Самолет

Четверг, 29 февраля

13 час. ровно (до взрыва 4 часа 00 минут)

Стюардессу с копной распущенных черных волос, с разбросанными горделивыми дугами, словно тугой ордынский лук, бровями, с врожденной грацией, будто бы унаследованной от испанской доньи, звали Надеждой. Ей было тридцать лет, и это был ее триста какой-то полет, и, по правде говоря, она уже потеряла им счет. Сослуживцы, признавая ее несомненный авторитет, звали мама Надя, или Мамнадь. Она не обижалась на эту, в общем, беззлобную отсылку к своему возрасту, потому что мужская составляющая их коллектива часто добавляла: «Ага, самая прелестная мама на свете?!» Командир экипажа считал их счастливой троицей и очень любил летать с ними, потому что вторую стюардессу звали Верочкой, а третью — Любой.

— Во как! Опять Вера, Надежда, Любовь! Три сестры… Очень хорошо, ангелочки вы мои.

В этот рейс появилось еще одно прелестное создание с внешностью фотомодели, с распущенными волосами цвета спелой ржи (именно эта девушка принесла Чипу бутылочку виски «Ред лейбл»), с васильковыми глазками и улыбкой вечного ребенка. Это был ее первый рейс, она очень волновалась, и звали ее Жанной.

— Четыре, — пробурчал командир экипажа, — это слишком много, да и потом женское число — четыре…

Но, увидев новенькую, ощутил что-то странное, воплотившееся в не совсем полное, но привычное слово, произнесенное видавшим виды мужчиной: «Хороша!», а вслух пропел:

— Стюардесса по имени Жанна…

Новенькая не смутилась, а, улыбнувшись своей детской улыбкой (опять командир ощутил что-то странное), произнесла:

— Я в общем-то ожидала чего-то в этом роде…

— Добро пожаловать в полет, — проговорил командир Виктор Алексеевич и протянул ей свою большую крепкую руку.

А потом начался этот рейс, самый длинный для уже седеющего, видавшего виды командира и самый страшный для мамы Нади, потерявшей этим рейсам счет.

И сейчас командир экстренно собрал весь экипаж, и теперь все они знали, что несут с собой бомбу, обещающую взорваться к пяти часам вечера, и теперь им придется кружить в небе, имея только одну надежду, что там, внизу, на земле, укрытой снегом, кто-то договорится с кем-то и это произойдет раньше семнадцати ноль-ноль.

— А теперь приводите себя в порядок. Косметика, девушки, и все прочее. — Командир экипажа улыбнулся. — Стюардессе по имени Жанна лучше какое-то время не показываться пассажирам.

— Нет, я уже нормально… Я сейчас буду в форме.

— Ничего, все бывает. И это переживем. Мамнадь, пора поговорить с пассажирами, по расписанию уже должны идти на посадку.

Мама Надя взяла микрофон громкой связи, посмотрелась в маленькое зеркальце, заставила себя улыбнуться и произнесла:

— Уважаемые пассажиры, прослушайте, пожалуйста, объявление. — Голос звучал спокойно и приветливо. — Наш полет происходит на высоте девять тысяч метров, температура за бортом минус пятьдесят градусов. Компании «Трансаэро» придется извиниться перед вами за причиненные неудобства в связи с задержкой посадки в аэропорту города Мадрид. Таможенная служба Мадридского аэропорта утверждает, что у нас на борту контрабандный груз, и запрещает посадку. Сейчас ведется поиск аэродрома посадки. Возможно, это будет Зальцбург или Мюнхен. Данные обстоятельства возникли не по нашей вине, но командир корабля и экипаж еще раз приносят извинения за причиненные неудобства. О времени и месте посадки мы сообщим вам дополнительно.

Потом мама Надя повторила эту информацию на немецком и английском языках.

Чип открыл вторую фляжку виски «Джонни Уокер Ред». Фразу мамы Нади на английском языке Чип повторил вместе с ней, чем вызвал удивление соседа по креслу. Тот на подобную информацию прореагировал довольно однозначно, проговорив: «Безобразие». Затем он хлопнул водки из пластмассового стаканчика, куда попросил бросить льда, и объявил Чипу, что этот дерьмовый «Аэрофлот», или как его там, опять «кидает» его, потому что каждая минута стоит денег. Много денег! Кто будет компенсировать?

— Ну да, ну да, — проговорил Чип, чокаясь с ним виски, а сам подумал: «Летел бы „Люфтганзой“, если ты такой крутой. Хотя что там за дела ты собрался решать после литра водки? Что, впрочем, совсем не мои интересы…»

Чип пил виски и думал, что это действительно не его дело. И эта проклятая фотографическая память, и меткий, проницательный глаз режиссера, привыкшего видеть больше других… Происходит ЧТО-ТО совсем другое. Они бы ушли за слой облаков, да погода больно ясная, и картинка внизу не меняется, да и солнце прыгает от борта к борту. Что-то не так, ребята. Теперь Чип может это утверждать наверняка. Происходит ЧТО-ТО совсем другое, и про «контрабанду» — это, конечно, чтобы избежать паники. И сейчас, после полулитра настоящего шотландского виски, у Чипа снова обострилось восприятие. Страх — скорее, наверное, воспоминание о детских страхах — прошел, и Чип начал видеть значительно больше, к сожалению, слишком много. Этот прелестный распутный ангелочек, приносивший ему виски… Чип подумал, что нашел удивительный персонаж, над которым даже не надо работать. Обычно такое создается, и искусственность образа, перенос тайных сексуальных фантазий мужчин на женский материал (Пигмалионы херовы!) не скрыть. Здесь же все дано самой природой. Если бы она родилась в более героическую эпоху, то — эллинист Чип в этом просто уверен — она стала бы жрицей Эроса. Сейчас эрос скатился до механического секса, пульсацию крови в венах заменяет движение денег, мир неотвратимо движется к упадку, но… Появление этой девочки с губами невинного ребенка, придающими ей невиданную и необузданную вожделенность порока, ее появление вовсе неспроста. Можно, конечно, считать Чипа идиотом, только ему открыты тайные связи между явлениями. Чип очень долго искал живого человека, хотя бы одного, просто ЖИВОГО человека, и сейчас, на краю катастрофы, он его нашел. Да, ЧТО-ТО происходит, о чем пока знает только экипаж и, может быть, уже догадывается Чип. Хотя — нет. Не совсем так. Можно, конечно, считать Чипа идиотом, — пожалуйста, насрать! — но он уверен, что на борту самолета находится еще один человек, который знает больше, чем Чип, и больше, чем экипаж. Он совсем рядом, этот человечек, и, может, стоило бы с ним переговорить?

— Мишка, Коржава! — Чип поднял голову — ба, братья-телевизионщики. — Привет! Какими судьбами?

— Здорово. По-моему… Слава?

— Точно. Слава Нахапетов.

— Очень рад. Как это называлось? «Угадай-ка»?

— Типа… Но я сейчас отошел от этого. Спорт снимаем.

— А… Я вот тоже решил по спорту вдарить. Отдохнуть надо.

— Лыжи?

— Ну, наверное… Лыжи, санки, трусы, носки… Боюсь, в основном сауна и дискотека. Сначала в Андорру, а потом в Австрию. Местечко Сан-Антон, слышал?

— У, королевские дела… Рядом деревушка Лех, так там принцесса Диана отдыхает.

— Может, подкатить к ней яйца? — Чип улыбнулся.

— А чё? Скажи — известный режиссер Ю Лэйт Маджести… А мы тоже в Андорру, а потом в Аксамер, рядом с Инсбруком, снимать соревнования. Пошли к нам, в конец, там весело. Народ уже жижи прилично втянул.

— Всосал… Пошли, с удовольствием. — Чип завернул пробку на бутылочке виски. — У нас с собой было.

— Там полно.

— Не помешает.

Чип поднялся и пошел по проходу. Ох уж эти телевизионщики-спортсмены… Самолету давно пора на посадку, а им наплевать, веселятся. Чип на мгновение остановился. Сейчас?.. Да нет, еще будет время.

На борту самолета был еще один человек, который знал намного больше Чипа и больше экипажа. Его кресло находилось за креслом Чипа, по диагонали у другого борта. Он тоже любил сидеть у иллюминатора, «у окошка». Но сейчас он спал, заботливо укрытый пледом.

— Ну вот, — пробубнил Чип. — Блудница с глазами жрицы, сумасшедший кинорежиссер и ты… Нас здесь трое, приятель, и, наверное, скоро будет пора поздороваться…

Чип обернулся и с улыбкой посмотрел на так заинтересовавшего его пассажира.

— Ладно, пойду-ка я выпью, — прошептал Чип, — а ты пока спи, спи. — И Чип сделал незаметное для окружающих движение, но на самом деле он помахал ему рукой.

Это был маленький мальчик. Заботливо укрытый пледом, он спал, положив голову на плечо своей мамы.

Стюардесса по имени Жанна накладывала тон на кожу лица — ну вот, теперь вроде бы нормально, следов страха не осталось. Она провела пальцем по своим пухлым губам, обычно ярко-красным, а сейчас обескровленным, — губы сложились в некое подобие поцелуя, провожая палец, она прикусила верхнюю губу, обнажая ровный, сияющий белизной ряд зубов. Господи, ей же всего двадцать один год… Как она ждала этого первого полета на международной авиалинии! Неплохое начало: первый полет в последний день зимы. ПОСЛЕДНИЙ…

Она быстро захлопнула косметичку — нет смысла сидеть здесь и трястись от страха, надо идти и спокойно делать свою работу.

А В ЧЕМ ЕСТЬ СМЫСЛ?

Этот паренек, предложивший ей выпить виски, очень даже ничего. Пижон, конечно, но очень хорош — совершенно шальные глаза…

ПОСЛЕДНИЙ…

Это, конечно, абсолютная глупость, любовь там, а тем более с первого взгляда… Телевизионное шоу. Нет, она, конечно же, с удовольствием оказалась бы с ним в одной постели, и, несмотря на очевидную абсурдность, эта мысль показалась ей приятной, но здесь что-то совсем другое…

Господи, о чем я думаю в последний день зимы?

ПОСЛЕДНИЙ…

А В ЧЕМ ЕСТЬ СМЫСЛ?

Это очень странно: физическое влечение, секс — это бывало уже много раз. Любовь — это для наивных девочек, как правило, остающихся с животиками. Но в этих шальных глазах… паренек, пьющий виски. Словно они чем-то связаны, словно они принадлежат какому-то редкому вымирающему племени, о чем она даже и не догадывалась… Циничный, самовлюбленный эгоист, возможно, редкостный негодяй, но в этих шальных глазах… А если сегодня все закончится? Вообще ВСЕ? И почему ей показалось, что она узнала его? Что значит — УЗНАЛА? Она, видимо, очень боится, боится того, что происходит с самолетом, боится того, что может произойти с ней, но… Такое впечатление, что он о ней все знает и ей это приятно…

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО?

Ну что это за глупости… Страх, бред и… мучительная радость… Бред! Но из всех, кто сейчас находится в самолете, с каждым мгновением приближающемся к холодной черной бездне, за которой уже не будет ничего, он — единственный человек, с кем она ощущает какую-то странную, непонятную и неестественную близость.

— Мог бы я попросить у вас льда?

Она вздрогнула и подняла голову. И сразу нахлынуло то самое ощущение, и ей стало гораздо спокойнее. Он отразился в зеркале, шальные глаза… Сейчас еще к тому же и насмешливые. Волосы приглажены пеной или воском, и удивительно, как он поступил с количеством — не много и не мало. Шальные глаза…

Она улыбнулась отражению в зеркале:

— Вам нужен лед?

— Да. И быть может, мы его растопим вместе?

Мальчик спал на плече своей мамы и снова видел тот же самый сон. Мама почувствовала, что малышу снится кошмар, потому что мальчик стал неспокоен и его ручка крепко сжала мамин локоть, и она подумала: «Может быть, его разбудить? Да нет, не надо. Пусть спит. Только бы он не закричал, мой маленький». Но мальчик уже успокоился, его лоб разгладился, а потом он улыбнулся, улыбнулся так светло и доверчиво, как может это делать только ее сын. И она нежно погладила его волосы, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.

Это продолжается уже три года. Три года с того рокового дня, наверное, малыш считает себя виновным в том, что произошло. И в этом есть и ее вина. Так сказал доктор: «Малыш считает, что если бы в тот день им не пришлось завозить домой этот игрушечный мотоцикл… Понимаете, психика ребенка серьезно травмирована — у него на глазах убили отца. Это страшно, очень страшно, но в его возрасте, когда формируется сознание, это и опасно. Психический рецидив, страх, смешанный с чувством вины, с возрастом это уходит все глубже и глубже. Понимаете: комплекс убийства отца, уже имеющийся в подсознании, актуализировался в совокупности с неописуемым кошмарным страхом… Вы должны быть предельно искренни со мной, иначе нам никогда не удастся извлечь этот кошмар и избавить от него ребенка…»

Боже, ну куда же более откровенно? Ей пришлось уже неоднократно пересказывать эту историю (и только ты, Боже, знаешь, каково было ЕЙ в эти минуты), слишком много докторов брались помочь — за большие деньги, малые, просто по знакомству.

… Гости ждали их на даче — у сына был день рождения. Они купили в подарок этот мотоцикл, огромный электрический мотоцикл, который пришлось завозить домой. Муж был очень интеллигентным человеком, он имел свой бизнес, и за последний год они очень разбогатели — сильно поднялись, как принято говорить. Я не знаю, был ли бизнес криминальным, но в тот год, и даже еще и сейчас все, что стоило дороже килограмма колбасы, могло быть криминальным. Знаю только, что это было связано с экспортом сырья, и муж, выпускник университета, выдумывал какие-то удачные схемы… Да уж, удачные… Ну так вот. В тот день нам пришлось завозить этот мотоцикл. Убийцы ждали у подъезда. Это было заказное убийство и, наверное, рано или поздно оно бы произошло. А может быть, и нет… Но малыш уверен, что это связано с его мотоциклом…

— Видите, вы тоже говорите: «А может быть, и нет».

— А что мне остается говорить?!

— Вы в какой-нибудь форме высказывали это ваше сыну? Не молчите! Да или нет?

— Ну конечно же, нет!

— Но он мог чувствовать это по изменившемуся отношению? Вы могли отдалиться от сына?

— Нет… Мое отношение не изменилось… Нет, доктор… мы стали только ближе друг к другу.

— Извините. Продолжайте.

— Наша машина называлась «вольво». Малыш попросился сидеть на «мамином месте» — это рядом с мужем, рядом с водителем. Обычно мы возили его в детском кресле на заднем сиденье, но понимаете… День рождения. Ох…

— Понимаю. Успокойтесь.

— Так вот. Как только мы подъехали к подъезду… к нам подошли два человека. У мужа… словом, было открыто ветровое стекло, он очень много курил. Вот… хм, они как раз разговаривали с сыном о ружье. Мы еще купили ему в подарок ружье. Они смеялись, и муж — он был историк по образованию… я имею в виду — настоящий историк, а не то, что вы подумали…

— Я понимаю вас.

— Муж рассказывал сыну о Лабиринте, и о Минотавре, и о нити Ариадны…

— А ружье?

— Да, ружье… Это была его последняя фраза — в Лабиринт нельзя ходить без ружья… Понимаете, он имел в виду не конкретное ружье… Он вообще приучал сына мыслить более широко и объяснял, что в этой истории таким ружьем была нить Ариадны, разматывающийся клубок, знающий выход из Лабиринта. Он не имел в виду конкретное ружье…

— Понимаю. А каким было ружье?

— Ну при чем здесь… Ну хорошо… Обычная детская двустволка. Пневматическое ружье, фирменное, стреляет разноцветными шариками. Оно и сейчас у нас. Сын его обожает. И часто закрывается у себя в комнате, кладет ружье на колени и может просидеть так несколько часов. Он очень тоскует по отцу. И мне страшно в такие минуты.

— Да…

— «В Лабиринт без ружья не ходят» — это была его последняя фраза… Они подошли к нашей машине и сразу же начали стрелять… Мой крик, крик сына и этот кошмарный запах…

— Успокойтесь. Выпейте воды.

— Я думала, что сойду с ума. И кровь… Мальчик потом очень долго не разговаривал. Я не могу рассказывать детали…

— Нет необходимости.

— Я чувствовала, что постепенно схожу с ума. Понимаете, следствие ничего не дало, разрабатывалось несколько версий, от конкурентов до каких-то криминальных авторитетов, рэкета… Какие-то Архипчики, Лютые, еще кто-то… А мне казалось, что я просто возьму пистолет и пойду убивать этих Архипчиков, Лютых… Потом я успокоилась и просто поняла, что обязана жить для сына. Но все это время рядом были друзья, нас не оставляли…

Она открыла глаза. Все. Хватит. Она действительно должна жить для сына. И муж бы ее понял. Она просто обязана жить. Потому что ей нет и тридцати. Она очень тоскует, а тогда она действительно потеряла дорогу к своему ребенку. Но она обязана жить. И она вернет себе мальчика и отогреет его, потому что любит больше всего на свете.

Она повернулась к сыну и еще раз легонько, чтобы не разбудить, погладила его.

А мальчик спал. Спал и видел сны.

Все продолжается

Четверг, 29 февраля

13 час. 49 мин. (до взрыва 3 часа 11 минут)

Дед и лейтенант Соболев слушали запись. Аппаратура Соболева вычленяла из массы звуков те, что могли их интересовать, она как бы прощупывала микрон за микроном то, что Соболев называл «задником», — огромное звуковое пространство, дышащее и живое, притаившееся за основными фразами и как бы не существующее для непосвященных. И тогда какое-то шипение, приближенное и вычлененное из хора других звуков, могло вполне оказаться скрипом двери — и Соболь это продемонстрировал; еле слышимый стон — стоном диванных пружин, помехи — шумом улицы. Соболь был почти уверен, что первые звонки производились из машины — хотя они тоже пользовались весьма крутой аппаратурой и сымитировать могли все, что угодно, — «автомобильный задник» весьма размыт, и ловить там нечего. Потом голоса зазвучали более настойчиво — как же все идет хорошо: вертолет взорван, бомба заложена, Зелимхан едет из Лефортово домой — операция протекает по их сценарию, и протекает весьма успешно, только Соболь уверен, что настойчивые голоса звучали из помещения и ребята несколько расслабились, а может, просто и не предполагали, что у Деда окажется такой клад, как лейтенант Соболев. Поэтому вполне возможно, что мы слышим скрип открывающихся дверей, и стоны диванных пружин, и эту фразу, даже не фразу, а размытую интонацию, не дающую Деду покоя.

— Ну что, Соболь?

— Пока не могу… Вроде все отрезал, и теперь совершенно ясно, что это человеческий голос, но пока не могу поймать.

— Почему?

— Говорящий слишком далеко от микрофона… Да и как вы уловили? — Соболев посмотрел на Деда с искренним восхищением. — У вас прямо-таки тончайший музыкальный слух…

— Не музыкальный, Соболь, нет. Я начинал службу радистом. Знаешь, так стучали ключом — точка-тире… До-ми-ки, лу-на-ти-ки, бей-ба-ра-бан…

— Получается ДЛБ?

— Точно, радистское ругательство — ДЛБ… Ну так вот, там-то я и настрополился бить ключом и ловить сигналы на слух. Давно это было: такая игра «Задача № 3». Для того чтобы получить даже не первый класс, а мастера, надо было передать 460 групп этих точек-тире… А мы с Белым, был у меня армейский братишка, по 720 групп друг другу гоняли. То есть звук был настолько сжат, просто такие щелчки, и вот в них мы разбирали точки и тире… Так-то вот, Соболь… Давно это было, вишь, а сейчас пригодилось.

— Будем надеяться!

— Нет, военный, ты крути ручки и поймай мне этого сукина сына…

— Постойте… Есть! Есть голос! Ну конечно, надо было сразу отрезать весь низ. Фон забивал. Это точно помещение, и теперь я отрезал гул улицы, понимаете?

— Давай-давай, Соболь, говори…

— Я отрезал гул, и вот те голос. Слабый, но сейчас еще подчистим.

— Ну-ка, давай назад. Ну что? Сейчас что?

— Вот, пожалуйста… Слышите? Совершенно четко…

— Что он говорит?

— Он очень далеко, и это идет внакладку на… Послушайте, — Соболев уставился на Деда широко раскрытыми глазами, — да он просто вставал с дивана, говоря эту фразу. Понимаете? Сейчас у нас и этого не будет. Никаких диванов! Сейчас мы его, миленького, просто за крючочек выловим.

— Понимаю тебя, Соболь. Давай назад и чисть!

— Айн момент… Моменто море… Музыкальный момент… Хлоп! — Лейтенант Соболев, не снимая наушников, следил за индикаторами цифровой обработки сигнала. — На подносике, товарищ генерал. Вот он, милый. Но лучше уже не будет.

— Что он говорит?

— Первая часть фразы потеряна. Да он поет! Нет, конечно, в смысле — пропевает. Что-то про чай. Совершенно четкое слово — «чай»!

— Очень хорошо, Соболь. Ты уверен?

— Да… но… — И лейтенант Соболев снова удивленно посмотрел на Деда:

— А что нам это дает? Мало ли кто захотел чаю?

— Дает, мой дорогой, дает. Но мне нужны доказательства. — Дед вдруг нахмурился и добавил:

— Да, доказательства. — И Соболеву показалось, что он уловил в голосе Деда печаль.

— Не понимаю… Товарищ генерал, мы не сможем определить их голосов, я имею в виду идентифицировать… Ну как объяснить… Мы, что ли, не знаем их тональности, тональности, в которой записана эта пленка, эта пьеса… Не за что зацепиться.

— Понимаю. А сравнить мы сможем?

— Так не с чем!

— А если есть?

— Откуда?! — проговорил Соболев, а Дед подумал: «Во дает вечный пацан, за последние пять минут у него третий раз глаза лезут на лоб от удивления… Счастливый человек!»

— Не важно. Сможешь сравнить?

— Как два пальца… Ой, простите.

— Сейчас я тебе принесу эти два пальца, но только не промажь, стрелок… Сейчас я вернусь. — Дед поднялся, лейтенант Соболев тоже вскочил. — А ты мне очисть этот голос, чтоб он у меня был голенький, как картофелина.

— Есть, товарищ генерал.

Дед мысленно улыбнулся, заметив, каким вдруг серьезным стало лицо Соболева — точно пацан! Но если уж пацан, то вундеркинд!

Запись своих переговоров Дед забрал — лейтенант Соболев сделал их в одном экземпляре. И сейчас Деда интересовал лишь маленький кусочек, тот, который аппаратура сделала, когда уже Соболев получил официальный отбой. Разговор со старым боевым товарищем, генералом Панкратовым. Дед все стер — никаких преждевременных указателей, оставив всего два слова: «майор… слушает…» Два слова, но этого Соболю будет достаточно. Вот как все происходит — Рябчик уже успел доложить по связи о действиях братишек-военных, и с минуты на минуту Дед ждет его вместе с дискетой, а на Деда уже надавили сверху: что ж это твой солдатик вытворяет с пленным, Пал Саныч? Ну сунулись вояки не в свое дело, но это же вообще ни в какие ворота не лезет! Ты разберись — может, это похищение? Если что из-за этого с самолетом произойдет, с нас с тобой шкуру спустят… Вот так! Эх, Стилет-Стилет, где ты, мой солдатик дорогой… Будь только осторожен, очень многие сейчас получили право огня на поражение… Будь осторожен и появись быстрее, нет у нас с тобой времени, сынок…

Два слова: «майор… слушает…»

И этого Соболю будет достаточно.

Дед вернулся к лейтенанту Соболеву:

— Сиди, сынок. Ну как?

— Как картошка, совершенно четкое слово «чай». Вернее — «чаю».

— Вот тебе еще пленочка. Не крути — там всего два слова.

— Что это? — Соболев поставил на воспроизведение: «Майор слушает».

— Сравнивай.

— Это не… Не то, что я сейчас…

— Соболь! Мало знаешь — дольше живешь.

— Так точно! Только у нас говорили — спокойно спишь.

— А здесь — вот так. И к сожалению, я не шучу, сынок. За работу.

— Есть. Мне нужна пара минут.

— Валяй. Сигарета у тебя найдется?

— Вы же бросили…

— Ну, бросил. Так есть?

— «ЛМ» подойдет? Настоящая Америка…

— Давай. Спасибо. — Дед взял протянутую ему пачку сигарет «ЛМ», бросив: «Хрен с ней, с Америкой, там тоже люди», прикурил от Соболевской зажигалки «Крикет» и отошел к окну. «Какой чудный ясный и солнечный день… Ну где же ты, Ворон, проявись. Бежит, бежит наше время. И настигаю я кое-кого, Воронов, настигаю и боюсь, тебе это будет не очень приятно… Только где ты сейчас? Они устроили на тебя тихую охоту, поэтому только проявись… Мне надо зафиксировать твой звоночек, и тогда я смогу все остановить. Я знаю, что крайне опасно, но ты придумаешь что-нибудь. Ничего, Стилет, и не в таких переделках бывали. И я никогда тебе этого не говорил и не скажу, но ты был лучшим, лучшим из всех, не Макс, не Галкин и не Рябчик, хотя бойцы высшей пробы, а ты, Игнат, хоть и душа у тебя была самая ранимая…»

— Есть! Есть, товарищ генерал!

— Ну? — Дед вдруг с силой затушил сигарету о пепельницу.

— Я совместил тональности и теперь даю стопроцентную гарантию.

— Ну что?

— Это один голос. На двух пленках один и тот же голос.

— Вот как… — Дед в упор посмотрел на лейтенанта Соболева, тот выдержал взгляд совершенно спокойно и повторил:

— Стопроцентная гарантия.

— Хорошо, Соболь, спасибо. Сделай дубликат сверки и держи у себя, пока все не закончится. Скоро мне это понадобится.