— Наталия, помогите мне найти этого сукина сына, пока он еще чего-нибудь не выкинул, — попросил Прима. И добавил:

— Пожалуйста.

— Как? Как я могу вам помочь?

— Расскажите мне все, что вам известно о жизни вашей подруги.

Постарайтесь вспомнить все детали, даже мелочи.

— Я могу рассказать лишь о последних трех годах ее жизни. И о том, что рассказывала о себе сама Сашка.

— Это как раз то, что мне нужно.

— Но никаких оговоров кого бы то ни было. Только о Сашке. Никаких наркотиков, дилеров и такого… Этого вы из меня не вытянете.

— Не буду даже пытаться, — пообещал Прима.

— И еще одно условие.

— Какое?

— Могу я попросить крепкий кофе?

— Я сварю сам. Сейчас я стал чайным человеком — здоровье, но всегда любил кофе. Я сварю сам. — Прима вдруг как-то очень хорошо улыбнулся и добавил:

— Ничего, дочка, найдем мы этого подонка.

И Наталия Смирнова заговорила.

В тот день Прима беседовал с Наталией Смирновой долго, и у него сложился довольно объемный образ потерпевшей. Потом он позвонил экспертам.

— Мамлен, — позвал Прима, — Григоренко — есть такой?

— Убежал уже, черт, — ответила Мама Лена, — у него ж футбол, честь мундира отстаивает.

— Да, я забыл. Я по убийству Яковлевой… Кто-нибудь есть из тех, кто выезжал со мной на труп? Коля? Ну и хорошо. Пусть зайдет.

Елена Федоровна Петрова, которую, не без доли уважения, прозвали в управлении Мама Лена, или Мамлен, была старейшим и опытнейшим работником, экспертом суперкласса, что называется, криминалистом от Бога. Григоренко был ее лучшим учеником, когда работал под ее началом. Ну а Коля — Коля был любимый ученик. И Прима всегда думал: интересно все-таки получается, один — лучший, другой — любимый, а вот чтобы все сразу, а? Такого, наверное, не бывает?

После того как Прима закончил взятие свидетельских показаний, надо было провести опознание. Ему не хотелось еще раз беспокоить Наталию этим страшным зрелищем, но ничего не поделаешь, так было положено. Ибо действительно выяснилось, что у Александры никаких близких родственников не осталось и в последние три года Наталия была для нее единственным близким человеком.

Опознание проходило как обычно. Прима уже знал о жизни потерпевшей очень много, и когда он пятнадцать минут назад попросил Наталию не уезжать пока из города, то считал это чистой формальностью. Наталия снова разрыдалась, когда увидела тело Яковлевой, но на этот раз взяла себя в руки значительно быстрее.

Она опознала подругу, и вся процедура подходила к концу, когда случился некоторый неприятный казус: неловкое, неаккуратное движение — и из-под 1простыни свесилась нога. Такое иногда случается — самопроизвольное сокращение мышц при смене температурных режимов. Наталия вздрогнула и, сама того не замечая, прижалась к Приме. Потом отстранилась. Чтобы водрузить ногу на место, пришлось приподнять простыню. Наталия Смирнова смотрела на обнаженное тело своей лучшей подруги… Ее глаза округлились, а губы побелели. Потом тело накрыли. Наталия беспомощно огляделась по сторонам и позволила себя увести. Она поднималась по лестнице, и Прима почувствовал в девушке неожиданную слабость.

Он поддержал ее за локоть, Наталия вздрогнула.

— Ничего, дочка, — проговорил Прима, — зрелище не из приятных. И хорошо, что это осталось позади.

Они вышли на солнце.

— Я могу идти? — проговорила Наталия совершенно отчужденным голосом.

— Конечно, — ответил Прима. Он почувствовал перемену в девушке.

Наталия вдруг замкнулась, словно это не она в течение почти трех часов рассказывала Приме о потерпевшей. — Будет надо, мы с вами свяжемся.

Наталия Смирнова быстро ушла прочь. Только нервно кивнула на Примино «до свидания».

И Прима даже увидел в этой неожиданной перемене что-то несправедливое. Хотя трудно не согласиться с тем, что зрелище лучшей подруги с горлом, перерезанным от уха до уха, на кого угодно может подействовать угнетающе.

А потом с каким-то неприятным ощущением холодка внутри он вдруг понял, что думает вовсе не об этом. Наталия Смирнова вздрогнула, когда свесилась нога; девушка даже прижалась к Приме — реакция понятная и при этих обстоятельствах вполне оправданная. Но вот побледнела она чуть позже, когда пришлось приподнять простыню и когда она несколько мгновений смотрела на обнаженный труп. Все верно, труп — не самая приятная картина, особенно с непривычки. Особенно если это тело близкого человека. Но так же верно и другое.

Между «вздрогнула, когда свесилась нога» и «побледнела» прошло несколько мгновений, в которые уместилось некое событие. Словно за эти несколько мгновений Наталия Смирнова успела увидеть что-то. Что-то еще кошмарнее, чем перерезанное горло.

И теперь, задержавшись допоздна в своем кабинете, Прима думал о том, все ли известные ей факты выложила в тот день Наталия Смирнова. Или она что-то утаила?

Все же на один вопрос Прима мог ответить со стопроцентной уверенностью. На вопрос «когда?». Когда его чутье старого волка вновь забеспокоилось, словно узнавало под легким обманным слоем краски гораздо более зловещую картину.

У Наталии Смирновой был смертельно перепуганный вид, и случилось это после опознания потерпевшей. Все это в обще-то понятно, учитывая обстоятельства. Но именно в этот момент подполковник Прима осознал, что в деле об убийстве гражданки Яковлевой, никому не нужной шлюшки из маленького городка Батайска, есть что-то, что ему не нравится. Очень не нравится.

История получалась совсем обычная, если только Наталия Смирнова не упустила в своих показаниях некоторых важных подробностей.

Александра Афанасьевна Яковлева родилась почти двадцать пять лет назад в роддоме города Кропоткин, города, открывающего ворота на Кавказ и известного всем железнодорожникам страны под названием узловой станции Кавказская. Когда маленькой Саше не было еще и пяти, она осталась без матери — вроде бы рак, Наталия наверняка этого не помнила. К тому времени они уже перебрались в Батайск, где вместе с бабой Маней, матерью отца, занимали трехкомнатную секцию. Баба Маня — свекровь — была деспотичной женщиной, очень не любившей свою невестку и не балующей излишним теплом внучку, которая во всем пошла в мать. Во всем, быть может, даже в своей несчастливой судьбе.

Лучшее время, единственное, приносящее маленькой Саше радость, приходилось на школьные каникулы, когда отец и баба Маня с удовольствием спихивали девочку на все лето в Дербент. Там жила другая, «настоящая», бабушка, там была настоящая теплая семья, и возвращение осенью к началу учебных занятий было для Саши трагедией. Отец по-своему любил девочку, но он был слабым, всегда находился под пятой у матери, а после того как потерял жену, его жизнь вообще пошла кувырком. Завертелась волчком, как сказала Наталия Смирнова. А Дербент — чудесный город на берегу Каспийского моря, город, стекающий с горы, где имелась древняя крепость Нарын-Кала, город более чем тридцати языков, но в основном населенный лезгинами, русскими и евреями, хотя и азербайджанцев было достаточно. Город частных домов с побеленными стенами, высокими окнами и тенистыми виноградниками во дворах, и, конечно же, город ни с чем не сравнимого моря, на песчаных пляжах которого дни тянулись бесконечно и пролетали мгновенно. Саша была отличной пловчихой, но как-то раз, отправившись с друзьями вплавь до дальнего бакена, отмечающего судоходный фарватер, она чуть не утонула. Эту часть истории Наталия рассказывала с каким-то странным сомнением в голосе. Саша уверяла подругу, что ее спасла большая белая рыба с человеческими глазами, и с тех пор она всегда искала эту рыбу, но та больше не показывала себя.

— Выдумщица ты, Саша, — смеялась Наталия, — в Каспийском море нет дельфинов.

— Я и не говорю, что это был дельфин. Это была особенная рыба.

— Может, это был тюлень?

— Сама ты тюлень! Я же говорю — это моя рыба. Она плавает где-то там, в голубой бездне, и когда-нибудь принесет мне удачу. Как однажды спасла меня!

Понимаешь? Принесет мне весь мир. Это — моя рыба.

Правда, Наталия Смирнова уточнила, что подобные заявления Александра делала лишь под кайфом.

— Она была наркоманкой? — спросил Прима.

— Э-э, мы так не договаривались, — возразила Наталия. — Я это рассказала, чтоб вы знали — иногда она говорила странности, но только связанные с этой рыбой. Понимаете? Чтобы с этим вопросом не осталось неясностей. Больше ничего. А так — в основном мы с ней болтали, когда оставались одни. Знаете — изливали друг другу душу. Плакались в жилетку.

В принципе, несмотря на деспотичную бабушку и пьющего отца, Сашино детство можно было считать нормальным, даже счастливым. Если бы в двенадцать лет не произошло событие, отравившее это детство. Деспотичной бабы Мани уже полгода как не было, и отец совсем начал сходить с катушек. Меж тем он все еще пытался заботиться о дочери, был с ней ласков и по-прежнему олицетворял для Саши хоть и падшее, но божество.

В тот вечер — предыдущие несколько дней отец пил — он, видимо, впервые понял, что его дочь превратится в будущем в ослепительную красавицу.

Никто не знает, что произошло в его душе, когда он пришел в ванную комнату — они все еще помогали мыть друг другу спину. Пап, потри спинку! Ой, пап, не щекоти! Потри между лопатками, я не достаю. И папа потер. Возможно, его руки дрожали и дыхание было неровным, Саша этого не знала. Очень быстро он перестал мыть дочери спину.

«Сейчас мы помоем нашей девочке попку» — эту фразу Саша запомнила на всю свою такую недлинную жизнь.

Саша сначала ничего не поняла. А потом ей было очень приятно. Когда отец гладил ее там, где она еще сама себя не гладила. Ой, папа, как приятно!

Еще! Хочу еще, папа! А потом что-то обожгло ее, что-то невыносимо огромное вдавилось в ее тело, и девочка испуганно закричала. Видимо, и отец испугался, потому что это прекратилось. Саша вся сжалась, не понимая, что с ней только что сделали, а отец говорил: «Нет-нет, не бойся, дочка, потерпи, больше больно не будет».

С того дня падшее божество начало превращаться в спивающееся ничтожество. И больше не осталось в ее жизни людей, которых бы Саша слушалась, уважала и хотела любить. Быть может, кроме «настоящей бабушки». Но та была далеко, в Дербенте, а Саша жила здесь. И однажды днем Саша привела домой одноклассника и отдалась ему в постели отца. Это была месть отцу. Он глядел на них с фотографии на стене. Саша разбила эту фотографию, и ей действительно стало легче. Это был такой возраст… ненависть… Словом, Саша часто и на полном серьезе задумывалась тогда о самоубийстве. И быть может, нищета, вернее, желание выбраться спасло ее. Дальше в этой мозаике Сашиной жизни, составленной ее лучшей подругой, следовал эпизод с Борисом Красильниковым, в которого Саша влюбилась до беспамятства. У него были легкая походка, дерзкий взгляд, малиновый пиджак и одна из первых в Батайске иномарок. Любовником он был средним, так как баловался наркотой, но к тому моменту Александра еще не знала настоящих любовников, и Боря стал для нее богом, заняв пьедестал, с которого в семейной катастрофе был низвергнут отец. Только почему-то эта белая рыба из голубой бездны все не показывалась: лаской и уговорами Боря Красильников стал первым Сашиным сутенером. Девчонка-соплячка. Вокзал, водители-дальнобойщики с трассы Ростов — Баку.

Следующий эпизод — еще одно гениальное, на сей раз экономическое, решение отца, приведшее к очередной катастрофе. С деньгами становилось все хуже. Саше от ее любовных гонораров перепадали крохи, основные деньги забирал себе Борис, да и она еще не превратилась тогда в суперсексуальную красотку, умеющую продавать свой «товар».

Отец принял решение разменять квартиру на две однокомнатные. В одну перебрались с дочерью, а другую он намеревался продать. К отцу пришел запоздалый стыд — он решил дать Саше хоть какие-то деньги, дать дочери образование и попытаться хотя бы частично искупить свою вину. В то время только-только началась либерализация. Великие строители пирамид, с незабвенным Мавроди во главе, еще только приступали к своей славной деятельности. Сашиного отца кинули: не осталось ни квартиры, ни денег. Лишь задаток, который он пропил, а дочери купил шоколада, словно она все еще пребывала в том возрасте, когда он изнасиловал ее в ванной. У Саши с отцом осталась однокомнатная квартира. В которой, к слову, подполковник Прима и обнаружил ее тело несколько лет спустя. Удивительно, но все самое неприятное и все самое страшное в жизни Саши происходило именно в ванной комнате.

Следующий эпизод — человек по имени Мотыль, ее новый покровитель.

Саша перебралась в Ростов. Мотыль снял ей квартиру. Дал деньги на одежду.

Клиенты все же более приличные, чем всяческое отребье с батайского вокзала.

Ростов-папа — город воров и блудниц, казаков, рыбы, наркоты и веселых гулянок.

Наверное, было в этом городе и еще что-то, да Саша этого не видела. Мотыль обещал Саше Москву, но сам был двустволкой: любил и мальчиков, и девочек, и какой-то гомик из ревности удавил Мотыля капроновой рыболовной нитью. Может, были еще какие причины, но Наталии об этом рассказывали так. Кстати, что любопытно, в ту пору Сашу ростовские приятели называли Кармен. Она действительно превращалась в красотку, и уже тогда нашлось несколько пьяных мужиков, готовых из-за нее порезать друг друга. Примерно в это же время у нее умер отец. Цирроз печени — алкоголь все же сгубил его. Саша его ненавидела и презирала. Когда он умер, Саша вдруг поняла, что все ему простила.

Потом в жизни Саши произошли изменения. Первое называлось Шандор.

Некоторое время ростовские группировки делили разные рынки, в том числе и рынок проституток, но к тому моменту, когда в основном все успокоилось, появился Шандор. И появилась в жизни гражданки Яковлевой Александры Афанасьевны впоследствии ее лучшая подруга Наталия Смирнова. Шандор достаточно быстро оценил обеих девушек и достаточно быстро смекнул, что они — товар особенного класса. Они стали девочками для состоятельных клиентов, благо к этому времени последних развелось в достатке. Работали девушки в Ростове, редко — в Батайске.

В Батайске они в основном отдыхали. Жили в квартире Саши. Подругам было весьма комфортно в однокомнатной квартире: если Шандор и привозил сюда клиентов, то людей солидных. Они угомонялись быстро, и то, что они называли оргиями, для ростовской шантрапы было не больше чем детскими забавами. К тому же в квартире это происходило редко, однако же не осталось незамеченным для соседки гражданки Яковлевой, той самой, в пожелтевших бигуди, которую Прима по ошибке вызвал в понятые. Ничего необычного, что могло бы натолкнуть на мысль о предстоящей страшной развязке, за последнее время не происходило. Может, потому, что дни были похожи, сменялись один другим. Все те же загородные дома, бани, мужики, либо нагло-хамоватые, либо лезущие открыть душу, но всегда пьяные. Интересно, но, наверное, российский мужик не в состоянии по трезвости заплатить женщине деньги и заняться с ней любовью.

— Не знаю, — сказал Прима, — никогда не платил.

— А я — знаю, — произнесла Наталия. — Так не могут. Им надо разогреться, разогнаться, чтобы была эта пьяная крутость, лихость. С иностранцами совсем по-другому.

— Что ж, прямо так все и одинаковы? — спросил Прима.

— За редким исключением. Был один, Лев Сергеевич, солидный такой дяденька… В возрасте, а очень даже ничего. Ладно, извините.

— Но хоть что-нибудь в поведении Александры изменилось в последнее время?

— Нет. Про рыбу только свою стала твердить чаще. Да, бред по пьяни.

Но я не думаю, что она могла выкинуть нечто такое, за что можно было мстить.

— Послушайте, Наталия, в своих показаниях вы написали, что виделись в последний раз за несколько дней до убийства…

— Да, за неделю. Я уезжала к родственникам в Тихорецк. Об этом я тоже написала.

— И вы не заметили в ее поведении ничего странного?

— Нет. С Шандором она повздорила из-за его младшего брата. Он вечно лез к ней на халяву, а она его терпеть не могла. Но это у них постоянно, знаете, так полаются, а потом глядишь, все у них вроде в шутку. Да нет, если вы думаете, что это как-то связано… Нет.

— Хорошо, не с Шандором, а с его братом?

— С братом?! Да что вы, об этом знала бы каждая собака. Он ведь такой жирный, неповоротливый, его видно за версту. И еще он такой знаменитый.

— Знаменитый? Что вы… Послушайте, вы не хотите сказать, что…

— Да, Николай Волшининов, известный русский музыкант. Или цыганский, как хотите.

— По моим сведениям, они с Шандором лишь однофамильцы. — Прима был в замешательстве.

— Не знаю, может, и так. Я их маме свечку не держала. Но так они говорили. Возможно, что и шутили.

Николай Волшининов был знаменитым исполнителем цыганских романсов, ростовским Сличенко. У них с Шандором было разным абсолютно все — начиная с отчества и заканчивая внешностью. Шандор был сухой и крепкий, Николай Николаевич выглядел как человек-гора, огромный, неимоверно толстый, выступал вечно в каких-то накидках, длинных хламидах, делающих его похожим на библейского пророка. Никаких сведений о том, что Николай Волшининов и Шандор были родственниками, у Примы не имелось. Конечно, в ходе оперативной работы не стоит пренебрегать никакими версиями, однако Николай Волшининов был слишком заметной и обеспеченной, в том числе и женским вниманием, фигурой, чтобы пойти на такое нелепое в его положении преступление. Вспылил? Из-за проститутки, которая ему отказала? И никто из возможных свидетелей: соседей, старушек у подъезда, мужиков, с утра до вечера резавшихся в домино в тени акаций напротив дома, — его не видел? А он еще вставил в смертельную рану засохший цветок? Нет, все это попахивало версиями из дешевых любовно-криминальных романов. Все это мрачная поэзия. В жизни все проще, суровее и конкретнее. И наверное, по этому сложнее.

— Хорошо, Наталия, вы виделись с потерпевшей за неделю до… — Прима все же перешел с официального языка, щадя чувства свидетельницы, — до трагедии?

— Я могу точно вспомнить… Это была суббота. Я ее встречала.

Встречала московский поезд. У нее были какие-то дела в городе…

— Какие?

— Она мне не рассказывала. — Наталия пожала плечами. — А потом мы вместе поужинали.

— Где?

— В поплавке… Это мы так называем ресторан…

— Знаю. Как она выглядела?

— Прекрасно. Даже лучше, чем обычно. Шутила. Мы ржали как сумасшедшие. Потом… Знаете, она переменила все — прическу, макияж, стала такая…

— А в ресторане?

— Если вы имеете в виду, работали ли мы там, то я вам сразу скажу — нет. У нас была отдельная кабинка, они прикрыты, знаете, такой свисающей соломкой. Мы ни с кем не общались и уехали не поздно. Сашка меня проводила, я в этот вечер уезжала в Тихорецк.

— Это было… Число не помните?

— Суббота, тридцать первое… Она была такая… как будто все в ее жизни теперь будет хорошо, но… мы больше уже не виделись. Сашка, Сашка… Это все ужасно.

— Но какими-то новостями вы делились?

— Говорю же вам — обычные бабьи пересуды. То-се…

— Вы сказали, что встречали в этот день московский поезд?

— Ну да. Сашка брала у Шандора отпуск. Даже отдала ему какие-то бабки.

— Работала в Москве?

— Не поверите — учиться поступала.

— В смысле?

— Да не бойтесь, не повышала квалификацию у московских путан, нет.

Это она уже второй год подряд. Я ж говорю, Сашка была очень целеустремленной, знаете, не раз она могла и Шандора на место поставить. Даже за меня как-то вступилась. — Наталия улыбнулась той самой светлой улыбкой, с которой действительно говорят хорошее, вспоминая ушедших. — Она в институт поступала.

Учиться вздумала на старости лет. По-моему, в какой-то экономический, что-то вроде… управления, есть такой?

— Есть. В Москве, как в Греции, все есть.

— Один клиент ей подсобить вздумал. Надул, конечно.

— И что?

— На общих основаниях провалилась в прошлом году. Там все замазано.

Потом приехала, рассказывала про студентов на иномарках с мобильными телефонами, смеялась…

— Если не путаю, вступительные экзамены проводятся летом.

— Да. Только в этом году она скопила денег и решила рвануть в какую-то частную школу бизнеса, все книжки по экономике читала. А до этого хотела в художественную школу, вроде рисовала неплохо. Путаная она у меня была.

Все чего-то мечтала.

— В художественную, а потом по бизнесу?

— Она хотела изменить свою жизнь, что здесь такого?

— И когда она брала отпуск?

— В конце апреля.

— Что ж это за школа такая, с экзаменами в апреле?

— А почему вы у меня это спрашиваете? Да еще таким тоном, будто я в чем-то виновата? У вас что, каждый человек в чем-то виноват?! Уже потому, что он просто живет?

— Ну вот, вспылила. — Прима посмотрел на Наталию и снова почувствовал опустошающую ватную слабость в желудке — если еще не язва, то где-то близко. — Я понимаю, что к работникам правоохранительных органов у тебя выработалось отношение то еще: хороший мент — мертвый мент. Так?

Она улыбнулась, но ничего не ответила.

— Только, Наталия, мы расследуем убийство твоей лучшей подруги, давай попытаемся быть на одной стороне.

— Но и вы не давите так на меня. Знаете, я ведь тоже не железная.

— Попытаемся восстановить мир? Так будет лучше.

Она кивнула:

— Ладно. — В глазах ее снова были слезы, и Прима подумал, что нервишки у Наталии Смирновой прилично расшатаны. Весьма прилично.

— Значит, весь май ее не было в городе? — спросил Прима.

— Приезжала пару раз, документы какие-то оформляла и снова в Москву.

Я ей говорю: пустая башка, чего мотаешь туда-сюда, деньги зря тратишь? И все книжки по бизнесу читала, где-то с полгода. Всерьез собиралась поступать.

Интересное получалось дело — выходит, последний месяц гражданка Яковлева изображала из себя прилежную абитуриентку и вроде как была вне зоны криминальных отношений, и вот она приезжает в город, и такая неожиданная развязка. Старые долги?

— А почему она ездила так далеко? Под боком Ростов — учись себе на здоровье, и рядом с домом.

— Ростов?! Вы смеетесь. Да ее там каждая собака знала, аж тошно было.

Нет. Она хотела изменить свою жизнь. Вообще! Понимаете?

— Понимаю. Но на какие средства? Угла своего нет, а жизнь в Москве дорогая.

— Не знаю. — Наталия несколько замялась.

— Может, она просто собиралась работать в Москве? А учеба — это все так, для отвода глаз, чтоб можно было ксиву предъявить? Ведь не жалуют в столице… залетных.

— Зачем так говорить? Кого там жалуют?

— Я просто рассуждаю. Давай попытаемся рассуждать вместе: сбережений у нее, чтоб обустроиться в Москве, судя по всему, не было. Вы ж получаете не ахти какие деньги? Не в пример моим, но не ахти?

— Да так, вроде откладывала понемногу, но в основном только на шмотки и хватало.

— Ну согласитесь, Наталия, вы обе женщины, и вас должны были интересовать эти темы: на что жить будешь? Может, есть у тебя кто? А как то, а как се?

— Хорошо. Для вас шлюшка — это прямо штамп на всю жизнь, так получается?

Прима промолчал. Наталия продолжала:

— Может, она и собиралась по ночам подрабатывать, но вот именно для того, чтобы было на что жить. Но главное — она собиралась учиться. Хотела поставить на прошлом точку. Очень хотела.

— Прямо так сбежать от Шандора и работать на улице в Москве? Наталия, мы же договорились уважать друг друга. Можно, конечно, считать подполковника милиции старым пердуном, но вот лопухом?.. Вряд ли стоит.

— Да ничего я не считаю. Вы лезете прямо в душу. Я у нее то же самое спрашивала — мол, что, работу в дорогих гостиницах нашла? Есть у тебя кто? Она сказала, что есть. Но боится сглазить. Поэтому ничего говорить не будет. Пока все не решится. А потом, мол, и расскажу и все такое. Знаете, обычно она со мной всем делилась, а тут такое… Но по дереву стучала, чтоб не сорвалось:

Наталка, не обижайся, у тебя не дурной глаз, но я решила — пока никому. Вот, собственно, и все. Так что было у нее, на что в первое время обустроиться. Виды какие-то она имела.

— Это действительно все? Подумайте как следует, вспомните, может, чего мельком называла? Это может быть очень важно!

— Да нет. Говорю же вам — нет. Я тоже пыталась разузнать… Знаете женское любопытство? Сильнее его только женское желание выболтать все тайны. Но тут оказался совсем другой случай. Я говорю — Сашку было за что уважать.

Прима тогда подумал, что, возможно, она и права. Только вот как вышло — старые грехи тянут нас в прошлое, и ничего ты с этим поделать не можешь.

Возможно, Александра Афанасьевна Яковлева действительно хотела что-то поменять в своей жизни, но оказалось — не суждено. Прима подумал, что нужно будет поработать со всеми свидетелями, поглядеть, что там нароют в ходе экспертного исследования, что даст работа со следами, с этой музыкой — магнитофон на автореверсе больше суток прокручивал одну и ту же кассету на громкости, весьма близкой к предельной, из-за чего соседи и всполошились. Видать, последний танец для Александры Афанасьевны стал танцем смерти. Кто-то был у нее. Последний клиент?

Именно тогда Прима попросил Наталию Смирнову дать знать, если она соберется уехать из города. Тогда еще не было проведено опознание и дурные предчувствия еще не начали мучить Примую Теперь Прима пил чай из рододендрона и думал о том, что Наталию Смирнову не могут найти уже больше суток. На звонки она не отвечает. Она предупреждала, что ей будет страшно оставаться одной в Сашиной квартире, хотя какие-то Натальины вещи там и остались, поэтому пока, некоторое время, она поживет у родителей. Но старики уже сутки не видели дочери. Может, уехала в Ростов? Но почему не предупредила? Не брать же с нее подписку?

С делом Железнодорожника они тоже увязли надолго, очень надолго.

Никаких общих внешних черт у жертв серийного убийцы нет. Его жертвами не становятся только блондинки или рыжие, только пухленькие или, наоборот, худые, они даже не попадают в одну возрастную категорию, не являются только проститутками, женами судей, или, как говорят психологи, проводящие судебно-психиатрические экспертизы, не являются совокупно-обобщающим портретом, образом, напоминающим убийце, к примеру, его мать или какую-либо женщину, допустим, одноклассницу, глубоко ранившую его в юном возрасте. Он действует внезапно, с холодным расчетом, всегда точно как часы, и исчезает, почти не оставляя следов. И все, что связывает его жертвы, — это близость железной дороги от места их гибели. Если рассматривать дело Александры Афанасьевны в этом контексте, то и тут ничего не сходится. От ее дома до железнодорожного вокзала пара кварталов.

Прима сморщил лоб и взялся пальцами за переносицу — ватная, сосущая вялость в области желудка не отпускала. Скорее всего с потерпевшей гражданкой Яковлевой разделался кто-то из ее криминальных дружков. А может, клиент такой неудачный попался.

Мог быть Железнодорожник ее клиентом?

Прима поставил перед экспертами подобную проблему — должно быть в почерке что-то, свойственное лишь ему. Как отпечатки пальцев, как роговица глаза. Как, собственно говоря, сам почерк.

Перед убийством или сразу после него с гражданкой Яковлевой должен был быть произведен половой акт. Это бы упростило дело — по следам спермы можно идентифицировать убийцу, по крайней мере выяснить, с Железнодорожником ли они имеют дело на сей раз. Этого не случилось. Возможно, кто-то спугнул его. В крови потерпевшей обнаружено пять граммов нарозина, наркотического вещества, — доза не критическая, но достаточная для того, чтобы гражданка Яковлева пребывала в прострации, некоем податливом отрубе. Вот этого Железнодорожник никогда не делал. Однако если Яковлева была наркоманкой, что Наталия Смирнова отрицает, то доза могла бы накапливаться постепенно, в течение дня, и следующий укол был бы смертельным. Но кто-то распорядился по-другому. Ей просто перерезали горло.

Была ли она наркоманкой?

Если нет, то что это за опыты с предкритическими дозами?

При чем здесь Железнодорожник?

Кто-то еще?

Что увидела Наталия Смирнова на теле потерпевшей? Что, не замеченное экспертами, привело ее в такой ужас? Причем не замеченное экспертами высшего класса, а ей хватило лишь одного беглого взгляда.

Что-то, известное лишь проституткам?

Знак мести?

Смешно, нелепо и глупо.

Или что-то, известное лишь близкому человеку? Какая-то опухоль, родимое пятно, внезапно исчезнувшее?

Но это уже вообще какая-то мистика.

И если Прима сегодня вспоминал о любовно-криминальных романах, то теперь в пору было говорить о романе ужасов.

А это уже полный идиотизм.

Да, вопросы, вопросы…

И как сейчас были нужны дополнительные свидетельские показания Наталии Смирновой, просто по той элементарной причине, что теперь Прима находился в полной уверенности, что их такой откровенно-доверительный разговор не был до конца откровенным. И что-то очень немаловажное Наталия Смирнова все же утаила.

В тот момент, когда зазвонил телефон, Прима вдруг понял, что упустил время. Что время потеряно и теперь вряд ли удастся его наверстать. Он посмотрел на белую, потертую, с отполированными временем царапинами телефонную трубку, а потом снял ее:

— Прима слушает.

— Товарищ подполковник, он появился снова.

Связь была внутренней, и Прима знал, кто с ним говорит, — сейчас смена старшего лейтенанта Козленка. Прима сглотнул тяжелый ком, подступивший к горлу.

— Кто? — глухо спросил он, уже зная, что ему ответят, и теша себя слабой надеждой, что, быть может, он ошибается.

— Железнодорожник, — быстро произнес лейтенант Козленок. — Только нашли. Молодая женщина. На вид не старше двадцати пяти. У железнодорожной ветки. Недалеко от главной магистрали.

Что-то в голове Примы задрожало, и сквозь бархатное шуршание в мозгу прозвучал голос: «Наталия. Наталия Смирнова».

Снова тяжело сглотнув и чувствуя, что язва сейчас начнет разъедать его внутренности, Прима произнес: