Дома Коршунов занимался целыми днями, все свободное от лекций время, и сидел над книгами по ночам. Он спал не больше четырех часов в сутки, и Левинсон поражался его выносливости.
      Коршунов по-прежнему много читал. Раньше Левинсон не питал особой склонности к чтению, но Коршунов несколько раз спросил, читал ли Левинсон такую-то и такую-то книгу, и Левинсон прочел эти книги и тоже пристрастился к чтению. Они с Коршуновым много разговаривали о книгах.
      Часто случалось так, что разговоры заходили далеко за полночь, и Левинсон оставался ночевать у Коршунова.
      Иногда Коршунов отправлялся провожать Левинсона. Они быстро шли по безлюдным ночным улицам. Коршунов обычно молчал, а говорил Левинсон, и Левинсону нравилось говорить все, что приходило в голову, широко шагая в ногу с молчаливым товарищем.
      Кроме Левинсона, Коршунов почти ни с кем не встречался. Времени не было, да и не хотелось никого видеть. Никто из московских знакомых Коршунова толком не знал, как он прожил все годы учения в Академии.
      Никто не знал и о том, что в Москве у Коршунова была подруга. Только Левинсон видел ее.
      Ее звали Анной. Она была невысокого роста, и у нее были большие карие глаза, и волосы она не стригла, а завязывала узлом на голове. Волосы ее были похожи на темное золото. Она была комсомолкой и работала в Наркомвнуделе. Она была серьезна и молчалива.
      Левинсон несколько раз встречался с Анной у Коршунова, и однажды они втроем - Анна, Коршунов и Левинсон - были в театре.
      Анна жила с родителями где-то в Замоскворечье. Она много работала и занималась на курсах по подготовке в вуз и редко виделась с Коршуновым.
      Анна очень любила Коршунова, и Коршунов ее любил.
      5
      На последнем курсе Академии Коршунов занимал первое место. Первым он окончил Академию и лучше всех защитил диплом.
      Последние месяцы прошли в такой горячке, что ни о чем, кроме экзаменов и дипломной работы, никто из слушателей не думал.
      Левинсон и Коршунов защищали диплом в один день.
      На изложение дипломной работы давалось ровно сорок минут и ни секунды больше, и они вызубрили текст наизусть и измучились, репетируя защиту и критикуя друг друга.
      После защиты, усталые и взволнованные, они вышли из Академии и остановились на улице, сговариваясь о планах на ближайшие дни.
      Мысль, что Академия окончена, была непривычной и казалась почти неправдоподобной.
      Весна была в самом разгаре, по тротуарам бежали ручьи, и воробьи чирикали на голых деревьях бульвара.
      Коршунов щурился на солнце и пыхтел трубкой. Левинсон излагал свой проект отдыха и торжеств по поводу окончания Академии. Проект был блистательный и включал посещения театров, и прогулку за город, и торжественный пир в комнате на Арбате.
      Решили сейчас разойтись и сразу лечь спать и выспаться как следует, а завтра утром обсудить детали проекта Левинсона и приступить к его выполнению.
      Но им не хотелось расставаться, и Левинсон отправился провожать Коршунова. По дороге они зашли на телеграф и послали телеграммы об окончании Академии. Левинсон послал телеграмму родителям в Себеж, а Коршунов послал телеграмму своему отцу.
      У дома Коршунова они еще долго стояли, смеясь и вспоминая подробности защиты диплома, и наконец разошлись, когда солнце скрылось за крышами домов и безоблачное небо порозовело на западе.
      Утром на следующий день Левинсон явился к Коршунову, но нашел дверь запертой. На двери кнопкой была приколота сложенная записка. Записка была Левинсону. Он снял ее, развернул и прочел: "Бобка, - писал Коршунов, празднуй сам. Я уехал в Харьков. Умер отец".
      Телеграмма о смерти отца ждала Коршунова дома, когда он вернулся из Академии, и он уехал с вечерним поездом.
      АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ КОРШУНОВ-СТАРШИЙ
      Двенадцати лет от роду Сашку Коршунова привезли из деревни и отдали в обучение к маляру-живописцу Сидору Никифоровичу Волкову. Привез Сашку отец, и Сашка был потрясен переездом до города на поезде. Самый город показался Сашке страшным, - столько в городе было людей и такие огромные были дома.
      Сашка прожил у Сидора Никифоровича Волкова девять лет, и первые три года он был в "мальчиках" и на его обязанности было убирать мастерскую и квартиру Волкова, выполнять мелкие поручения, тереть краски и на ручной тележке отвозить заказчикам готовые вывески.
      Отец Сашки умер на второй год Сашкиной жизни у Сидора Никифоровича Волкова, а мать умерла так давно, что Сашка ее не помнил. Сашка остался совсем один.
      У Сидора Никифоровича Волкова Сашке жилось плохо. Сидор Никифорович был человек мрачный и нелюдимый, и он был женат на молодой (первая его жена умерла). Жена управляла всем в мастерской, Сидор Никифорович боялся ее, и боялся, что она бросит его и уйдет. Сидор Никифорович был вообще боязлив и робок, и только когда он напивался, он не боялся никого и жена пряталась от него. Он с топором искал ее, плакал и страшно ругался.
      Когда-то Сидор Никифорович писал иконы, но заказов на иконы было мало, Сидор Никифорович стал писать вывески, и он не любил этой работы.
      Сашка долгое время был самым младшим в мастерской, за Сашку некому было заступиться, и он вытерпел много побоев. Его били за малейшую провинность и просто так, если он в нехорошую минуту попадался под руку.
      Сидор Никифорович бил Сашку особенно жестоко потому, что на Сашке он безнаказанно мог вымещать все свои обиды, и потому, что Сашки он не боялся. Сашке некуда было деваться, и Сашка терпел побои и старался как можно меньше быть на виду.
      Сашке нравилось малярное дело и нравились красивые цвета, и поэтому Сашка любил растирать краски.
      Приглядываясь к работе мастеров, Сашка сам научился нехитрому искусству писать вывески, мастера давали ему работу, и когда он выполнял работу, мастера говорили Сидору Никифоровичу, что это сделали они.
      Только через три года Сидор Никифорович взял нового "мальчика" и перевел Сашку в ученики. Но Сашку учить было не нужно, и Сашка работал не хуже других мастеров. Несмотря на это, еще три года Сашка считался учеником и получал меньше других мастеров. Только когда Сашке исполнилось восемнадцать лет, Сидор Никифорович приравнял его к остальным мастерам.
      Теперь Сашку называли Александром и его не только не били, но даже побаивались, потому что однажды он заступился за очередного "мальчика" и ударом в грудь сшиб с ног одного из мастеров - здоровенного и рослого парня.
      Александр был невысокого роста, но коренастый, широкоплечий и сильный. Он был красивым парнем, и на него заглядывались девушки. Хозяйка, жена Сидора Никифоровича Волкова, стала обращать на Александра внимание, и Сидор Никифорович Волков заметил это. Он был бы рад прогнать Александра, но боялся: Александр был лучшим мастером и выполнял самые сложные работы.
      Дела Сидора Никифоровича Волкова пошли в гору, и он стал брать подряды на малярную отделку домов. Александр был мастером по разделке штукатурки под мрамор или под дерево.
      Александр любил тонкую работу и, отделывая стены под мрамор или под дерево, старался, чтобы выходило как настоящий камень, или мореный орех, или дуб.
      Александр хорошо зарабатывал, он не пил, и у него были кое-какие сбережения.
      Он женился в тысяча девятисотом году на дочери кузнечного мастера вагонного завода и снял крохотную квартирку неподалеку от мастерской Сидора Никифоровича Волкова.
      Жену Александра звали Настасьей. Александр очень любил ее. Они жили хорошо, но у них не было детей, а им хотелось иметь ребенка. Настасья Коршунова ходила на богомолье и горячо молилась, чтобы бог послал ей ребеночка.
      Сидор Никифорович Волков расширял свое дело и богател. В городе строили много домов, и была строительная горячка. Александр по-прежнему работал не спеша и старательно отделывал свою работу. Он делал так, чтобы штукатурка и краска держались много лет. Но Сидору Никифоровичу Волкову это было не нужно, потому что ему было нужно поскорее сдать работу и чтобы работу только приняли. Он не заботился о том, хорошо ли выглядит отделка и долго ли она простоит. Однажды он сделал замечание Александру, и Александр попросил расчет.
      Он проработал девять лет у Сидора Никифоровича Волкова, но ему не было жалко уходить от него.
      Александр поступил на вагонный завод, где работал его тесть, и на заводе его скоро оценили и через год назначили мастером малярного цеха.
      Теперь Александра называли Александром Александровичем.
      В тысяча девятьсот третьем году у него родился сын. Сына назвали Александром.
      В тысяча девятьсот пятом году вагонный завод забастовал. Александр Александрович одним из первых примкнул к забастовке. Директор завода был зол на Александра Александровича, потому что Александр Александрович был мастером, а не простым рабочим, и директор рассчитывал на него. Александр Александрович не был ни в какой партии, но он пошел с забастовщиками, и за ним сразу забастовал весь малярный цех.
      Забастовку директор завода не простил никому, и Александра Александровича забрали в солдаты, хотя, если бы директор захотел, Александра Александровича не взяли бы, так как вагонный завод считался как бы военным.
      Александр Александрович воевал недолго, потому что его скоро ранили. Его ранили в ногу, и рана была легкая, но из-за небрежности госпитальных врачей Александр Александрович остался хромым на всю жизнь.
      Однако хромота не мешала ему работать. Его приняли опять на вагонный завод, потому что он вернулся из действующей армии с солдатским Георгием.
      На вагонном заводе Александр Александрович проработал всю свою остальную жизнь.
      Сын его рос и был драчливым мальчишкой. Мать не чаяла в нем души и баловала его. Александр Александрович сына за драки ругал, но втайне был доволен, что сын растет не трусом и сумеет за себя постоять.
      Когда пришло время учить Сашку, Александр Александрович сам отвел его в школу и внимательно и строго следил за его ученьем. Сашка был по-прежнему забиякой, но учился неплохо, хотя учителя и говорили, что при его способностях он мог бы учиться гораздо лучше.
      Февральскую революцию Александр Александрович встретил с улыбочкой и поверил только в Октябрьскую революцию. Войну Александр Александрович не переставал проклинать, и когда большевики по-настоящему сказали о мире, Александр Александрович заявил, что он с большевиками и что Ленин правильный человек. Но в партию Александр Александрович не вступил и на все разговоры заводских большевиков отвечал, что он, Коршунов, маляр, и политика не его дело.
      В восемнадцатом году ушел из дому Сашка. Он бросил школу и ушел в Красную Армию, и Александр Александрович с женой остались одни.
      Сашка писал редко, а потом город заняли белые, и Александр Александрович совсем перестал получать письма от сына. Долгое время Коршуновы не знали, жив ли Сашка и где он. Только когда белых прогнали, Александр Александрович получил известие о том, что сын его жив и командует ротой.
      Александр Александрович всплакнул над письмом и гордился сыном, но на заводе ворчал, что толку не выйдет, ежели в Красной Армии командирами будут мальчишки.
      Потом, в голодные годы, умерла жена Александра Александровича.
      Сын Сашка приехал на похороны. Он был на голову выше отца и шире его в плечах. Он приехал в мохнатой бурке и в кубанке с зеленым верхом, с шашкой и маузером. Он пробыл с отцом три дня и уехал. Проводив его, Александр Александрович впервые почувствовал себя стариком.
      Завод не работал, но Александр Александрович привык вставать по гудку, и, хоть гудка не было, он вставал рано утром. День казался длинным, и время некуда было девать. Часто Александр Александрович ходил на завод и подолгу бродил по пустым цехам.
      Когда завод собрались снова пускать, Александр Александрович был счастлив и сам написал новую вывеску для заводских ворот.
      Завод назывался теперь "Красный Октябрь".
      Жизнь Александра Александровича снова наполнилась работой, и он работал с жадностью, будто куда-то спешил.
      Он стал по-стариковски немного суетлив, и походка его стала быстрой и речь торопливой.
      Ему дали пенсию и объявили его героем труда, но бросить работать он отказался и работал по-прежнему отлично.
      Сын служил в пограничной охране, и Александр Александрович не виделся с ним годами, но регулярно переписывался, и сын писал ему о борьбе с басмачами. Александр Александрович писал о делах на заводе и обо всем, что казалось ему неправильным.
      Квартиру Александра Александровича уплотнили, и он был рад этому, потому что ему было скучно жить одному. Ему понравилась семья молодого рабочего, которого вселили к нему в квартиру. Скоро соседи привыкли к Александру Александровичу и считали его своим, и их пятилетний сын называл его дедушкой.
      От Сашки долго не было писем, и потом он написал, что его серьезно ранили в бою, но он вылечился. Через два дня после того, как пришло это письмо, Александра Александровича на заводе поздравили с награждением сына и показали газету, где было решение президиума ЦИК. Сын прислал письмо из Москвы и потом снова уехал на границу.
      Александр Александрович работал по отделке спальных вагонов, и вагоны получались просто красавчики. У Александра Александровича были ученики фабзайчата, и он учил их всем тонкостям малярного искусства.
      С сыном Александр Александрович переписывался по-прежнему регулярно, и Сашка написал, что готовится в Академию Генерального штаба, но потом не оказалось мест, и Сашка в Академию поступил только через год.
      Александр Александрович гордился сыном и всем рассказывал, что его Сашка лезет в генералы, и в письмах называл Сашку "ваше превосходительство, мой сын Сашка". Из Москвы от Сашки письма приходили чаще, чем с границы, и Сашка подробно описывал Москву и писал про то, как много приходится заниматься, и что когда он кончит Академию, пусть старик возьмет отпуск и приедет посмотреть Москву.
      Александр Александрович мечтал об этой поездке. Приятелям на заводе он рассказывал о Москве и обещал привезти из Москвы подарки.
      Поехать в Москву Александру Александровичу не удалось. Он умер на заводе во время работы. Умер от разрыва сердца.
      Смерть его была легкая. Он торопился покрыть лаком двери в почти готовом вагоне и быстро шел по цеху с банкой лака и с плоской кистью в руках. Не доходя нескольких шагов до вагона, он упал, и ученики-фабзайчата думали, что он споткнулся, и бросились к нему, чтобы помочь ему встать, но он был мертв.
      С завода послали телеграмму в Москву сыну Александра Александровича. В тот же день из Москвы пришла телеграмма, и сосед Александра Александровича вскрыл ее. В телеграмме было написано:
      Академию кончил зпт диплом защитил тчк выезде Москву телеграфируй тчк
      Сашка
      Сын Александра Александровича приехал на следующее утро. Хоронил Александра Александровича весь завод.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Андрея Александровича Кузнецова перевели на северо-западную границу. Он был назначен начальником Управления пограничной охраны одного из самых крупных округов. Участок границы этого округа отличался большой сложностью, так как он был очень велик и разнообразен. Граница тянулась и по непроходимым болотам и лесам, вдали от городов, и по густо населенным местностям, совсем по соседству с важнейшими промышленными центрами страны.
      Андрей Александрович принял округ и, едва познакомившись с работниками Управления, выехал на границу. Месяц он переезжал из комендатуры в комендатуру и побывал в самых глухих участках границы и на самых далеких заставах.
      На автомобиле нельзя было проехать, и Андрей Александрович отослал автомобиль и ехал верхом, но и верхом можно было пробраться не всюду. Начальники застав предупреждали Андрея Александровича о бездорожье, о трудностях переходов по болотным тропинкам. Андрей Александрович шел по болоту пешком, молчал, непрерывно курил, и комары не кусали его - так дымила его трубка.
      Андрей Александрович много разговаривал с бойцами и командирами; вернее, бойцы и командиры говорили, а он молчал и изредка задавал короткие вопросы и размашистыми записями заполнял одну записную книжку за другой. Чем больше ездил Андрей Александрович по границе, тем больше он мрачнел.
      Вернувшись с границы, он сразу уехал в Москву.
      Он доложил начальнику пограничной охраны Союза о своей поездке. Он считал плохим состояние дел в округе, и начальник согласился с ним.
      Близость от границы крупных промышленных центров естественно привлекала внимание враждебных иностранных разведок, и в округе были нарушения границы. Шпионы, нарушители границы, использовали те участки, где граница проходила по лесам и болотам, где дикое бездорожье мешало охране границы. Больше всего нарушений было именно в этих участках. Нарушителям было не трудно прятаться в лесной чаще.
      Андрей Александрович настаивал на смене некоторых руководящих работников Управления и просил о том, чтобы вместо них были посланы люди, способные найти новые, радикальные меры борьбы в необычайно сложных условиях округа.
      Начальник согласился с Андреем Александровичем и в этом.
      С мнением Андрея Александровича начальник пограничной охраны Союза очень считался, и целую ночь они вдвоем совещались о делах в округе и о людях, которых нужно было послать на укрепление округа. Подбирались старые пограничники, опытные командиры, и многие из них были из Средней Азии. В Средней Азии они прошли через испытание борьбы с басмачами, и борьба с басмачами закалила их и была их боевой школой. Басмачество было побеждено ими, и их перебрасывали на другие границы - туда, где было труднее всего.
      Андрей Александрович одного за другим вспоминал боевых товарищей.
      Основные кандидатуры были подобраны, оставалось место начальника штаба.
      - У меня есть на примете один человек, - сказал начальник, - но мне хотелось бы раньше узнать твое мнение, Андрей Александрович. О ком думаешь ты? Учти, что округ твой сложнейший, и начштаба - мозг всей машины управления, и начштаба нужен такой, чтобы он смог потягаться с разведчиками твоих соседей.
      - У меня, Михаил Петрович, тоже есть на примете один человек, ответил Кузнецов, - и я тоже хотел, раньше чем говорить, узнать твое мнение, но если так, ладно, скажу первый. Есть у вас человек, никуда еще не назначенный. Он только что Академию Генштаба окончил. Он никуда не назначен, я узнавал сегодня.
      - Ну, ну. Кто это?
      - Шурка Коршунов.
      - Полковник Коршунов, Андрей Александрович?
      - Может, он и полковник, но для меня он давно был Шуркой Коршуновым и останется Шуркой даже тогда, когда станет комбригом. Так как же, Михаил Петрович?
      Начальник улыбался.
      - Я и думал о полковнике Коршунове.
      Из Москвы Кузнецов и Коршунов уехали вместе.
      2
      Забрызганный грязью автомобиль медленно пробирался по дороге к заставе. Дорога шла лесом, прямые стволы сосен обступали дорогу, и корни сосен высовывались из размытой дождями земли. Внизу, у подножий сосен, сплошь рос кустарник, и его ветви, спутанные и переплетенные, сплошной стеной подходили к дороге. Лил дождь, и капли воды монотонно стучали по верху автомобиля. Небо было видно в просветы между ветвями сосен, и небо было серое.
      Рядом с шофером сидел Коршунов. Он поднял воротник шинели, нахлобучил фуражку и руки глубоко засунул в карманы. Все-таки было холодно.
      Шофер осторожно вел машину и чертыхался на каждой выбоине. Дорога была вся в выбоинах, и шофер чертыхался непрерывно.
      Низкое здание заставы было черным от дождя. Дежурный в брезентовом плаще шагал по лужам с винтовкой наперевес. У ворот заставы шофер остановился и дал сигнал. Дежурный неторопливо распахнул ворота и молча заглянул в окно автомобиля. У крыльца Коршунов вышел из автомобиля и, перешагнув через большую лужу, взошел на крыльцо. Дежурный, гремя сапогами, обогнал Коршунова в коридоре и крикнул: "Смирно", раскрывая двери ленинского уголка.
      Начальник заставы проводил занятия с бойцами и вместе с бойцами встал перед Коршуновым. Начальник заставы был невысокого роста, худощав, и лицо у него было бледное, с красными, воспаленными глазами.
      Коршунов приказал продолжать занятия и прошел в кабинет начальника заставы. В маленькой комнате с бревенчатыми стенами стояли стол и два стула. На стене, против окна, висела карта участка заставы, на столе стоял телефон. Коршунов сел к столу и закурил. Стол был покрыт старой газетой, и на газете были чернильные пятна, и поля газеты были испещрены одной и той же размашистой подписью. Косые буквы выписывали фамилию "Нестеров", и в конце был завиток, похожий на летящую птицу.
      В окно билась муха.
      Начальник заставы вошел в комнату.
      - Садитесь, товарищ Нестеров.
      - Товарищ начальник штаба...
      - Погодите, товарищ Нестеров. Мне хотелось бы пройти по вашему участку, и вас я хотел бы просить сопровождать меня. По дороге мы поговорим. Хорошо, товарищ Нестеров?
      - Но дождь, товарищ полковник...
      - Да, дождь. Я попрошу вас дать мне брезентовый плащ и болотные сапоги.
      - Быть может, вы отдохнете с дороги, товарищ полковник, и дождь пока кончится. Хотя...
      - Номер сапог у меня сорок второй. Болотные сапоги пусть будут на номер больше. Для теплой портянки. Найдутся такие сапоги?
      - Конечно, товарищ полковник.
      - Прежде всего я хотел бы пройти на то место, где было у вас нарушение.
      - Это на левом фланге, товарищ полковник, но это отсюда не меньше двенадцати километров, и там сплошные болота и...
      - Тем более нужно поспешить, товарищ лейтенант.
      3
      Коршунов и Нестеров шли по дозорной тропе вдоль границы. Понятие тропы можно было только приблизительно применить к тем местам, по которым они проходили. Изредка в болотных кочках угадывались следы, протоптанные пограничниками, да кое-где в трясине лежали редкие и полусгнившие бревна, долженствующие изображать гать. Чаще всего приходилось просто пробираться сквозь путаницу кустарника, и с обеих сторон кустарник был так густ, что на расстоянии трех шагов ничего нельзя было разглядеть. Попадались лужайки и крохотные болотные озерца, поросшие ряской и окруженные такой же непроходимой стеной кустарника.
      Дождь не переставал.
      Из-под ног Нестерова (он шел впереди) несколько раз взлетали лесные птицы, один раз кто-то шарахнулся в сторону, затрещали ветви, и кто-то убегал по лесу, громко фыркая и сопя.
      Нестеров вздрогнул и прислушался.
      - Лось, - сказал он.
      В другом месте из зарослей осоки, как из-под земли, встали два пограничника, и тихий окрик: "Стой! Кто идет?" - остановил Нестерова и Коршунова. Пограничники были в мокрых плащах, и болотная трава налипла на их плечах и спинах. Узнав начальника заставы, они доложили, что все в порядке, и исчезли в зарослях так же внезапно, как появились.
      Коршунов молчал.
      Нестеров рассказывал о своем участке, и рассказ его был невеселым. Болота, и непролазная топь, и лесная чаща, и бездорожье. Только три-четыре месяца в году до заставы можно добраться на автомобиле, и то - разве это дорога? Остальное время автомобиль не пройдет, потому что или весенняя и осенняя распутица, или снежные заносы.
      Коршунов молчал.
      Нестеров рассказывал, как бьется и он и вся застава и как трудно оградить участок от нарушений. Сам Нестеров давно просил перевести его на другой участок, и он уже два года на этой заставе, и каждый кустик ему надоел, и каждую лужайку он проклял сотни раз.
      Неожиданно для Нестерова Коршунов, молчавший все время, сказал, что он удовлетворит просьбу Нестерова о переводе на другой участок и что через некоторое время он поставит этот вопрос и еще раз поговорит об этом с Нестеровым. Коршунов не был похож на человека, бросающегося обещаниями, и Нестеров повеселел. Он стал говорить о том, что близость соседней деревни к линии границы мешает работе пограничников.
      - Вы думаете? - спросил Коршунов.
      Нестеров оглянулся и понял, что всю дорогу, слушая Нестерова, начальник штаба сосредоточенно думал, думал совсем не так, как думал Нестеров, и, может быть, даже совсем не о том, о чем Нестеров говорил. Нестеров замолчал, и, пока они не вернулись на заставу, никто не сказал ни слова.
      На заставу пришли, когда уже было темно. Дежурный доложил, что конный привез телеграмму для Коршунова. Телеграмма пришла в комендатуру, и оттуда ее прислали на заставу. Коршунов взял телеграмму, распечатал ее и, посмотрев на подпись, сказал, как бы оправдываясь:
      - Из дому. Я уже два месяца, как уехал.
      В телеграмме было:
      Родилась дочь. Назвала Александрой. Анна.
      Переодевшись, наскоро закусив и недолго поговорив с бойцами, Коршунов уехал с заставы.
      Ночью ехать было еще хуже, и шофер ругался неистово.
      Коршунов молча улыбался и курил трубку за трубкой.
      Под утро, когда автомобиль наконец выехал на шоссе, Коршунов сказал громко и весело:
      - А я мечтал о сыне!
      Шофер удивленно посмотрел на Коршунова.
      Коршунов улыбался.
      - Ну ничего, - сказал он. - Теперь жмите изо всех сил, товарищ.
      4
      - Явился, начштаба?
      - Явился, товарищ начальник. Вчера.
      - Какие впечатления? Прав я?
      - Больше чем прав. Впечатления невеселые.
      - Ты знаешь о нарушении на пятой заставе?
      - Знаю. Я был на этой заставе.
      - Ну?
      - Очень плохо. Там уже третье нарушение. Третье за три месяца.
      - Многовато?
      - Слишком.
      - А участок?
      - Участок, действительно, тяжелый. Да дело не в этом.
      - Люди?
      - Нет, люди хорошие. Начальник заставы мне понравился, хотя он и просил меня о переводе на другой участок. Дело не в людях. Дело в методе. Дело в том, товарищ начальник, что пока мы природных условий проклятых тех мест не оседлаем, нужно биться, применяясь к местности. Решительные меры принимать необходимо, но нужно менять метод. Я кое-какие соображения имею и кое-каких людей присмотрел. Там же, в той же комендатуре. Нужно добиться, чтобы люди почувствовали интерес и смысл в своей работе именно в том месте, где они находятся, именно в тех проклятых природных условиях, которые сейчас они ругают и ненавидят. Не только ненависть должна пройти, но нужно сделать так, чтобы люди полюбили эти места. Любили же мы нашу Азию, хоть и часто она была нам мачехой. Так же можно полюбить и лесные болота, и так же, как когда-то в Азии, мы должны бить врага его же оружием. Нарушителю удобно потому, что там непролазные чащи, и потому, что он, нарушитель, как зверь, прячется в болоте. Хорошо. Будем бить его, как зверя. По дозорной тропе ходит часовой. Кстати, там и троп почти никаких нет. Часовой ходит по лесу, боец сидит в секрете. Пусть по лесу будет ходить следопыт, и пусть охотник будет сидеть в секрете. Все, что я говорю, давно известно, и людям на пятой, скажем, заставе тоже прекрасно известно, но не делают еще основного упора на это, не используют, не выявляют природных способностей. Талантов, если хотите. Природные же способности есть, люди есть и кроме людей...
      - Собаки. Я сам уже занялся вопросом о собаках и за время твоей командировки кое-что сделал. Это верно - собаку еще недостаточно используют в округе. Нужно школу наладить и питомник поднять.
      - Я, товарищ начальник, встретил там в одной из комендатур человека. Исключительно ценный человек. Я написал рапорт о нем.
      Кузнецов внимательно прочел поданную Коршуновым бумагу и подписал в углу красным карандашом.
      - Хорошо, согласен. Но ты сказал не все, Александр. Ты сказал - пока мы не можем оседлать природные условия. Это верно, но именно "пока не можем", а надо готовиться к тому, чтобы их все-таки оседлать. Техника нам необходима.
      - Я думал об этом, Андрей Александрович. Совершенно необходимо срочно ставить вопрос о дорогах.
      - Я вчера выступал на бюро обкома именно по этому поводу. Решение должно быть в ближайшие дни. Дороги будут. Мы, несомненно, должны будем нажать на это дело и помогать его реализации. Но дороги будут. Нам самим нужно подготовиться к ним, к настоящим дорогам. Пусть в тот день, когда в строй вступят новые дороги, мы введем в дело новую технику. Понятно, Александр?
      - Понятно, Андрей Александрович.
      - Я попрошу, полковник, подработать этот вопрос и свести воедино все соображения. Потребуется, очевидно, кое-какая реорганизация, и вопрос нужно будет ставить в Москве. Понятно, полковник?
      - Понятно, товарищ комбриг.
      - Неделю даю тебе на это дело. Хватит?
      - Хватит, товарищ комбриг.
      - Что еще у тебя?
      - О нарушении на участке пятой заставы, товарищ комбриг.
      - Да?
      - Я полагаю, что три этих последних перехода через границу покажутся им очень соблазнительными, и они используют участок пятой заставы еще раз.
      - Не много ли будет? Остерегутся, пожалуй.
      - Все три нарушителя, товарищ комбриг, прошли от нас на ту сторону. Я полагаю, что хоть раз они попытаются пройти оттуда к нам. Может быть, кто-нибудь из этих же трех и пойдет обратно тем же путем.
      - Предположим, что ты прав. Дальше.
      - Усиливать пятую заставу, мне кажется, нецелесообразно, тем более, что легко можно предположить у них кое-какую агентуру в деревне. Мне казалось бы нужным немедленно вот этого моего человека. - Коршунов кивнул на бумагу, только что подписанную Кузнецовым, - вот его и бросить на пятую заставу. Я на него большие надежды возлагаю. А нам только бы зацепиться, хоть одного там задержать человека, и мы размотали бы весь узел. Узел есть, Андрей Александрович, узел крепкий - и именно в тех местах. Пятая застава мне показалась очень возможным центром.
      - Согласен. Действуй.
      - Есть. У меня все, товарищ комбриг.
      - Нет, не все. Ты что же скрываешь свои семейные торжества?
      - Андрей Александрович! Я не...
      - "Я не", "я не"! Что ты "не"? Поздравляю тебя, Шурка.
      - Спасибо. Спасибо, Андрей Александрович!
      - Сознайся: ты ведь о сыне мечтал?
      - Мечтал. Верно. Но дочка очень уж хорошая.
      5
      Лесорубы шли по лесу рядом с узкой проселочной дорогой, и топоры стучали, и дрожали верхушки деревьев, и деревья падали с шумом, ломая ветви. Лесные птицы улетали в глубь леса, и звери бросали норы и уходили в чащу. Лето кончалось, непрестанно лили дожди, но лесорубы работали не переставая, и широкая просека врезалась в лес.