Не он один узнал Эмили. Густоволосая и черноволосая, она шла слегка разлапистой походкой, широко улыбаясь, прямо к их столику. Плиссированная юбка, намокшая от дождя, липла к ногам, и казалась вошедшая такой молодой, свежей и прекрасной, что Борис чуть из-за стола не выскочил ей навстречу, чтобы обнять ее или хотя бы коснуться ее руки, — и почувствовал сразу, как сердце колотится сильнее, а дух становится бодрым и энергичным. Но вместе с тем — понял он в следующую минуту — была она странно своя в этом пьяном угаре и улыбалась не только ему, но и Саше, а возможно даже и Сане. Борис весь напрягся от ревности, но виду не подал, укорив себя, что права такого не имеет. Хотя, быть может, возникшая любовь и давала ему эти права.
      — А вот и Милка к нам пожаловала, — воскликнул Саша.
      Саня повернулся к ней навстречу:
      — А! Красотка Милка! Мое почтение! Вот тебе стул, пока не электрический, и садись. Вот и ладненько. Ну, теперь все хорошие люди в одно место собрались, теперь можно и еще по маленькой выпить…
      — Ну здравствуй, Милка, зачем пожаловала? — спросил Саша.
      — Налейте-ка и мне тоже, — сказала она вместо ответа (поразительно и тревожно было для Бориса, что она, такая молодая, была более чем на равных с этими взрослыми мужчинами!), присела на стул рядом с Саней и обратилась к Борису: — Бабка злилась, черт знает как, что тебя упустила. Сначала все ворковала: «Где же мой сладенький? Куда же это он фонарик засунул? В сене, наверно, утопил, негодник! Да что он там копается? Не в паутине же он запутался! Пойди, внученька, поторопи его! Да и за фонариком присмотри, чтоб опять не обронил где по дороге». А когда я сказала, что и след твой простыл, я думала, она треснет от злости. А она ну кричать: «Я и печку уже затопила, и картошку к жаркому почистила, и специи разные, и советы, как себя вести, для моего вкусненького приготовила! Кто ж сманил? Куда? Заплутает, говорит, в незнакомой местности-то! А то, глядишь, и с плохими людьми свяжется, в Деревяшку ненароком забредет. Помочь гостю-то нашему надо. Если, говорит, от нас ушел, то пусть к своей бабуле, домой к себе, возвращается. Беда, говорит, внучка, будет, плохо ему придется, если на Настоящих Котов, упаси его от этого, наткнется. Да тебе он не сказывал ли, куда направился?» — спрашивает. А сама клюку в одну руку хватает, паука своего любимого в другую и на меня смотрит. Я тоже сдуру пошутить решила, говорю: «Он, бабушка, прозрел свой высокий удел и пошел выполнять свое предназначение». А она как закричит! «Заколдую ему путь! — кричит. — Алеку расскажу! Крысам донесу! А тебя прокляну, если узнаю, что ты ему Заклинательные Стихи читала!» Да что ты, говорю, бабушка, раскипятилась! Стихи я ему читала не Заклинательные, а свои, да и те, говорю, подзабыла. А она все равно рычит: «Дура! Дура ты! Дура ты проклятая! Свои! Свои! Что здесь твое! Все мое! Поэтесса ты несчастная! Беги, кричит, исправляй ошибку, найди его, и домой отправь, а то такой наговор состряпаю — никто не расколдует!» Я говорю, ладно, говорю, ладно, не сердись, постараюсь его найти. Зонтик подхватила и сюда — вас предупредить! Боюсь, рано или поздно старуха сюда тоже явится. Так что торопитесь! Эй, Саша, проснись!
      Саша снова спал. А Саня в ответ на ее речь ляпнул:
      — Ну если старуха сюда явится, то мне чего тут делать? Хм, мои функции в таком случае здесь никому не нужны.
      — Ох, Сан, — вздрогнула Эмили, — от твоих шуток оторопь берет.
      — А я свои шутки никому не навязываю, — сказал хамовато приятель Саши, — не хочешь — не бери. Давай лучше выпьем.
      — Со свиданьицем, — сказала Эмили.
      — С досвиданьицем, — ответил Саня. Так, пикируясь, они выпили.
      — Постойте, — сказал Борис. Их пикировка, да еще в такой казавшийся ему напряженным момент, выглядела странной и нелепой, да и Эмили, певшей про утро туманное, так не шла роль выпивохи, тем более, что она-то бежала их предупредить, а теперь с Саней пьет; впрочем, может, все они такие, ведь Саша тоже его сюда звал, а теперь вот напился и опять заснул.
      — Да мы и так никуда не идем, чего нам стоять? — сказал, прищуривая глазки, балагур.
      — Но я-то хочу идти!
      — А кто тебя держит?
      — Эмили, — обратился тогда Борис к своей визави дрогнувшим голосом и серьезно так, чтобы пронять, потому что показалось ему еще с утра, что она, как и он, относится ко всему непросто, не только шутки для, — ну скажи ты им, чтоб они были серьезнее. Я ведь не для себя… Я понимаю, что они стесняются, что не могут провести меня к Мудрецу, я догадался и о том, что они и не знают никого, кто мог бы это сделать…Но, может, приметы какие есть? Чего ж так, без дела сидеть! Я бы и по приметам добрался. Только топографию вашего царства-государства объясните.
      — Да ты все равно не разберешься! — воскликнул Саня. — Сумеешь ли ты пересечь Огненную Пустыню Духа и не утонуть в Потоки Сознания, не сверзнуться с Вершины Наглости и по Наклонной Плоскости не скатиться в Пучину Разврата? Пробраться Каменными Джунглями? Обойти Лес Невежества и не свернуть на Кривую Дорожку, да к тому же не утонуть в Трясине Лжи? Не попасть в Психологический Тупик? И переплыть Океан Страстей 0Отбиться от Бумажных Тигров, миновать Рождественских Гусей, а самое главное — не поддаться Змею-Искусителю? Чтоб не покусал тебя Зеленый Змий и не источил Червь Сомнения… Не поддела на рога Сидорова Коза… А ведь еще надо перейти границу Дозволенного, разрушить все встречные Воздушные Замки и выйти на Правильную Дорогу, которая мимо Кладбища Надежд, минуя Гнездо Порока и огибая Провалы Памяти, приведет тебя на Нравственную Высоту, с которой ты увидишь Поле Деятельности, а на нем бьющий Источник Вдохновения. Напившись из него, ты должен найти Пуп Земли и Точку Опоры, и только после этого, не останавливаясь в Теплом Местечке, которое всегда может обратиться в Грязную Дыру, ты удостоишься лицезреть Мудреца. Понял, сколько трудностей?..
      — Это в самом деле так? — спросил оторопевший Борис у Эмили. — Или это шутка?
      — Да уж какие там шутки! — ответил вместо нее проснувшийся вдруг Саша. — То есть все, что говорил этот шут, — это вранье, но, подумай сам, если б было легко добраться, неужели бы мы ни разу не попробовали?
      И тут Борис увидел, как из-за столика котов-джентльменов, неторопливо попивавших молоко, поднялся кот с залихватски закрученными усами и двинулся к ним. Эмили меж тем, с выражением чудной задумчивости, с каким она пела песню, произнесла тихо, но отчетливо выговаривая каждое слово, и фраза ее прозвучала веско и серьезно:
      — Я никогда не устану поражаться, что существуют на свете мужчины, которые боятся риска, причем настолько, что даже другому человеку не дают возможности рискнуть.
      — Конечно! — как о чем-то давно решенном, воскликнул Саня. — Риск — благородное дело. Это мы знаем. Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…Как же, как же!.. Если Саша рискнет, то и я не струшу.
      И в этот момент, подкручивая усы лапой в черной перчатке, над их столиком склонился кот, опять показавшийся Борису удивительно знакомым. Кот обращался к Сане, но почему-то в свою очередь внимательно вглядывался в Бориса.
      — Позвольте дослушать это замечательное стихотворение, — сказал кот, — потому что мне кажется, любезнейший, что вы не свои слова сказали, а произнесли именно стихотворные строки. И они меня поразили. Кому как не мне знать про упоение в бою и про то, как себя чувствуешь на краю мрачной бездны, скользя ночью по карнизу крыши. Прошу вас!
      — А если я не помню, — огрызнулся Саня, и добавил, обращаясь к остальным за поддержкой. — И вообще, чур меня, чур, нечистая сила! Ха-ха!
      — Полноте, милейший, — сказал кот, опираясь правой лапой о стол, — я не люблю пустячных слов.
      Просто я прошу вас и жду. Мой друг, он суров, он был против того, чтоб я к вам подходил, такое у него неверие в человеческую природу, но у меня есть причины сомневаться в его огульном приговоре. К тому же любовь к стихам и ко всему прекрасному, — он поклонился Эмили, — ведет меня как магнит железо.
      Эмили вздрогнула и смотрела, расцветая на глазах, на подошедшего кота. Она даже невольно волосы свои попыталась привести в порядок, и позу невольно приняла более соблазнительную. И Борис тут заметил, что обнаженные по локоть ее руки и впрямь словно пуховые, а в тонких жилках, как эфир, струится кровь, а между роз ее щек, меж жемчужных, или, по-старинному, перловых зубов усмехается любовь, любопытство, кокетство и восхищение усатым котом. Это и кот заметил, подмигнул ей и спросил:
      — Что уставилась на меня, милочка? Понравился или видела где?
      — Понравился, — тихо произнесла красотка, не стесняясь, — я люблю все подлинное.
      Кот подкрутил усики, а Борис почувствовал, что с этим соперником ему не совладать, но странно — и он испытывал восхищение, даже чуточку преклонение перед пришельцем, а вовсе не раздражение и неприязнь, несмотря на мгновенно затерзавшую грудь ревность. Ему тоже захотелось понравиться этому коту, настолько мужественным, ловкими обаятельным тот выглядел.
      — Не буду скромничать, милочка, — сказал кот. — Хотя, как говорил восточный мудрец, казаться — труднее, чем быть, я имею в виду, быть подлинным, ибо казаться — это попытка выйти за пределы своей природы. И все же вернемся к стихам. Кто их сможет прочесть?
      — Да, пожалуй, я, — ответил Борис, по-детски желая угодить коту.
      И он прочитал:
 
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
 
      Читая стихи, он почувствовал, как его подхватывает вдохновение и воодушевление. Сердце заколотилось. Он жаждал риска.
      — Божественно! — воскликнул кот. — Это слова подлинного Александра, настоящего, а не Саши и не Шурика.
      — Царя? — выдохнула вопросительно Эмили.
      — Я же сказал. Настоящего Александра. Поэта. Цари приходят и уходят, все изменчиво в этом мире, остается одна поэзия. Я сам не раз, — говорил кот, — гоним судьбой враждебной, бичом ее пробитый до костей, спасался в край поэзии волшебной; искал в толпе неведомых путей, тайком пробирался на холм, где муз вдали гремела лира и отсиживался там, пока меня искали; помалу в грудь вливалась сладость мира, и, как роса от солнечных лучей, в очах моих слез иссыхал ручей. Уходят предатели, вруны, говоруны, Алеки и Шурики, остается Александр.
      — И уж, конечно, не Саня, — снова хамовато буркнул Саня.
      — Да уж, конечно, — ответил кот. — Впрочем, спасибо за стихи. Давно я не получал такого наслаждения, — тут он глянул на бледного Бориса, смотревшего во все глаза на Эмили, смотревшую во все глаза на него, наклонился к Борису и шепнул: — Не бойся, она уже любит тебя. А полюбит еще больше. Только она еще этого сама не подозревает. И я тебе не соперник.
      Но Борис ревновал, все равно ревновал, и к Котам еще больше, чем к Саше и Сане. И влюблялся все сильнее.
      Кот тем временем поклонился всем присутствующим, положил лапу на плечо задремывающего все время Саши и сказал:
      — А вам, рыцарь, я бы советовал проснуться. Скоро могут от вас потребоваться славные дела. Да и на вас я бы крест не поставил, все же вы человек, а не крыс, — обратился он и к Сане.
      И пока Саша тряс головой, отгоняя сон, обиженно сопел Саня, Эмили восхищенно смотрела вслед отходившему от их столика, радуясь такому знакомству, кот, мягко ступая по полу лапами, обутыми в красные полусапожки, вернулся к своему столику, что-то сказал своему приятелю, который сверкнул на них зелено-желтым глазом через плечо, и принялся опять за свое молоко.
      — Во придуривается, — неуверенно сказал Саня.
      — Заткнись, болван, — тихим голосом рявкнул Саша. — С детства ума не было, и потом не нажил. Ты что, не понял, кто это? Удалось бы только вступить с ним в контакт. Может, он посоветовал бы, кто прочтет Борису Заклинательную Песню и проведет к Мудрецу. Не зря я так рассчитывал на Деревяшку. Дерево еще прорастет, вот увидите!
      — Да, без Заклинательной Песни и без Мудреца нам никак, — согласился немедленно Саня. — Это необходимые условия.
      Эмили молчала. А Борис смотрел на них, слушал, а сам вспоминал, ворочая в голове то те, то эти случаи из своей жизни, но ни один не подходил. И вдруг вспомнил.
      …Примерно года три назад, не у бабушки Насти, а у себя дома, сидел Борис и читал «Дубровского», по школьной программе было надо, читал то место, где кузнец Архип спасает кота, примостившегося на крыше горящего дома. Как вдруг раздался звонок в дверь, он открыл и никого не увидел, только донесся откуда-то жалобный мяв. Выбежала мама, и вдруг внизу, у двери, они увидели пушистого черного котенка с белыми лапками, белым пятном на мордочке и, как они потом разглядели, белой манишкой на грудке. Вокруг шеи котенка была повязан бант, а за бант засунута записка: «Меня зовут Степа, Степан Аркадьевич. Я к вам пришел навеки поселиться». Выяснилось, что котенок этот — подарок маминой приятельницы, любившей пошутить (сама она пряталась этажом выше, оставив котенка перед их дверью). И котенок Степа стал у них жить. Был он веселый и драчливый. Гонялся за бумажкой, ловил мух и прятался за занавеску. Это развлечение он особенно любил. Подлезет за занавеску и мяучит, чтоб его искали, ходили и приговаривали: «Где же это Степа? Куда это Степка спрятался?» А пушистый хвост торчит из-за занавески и шевелится, и дергается — и вдруг: фр-р-р! — выпрыгивает из-за занавески котяра, наскакивает на приблизившуюся, ищущую его руку, но не царапает, не кусает, отскакивает, довольный и шумный, и начинает носиться по комнате. Любил подкрадываться, если с ним играли, постукивали рукой по стене или по полу; крадется, глаза блестят, хвост по полу так и бьет, внезапный прыжок, и висит на руке, но и Јпять не царапает, не кусает. Хотя и это умел делать неплохо. Однажды сосед, полный, очкастый и благополучный, вылитый Алек, сообразил неожиданно Борис, затеял не то ударить, не то отпихнуть, не то снисходительно потрепать по шерсти гулявшего во дворе Степку. Но Степка тут ко всеобщему изумлению с шипом впился в эту руку, укусил, да еще всеми когтями по руке прошелся — и был таков. Сосед злился, пошел в поликлинику на травмопункт, там ему прописали прогревания, куда он больше месяца и ходил… Зато когда всей семьей они гуляли на даче по лесу, Степа ходил с ними, и ходил, как собака, вдоль тропки, то забегая вперед, то возвращаясь неожиданно, словно охранял. Настоящий «кот в сапогах», преданный хозяину. Любимый был кот. И вот несколько месяцев назад исчез. Соседи говорили, что видели, как ранним утром подманили его на запах валерьянки кошатники, поймали и увезли, а там уж известное дело — или усыпили, или убили. Всем был хорош кот, а валерьянку любил, как алкоголик водку. Она-то Степку и погубила. Борис очень переживал его гибель, а сейчас вот снова встретил его, да в каком причудливом обличье, и совершенно черного, только, конечно, выражение своей лукавой морды изменить он не мог.
      «Значит, Настоящий Кот, или, по крайней мере, один из них — это мой Степа? — преисполняясь какой-то домашней уверенности, спокойствия и радости, но стараясь не показать виду, что знает кота, подумал Борис. — Вот почему он говорил, что он мне не соперник. Ведь мы друзья. Но как же он уцелел? Как спасся? И как попал сюда? Ничего себе новое знакомство!..»
      Впрочем, и вправду новое. Кто бы мог даже предположить, что обычный домашний Степка окажется таким героическим персонажем, да еще в чужой стране, да еще таким знаменитым!
      Тем временем за столом продолжалось что-то вроде спора. Борис прислушался. Говорили о его предполагаемом походе к Мудрецу. Говорил Саша:
      — Да еще надо, чтоб Заклинательную Песню кто-то ему рассказал. Короче, нужны объективные условия, которых и в самом деле пока нет.
      Борис немедленно включился в беседу:
      — Но Эмили рассказала мне Заклинательную балладу о рыцарях!
      — А, это… — презрительно махнул рукой Саша. — Но это же она сама придумала. Понимаешь, сама! Это все ерунда! Как ни обидно, но нужно еще ждать.
      Саша привалился к столу и для убедительности стучал ладонью. На стук подкатил со своей тележкой Шурик и вопросительно на них уставился. Саша недоуменно на него посмотрел мутными все еще глазами, но, тут же спохватившись протянул ему смятую денежную бумажку и попросил сообразить еще закуски. Шурик мигом спрятал бумажку в кулак, потом подмигнул здоровым глазом и, заговорщицки наклонясь к столу, шепнул:
      — Нацедите, мужики, мне еще немножко, старикану отнесу, ну, гардеробщику нашему, — и добавил, хихикая, — правду говорят, как ни биться, а быть, что к вечеру напиться.
      Он и в самом деле уже едва держался на ногах, и казалось, что если бы не тележка, за которую он ухватился, то давно бы ему лежать на полу. Саня немедленно полез под стол за бутылкой и, оглянувшись («Да никого нет, — сказал Шурик, — лей по-быстрому. Лей, не жалей»), пустил из горлышка зеленоватую струю в стакан Шурика.
      — Хватит, хватит, — пробормотал тот, когда стакан наполнился на две трети, и, икнув добавил: — И так натянулся, как губка. Хоть выжми, — хихикнул и ушел, унося стакан под полой Своего грязного белого халата.
      — Давай сразу и нам, — сказал Саша. — Пока никого нет. Да и гостя не забудь. Пусть выпьет с нами, чтоб довелось ему услышать Настоящую Заклинательную Песнь из Настоящей Волшебной Книги, а не выдумку нашей юной подруги.
      — А я и не навязываюсь, — отрезала Эмили.
      — Я с вами не согласен, — натянуто улыбаясь, обратился Борис к Саше и Сане, — Эмили мне прочитала замечательные Настоящие Стихи, — Борис всегда воспламенялся от стихов, как и положено «книжному мальчику» — так иронически называли его в школе учителя. Можно даже сказать, что если бы ему все время читали стихи, он ни на минуту не терял бы возвышенности чувств. Но благо и то, что при чтении и сразу после эта возвышенность в нем просыпалась, и он даже бывал готов на подвиг. Поэтому не мог не вступиться за стихи, которые так взбудоражили его, что довели от домика старухи до Деревяшки. К тому же, после появления Степы, исчезнувшего, вроде бы погибшего, а теперь так чудесно-таинственно воскресшего Настоящего Кота, тоже, как и он, любителя поэзии, некоторое раздражение он испытывал против Саши, который, зазвав его в Деревяшку, так ничего и не умел ему сказать, хотя был взрослый, как и приятель его Саня, а ничего не знал, хуже него, чужого здесь, да еще и подростка. Тоже мне, а еще другом себя называет.
      — Я не согласен, — повторил он для уверенности. — Я вам прочту несколько строф, и вы поймете, почему я считаю их Настоящими Стихами и почему они подействовали на меня как призыв, — и в такт ритму стихов поднимая и опуская вилку, он прочитал:
 
Но лишь тот, кто прозрел свой высокий удел,
Кто беде и опасности рад,
Тот в безлунную мглу пусть взойдет на скалу,
В полночь мрачную вперит свой взгляд.
 
 
Пусть душа не дрожит, пусть отважно глядит
Тот храбрец, что не ведает страх,
И, коль взором остер, он увидит костёр,
Что далёко мерцает в горах.
Пусть тогда по скалам устремится к горам,
 
 
Где огонь полуночный горит,
И когда подойдет, коль душа не замрет,
То невиданный пир он узрит, —
 
 
читал, захлебываясь словами, Борис. —
 
 
У костра за скалой все в броне боевой
Кругом рыцари чинно сидят
И, по кругу шелом, полный пенным вином,
Осушая, сурово молчат.
 
 
Вот один среди всех, чей сияет доспех,
А чело потемнело от ран,
И палаш боевой на цепи золотой —
Это доблестный витязь Руслан.
 
 
Пусть приблизится вновь, чья кипит в жилах кровь,
Тот храбрец, что стоит за скалой,
И раздвинется вдруг грозных рыцарей круг,
И усадят его меж собой…
 
      — Ну и что, — прервал его Саша. — Я же не спорю, что это хорошие стихи, чудак ты человек! А заклинительность возникает всего-навсего от повторения словечка «пусть», это же элементарно просто, обычный поэтический прием. Но я-то тебе толкую о Настоящей Заклинательной Песне, о которой еще моя бабка рассказывала, задолго до Милкиного рождения! Понял? А Милка просто срифмовала то, что я ей рассказывал…
      — Эй, не относитесь так небрежно и высокомерно к поэзии, — воскликнул кот, оказавшийся неожиданно опять у стола, и, подмигнув Борису, подкрутив свои мушкетерские усики и не ожидая от Саши ответа, обратился к сразу посветлевшей и ожившей с его появления Эмили: — А, кстати, милочка, почему тебя зовут Милкой? Ты что, Людмила?
      — Нет, Эмили, — послушно ответила она.
      — Впрочем, и он не Руслан, — кот кивнул на Бориса. — Но в этой истории, похоже, вы повязаны между собой до конца.
      Эмили поглядела пристальнее на Бориса и улыбнулась ему удивленно, но начинавшийся так хорошо для героя разговор досадливо прервал Саня:
      — Довольно скучно на вас смотреть. Что это мы все сидим и сидим, так все яйца отсидим и ничего не высидим. Давайте, наконец, выпьем. Да и ты гость дорогой, все же тост за тебя подымали. И не бойся. Одну выпьешь — боишься; другую выпьешь — боишься; а как третью выпьешь, уж и не боишься.
      Борис поднес к носу стакан и тут же опустил: ударил такой тошнотворно-ядовитый запах, что заранее мутило и тянуло на рвоту.
      — Не хочется чего-то, — сказал он.
      — А мы хотим? — присловьем отозвался Саня. — Пьем ведь. А тебе и полезно. Как вошел, ничем не согрел душу.
      — Противно.
      — Да и нам не нравится, а что поделаешь! Терпим, а пьем!
      «Выпил ли бы отец, чтоб не обидеть друзей?» — спросил себя Борис и, пересиливая, поднял стакан, слегка пригубив его.
      — Вот это по-нашему, — начал было Саня, но в этот момент кот как-то неловко пошатнулся, толкнул Бориса, так что стакан у того из руки выпал, упал и разлился.
      — Ах, извини! — всплеснул лапами кот, — какой я неуклюжий! Но, может, это к лучшему. Средь массы пословиц, что я знаю, есть одна, удивительно подходящая к этому случаю. Кто винцо любит, тот сам себя губит. А сколько печальных историй мог бы я порассказать на этот счет! Они, к сожалению, касаются и нас, котов. Да, да, знавал я одного кота, — тут он много значительно посмотрел на Бориса, — так он так любил валерьянку, ну, словно настоящий пьяница. Она-то и послужила причиной его гибели, а кот был и учтив, и обходителен, храбр и разумен. И что еще? Могу я вам сказать, как этот кот искусно вел войну против мышей и крыс, какие, клянусь вам в том, выдумывал он хитрости, и как, ловчее многих, то, мертвым притворясь, висел на лапах вниз головой, то пудрился мукой, то прятался в трубу, то под кадушкой лежал, свернувшись в ком, короче, герой был настоящий! И вот, пристрастие к проклятой валерьянке и стало причиною его погибели. И он, на запах валерьянки привлечен кошатниками схвачен и убит, и неизвестно, где он и зарыт, — кот стряхнул слезинку, покатившуюся по его пушистой морде. — В память о нем отныне, — сказал он, переходя на обычную, не ритмическую речь, — я и мой приятель пьем только молоко.