании по дереву. Но все равно она не любила дерево так, как любила его Долли, приговаривая, что и доски подгнили, да и гвозди проржавели настолько, что вот-вот переломятся пополам. Долли и меня научила любить это дерево, научила понимать его, чувствовать его.

Обычно мы складывали наш провиант на дереве и, разделившись, уходили вглубь леса, каждый со своим мешком для сбора лекарственных трав, листьев, каких-то странных кореньев. Ни я, ни Кэтрин не знали конкретный состав снадобий, ибо Долли держала рецептуру их изготовления в тайне, более того, Долли не разрешала нам даже глядеть на содержимое ее мешка, за этим она всегда строго следила, словно это и не травы были вовсе в мешке, а заколдованный принц.

Откуда у Долли был этот секрет врачевания? Долли рассказала нам однажды следующую историю:

— Как-то раз, очень давно, когда мы были детьми (у Верины еще не выпали молочные зубы, а Кэтрин была ростом с оградку), в городке остановился цыганский табор, тогда их была тьма, не то что сейчас… Они приходили каждую весну неожиданно и кучами селились у дороги, у леса. Но наши люди терпеть их не могли, и наш папа, твой прадядя Юрая, как-то сказал, что пристрелит первого попавшегося цыгана, если увидит его в нашей усадьбе или на наших землях, так что я держала язык за зубами всякий раз, когда видела, как цыгане набирают воду из ручья на наших землях или собирают зимние орехи-пеканы в наших садах. В тот вечер я пошла в коровник поглядеть на нашу корову, которая только что отелилась, и там, в коровнике, я увидела цыганок — двух старух и одну еще молодую женщину. Молодая цыганка лежала голая на полу в куче кукурузных листьев. Когда они увидели, что я не испугалась и не собираюсь бежать и звать взрослых, одна из старых цыганок попросила меня помочь со светом. Я пошла домой за свечой, а когда вернулась, в руках этой женщины уже висел вниз головой маленький, красный, орущий ребеночек, а другая старуха доила тем временем нашу корову. Я помогла цыганкам выкупать новорожденного в теплом молоке, а потом завернуть его в шарф, после чего одна старая цыганка взяла мою руку в свою и сказала: «Я подарю тебе особый дар — заклинание, а также магический состав снадобья из трав, их нужно найти в лесу». Она рассказала мне, как готовить это снадобье: вари дочерна и дочиста и получишь от водянки вар. Утром они ушли… Я искала их в чистом поле и на дорогах, но они исчезли, и лишь заклинание осталось в моей голове.

Перекликаясь друг с другом, мы работали до полудня в разных частях леса. Ближе к полудню с мешками, наполненными всевозможными кореньями и корой всяких деревьев, мы взбирались на свое дерево-дом и готовились к обеду. Воду мы брали из ручья и хранили в глиняном кувшине, а в холод мы обычно согревались горячим кофе из термоса. А затем, когда с едой было покончено, вытирали руки зелеными пучками листьев. Затем мы гадали на лепестках, болтали ни о чем — казалось, что мы плывем на нашем плоту сквозь зелень листвы в послеполуденное время. И мы всецело принадлежали нашему дереву, мы были его неотъемлемой частью, как под солнцем листья, подернутые желтизной…

…Раз в год я прихожу в тот дом на Тальбо лэйн и брожу по двору. Вот и вчера я был здесь и наткнулся на старый, почерневший от времени таз — он лежал одиноко и всеми заброшенный, опрокинутый, среди поляны сорняков, чужеродное тело в зелени — как черный метеорит… Долли…

…Обычно у этого таза колдовала Долли, подкидывая травы и корешки из наших мешков в кипящее варево цвета табачной жвачки, подмешивая и перемешивая его остатками веника. Перемешивание она никому не доверяла, а я и Кэтрин, стоя поодаль, словно прилежные ученики сказочной волшебницы, наблюдали за магией приготовления чудесного снадобья. Долли привлекала нас к конкретному труду позже, в финальной стадии, когда надо было разливать средство по бутылкам, и то лишь потому, что содержимое бутылок обычно испускало какой-то газ и обычные пробки довольно скоро вылетали под давлением, вот тут-то и требовались мои руки — я сворачивал затычки из туалетной бумаги.

Продажи в среднем составляли примерно шесть бутылок в неделю, по два доллара за бутылку. Выручка, по заверениям Долли, принадлежала всем нам троим, и эти деньги мы расходовали мгновенно — для этого пользовались рекламой, размещаемой в журналах: займись резьбой, Парчези, игры для взрослых и детей, гранатомет для любого. Как-то раз мы заказали учебник французского языка — это была моя идея, нам нужно было иметь свой язык, язык, который бы не понимали Верина и все остальные. Долли хотела осилить его, но «Passez moi a spoon»1 было все, на что она оказалась способной. А Кэтрин довольствовалась лишь фразой «Je suis fatigue»2 — больше она не раскрывала эту книгу, заявляя, что с нее и этого достаточно.

Верина часто говорила, что могут возникнуть проблемы, если кто-нибудь отравится нашим снадобьем, но в остальном она не проявляла к нему никакого интереса. Как-то раз мы подсчитали наши доходы и обнаружили, что заработали достаточно денег даже для выплаты подоходного налога. Вот тогда-то Верина и начала задавать вопросы: деньги для нее были чем-то вроде охотничьей тропы, здесь она, как бывалый охотник, не упускала никакой мелочи из вида. Ее сразу заинтересовал и состав препарата, и технология его изготовления, на что Долли, польщенная неожиданным вниманием Верины к ее делам, хихикая, смущаясь, сказала Верине, мол, тут нет ничего особенного.

Поначалу показалось, что Верина просто махнула рукой на все это дело, но очень часто за обеденным столом ее взгляд испытующе и изучающе останавливался на Долли, и как-то раз, когда мы занимались во дворе своим обычным делом по приготовлению снадобья, я взглянул на окна и вдруг увидел в проеме Верину, следящую за нами… и я вдруг понял, что в ее голове родился какой-то очередной деловой замысел… но она не торопила события аж до самой весны.

Дважды в год, в январе и августе, Верина отправлялась в Сент-Луис или Чикаго за покупками. Тем летом, когда мне исполнилось шестнадцать, она как обычно поехала в Чикаго и вернулась через две недели с человеком по имени доктор Моррис Ритц. Все недоумевали: кто такой был этот доктор Моррис Ритц? Он носил галстук, завязанный узлом, и яркие кричащие костюмы, у него были синие губы и маленькие глазки-буравчики. И вообще он выглядел, как подлая мышь из детской сказки. Говорили, что он поселился в лучшем номере отеля Лола и на обед заказывал стейк в кафе Фила. По улице он шествовал, кивая каждому прохожему, но друзей в городке себе не завел. Так и ходил сам по себе и признавал лишь компанию Верины, которая, впрочем, никогда не приглашала его домой и никогда не упоминала его имени, пока, наконец, Кэтрин как-то не нашла в себе наглости и не спросила: «Мисс Верина, кто этот смешной господин доктор Моррис Ритц?» — на что Верина, побледнев, отвечала: «Ну, допустим, он и наполовину не смешнее некоторых».

Самые разные, в основном скандальные слухи пошли о Верине и ее взаимоотношениях с этим маленьким евреем из Чикаго, что был на двадцать лет моложе ее. Поговаривали, что у этой пары было даже нечто вроде свидания на старом, уже заброшенном консервном заводе. Правда это или нет, но что бы ни говорили о них, они действительно ходили туда, по крайней мере в том направлении. В сторону завода, что бездействовал уже целое поколение… Затем, в начале сентября, через объявления в газете «Курьер» мы впервые узнали, что Верина выкупила тот старый заводик, но в газете мы не нашли ни слова о том, что Верина собирается с ним делать. Вскоре после этого события Верина приказала Кэтрин приготовить пару цыплят, поскольку доктор Ритц собирался к нам в гости на воскресный обед.

За все время моего пребывания в этом доме мистер Ритц был единственным человеком, удостоенным столь высокой чести пообедать в доме на Тальбо лэйн. Это было действительно событием… Кэтрин и Долли изрядно потрудились, выбивая пыль поколений из ковров, таская фарфор с чердака, отмывая все комнаты душистой смесью с ароматом лимона и цветов. На тот торжественный обед к столу должны были быть поданы жареные цыплята и ветчина, английский горошек, батат, рулеты, банановый пудинг, два сорта тортов и мороженое-ассорти. В воскресенье перед обедом Верина пришла проконтролировать убранство стола: в центре него стояла ваза желто-оранжевых роз и по всему периметру сверкало столовое серебро семейства Тальбо, из-за его обилия казалось, что стол накрыт для дюжины гостей, но на самом деле место было на двоих. Верина подсуетилась и поставила еще один набор, на что Долли, поняв мысль Верины, но не желая сдаваться, сказала вяло, что ж, если Коллин хочет разделить компанию гостей, то он может обедать за этим столом, а лично она собирается провести время на кухне вместе с Кэтрин. Верина перешла в атаку:

— Не морочь мне голову, Долли, это очень важно, Моррис хочет встретиться сегодня именно с тобой, и еще, постарайся держать голову повыше, а то от одного твоего вида меня воротит.

Долли была напугана до смерти: она тут же затаилась, как мышь, в своей комнате, и, спустя довольно внушительное время, после того как прибыл гость, меня послали за ней. Она лежала на своей розовой кровати с мокрой тряпицей на лбу, а рядом сидела Кэтрин. Кэтрин прихорошилась: на ее лице уже лоснились румяна, а ее рот был забит еще большим куском хлопкового жмыха.