Митя пожал руку Сергею, сказал степенно:
      - Шаров,- и уселся на скамью рядом с Машей.
      - Правда, Митя,- теребила она его,- рассказывай, что ты? Как ты? Где ты? И что за форма?
      - Так...- неопределенно ответил Митя,- одно задание...
      - Ну, узнаю...- захохотала Маша,- вечно у Шарика какие-то тайны. И ведь все врет, все врет. Брось трепаться, Митька, говори, как человек. Может, и правда стал большим начальником?
      - Закуривайте,- протянул Митя пачку "Казбека" Сергею.- Нет, Маш, никакое я не начальство. Меня за мой язык в два счета выставили бы. Сама знаешь...
      - Да, что верно, то верно. Митька вечно учителей доводил... Я с этим паразитом на одной парте сидела, и он все у меня сдувал. А помнишь, с Тонькой?..
      Оба рассмеялись.
      - А Марат...
      - Погиб Марат,- сказала Маша, и они замолчали. Потом Маша спросила:
      - Ну, а что делать собираешься?
      - В медицинский мечу.
      - Быть не может?! И я туда. Во второй или в первый?
      - Я бумаги во второй подал.
      - Вот здорово, и я туда!
      - Опять вместе. Если не завалимся, конечно. Тебя примут точно фронтовичка... А вы, Сережа?
      - "Завыкал",- сказала Маша,- не больные и на "ты" перейти.
      - Давай на "ты", правда. А ты куда? Сергей улыбнулся.
      - Скорей всего в таксисты подамся. Буду вас возить, "на лапу" брать.
      - Он в академию Жуковского поступает, Сережа - летчик,- сказала Маша.- Ну что ж, ребята, заключим тройственный союз...
      Заложив руки за спину, Митя сказал:
      - Ладно, оставь это. Я хочу, чтобы Сергей знал. Хочу в открытую. Давайте в открытую. Вот что, Сергей. Я люблю Машу. Давно люблю. И мы клялись друг другу быть навсегда вместе. Вот какие дела. Война нас разлучила. Я искал Машу все время. Наверно, сотни запросов писал и не мог найти. И если мы наконец встретились... Сергей, ты должен дать мне возможность поговорить с Машей наедине.
      - Моего согласия, кажется, вообще не требуется?- усмехнулась Маша.Вы будете решать вдвоем?
      - Я буду дома. Маша,- сказал Сергей и, не прощаясь с Дмитрием, ушел.
      По улице Горького пешеходы двигались сплошной массой, как в театральном фойе во время антракта.
      Солнце, теплынь, еще праздничная, победная атмосфера - все располагало к медленному, прогулочному шагу - люди шли не спеша. Великое множество военных от рядового до полковника то и дело козыряли друг другу при встрече. Редко-редко попадалось озабоченное лицо или спешащий человек, который переходил на мостовую, чтобы обогнать медлительных прохожих.
      И, может быть, никогда еще в обычный будний день не видела улица такого множества улыбок, такого сияния глаз, таких добрых лиц.
      Случалось, что Сергей не замечал приветствия встречного военного и не отвечал на него. Не замечал он и любопытных девичьих взглядов и шепчущихся подружек, смеющихся, глядя ему вслед.
      - Товарищ старший лейтенант,- остановил его офицер с красной повязкой на рукаве - начальник патруля.- Почему не приветствуете старшего по званию?.. Что у вас с рукой?
      Сергей недоуменно посмотрел на него, затем перевел взгляд на кулак - с него лилась кровь. Он разжал руку - на порезанной ладони лежали осколки раздавленного зеркальца.
      - Давайте в аптеку - вон на углу,- сказал офицер,- что же это вы так...
      - Нет, Митя,- говорила Шарову Маша. Они сидели на той же скамейке на бульваре, рядом играли ребята, гоняли мяч.- Нет, все это детство... Слишком многое встало между нами тогдашними и теперешними....
      - Ты просто все забыла... ты не представляешь себе, как я тебя искал...
      - Ничего, Митенька,- Маша гладила его по голове, перебирала волосы,все образуется. И потом, ты как-то игнорируешь самое главное: я люблю Сергея, и нас с ним война связала. Намертво. Навсегда.
      Митя схватил ее руки.
      - Пойми, я не могу жить без тебя, не могу... И тут большой резиновый мяч с силой ударил Митю в лицо. Он вскочил, бросился к ребятам. Они наутек. Маша смеялась. Старалась сдержаться, но смех разбирал ее все больше и больше. Она хохотала.
      Митя, обиженный, стоял рядом. Наконец Маша взяла себя в руки, сказала серьезно:
      - Прости, не сердись... И почему ты все-таки в форме железнодорожника? - Маша прыснула снова.
      - Да потому, что военная износилась до дыр. А эта осталась от Вани, старшего брата. Был машинистом, то есть гражданским, а его наповал, во время рейса. Разбомбили состав с эвакуированными...
      - ...Знаешь, Машенька,- сказал однажды Сергей,- до моей комиссии два дня, а у меня есть давний долг, до войны еще все собирался съездить в свой детдом, повидать нашу нянечку - "Пятихворовна" мы ее звали. Видно, какое-то имя мы так переболтали. Она нас жалела. Веселая такая была, вечно шутит, песенки нам поет. А то поплачет, когда кто обидит... Пятихворовна.. добрая душа. Сто раз собирался и ни разу не съездил. Не знаю, жива ли? Ведь вечность прошла...
      - Поедем, Сережа. Поедем прямо сейчас...
      - Это недалеко от Москвы. Электричкой.
      - Спасибо,- сказала Маша,- но я говорить не умею...
      Вместе с краснощекой нянечкой вошла Петровна- сестра-хозяйка толстая-претолстая, сонная женщина в белом халате.
      - Здрасьте, - сказала она, - бабушка в инвалидном доме живет, болеет она, а присматривать у нас некому. Вот я вам адрес списала...
      Сергей взял бумажку, простился.
      - Будем ждать,- провожала их заведующая,- приезжайте побеседовать с ребятами. И вы тоже, пожалуйста...
      Они шли тропинкой по краю высокого, крутого обрыва, под которым далеко внизу, красиво изгибаясь, текла речка. А по ту сторону речки открывались широкие дали - степи, перелески и снова степь до самого горизонта.
      Ни единой живой души кругом.
      - Поцелуй меня, Сережа...- сказала Маша. Сергей обнял ее, поцеловал. И долго, долго, очень долго длился этот поцелуй. У Маши были закрыты глаза. Потом она открыла их, и, постепенно проясняясь, пробуждался от забытья ее взгляд, и, глядя на бескрайние дали за рекой, она сказала Сергею, отстраняясь:
      - Тут бы пулеметную точку... обзор какой... Сергей оглянулся, посмотрел - обзор был действительно потрясающий.
      - Не надо, Маша, не надо... постарайся забыть. Пойдем, тут поворот должен быть, а за ним наш детдом...
      - Как вы говорите - Пятихворовна?
      - Да, да. Пятихворовна. Полная такая, круглолицая. Волосы с сединой...- ответил Сергей заведующей детдомом.
      - Нет, нет у нас такой. А фамилию вы ее не знаете?
      - Это, наверно, про Никишкину спрашивает лейтенант,- вмешалась в разговор пожилая медсестра.
      - Старший лейтенант,- поправила ее заведующая.
      - Извиняюсь,- сказала медсестра,- но Никишкина давно на пенсии. До войны еще. Ее, верно, как-то так ребята похоже называли.
      В дверях кабинета столпились молодые нянечки и с большим интересом, подталкивая друг друга и посмеиваясь, рассматривали Сергея.
      - А вы, значит, наш воспитанник? - спросила заведующая.
      - Конечно.
      - Вот удача-то...- расплылась она,- побеседуйте с нашей ребятней... Это ведь какое для них событие будет...
      - В другой раз, сейчас мне нужно отыскать Пятихворовну... Как вы сказали? Никишкина она?..
      - Тут внучка ее у нас сестрой-хозяйкой. А ну, Татьяна, живо сбегай, покличь Петровну,- сказала медсестра краснощекой молодой нянечке, и та исчезла.
      - А что же вы нас не познакомили с вашей спутницей, товарищ старший лейтенант? - сказала заведующая.
      - Это моя жена. Познакомься, Маша.
      - Какие у вас награды почетные, Маша, "За отвагу" - подумать только, такая девочка... И "Звезда" еще... Может быть, вы, Маша, тоже выступите у нас?
      - Вон она в коляске сидит, Никишкина, - сказал санитар.
      Сергей и Маша вышли в садик инвалидного дома. В коляске, широко раскрыв глаза, сидела старуха в ситцевом платье, в больших ботинках. Сергей старался не выдать своего волнения и огорчения при виде ее. Они подошли с Машей. Но слепая старуха продолжала, не моргая, смотреть вдаль.
      - Здравствуйте, нянечка Пятихворовна,- сказал Сергей.
      Не переводя взгляда, старуха спросила:
      - Это кто говорит? Есть тут кто или мне послышалось?- спросила она глухим голосом. Сергей подошел к ней совсем близко.
      - Это я, нянечка, Сережа. Иванов Сережа. Старуха протянула руку, прикоснулась к Сергею,
      - Не помните меня, Пятихворовна? Я вам тут подарочек маленький...
      Сергей положил ей на колени принесенный пакет.
      - Спасибо, - старуха прикоснулась к пакету, - а тебя не припомню, если бы увидела, может быть... Да и то наврядли... вырос, небось..
      - Нянечка Пятихворовна, это я тот, что у заведующего банку варенья увел... Сережка... Старуха покачала головой.
      - ... Ну, тот, что мышонка ему в ящик подсунул... Неужто не помните? Вы меня еще спрятали тогда... А когда я лежал и у меня горячка была, вы плакали и богу за меня молились..
      - Нет, деточка, - с сожалением сказала старуха,- много вас у меня было, так много... Одни уходили, другие приходили... Нет, детка, не вспомню... Меня в сорок первом удар схватил. Я похоронку на Васеньку единственного моего - как получила, так и упала и в себя, говорили, месяц не приходила. И глаза стали все хуже, хуже с той поры... и памятью совсем ослабла... Как ты сказал, тебя звать?
      - Сережа. Сергей Иванов.
      - И еще здесь есть кто-то?
      - Маше. Жена моя.
      - Вы садитесь, дети, на лавочку. Вот она...- Старуха нащупала скамью рядом с собой. Сергей и Маша сели.
      - ... У меня теперь одно дело - думать. Раньше жила - ни про что не думала, а теперь думаю, думаю целыми днями.., И вот думаю: зачем живем? Кого ни спросишь - не знаю, говорит. Поп туман напускает. Лектор тут один приезжал из общества "Знание" - тот и вовсе чушь наговорил: живет, мол, человек, чтобы работать. Я так понимаю - работаем мы, чтобы жить, а он все наоборот вывернул. А ведь должно же быть что-то... Да вот жизнь кончается, а я так и не знаю... И еще, дети, стала я раздумывать, и получается; все, что мне казалось важным, - теперь оказалось мусор, а чего не ценила - самое, самое вышло главное: вот просто смотреть, видеть людей, солнышко, все вокруг видеть - вот же оно главное, вот счастье-то. Да для того, чтобы понять,ослепнуть надо, вот беда... Ну, я вас, дети, заговорила... Да ведь все одна, одна, одна... никому не нужна, а оказывается, надо обязательно быть нужной хоть одному человеку на свете... А то пустота, чернота кругом... И бьешься - зачем живешь, зачем жила...
      - Как же "зачем"? Сколько вы людей вырастили, нянечка...- сказал Сергей.- Разве это не смысл жизни? Сотни, наверное, выходили, в жизнь пустили... Разве это пустяк? Вот я вас, Пятихворовна, почему искал? Ведь мать вы мне. Мать. У каждого мать должна быть. У меня - вы... Другой не было.
      Старуха достала из кармана платок, вытерла глаза.
      - Ну, спасибо, родной, спасибо тебе... Идите, дети, я устала, разговорилась, старая дура...
      Сергей и Маша пошли к выходу, к воротам. Шли они печальные. Грустной была встреча...
      - Иванов Сергей! - выкликнул, открыв дверь в приемную, секретарь приемной комиссии - младший лейтенант в летной форме.
      Сергей поспешно пробрался сквозь ожидающих, как и он, своей участи абитуриентов Военно-воздушной академии.
      Приемная комиссия состояла из офицеров и военных врачей. В то время, как Сергей входил, один из врачей показывал другому рентгеновский снимок и указывал какое-то место на нем.
      - Садитесь, пожалуйста, - сказал Сергею председатель комиссии.
      Сергей сел, опасливо косясь на врачей, рассматривающих рентгеновский снимок.
      Председатель полистал лежащие перед ним документы.
      - Мы ознакомились с вашим личным делом, товарищ старший лейтенант, сказал он, - ознакомились и с заключением медицинской комиссии.... По данным личного дела у вас есть все основания быть допущенным к вступительным экзаменам...
      Сергей понял, что сейчас последует "но", что дело его плохо.
      Однако председатель пока еще не говорил "но". Он продолжал:
      - Вы хорошо воевали, старший лейтенант... После Аджимушкая с осени сорок второго вы были в десантной группе войск Западного фронта, так... Затем в бригаде особого назначения на Первом Украинском... так... Награждены орденом Красного Знамени за форсирование Днепра... так... И, наконец, "Отечественная война" второй степени, так... Медали... Шестьдесят вторая армия, демобилизован в Берлине в июне сорок пятого... Кстати, Иванов, почему вы запоздали с подачей документов?
      - Разыскивал жену, товарищ полковник, она была на другом фронте.
      - Отыскали?
      - Отыскал, товарищ полковник. Тоже демобилизовалась. Батальонный санинструктор, товарищ полковник. В Аджимушкайской эпопее участвовала.
      Отвечая, Сергей тревожно поглядывал на членов комиссии, которые о чем-то перешептывались.
      - Ну так вот,- с сожалением произнес наконец полковник,- к великому огорчению нашему, мы не можем допустить тебя, Сергей, к экзаменам...
      Хоть и ожидал этого, Сергей вскочил, побледнев.
      - Товарищ полковник...
      - Медики простучали и просветили тебя самым внимательным образом... У тебя сидит осколок у сердца - это раз, и сильнейшие последствия дистрофии... видимо, аджимушкайской еще... Не годишься ты, старший лейтенант... сам должен понять...
      - Я летчик, - крикнул Сергей, - понимаете, я летчик, я для того только живу!.. Медики вечно перестраховываются...
      - Товарищ старший лейтенант... - пытался строго остановить его полковник, постукивая карандашом по графину.
      Но Сергея понесло.
      - ... осколок? Да я оперируюсь, пожалуйста... Я абсолютно здоровый человек...
      - Ладно, пусть выговорится,- махнул рукой полковник.
      И Сергей заговорил спокойнее, хотя и на том же градусе возбуждения;
      - ... Я в училище... есть же у человека чувство, зачем он родился... вот тут, в руках у меня машина... а вместо неба меня швырнуло в подземелье... камень над головой... Ну, думал, если выживу... Выжил война, не до летной учебы, воевал, куда бросали...
      Неожиданно Сергей сник, умолк, опустил голову. Члены комиссии с сочувствием смотрели на него.
      - Все понимаем, друг,- сказал полковник,- но права нам такого не дано... Получишь документы в канцелярии. Все. Давайте следующего.
      Выйдя из академии, Сергей остановился, не зная, не понимая, куда ему идти. Он стоял подавленный, в нерешительности, его обтекали прохожие.
      Из здания академии вышел летчик, капитан, и, увидев Сергея, бросился к нему:
      - Серега! Неужто ты?.. И почему такой мрачный? Сергей с удивлением взглянул на него и вдруг, узнав, улыбнулся.
      - Андрей...
      Друзья обнялись. Потом стали разглядывать друг друга, и только тут Сергей заметил на груди Андрея звездочку Героя над тремя рядами орденов и медалей.
      - Елки-палки... ты вон, оказывается...
      - А я про тебя во всех летных соединениях справлялся... Что же, в пехоте воевал? Как так?
      - А вот так, брат, получилось, такая везуха. И сейчас выставили, к экзаменам не допустили...
      - Быть не может!
      - Медики проклятые!.. Я и скис.
      - С ума сойти! Помнишь, твой первый вылет? Пойдем, брат, все же отметим встречу.
      - Пойдем, К Маше бы надо... Она знает, как я этого боялся...
      - Маша?
      - Да, Маша, жена.
      - Вон как... Ну, пойдем, потом заглянем к тебе, познакомишь.
      И они "заглянули".
      Поддерживая друг друга и героически пытаясь держаться ровно, друзья ввалились к Маше, которая испуганно отскочила от окна.
      - Маша, - сказал Сергей, - все... эти... клистирные трубки, как Чапай говорил...
      Он произносил слова с трудом, повалился на стул, опустил голову на руки. Андрей протянул Маше огромную лапищу.
      - Мы из одной летной школы с Сережкой... Андрей меня зовут... Мы чуть-чуть отметили, может быть, немного заметно...
      - Заметно, заметно... Я тут чуть с ума не сошла от беспокойства. Не допустили Сережу?
      - Не допустили, гады... Он лучшим курсантом был в школе... природный летчик...
      Опустив голову, Сергей сидел за кухонным столиком - единственной фундаментальной вещью в их комнатенке, освещенной тусклой лампочкой, свисавшей из-под потолка.
      - Что делать... - говорил Андрей. - Хорошо бы Сергею поступить в Автодорожный. Я ему говорил, да он сейчас слушать не хочет. А у меня там ректор свояк. Да и без того Сережке все права.'
      Сергей вдруг выпрямился и ударил кулаком по столешнице.
      - Не буду! Не хочу! - закричал и замотал головой. - Ничего не хочу... ничего не буду... ничего не буду... ничего не буду...
      - Переживает... - сказал Андрей.
      Маша подошла к Сергею, обняла, погладила по щеке, потом показала палец.
      Сергей перестал мотать головой и уставился на палец, с недоумением посмотрел на Машу, снова на палец, ничего не понимая. Затем в глазах его мелькнула искорка воспоминания, и, вспомнив наконец все, жалко улыбнулся и захватил Машин палец своим указательным.
      - Ой! Сломаешь!- засмеялась она.
      ДЕКАБРЬ СОРОК ШЕСТОГО
      Сергей проснулся оттого, что Маша вскрикивала во сне.
      Он встал, включил свет. Тусклая лампочка зажглась под потолком, осветив крохотную комнатку, две койки, кухонный столик у окна, книжную полочку и бельевую корзинку, в которой спал ребенок. Маша стонала, хватаясь за горло.
      - Проснись, Машенька, проснись, Катю разбудишь.
      Маша проснулась и лежала испуганная, широко раскрыв глаза.
      - Опять катакомбы?..- сказал Сергей. Наконец Маша проснулась окончательно.
      - Просто удивительно, - сказала она, - сколько всего было с тех пор, а снится все то же. Опять душат нас газами...
      - Все потому, что ты думаешь об Аджимушкае... Забыть, забыть надо...
      - Есть хочешь?- спросила Маша.
      - Нет.
      - Неправда. Буханку оставь, а там хлеба кусочек в газете. И повидло.
      - Только с тобой вместе.
      - Ну, давай. И поправь шинель - ребенок простудится.
      Сергей подтянул сползающую шинель, которой была укрыта девочка в корзине, и взял с подоконника кусочек хлеба, завернутый в газетную бумагу. Стакан с остатками повидла пришлось отдирать ножом - он примерз к ледяной корке, покрывшей оконное стекло.
      Вся комната была полна книг - они лежали не только на полочке, но и на столе, на подоконнике, на полу: учебники, учебники, ее и его учебники.
      - Ой, Сережа, ты сел на Абрикосова!
      Сергей, смеясь, вытащил из-под себя учебник.
      - Пойдешь в консультацию, Сережа, не забудь бутылочки вымыть кипятком.
      Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались.
      Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами.
      - Что ей снится? - сказал Сергей. - Может быть, мы с тобой?
      - Скорей всего какие-нибудь туманности...
      В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной - все было, но где взять бешеные деньги? Картошка - сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
      Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
      Слепые, безногие, безрукие - сколько их было на рынке, не сосчитать...
      Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею.
      Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них.
      А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу.
      Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно...
      Вот, кажется, подходящая старушка - ласковая улыбка, добрый взгляд...
      Маша неуверенно остановилась возле нее.
      - Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?..
      Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
      - Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу...
      - Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
      - А у самой-то что - нету молока? Нисколько?
      - Нет.
      - Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку?
      - Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
      - Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют...
      Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
      Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина - злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
      - Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
      - Ходят тут...- ворчала старуха,- хлебом спекулируют... Вон милицейский идет - кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,- обратилась она к соседке,- только и смотрят - обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые...
      Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
      Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула:
      - Эй ты! Постой.
      Маша оглянулась.
      Старуха протягивала ей бутылку молока.
      - Возьми, черт с тобой, не тебе - ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
      Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
      Анатомичка.
      Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку...
      - Получайте. Как огурчик,- сказал он..
      Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна.
      Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом.
      Маша осталась в стороне у колонны.
      - Ну, что будем делать? - подошел к ней Шаров.
      - Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание...
      - Но ты же на фронте не такое видала...
      - Это другое, совсем другое...
      - Именно другое - там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный - уже не человек, не труп даже - материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
      К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
      - Мария,- сказал он,- на вот - бери папироску,
      закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
      почуешь, ни тебе ничего. Бери...
      Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной
      Иваном спички, затянулась и закашлялась.
      - Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
      - Слушай, Пастухов,- откашлявшись наконец сказала Маша,- что там у тебя случилось?
      - Бред какой-то,- сказал Шаров,- кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
      - Что?.. Дневник был...
      - Ну и что ты там?..
      - Мысли писал. Подумаю и запишу.
      - Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся.
      - Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...- хлопнул Шаров Ивана по плечу.
      - Ребята, что же вы?..- крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну.
      Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
      Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем - Ниной Орловой - сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами - то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки - вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
      Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек.
      Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова, не сомневающаяся ни в чем, говорила:
      - ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование...
      - Подожди,- сказала Маша,- все-таки конкретно - что там у Ивана в тетрадке?
      Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
      - Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите...
      - У Ваньки - философия? - насмешливо спросила Маша.
      - Да, представьте себе. А насчет солипсизма - прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.
      - "Ходил вчера в Петровский парк,- прочитала Нина,- и подумал: если я закрою глаза - сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза - снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
      - Ну, вот, куда дальше - солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...- сказала Нина,- например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.
      - Прочти.
      - Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится - читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной - потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
      - Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,сказал декан,- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.
      - Ставлю на голосование...
      - Подожди,- сказала Маша,- у меня вопрос.
      - Давай.
      - Кто украл у Ивана тетрадку?
      - Это не имеет никакого отношения к делу.
      - Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы должны выгнать из организации вора и доносчика.
      Поднялся шум. Маша встала.
      - Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не давал.
      - Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
      - Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех касается!
      - Я взял тетрадь,- встал с места красивый паренек.
      - Ты?..- привстал потрясенный Пастухов.- Ты?.. Быть не может...
      - Хорош дружок,- сказала Маша. Пастухов продолжал с недоумением смотреть на своего друга.
      - Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим, тоже...
      - Вот что, ребята,- вмешался декан,- так у вас бюро кувырком пойдет. Решайте вопрос, который стоит в повестке дня,- о Пастухове. А потом можете заниматься чем угодно.
      - Хорошо,- сказала Маша,- только я хочу вслух сказать этому Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
      - Будешь говорить, Пастухов? - спросила Орлова. Пастухов встал.
      - Ты с какого года, между прочим? - Орлова заглянула в бумаги.двадцать восьмого?
      - Ага, с двадцать восьмого.
      - Не из кулаков?
      - Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу...
      - Но, но... язык придержи.
      - Почитала бы хоть личное дело... Батю кулаки убили и мать сожгли.. мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие люди.
      - Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
      - Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
      - Я тебе, Пастухов, не Нинка.
      - Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне скрывать нечего. А вот в чем признаю вину - не наловчился отличать змею от человека. Это я про тебя, Савельев.
      - Ладно, вопрос ясен,- сказала Орлова,- садись, Пастухов. Переходим к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана, прошу поднять руки.
      Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
      Декан посмотрел на него.
      - А ты, Шаров, что - против? Или тебе особое приглашение требуется?
      И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
      - Кто против?
      Поднялись две руки - Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце стола.
      - Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против - два. Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
      - Бумажные души,- сказала Маша.
      - Много себе позволяешь,- ответила Орлова.
      - Да...- Маша собирала со стола свои вещички:
      авторучку, блокнот.- Насчет совести у вас тут, братцы...
      - Поучи, поучи нас...
      - Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал подлость - и все. Это тебе... ну, не шахматы - сбросил фигурки и давай по новой... по-другому сыграю...