Каплун Вадим
Бурда-Моден
Вадим КАПЛУН
БУРДА-МОДЕН
"...Но в ту весну Христос не воскресал."
М.Волошин
Все было гнусно - истоптанная земля, облепленный пылью огрызок яблока, окровавленный ватный комок. В прибое плавала какая-то дрянь и писал маленький мальчик. Раскаленный воздух окутывал тело, подняться и дойти до воды казалось немыслимым, вернуться домой - идиотизмом.
Очень хотелось залезть в воду, но встать не хватало сил. Это если под тентом такая жара... А еще хотелось пива.
Ирка, лежавшая рядом, перевернулась на спину и сощурилась на меня. "Страдаешь?" - "Безумно, солнышко!" - "Бедненький, не дала ему сегодня пива... Ничего, после обеда в стекляшку завезут." - "Думаешь?" - "Знаю..."
Тут я понял, что тоже знаю о пиве с самого утра, но пиво мне не достанется, кончится за десяток человек до меня и вечером я пойду с трехлитровой банкой за вином к тете Нине, если только он наступит сегодняшний вечер... Но мысль ушла и я вновь ощутил Ирку, как она меня любит и как ей со мной хорошо... Нет, ощутил - не то слово. Это было знание, идущее от Ирки. Я всегда чувствовал людей...
Она отвернулась и стала разглядывать море, потом опять повернулась ко мне. - "Купаться хочешь?" - "Ага!" - "Топай, я полежу. Лень..." Я улыбнулся и встал. Мы не обмолвились ни словом. Нам не нужны были слова, мы понимали друг друга по глазам.
Улыбнувшись, я встал и тут на меня обрушилось предчувствие. Мир на секунду померк, затем стал багровым, будто я разглядывал его через светофильтр. Море наполнилось кровью, а небо тьмою. Запахло горящей соляркой и странный металлический привкус забил рот. Я умер.
- Ты что? - Ирка трясла меня за плечо, испуганно заглядывая в глаза. - Чего ты?.. Видик у тебя...
Смерть отступила. Мир вновь был привычен и нормален. Осталось только предчувствие. Тянущее, безнадежное, словно похмелье. Что-то должно было случится и обойти или обмануть это было нельзя.
- Порядок, кошка! - я через силу оскалился. - Пойду...
- Нет... - у Ирки задрожали губы. Она смотрела на меня, в глазах ее было понимание. - Не ходи... Кажется, я...
Но я шел по пляжу, переступая через тела, лавируя между телами, уворачиваясь от тел бегущих навстречу... Почему тел? Вновь пахнуло горящей соляркой и я, убегая от этого, прыгнул в прибой и торопливо поплыл от берега.
Грязная вода. Пена и щепки, раскисшие клочки бумаги. Запах мятной дряни... Наверное это зубная паста, "Colgate" или "Aquafresh"...
Гудение я услышал, когда отплыл метров на двести. Я долго ничего не понимал, бессмысленно шаря взглядом по горизонту в поисках катера, пока не догадался поднять глаза выше.
"Вертушка" шла от солнца, низко. Округлое туловище, наклоненное к земле, затемненные стекла кабины - казалось она хочет протаранить бронированным лбом дома на берегу. "МИ-28" - я узнал сразу, видел в мясорубке под Одессой. Шел он с базы и дело было дрянь. Боезапас полный, на консолях висели ракеты и ребята могли не успеть...
С пристани начали стрелять. Кто-то из моих, стоя на одном колене, бил из "Калаша" в яркое небо. Было далеко, но мне показалось, что это Ерш. Он не попал. Он и не мог попасть - приличная скорость, солнце в глаза... Пристань заволокло огнем и дымом. Бетонный мусор, металлолом и очень много воды вознеслись в воздух, чтобы через секунду вернуться обратно - на берег, в море, куда придется...
Второй залп накрыл пляж, третий - прибрежное шоссе. "Вертушка" проскрежетала над головой и скрылась за дымом. Только теперь я понял, что под ногами дно и побежал к берегу. Я думал об Ирке, а потом увидел развороченный песок, обрывки тента и сразу забыл о ней. Теперь я помнил только об автомате, оставшемся в "газике" и о том, успеют ли ребята развернуть зенитный пулемет.
А с берега тянуло гарью. Горела солярка, дымил пансионат, занялись деревянные домики поселка. У магазина рвануло и струя огня ударила вверх. Газовые баллоны... И вдруг я четко, полно и тоскливо понял, что я - труп, что Ирки больше нет и не будет, нет моего автомата, а пулемет ребята так и не развернут. Я увидел возвращающуюся "вертушку" и уже не было сил справиться с навалившейся на меня тоской...
Идиотская привычка - грызть подушку! Я разжал челюсти и тяжело выпустил из легких воздух. На лоснящейся наволочке расплывались красные пятна. Вот он - странный привкус во рту, объяснение кровавых пророчеств. Парадантоз. При парадантозе полезны витамины и хорошая зубная паста.
Я пошарил под подушкой. Паста была на месте. Тюбик нагрелся, истертая пластмасса напоминала человеческую кожу. Гладить его было приятно, гораздо приятней чем Галю... Я помнил каким он был новым, как обтиралась краска, как худел, становясь все тоньше. "AQUAFRESH". "Protection for you family. Three in one". Остальное стерлось, остались едва различимые полоски красная и синяя. Три компонента, трехкратное действие. Синий - ментол, красный - укрепляет десны, белый - предохраняет от кариеса.
Нащупав языком дыру в зубе, я хмыкнул. Тюбика мне хватило на год. Ну еще месяца три... Ничто не может длиться вечно.
Даже мысль о пасте не успокоила - нехорошо подействовал на меня мой сон. Дело не в кошмаре, если подумать, то никакой это не кошмар, так смех один. И не в том, что я опять видел Ирку - видел, ну и что? Предчувствие... Оно не прошло, я вытащил его за собой из сна и теперь оно кололо меня под ребра тупой иглой, тянуло за ниточки нервов. Не мог я пренебрегать им, слишком хорошо знал - внутренний голос не обманывает. Потому и жив.
Я перевернулся на спину и, поглаживая тюбик, уставился в потолок. Надо было думать, раскручивать клубок предощущений, страхов и еще хрен знает чего, накопившегося в подсознании. И я начал его раскручивать, и распутывал, разматывал, пока не заметил, что думаю о другом.
Интересно, кричал я во сне или нет? Наверное сразу в подушку вгрызся... Привычка. Очкарик резал без наркоза, потому что его не было и без спирта, потому что спирта едва хватило на протирку скальпеля и хирургических железок. Ребята накачали меня одеколонной смесью, она сразу ударила в голову, но не настолько, чтобы заглушить боль. И когда Очкарик сделал первый надрез кто-то сунул мне в зубы первое подвернувшееся под руку - плюшевого мишку с пола...
Странный сон. Дикое переплетение реалий и времен. Вчера - это Ирка. Мы отдыхали здесь году в... Года за два до развала, не меньше. Жили у ее родственников, второй дом от продмага. Сейчас там беженцы из Восточной Сибири и какие-то черные... Мы ходили за мыс, на дикий пляж и чудно проводили время. Заниматься любовью на камнях было очень неудобно, постоянно мешали отдыхающие, а в доме у нее имелась своя комната, очень скрипучая кровать и родная тетка, придававшая слишком большое значение штампам в паспорте. Все равно, это было хорошее время, только мы тогда не понимали. У нас на двоих был здоровый туб пасты "Pepsodent" и мы его совершенно не жалели...
"Вертушка" - день сегодняшний. Хотя и здесь не без идиотизма - на то и сон. Они никогда не летают по одной. Ракетные удары не наносят зря дорогое удовольствие. Ракетный залп - это десант. Это катера, это атака вдоль берега по остаткам шоссейки. А сама машина? Таких фюзеляжей не существует в природе! Не "МИ-28", какая-то мешанина. Абстракция сна. Это Одесса из меня выходит, Николаев и Аскания-Нова. Большой Южный котел.
Так что же нам остается на завтра? Предчувствие. Этюд в багровых тонах и запах горящей солярки. Солярка пока, слава Богу, есть. Взорвут склад? Хранилище на воздух поднимут? Так до него еще суметь добраться надо. Мы не смогли... Посты что ли проверить?
- Посты проверить, - повторил я шепотом и прислушался к ощущениям будет ли результат.
Тоска не прошла. Значит мимо, не попал. А может я грешу не на то? Соратнички, братья по оружию. Эти да, эти могут... Очередь поперек спины, пуля в затылок или проще - штык-ножом. С чего угодно, из-за косого взгляда или в честь хорошего кокнара. А для кого-то первейшая обязанность - в случае малейшего подозрения... Для кого-то, работающего в Красном Доме.
Ничего я не придумаю, так и буду лежать, гоняя по кругу никчемные, передуманные мысли, разглядывая узоры плесени на потолке. Пансионат, черт его дери! Нашли где устроиться! В окнах щели, в крыше дыры, котельную так и не запустили... Да и чем в ней топить, в котельной? Пакостно. Гнусно и холодно. Можно натянуть на себя два одеяла, раздобытых услужливым Петрухой, можно спать не раздеваясь, можно выпить водки, позвать девушку Галю, в конце-концов. Ничего не поможет - ни баба, ни водка, ни третье одеяло... В поселок надо перебираться, вот что...
Гулько я почувствовал за минуту до того, как он постучал. Легко стукнул и тут же, распахнув дверь, скользнул в комнату. Бесшумно и легко, профессионально.
- Новости, капитан! - ему очень хотелось, чтобы я вздрогнул от неожиданности. Последний месяц он только этого и добивался, старался вовсю.
- Какие новости? - я нарочно тянул, не вынимая руки из-под подушки. Пусть понервничает. Он ведь тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо. Откуда Гулько знать, что там кроме зубной пасты и нет ничего.
- Агентуру поймали...
Пока я шнуровал ботинки, искал по карманам сигареты Гулько стоял неподвижно, равнодушно рассматривая, изуродованную пулями дверь. Моя работа. Я отучал девушку Галю входить без стука. Одного урока хватило. С тех пор девушка скромна и предупредительна. Соображает.
На улице лил дождь. Небо висело серое, тошнотное и море вдали тоже было серое, а под ногами чавкала грязь, остатки перепаханного гусеницами асфальта и павшей листвы. Тяжелое зрелище - приморский курорт осенью. Остатки бывшего курорта под нудным холодным дождем...
Я, не поднимая капюшон, закурил и моментально пожалел об этом сигарета размокла и сломалась. Дрянь, не курево. Упакованные в серые бумажные пачки без единой надписи, странные короткие огрызочки, неизвестно кем и где набиваемые. Одинаковые на любой толкучке от Петрозаводска до Семипалатинска. Говорят, их производят в Тифлисе, мешая турецкий табак с турецким же чаем, измельченной мешковиной и еще, для крепости, с дикорастущей дрянью из предгорий Кавказа. Закавказская Уния снабжает сигаретами всю Восточную Россию с Украиной, получая в обмен прибалтийские "Стингеры", запсибовские танки и даже МИГи. Частный сектор не остается внакладе - батумские контрабандисты развозят товар по всему побережью.
Мы прошли мимо лечебного корпуса - закопченной, выгоревшей дотла каменной коробки и по чудом уцелевшей лесенке стали спускаться вниз, к хозяйственному корпусу, где размещался штаб. Тут я вспомнил про сон.
- Слушай, - я остановился. Гулько вопросительно смотрел на меня снизу. - Давай-ка склад проверим... Что-то мне...
Гулько пожал плечами и, повернувшись, двинулся назад. Длинное бледное лицо абсолютно ничего не выражало. Рыбьи глазки смотрели сквозь меня, умудряясь удивительным образом не терять из вида. И мысли его шустрые, юркие никак не давались, ускользали, оставляя лишь смутное эхо. Мешал я ему, мешал не на шутку, давно, с того момента, как заняли мы этот вонючий поселочек. Вначале была легкая досада, надежда, что все изменится, уладится само собой. Время шло, ничего не менялось и вскоре ненависть дошла до последнего градуса. С недавних пор я старался не поворачиваться к нему спиной.
Склад располагался в здании клуба - дурацкого двухэтажного здания в псевдогреческом стиле. До развала здесь крутили кино, устраивали дискотеки, торжественные вечера и видеосалоны. Клуб сохранился неплохо при Сталине строили добротно, но на второй этаж подниматься не рекомендовалось - перекрытия сильно сдали после сентябрьских боев. В бывшем кинозале теперь лежали бочки с соляркой и ящики с патронами, а у входа стоял пост.
Сейчас здесь были Гаврик и Сафарбий. Сафарбий - миролюбивый, но страшный на вид осетин, заросший до глаз черной, с ранней проседью бородой, исповедовал дао. Познания он черпал из сборника "Древние философские тексты", который все время носил с собой. Гаврик не исповедовал ничего. Когда-то он считался хиппи, а теперь ему было просто на все наплевать.
Гаврик и Сафарбий курили план. Оба сидели на корточках, слегка наклонясь вперед, и передавали друг-другу самопалку. Из-за пазухи Сафарбия торчала книга, глаза смотрели вдаль. Гаврик то и дело откидывал с глаз волосы и поправлял, висящий на шее "ксивник". Никакого паспорта там не было, а торчала из него запасная обойма к "Калашу" и черенок ложки.
Наше появление особого впечатления не произвело, только Гаврик придвинул поближе автомат.
- Гады, - лениво сказал Гулько и я так же лениво кивнул, что да, гады, мол. - Полчаса назад, когда агентуру взял, по-хорошему говорил... Гаврик, я тебя расстреляю, точно говорю...
- Я все, - вяло и ненатурально испугался Гаврик. - Все, лейтенант...
Он отбросил окурок и с трудом встал. Сафарбий не реагировал. Человек, познавший дао, смерти не боялся.
- Надо бы сменить... - сказал я, прекрасно ощущая всю никчемность фразы.
Гулько не возражал. Как и я он понимал, что угрозы столь же бесполезны, как и смена караулов. Народу мало, а длительные перерывы между боями деморализуют лучше всякой пропаганды. Второй месяц мы здесь полторы сотни людей, именуемых в штабных сводках не иначе как "десантная рота", два бэтээра, и танк. Важнейший объект, надежда и опора. Подземное хранилище. Две с лишним тысячи тонн дефицитнейшего бензина, до которого невозможно добраться - какая-то сволочь взорвала насосную станцию. Давно, в самом начале развала. И вот мы ждали у моря погоды, техники, подкреплений, черт знает чего, а штабные умники в Симферополе разрабатывали важные и совершенно секретные стратегические планы освобождения Крыма, а в перспективе, разумеется, и всей Западной России...
Ничего мы не сделали. Гулько еще раз посулил Гаврику, что он дождется и мы двинули в штаб. Было скользко, но под ноги я почти не смотрел, разглядывал коротко остриженный затылок Гулько, прикидывая, то так, то этак. Пора кончать. Выбрать момент и... Только фиг! Не даст он шанса. Да и не ликвидируешь его в открытую - свой. Табу. Даже Гаврика нельзя, а Гулько заместитель. Правда и он меня без трибунала не может... И выходит, придется нам по кустам прятаться, в Рэмбо играть. А если...
Я опять упустил миг когда произошла перемена. Исчезла плащ-палатка, теперь на нем был прекрасный твидовый костюм. Сдвинутая на затылок шляпа не могла скрыть ухоженной шевелюры. Благородных седин... Сигару! Бог мой, он курил сигару! Я даже не сразу понял что это. Под ноги ему стелилась не жидкая осенняя грязь, чистый асфальт, над головой сверкало яркое летнее небо и девушки улыбались ему в ответ... Щеголь, плейбой, довольный жизнью гуляка с Бродвея. Мертвечина ушла из глаз, это был благообразный, пожилой, много повидавший человек. Женщина, которую он держал под руку... Я знал ее, видел много раз, чувствовал и помнил, но она стояла ко мне спиной, а когда обернулась...
Время истекло, мелкий дождь опять поглаживал по слипшимся волосам, а ветер нес осточертевшие запахи осени и моря. Что это - прошлое, будущее? Какой ключик повернулся? Знание пришло и исчезло, оставив тусклый фантом. Ремарка в сером тесте дня. Плохо. А если будущее - плохо вдвойне. Потому что будущего у Гулько быть не должно. Или он, или я, без вариантов. Он жив, значит я...
Когда я впервые ощутил свой дар? Когда поверил? Студентом я знал какой билет вытащу на экзамене. Много учиться не приходилось - неприятные неожиданности обходили стороной. Я почувствовал смерть матери за тысячи километров от дома, в Хабаровске и успел на похороны. Читал по глазам, заглядывал в душу, но был ли мой дар хоть немного похож на нынешний? Отца сбила машина, Ирка ходила к онкологу со странными результатами анализов я не ощутил ничего. Настоящие знание пришло вместе с развалом, как неожиданный довесок, как слабая компенсация за утраченную душу и утерянный покой. Однако, оно спасало жизнь. Дважды меня едва не ухлопала пьяная сволочь... Нет, это уже позже, когда пошел пик уголовщины. Банды, кланы, крестные отцы и матери - дети разных народов... Убийцы-профессионалы, убийцы-одиночки, маньяки с карабинами... Охота за милицией - за формой, за табельным оружием и документами. Никто не верил никому, особенно соседям и держать дома обычный магнитофон было опасней чем неразорвавшуюся фугаску. Укреплялись двери, на ночь в квартирах не тушили свет, но это мало помогало и тогда обезумевшие граждане стали создавать отряды самообороны. Уличная стрельба по ночам перестала пугать быстро, труднее было привыкнуть к другому...
Прежде чем открыть дверь ты смотришь в глазок и в глазок же тебе втыкают заточку и ты остаешься висеть на двери. Или рано утром дети на мотоциклах затевают с тобою веселую игру в салочки и салят до тех пор, пока ты не остаешься лежать на асфальте.
Да нет, все это кино. Другое страшно - когда вокруг пьяные рожи и ты понимаешь, что сейчас тебя будут убивать. Ни за что, просто так, потому что сегодня вечером ты прошел по их улице. Всякое бывало...
Дома меня "навещали" дважды. В первый раз они стали ломать дверь, но не успели - на шум явились самобовцы. Второй раз я едва не попался. Я ждал Ирку и, не раздумывая, пошел открывать. У двери тоненькой иголочкой кольнуло беспокойство. Я успел уйти через соседский балкон...
А потом Ирка с родителями уезжала в Анапу отдохнуть и вновь я не почувствовал ничего, хотя до развала оставалось чуть больше трех дней. Я проводил их на вокзал и возвращался домой пешком по вечерней Москве. Метро тогда уже не ходило. Помнится, я еще удивлялся огромному количеству "Икарусов", набитых странными бесцветными личностями. Через три дня я понял, но времени рассуждать не осталось. Можно было только полагаться на свой дар, на умение читать по лицам и на веру в предчувствия. Не жалеть, не думать, не сомневаться. Стрелять не прицеливаясь, не на звук даже, на ощущение опасности, на запах смерти. Пахло отовсюду...
- ...на два дня осталось.
Гулько уже давно что-то мне говорил.
- А? - машинально переспросил я. - На сколько?
- Жратвы на два дня осталось. Надо реквизицию делать.
- Какие проблемы? - я никак не мог сообразить чего он хочет. - Надо, значит сделаем.
- Потапов плохо в тот раз поработал - мне не понравилось. Какой-то он вялый, все у него между пальцами уходит...
Мне надоел бессмысленный разговор и я сказал:
- Вот и проследи, чтоб не уходило!
Гулько долго молчал, а потом тихо ответил:
- Это не мое дело.
А было вот как...
Зима выдалась теплой и мокрой, лето коротким, сирень не цвела и планеты, выстроясь в ряд, лишали людей сна. Нервы не выдерживали и рвались, но некому было распознать сумасшедших - безумие кипело всюду.
Одни пили водку, купленную по тройной, против прежней, цене у грузчиков и таксистов, бубнили до утра на кухнях, хрипя от табачного дыма, бессонницы и перепоя. Дошедшие до черты - резали друг друга. Делали деньги, пытались забыться в работе, ненужной никому кроме них, забивали дни мгновенными, никчемными делами. Наиболее трезвые стояли в очередях за самым дефицитным товаром - иностранным гражданством. Учили языки и обычаи, собирали документы... Счастливцы, ошалело, не веря в свое счастье, махали руками остающимся - не сумевшим, но жаждущим. "Шереметьево-2" гудел как очередь за сигаретами. Картонные ящики, вьетнамцы, спецназы, собаки, ругань, валюта на гениталиях...
Жизни не было, но она дорожала. Нищие завывали в переходах, хватали за рукава и матерились, если подавали мало. О беженцах из одной республики помнили до беженцев из другой. Рубль увядал, кабаки цвели. Торопились успеть, не упустить, перебирая оставшиеся доступными радости. СПИД не пугал. Гоняли по иссохшим венам активированный уголь и "мульку", запивали транквилизаторы вином. Неприемлющие химию медитировали перед экранами. В речах не искали смысла, слова гипнотизировали. Женщины пили наравне с мужчинами, мужчины превращались в истеричек.
И все ждали, спрашивали друг у друга, самих себя и модных астрологов: "Когда же это кончится?", не подозревая, что "это" уже кончилось и не вернется никогда.
Часовой на крыльце, не отрывая зада от ступенек, подвинулся чтобы пропустить нас. Мы прошли и Гулько, неожиданно повернувшись, пинком свалил часового с лестницы.
- Не спи, дурень, пропадешь, - ласково напутствовал он. Парень копошился на земле и физиономия у него была обалделая.
- Это кто? - спросил я. - Рожа незнакомая.
- Новенький. Местный...
В коридоре стоял сумрак, с потолка капало. За два месяца я выучил коридор наизусть - изуродованные стены, куски дерьма и штукатурки, копоть, битое стекло, объедки, заскорузлое тряпье.
У двери бывшего директорского кабинета висел щит некогда наглядной агитации. "В плюрализме наша сила!", "Народные депутаты района" и так далее... Бумаги на щите давно не осталось - пошла на подтирки и самопалки. Картон ободрали для растопки. До фанеры не добрались, но зимой настанет ее черед.
Под щитом - я вздрогнул от неожиданности - сидел, подставив под зад "дипломат", мэр поселка Александр Владимирович Ярошин. Он как всегда вежливо поздоровался, я как обычно не ответил. От него несло мертвечиной абстрактный гуманист, такой не заживется. Гулько открыл дверь, высветив на миг обрывки страшных рож на стенде, и мы вошли в штаб.
Вся команда была в сборе. Костик-радист примостился у своего ящика и, пусто уставившись в стену, крутил настройку. Шуров сидел мрачный, Пшибурджевский пьяный. Status quo. Откуда же этот мороз по коже?
Зловещая картинка. Завешенное одеялом окно, керосиновая лампа на столе, запах свежевыпитого и страшное, с выкаченными глазами, лицо Пшибурджевского.
Я подошел к Костику, похлопал по плечу, а когда он, дернувшись, снял наушники, спросил:
- Ну как, старичок, наладилось?
Костик мотнул головой. Интересно, что он сейчас ловил - штаб в Симферополе, "ВВС" или "Новую Россию" из Москвы. И заменить-то его, гада некем...
- Здоров, капитан! - Пшибурджевский изобразил что-то на манер пионерского салюта. - Слыхал, бабу словили! Что, девоньки, разыграем?
- Поговорить с ней сначала надо, поговорить. А потом уж и... посоветовал негромко Петрович. Он устроился уютней всех, в уголке. Сидел, укутавшись в телогреечку и посасывал самопалку. Автомат под боком, кисетик по рукой и табачок его пах не сушеным навозом, а очень даже хорошо. Хозяйственный мужик Петрович.
- Ух вы девоньки, шустрый какой! - возмутился Пшибурджевский. - Знаю я твое "поговорить"! Что мне из нее, холодец потом делать? Тебе старому она без надобности, а мне без ласки тоска! Моя последняя...
Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, "царицу любви", а я смотрел и пытался понять насколько он сегодня вменяем. Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили его мысли - сюрные, гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде в коридоре. Сивуха и бабы, кровь, изящная рюмочка из хрусталя и что-то приятное, связанное с ней, опять сивуха и бабы, но уже разможженные, пережеванные гусеницами, и снова сивуха, и огонь... Рожа у него была обгорелая, глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто горел он в танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот кто побывал под Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да и мало меня это интересовало. Сумасшествия в нем присутствовало не больше чем в остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его просыхали редко, но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
- Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
- Чего смотреть? - весело сощурился Пшибурджевский. - Чего тебе смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее по усмотрению пользуешь - хочешь спишь, а хочешь к стенке ставишь!
- Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
- Действительно, коллеги, дело серьезное. Коллега Петрович прав допрос необходим... А затем, приняв обоснованное решение... М-м-м... конечно можно и... Жесткость в отношении агентуры противника вполне допустима...
К "коллегам" я так и не привык. Эти новые обращения друг к другу... "Господа" в Москве, "братки" на Кубанщине, Запсибовские "товарищи", "коллеги". Слишком старательно он придерживался правил, чересчур подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что примут за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера. Бухгалтера, играющего кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим приказы6 беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными в Симферополе. Потом, что-то у него там не сложилось, продвижка какая-то вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось и оказалось столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы "BIG", которую он никогда не выпускал из рук Я читал его, как с листа... Конец Шурова виделся недалеким и однозначным. Не любили его ребята. А он того не замечал и продолжал переигрывать, обращаясь к ним не иначе как "эй, вы..."
Он рванет вниз по склону, к шоссейке, в надежде успеть, проскочить за дымом, за жирным дымом солярки... Киря медленно поднимет автомат, выстрелит, почти не целясь, и он, пробив кусты, покатится по склону все быстрее и быстрее, словно в плохих старых боевиках...
- Вот что, голуби! - я мотнул головой, отгоняя картинку. - Бабы - это класс! А что жрать будем?
Я подошел к столу и сел на свое обычное место, в торце. Хороший был стол, полированный и место достойное, президентское. До поры.
- А чего, кончилось? - изумился Пшибурджевский. - Недавно же Потапов реквизировал.
Он вдруг надулся и, побагровев, заревел:
- Воруете, суки! Ух вы девоньки, и так всю страну растащили!
Он матерился, хватаясь за пистолет, и орал, орал, мерно бухая кулаком по столу. Петрович, залез в кисет и принялся сворачивать новую самопалку. Шуров равнодушно чертил ручкой на клочке бумажки. Наконец Пшибурджевский затих.
- И что дальше? - поинтересовался я.
- Все... - он помотал головой, полез за пазуху и достал оттуда фляжку и рюмку.
- Да будет вам, - добродушно протянул из угла Петрович. - Делов-то... Все ж свои, какие счеты? Чего, Потап, не выбил?
- А! - Потапов досадливо отмахнулся. - Нечего с них брать, нету там ничего! Сколько раз через них проходили!
- От так! От эт-то да! Умный ты умный, Потап, а дурак! Ласковый... Взять нечего! Ты потому и не нашел ничего, что так думал. Ничего, со мной сходишь я тебя поучу! Ходил-то куда?
- В Прибрежное. Это по шоссейке километров двадцать...
- Знаю, милый, знаю. Мы к ним в гости еще раз сходим. Они нас не ждут, уж я чую...
Петрович чуял, Петрович знал. До развала он крестьянствовал под Тамбовом. Он был хорошим хозяином. Все у него во взводе содержалось в порядке - патроны имелись, сальце, да и с самогончиком не бедствовал. С парнями своими останавливался в лучших хатах, опережая прочих и всегда им доставались лучшие бабы. "Хлопцы" слушались его беспрекословно, никому не доверяя, он набирал их сам из таких же колхозников. Ласковый, обстоятельный Петрович. И сынки его Петровичи-младшие - крепкие и несуетные как две капли воды походили на "батю". Прикажи - зарежут не раздумывая.
- Слышь, капитан, - Петрович повернулся ко мне. - Ты Потапа-то с хлопцами пусти со мной. Пущай поучатся.
- Нет, Петрович. Давай-ка ты сам, народу мало.
- Ну смотри. Как знаешь...
Он смотрел на меня сквозь дым самопалки - веселый прищур, ласковая усмешечка в усах. Я помнил эту его усмешку...
Когда в июне мы брали тот поселочек... Приветное или как там его, селяне, изведенные непрерывными налетами и реквизициями, окопались на окраине и попытались не пустить нас дальше. Сутки отняли...
Экзекуцией руководил Петрович. Никому не доверил. Патронов как обычно не хватало и потом, наблюдавший эту картину с танковой башни, Пшибурджевский назвал ее "утром стрелецкой казни". Он был в то утро совершенно невменяем, страшно хохотал и хохотом своим заразил всех. Один Петрович не смеялся, работал сосредоточенно, только в усах пряталась добродушная усмешечка...
Петрович разглядывал меня. Ну, на понт меня не возьмешь! Не отводя глаз, я опустил руку в карман, нащупал ребристую поверхность пластмассовой крышки. Тюбик был на месте. Петрович не выдержал первым - отвернулся и с удовольствием затушил самопалку о полированную крышку стола.
- Ух вы, девоньки! Чего там! - заорал вдруг Пшибурджевский. Делов-то! Отдохни, Петрович. Давай я со своими... Давненько шашек не держал...
Шуров тяжело вздохнул и заерзал. Пшибурджевский выезжал на реквизиции шумно и весело. Возвращался обычно без провианта, но с сивухой и пьяными девками на броне, а на промысел через день отправлялся Петрович.
- Пешочком, коллега, пешочком. Оставлять без огневой поддержки...
- Заткнись!
- Горючего, голуби, и впрямь маловато... Сколько солярки? - я взглянул на Гулько.
- Десять.
Десять бочек. Мало. Была бы связь... Идиотская ситуация. На бензине сидим тонны под ногами!
- Мои тут грузовичок присмотрели, - прищурился Петрович. - Хороший ЗИЛок, я проверял.
- У кого это? - спросил Потапов.
- Рябой такой... Витька что ли? От рынка второй дом...
- Интересно, где он бензин берет? - тихо поинтересовался Гулько.
- Слушай, капитан, а может он его из бункера качает? - мутно уставился на меня Пшибурджевский.
- К бункеру не подлезть, сам знаешь. Видел что от насосной станции осталось?
- А вдруг где какая дырочка... Может его того... допросить?
Я пожал плечами. Не одни мы такие умные, керченцы вон тоже не смогли, как не старались. Техника нужна, насос, буровая вышка. Помощь из Симферополя. А связи нет... Посмотрел на Костика. Тот молча крутил верньеры.
- А грузовичок он отдает?
Заржали все. Даже Гулько не удержался, фыркнул. Смешной человек Потапов, не соскучишься. И ведь всерьез спросил, действительно не понимает. Слишком всерьез. Все, что он говорил и делал было чуть-чуть "слишком". На дураков. Очки, чистая речь интеллигента, магнитофон с собой всюду таскает, обожает послушать "Битлз"... Двадцать два - перебор. Но в редкие моменты он открывался и я чувствовал спокойствие и точный расчет неплохого артиста. Он и был артистом, раньше, до развала. "Пятый павлин в четвертом ряду" - массовщик с "Ленфильма".
