ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Изгиб линии

Нет, они меня явно недооценили. Какой там месяц – уже через две недели я болтал по-местному так, будто и родился в этом самом Великом княжестве словенском. ВКС – обозвал я его мысленно. Язык оказался не больно-то и сложным – другое дело письменность. Тут у меня пока учителей не было, рыжий Алешка оказался безграмотным как пень.

– А на кой оно мне, крючки эти складывать? – недоуменно ответил он на вопрос о школе. – Нам, холопам, и без этой мороки прожить можно. Пусть бояре да ученые глаза портят.

Вспомнив все из того же учебника истории, как учили в древнерусских школах, я подумал, что в Алешкиных словах некая логика есть.

Только вот можно ли назвать окружающую действительность древнерусской? В ту ли историю я попал? На вопрос, какой сейчас век на дворе, пацан тут же ответил: «Двадцать второй».

– От чего считаете? От Рождества Христова? – на всякий случай поинтересовался я.

– Че? – вылупился он, и веснушки на его физиономии проступили еще яснее. – Какой такой Христов?

– Вы что же, не христиане? – тут уж мне пришел черед выпадать в осадок. – У вас что, князь Владимир не крестил Русь?

– У тебя, Андрюха, опять помутнение в уме, – засмеялся мальчишка. – Ерунду какую-то несешь. Какие такие христиане? Это кто? И не было у нас никакого князя Владимира, а был князь Велимир. Это вообще… такой козел… враг словенского народа. Он тысячу лет назад нас предал, киевские земли Элладе сдал, эллинским наместником заделался, панархонтом. Говорят, по любви огромной к базилейне эллинской. Ну, короче, с тех времен эллины тут все захватили, свои порядки завели.

– Ни фига ж себе, – вырвалось у меня.

– А то ж! – голосом экскурсовода подтвердил пацан. – Мы их пятьсот лет терпели, а потом сказали: хватит, эта земля была нашей. За Учение аринакское спасибо, конечно, пригодилось. А вот пушниной сами торговать будем, и лесом, и налоги ваши уродские, и законы сами напишем… Ну, в общем, даже и воевать пришлось, у эллинов базилей Янакий такой тупой оказался, не понял с ходу… Великая сеча была при Корсуни… Наших двадцать восемь человек полегло, а эллинов аж сорок три. С тех пор они поумнели, торговать торгуют, в Круге опять же три голоса им, по праву старшинства, а больше того – ни-ни.

Если бы я в тот момент не сидел на земле, пропалывая грядки с репой, то уж точно бы упал. Блин, что за мир, где я оказался? Великая сеча, счет двадцать восемь – сорок три, и пятьсот лет об этом помнят!

Полуденное солнце жарило от души, наверное, на все тридцать градусов. Пот струился по лбу, но я даже утереться забыл – настолько все это меня долбануло.

– Так от чего же вы все-таки счет ведете? – спросил я растерянно. – Говоришь, сейчас двадцать второй век?

– Ага, – подтвердил пацан. – От прихода Аринаки в Элладу, от начала Учения аринакского.

Я мельком подумал, что, наверное, не ту линию выбрал. Мне бы не на пищевую промышленность поступать, а на филфак МГУ. Ведь двух недель не прошло, а мало того что и понимаю все, и по-ихнему болтаю как свой, так еще мысленно перевожу здешнюю речь на современный язык, причем без каких-либо усилий, все автоматом происходит. Вернусь – надо будет бросить эти бродильные установки вкупе с гнусным доцентом Фроловым. Поступать на филфак. Блин, а как же тогда армия? Отсрочка же екнется.

О чем я думаю! Отсрочка, филфак! Сперва еще вернуться надо в свой мир, а там уж… Да, конечно, если есть вход, то должен быть и выход. Да где ж его искать? У кого спрашивать?

Когда я начинал говорить, что попал сюда из другого мира, на меня глядели с жалостью. Здесь это называется преждепамятной хворобой. То есть пробуждается в человеке какая-то прежняя память и стирает всю нормальную, ту, что с рождения в нем копилась.

– А что такое «прежняя память»? – спросил я тут же у поварихи Светланы. Баба, кстати, оказалась не такой уж и злобной, просто настроение у нее как флюгер.

– Так о прежней жизни, – недоуменно ответила тетка, накладывая нам в миски дымящейся просяной каши. – Которой раньше жил, пока там не помер и здесь не родился.

– Где это там? – Пока каша не остыла, можно было заняться допросом местного населения.

– Ну, в том шаре, – непонятно ответила она. – Шаров много, в одном помираешь, в другом рождаешься. А тут помрешь – и в следующем родишься. И так без конца.

О как! Тут, что ли, верят в переселение душ? Оригинально. «Хорошую религию придумали индусы»…

– Откуда же у вас такая вера взялась? – недоуменно протянул я. – Тут же не Индия какая.

– Откуда-откуда, – буркнула Светлана. – Не моего ума то дело, я вот все больше за скотиной хожу и вас, дармоедов, кормлю.

– Я не дармоед! – тут же встрял Алешка. – Я, между прочим, всю морковку проредил!

– Будешь во взрослую беседу лезть, – тут же поставила его на место Светлана, – компота не получишь.

Ужасная угроза… У нас бы как минимум прозвучало: «Уши оборву».

– А ты, Андрейка, – кинула она на меня печальный взгляд, – хворый еще пока, вот и не понимаешь. Линии не чуешь. Ты вот лучше боярина спроси про шары-то, он муж ученый…

Однако с боярином пока пообщаться не удавалось. В доме за него руководила доченька Аглая. Как выяснилось, жена у Волкова умерла в позапрошлом году, от какой-то синей лихоманки. Вот подросшая дочь и тренируется, репетирует роль хозяйки. Сам же боярин куда-то уехал по делам службы. Служба, кстати, оказалась довольно серьезной – в Уголовном Приказе, здешнем аналоге МВД. По словам дворни, ловил душегубов, озорующих на дорогах. Насколько я понял, должность имел крутую. По-нашему – никак не меньше генерала.

– Леха, а у вас тут что, и душегубы есть? – спросил я на другой день пацана, когда мы по указанию садовника деда Василия поливали яблони. Тяжелая, кстати, работа. Здесь ведь до насосов не додумались, здесь не шлангом поливаешь, а как негр таскаешь воду ведрами из бочки.

– А что ж им не быть? – Алешка не удивился вопросу, но посмотрел на меня снисходительно, как на несмышленыша. – Известное дело. Люди же разные бывают. Одни блюдут свою линию, а есть, которым на нее плевать. Им бы сейчас потешиться, кусок радости урвать, а что потом будет, им до факела. Вот и сбиваются такие в стаи, разбойничают, крадут, пакостят честным людям…

– И что, много таких?

– Много не много, а есть, – наставительно сказал Алешка. – Для того и Уголовный Приказ есть. А для вредоумных есть Ученый Сыск.

Ишь ты, еще и Ученый Сыск какой-то…

– Мне поначалу, как сюда попал, показалось, будто у вас все ну прямо такие добрые люди, все такие милосердные… – усмехнулся я.

Алешка меня не понял.

– Добрые – это как? Что значит – добрый человек? Так не говорят. Это все равно как сказать: вместительный мужик… Не мешок, понимаешь, а мужик…

– Вы чего тут, совсем? – поразился я. – Добрый… ну это значит – добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…

– Опять тебя несет, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застежки на своих местах, зимой всяко обогреет.

Тут до меня наконец дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчет моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Доброта – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного Приказа, были имуществом неких загадочных лазняков. Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.

Впрочем, не столь уж и печальными.

Как-то все тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь, как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже, когда до трех ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.

Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьез никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно недотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведенному ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия или здесь все так?

Я выплеснул ведро на взрыхленный возле яблони круг, отдышался. Еще двадцать ведер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алешка выплеснул свое ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.

А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?

– Слышь, Леха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас, вместо того чтобы поливать, смотаешься из усадьбы ну там с уличными пацанами на пруд или что-то типа. Чего тебе за это будет?

Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.

– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.

– И только? – не поверил я. – А не накажут?

– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства все про линию растолковали. На фига мне ее кривить? Мучайся потом…

– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они, чуть не слово, линию какую-то поминают.

– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алешка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого есть, и ее нужно прямой держать. Вот сбегу я на пруд, это радость, так?

– Само собой, – улыбнулся я.

– Значит, линия моя в радость искривится. Это сейчас. А потом она вильнет в беду какую. Мало ли… Хорошо, если по мелочи, живот там разболится или зуб… А если что похуже?

– Ну например?

– Ну вот братана моего, Митяя, боярин с собой возьмет на отлов душегубов… Уже два раза брал… Вот возьмет, а там случится чего плохое? Так ведь и с батькой было, когда мне шести еще не стукнуло. Его там конь душегубский копытом по голове… Батька до зимы болел, а потом и помер… А может, не сейчас долбанет, а в другом шаре. Какая разница, душе-то всяко больно…

– Как-то непонятно говоришь… Наверное, и сам не понимаешь толком, а за взрослыми повторяешь, – я не упустил случая поддеть его. – Так что, выходит, у вас тут холопов вообще не наказывают? Боярин такой… – слово «добрый» уже не годилось, что ж, на ходу изобретем замену, – мягкосердечный?

– Боярин наш правильно линию держит, – с достоинством сообщил Алешка. – И свою, и за нашими следит, мы ж не чужие ему. Бывает, кого и наказать приходится, чтобы линию-то выровнять.

– И как же у вас наказывают? – перешел я к самому интересному. Всегда полезно заранее прояснить свои перспективы.

– Ну, на хлеб с водой посадить могут, – начал загибать пальцы Алешка, – это раз. Лишнюю работу дать. Это два. Меди месячной лишить – это три.

– Какой меди? – не понял я.

– Ну, монет. Каждому в месяц медные деньги даются. Каждому по боярской воле. Мне вот три деньги положено. Ну, чтоб человек мог себе купить чего по малости. Орехов там в меду или пояс новый, я вот целый год копил на ножик.

Бесценное сокровище сейчас же было вынуто из кармана и продемонстрировано. М-да… До складных ножей здешняя промышленность не додумалась, таким ведь и порезаться недолго, пускай лезвие длиной в ладонь и замотано грязной тряпкой.

Тут, значит, холопам и зарплата положена? Ну, совсем малина! Слышали бы об этом бесчисленные замордованные поколения – оттуда, из нашего, нормального и правильного мира.

– Что, – усмехнулся я, – и это все меры воздействия? А розгами на конюшне? Или вам тут и слово такое незнакомо?

– Почему же незнакомо? – удивился Алешка. – Иные господа, бывает, холопов и секут, как по старинке. Только наш боярин такого не одобряет. Ученые говорят, что если человека пороть, то свою линию изогнуть можно. А он себя блюдет, Учение назубок знает, с учеными чуть что советуется. Ну и посчитали ему, что неполезно это будет.

– Нам, значит, везет, – хлопнул я его по плечу.

– Почему же везет? – вновь озадачил меня Алешка. – Нам-то это не всегда хорошо. Боярин о своей линии заботится, а вот, к примеру, Митяй весной коня боярского не тем зерном накормил, ошибся… травленое взял, посевное. Мыши-то его не едят, да и конь сдох… Надо наказывать, так? Ну и боярин его до Урожайного Дня меди лишил. А Урожайный День еще не скоро, почти два месяца ждать. Митяй у него в ногах валялся, выпори, мол, шкуру всю спусти, только денег не забирай. Он же медь копит на подарок девушке своей, Катерине. Как раз на Урожайный День и собирался дарить. Зеркало заговоренное. А теперь все… А Катерина, может, решит, что не мила ему, и если Амфилохий ей чего подарит, она с ним, а не с Митяем гулять станет…

– Весело тут у вас, – я не нашелся что и сказать. – Суров, выходит, боярин? Линию, говоришь, блюдет? Ты можешь толком объяснить, что же это за линия такая, на которой вы все сдвинулись?

– А чего я-то? – насупился мальчишка. – Из меня объясняльщик плохой, ты лучше деда Василия спрашивай, он старый, много знает. А еще лучше боярина, когда из похода вернется. Боярин – он такой, порассуждать про Учение любит.

И, подхватив свою опустевшую бадейку, Алешка направился во двор, к необъятных размеров бочке.

– Ну как, Андрей, обживаешься? – тон у боярина был на редкость благодушный. Ну, понятное дело – вернулся человек из командировки, попарился в бане, вкусно поужинал, принял, видно, на грудь… Надо бы, кстати, выяснить, какой у них алкогольный ассортимент… За проведенные тут семнадцать дней ничего крепче кваса мне не доставалось. А ведь наверняка изобилие… настойки всякие, наливки, медовухи… не говоря уж о пиве.

– Да помаленьку, – сдержанно ответил я. – Вроде бы и неплохо тут у вас, да как-то странно. Очень уж отличается от моего мира.

Насчет мира я высказался не случайно. Пускай начнет впаривать мне о преждепамятной хворобе, а там уж разговор можно вырулить на всякие интересные вопросы.

– Да ты садись. – Волков указал на низенькую скамеечку возле стены. – Наработался же за день, ноги небось гудят.

Я не преминул воспользоваться приглашением. Не то чтобы ноги и впрямь отваливались, но предлагают – бери.

– Я смотрю, разговаривать по-нашему ты уже научился, – заметил боярин. – Лекарь-то опытный, дело свое знает…

– Да лекарь-то ваш при чем? – не выдержал я. – Подумаешь, проблема, язык освоить. Не так уж и отличается от нашего… ну, от языка того мира, откуда я к вам попал.

Я перевел дыхание, огляделся еще раз. Боярская горница, куда он вызвал меня для беседы, не поражала роскошью. Комната как комната, ну, ковры на стенах. Тоже невидаль, у нас в московской квартире и помасштабнее висят. А здесь и краски тусклые, и рисунок скучный – орнамент какой-то. На той стене, что у двери, оружие развешано. Сабли какие-то разной степени кривизны, кинжалы, топорики, нечто вроде булавы, только рукоять почему-то гнутая. Вот и все великолепие. Зато боярское ложе – обычная лавка, как у нас в людской, застелена только шкурой, не поймешь, то ли волчья, то ли рысья. В шкурах я как-то не бум-бум. Но лучше бы волчья – с учетом фамилии было бы стильно.

– Лекарь-то очень даже при чем, – возразил боярин. – Он снадобье изготовил, которое во много раз ускоряет постижение языка. Есть в мозгу человеческом такие каналы, по которым мысли движутся. Разные мысли по разным. Вот снадобье и прочистило те из них, которые за восприятие речи ответственны. А иначе ты бы не меньше года понимал с пятого на десятое. Ну и, конечно, практика языковая. Не зря же я к тебе Алешку приставил. Мальчик не самый усердный и не самый расторопный, но вот болтает без умолку, а это в твоем случае то, что надо.

Ишь ты, нейрофизиология местного разлива в популярном изложении! Представляю, как бы Александр Филиппович разъяснял дифференциальное исчисление… если, конечно, здесь бы до него додумались.

– Однако, – продолжил боярин, – болезнь твоя никуда не ушла. Язык тебе восстановили, а вот остальное… Скажи, ты ведь, наверное, всех тут доставал вопросами, что, как и почему? Понял что-нибудь?

– Да не особо, – слегка преуменьшил я свои достижения. – Все к вам посылали, боярин, типа, у нас ученый человек, он лучше растолкует…

– Да какой я ученый человек, – вздохнул Александр Филиппович. – В кучепольскую панэписту, ну, училище высшее, и впрямь поступил, да только после двух лет уйти пришлось. Отец мой помер, пришлось наследство принимать, а значит, и должность его в Приказе. Так что преувеличивает дворня мою ученость. Книжки читаю, конечно, но это же не заменит системного образования…

– Тоже вот два курса закончил, – выдержав для приличия паузу, отозвался я. – Московский институт пищевой промышленности. И вопрос, закончу ли остальные три.

Намек мой, кажется, был достаточно толст, но боярин впрямую не ответил.

– Вот видишь, – сказал он, – ты ничего не помнишь о своей жизни в нашем шаре. У тебя преждепамятная хвороба, Андрей. Это значит, что воспоминания о прошлой жизни твоей души в другом шаре пробудились и вытеснили всю твою здешнюю память.

– С этого места хотелось бы поподробнее, – заметил я. – Что значит шар? О какой прошлой жизни идет речь?

– Да, – вздохнул боярин, – болезнь твоя очевидна. Ты даже не замечаешь, что говоришь совсем не в той манере, как холоп должен обращаться к своему господину. Однако я не в обиде, я же понимаю, чем это вызвано… Так вот, придется начать с самых основ. Ты знаешь, что в человеке есть душа? Что не тело, а именно эта бесплотная сущность – хранительница нашего ума, нашей памяти, способностей, привычек, склада характера?

– Ну, приходилось слышать, – усмехнулся я. – У нас многие люди в такое верят.

– А ты?

Интересно, у них тут за атеизм на костер волокут или как? Впрочем, у меня же великолепная отмазка, в случае чего мне медики от костра освобождение выпишут.

– А я как-то не задумывался. По-моему, душа – это… выдуманное какое-то понятие. Вот есть тело, есть мозг, есть нервы… ну, то есть примерно те самые каналы, о которых вы мне разъясняли… По нервам проходит электрический импульс… Этот импульс и называют мыслью. Вот вам и вся душа.

– Глуповато, – прокомментировал боярин, – но я не буду спорить. Что бы ты себе насчет души ни воображал – она есть. Это научный факт. Так вот, душа бессмертна. Тело человеческое умирает, потому что в теле есть чему болеть, гнить, портиться… А душа – в ней распадаться нечему, она вся такая… единая, что ли. Не как дом, сложенный из бревен, а как вода или огонь… Цельная сущность.

– Ну, я допускаю подобную точку зрения, – мне захотелось проявить плюрализм. К чему спорить… все-таки он боярин, он тут, как сказал бы Колян, масть держит.

– Ну, благодарю, – усмехнулся в усы Александр Филиппович. – Тогда едем дальше. Как же совместить, что тело смертно, а душа нет? На самом деле все просто: душа переходит из тела в тело. Но только – в разных шарах. Здесь человек родился – значит, в каком-то другом шаре он умер, и душа его, просочившись через разделяющую шары преграду, влилась в тело новорожденного. А как вырастет человек, состарится, умрет – его душа в другой шар перелетит…

– Так что же вы называете шаром?

– Примерно то же, что и ты, когда говоришь слово «мир». Шар – это земля, по которой мы ходим, воздух, которым дышим, вода, которую пьем. Это деревья, травы, это города и деревни, реки и моря, самые дальние страны… Раньше, в древности, люди думали, что шар – один-единственный. Но двадцать два века назад великий мудрец Аринака принес истину – шаров много. Их" бесконечно много. Можно пересчитать звезды в небе, можно пересчитать песчинки на берегу, но шары не пересчитаешь.

– Кстати, о звездах, – подал я голос. – Они в каждом шаре свои?

– На сей предмет у ученых нет единого мнения, – после секундной паузы ответил боярин. – Сам Аринака полагал, что звезды, планеты, солнце и луна едины для всех шаров, что это сущности надлунные, небесные, а шары включают в себя только земное. Но с тех пор две с лишним тысячи лет прошло, появились разные теории. Например, что шар объемлет и звездную сферу, и планеты. Сами же они, шары, плавают в некоей среде, непроницаемой для вещества, но не для души. Пока душа слита с телом, тело ее ограничивает, не пускает из шара в шар. Но как только она вырывается на свободу – сразу же проникает в ближайший шар и вливается в уготованное ей тело.

– Кем уготованное? – Похоже, наша ученая беседа плавно переходит к вопросу о Господе Боге.

– Это так, фигура речи, – поморщился боярин. – Никто на самом деле ничего не уготовил, действуют законы природы, понимаешь? Вот если ты выльешь на землю ведро воды, как она потечет? Первым делом – в самое низкое место. Кто ей такой путь уготовил? Ты? Нет, просто такова сущность воды – стремиться вниз. Так же и с душами. Есть какие-то непознанные нами законы… Но давай все-таки перейдем к главному.

– Давайте, – согласился я. Чем дальше, тем тревожнее было. Наверное, точно то же чувствует пациент в больнице, когда врач сообщает, что со здоровьем его возникли какие-то неожиданные напряги.

– Так вот, главное в том, что когда душа переходит в следующий шар, в ней сохраняются все воспоминания о прежней жизни, но они как бы заперты в ней и недоступны человеку. В самом деле, представь, как ужасно было бы помнить всю бесконечную череду прежних шаров. Любой человек сошел бы с ума. Сил нашего разума хватает только на осознание одной жизни. Есть, конечно, специальные способы, чтобы увидеть мысленным взором какие-то случайные кусочки из прошлого шара, но это требует долгих тренировок и не всем доступно. Случается, однако, что замок, запирающий в душе прежнюю память, портится, и тогда она вырывается на волю, захлестывает сознание. А поскольку лишнего места в сознании нет, то старая память смывает новую. Это и есть преждепамятная хвороба. Именно это и случилось с тобой, Андрей.

– Что-то не сходится у вас, – ухватился я за внезапно пришедшую мысль. – Сами же говорили, что в душе все едино, цельно, что там разлагаться нечему. И вдруг какие-то замки, которые портятся…

– Не придирайся к словам, – махнул рукой Волков. – Я же просто хотел объяснить понятнее про замок. На самом деле все сложнее, конечно, и что запирает прежнюю память, мы не знаем. Может, такой замок находится не в душе, а в теле, где-то в мозгу. В общем, постарайся признать очевидное – ты не попал сюда, в наш шар, каким-то загадочным образом. Ты родился тут, прожил девятнадцать лет – а потом с тобой случилась эта напасть. И ты вспомнил прежнюю жизнь. Все, что ты помнишь, – это не морок, не бред. Это правда. Это действительно было с твоей душой там. Потом ты умер в том своем мире. А здесь родился.

– Неувязочка, – заявил я. – Душа душой, а тело? Вот это самое тело? – ткнул я себя пальцем в живот. – Это чье же тело? Меня, который девятнадцать лет назад родился здесь? Или мое тамошнее тело? Я же прекрасно все помню. Вот этот шрам на ладони – я в пятом классе на даче гвоздем распорол. Вот эти зубы… – тут мне не повезло. Вернее, как раз всю жизнь везло – ни разу к стоматологу не ходил, идеальные зубы… Жаль, а какое было бы железное доказательство – пломба…

– Тут нет ничего странного, – возразил боярин. – Просто получилось так, что там ты умер в том же возрасте, в каком здесь заболел. Одно молодое тело может быть очень похоже на другое. К тому же душа способна в какой-то мере влиять на тело… Вот твой шрам – он, возможно, возник из-за болезни, когда душа, руководимая прежними воспоминаниями, начала перестраивать по ним твою плоть. Пойми, преждепамятная хвороба – штука хоть и редкая, но изученная. Ты не первый такой… Приходилось мне читать об этой болезни, правда, лицом к лицу раньше таких людей не встречал. Я ведь потому и купил тебя… Думаешь, тут некому в огороде репу пропалывать? Просто за неделю до того вышел у меня один досадный случай… В общем, надо было линию выровнять жалостью.

– Ну, спасибо! – издевательски поклонился я. – Я-то думал, вы чисто по-человечески… Оказывается, линия. Тут все про какие-то линии говорят. И что же это вы тут чертите?

– Ступай, Андрей, – боярину, похоже, надоел разговор. – Про линию после потолкуем, а ты пока обдумай уже сказанное. И не расстраивайся сильно, в нашем шаре тоже можно жить…

Да, в городе было что посмотреть. Во-первых, базар. Во всяком случае, для моего спутника Алешки это было самое интересное место. Еще бы, кончился здешний месяц расплодень, боярин выдал каждому медную зарплату. Не миновала она и меня. Нет, я не ждал с замиранием сердца, но было любопытно, во сколько же Александр Филиппович оценивает мой бесценный садово-огородный труд. Оказалось – целых десять медяков.

– Один в город не ходи, – велел он. – Митяя с собой возьми или Алешку. Ты же цен не знаешь, торговаться, я так подозреваю, тоже не умеешь. Обдерут, как березку на веники.

Насчет Митяя – это, возможно, было тонкое издевательство. Лишенный денежного довольствия парень вряд ли отправится гулять по базару. Только расстраиваться.

Зато Алешка мгновенно навязался мне в спутники.

– Пошли, я тебе все тут покажу, тут такие места есть! Ух…

Ух так ух. Одному мне все-таки было бы в этом Кучеполе как-то не по себе.

– Слышь, Леха, а отчего город так называется? – спросил я, едва мы вышли из ворот волковской усадьбы. Впереди полого спускалась вниз улица, почему-то именовавшаяся Бручничной. Была она, как и прочие, прямой – что очень не совпадало с моими представлениями о средневековом городе. Впрочем, он и не средневековый – двадцать второй век. Город будущего… Интересно, вообще здешнее время как-то соответствует нашему? Что было в нашей истории, когда у них тут объявился этот монстр Аринака?

– Кучеполь-то? – Вопрос, похоже, пацана нисколько не занимал. – Да разное говорят. Вроде как помойка тут была здоровенная, из окрестных деревень сюда мусор сволакивали в кучи. Оттого и назвали так.

Он выждал, искоса поглядывая и, очевидно, ожидая моей реакции. Не обнаружив ее, скучным голосом продолжил:

– А вообще-то здесь чуть не тысячу лет назад была усадьба. Боярин жил эллинский, его тут ихний базилей землей наделил. Агамемнон Анмеподистович звался, только его так никто и не звал, а только по прозванию – Куча. Потому что толстый был и противный… как куча. Ну, сам понимаешь чего. Но он купцов привечал, они тут строились, мастерские всякие ставили, торг большой завели… ну и так получилось, что город вырос.

Какие-то смутные ассоциации зашевелились в моей давно не стриженной голове – но так и не прорвались на поверхность, утонули в подсознании.

Чем дольше мы шли – от окраины к центру, – тем больше менялся город. Если раньше глазу не за что было зацепиться, кроме однообразных усадеб, повернутых к улице задом и огороженных высоченными заборами, то сейчас появилось и что-то вроде площадей и даже сквериков, среди которых тянулись к нему трех– и даже четырехэтажные каменные дома, увенчанные тонкими башенками.

– Тут ученые живут, – уважительно прокомментировал Алешка.

– И по каким же они наукам мастаки?

– Наука всего одна, – в мальчишеском голосе отчетливо проступила сталь. – Это Учение Равновесия.

– Ишь ты, – только и оставалось ответить. Мне до сих пор никто так и не разъяснил, что такое линия, Учение, Равновесие. Понятно, что повариха да пацан тут не лучшие собеседники, старший садовник дед Василий знает больше, но общаться с ним – один большой геморрой. Глух старик, вопросы ему надо чуть ли не в волосатое ухо кричать. Да и что-то не слишком он со мной разговорчив. Тут боярина надо допрашивать, только вот после того долгого и странного разговора про переселение душ он ни разу меня к себе не позвал. Да и, справедливости ради отметим, дома он бывал нечасто. Известное дело – наша служба и опасна, и трудна…

Что-то еще цепляло глаз, какая-то странная деталь обстановки. Или, вернее, отсутствие чего-то. Я минут пять таращился вокруг, силясь сообразить, чего же тут не хватает. Вроде и дома, и старательно мощенные булыжником улицы, и дощатые тротуары даже… Все как у людей. Все как в образцовом средневековом городе. Но…

Не было церквей. Вообще никаких. Ни золоченых православных куполов-луковок, ни острых шпилей католических соборов, ни чего-то похожего на мусульманские минареты. Я сообразил, что ведь и в усадьбе не слышал никаких разговоров о божественном. И Алешка тогда еще удивился моим словам о Рождестве…