Это был даже не домик, а скорее нечто между избушкой и. сказочным теремком. Высокие плакучие березы росли за бревенчатым забором, окружавшим, по видимости, избушку, и, крашенная охрой, она светилась в закатном солнце совершенно прянично. Борис побрел по мокрой траве в ее сторону, бормоча про себя: «Стань к лесу задом, ко мне передом». Так ему почему-то казалось необходимым говорить. Но избушка не шелохнулась даже. Бориса а общем-то не очень занимал вопрос, куда он попал. Просто что-то вело его к избушке, и привело.
      Он без стука открыл дверь и вошел в сени. В сенях стояли у самого входа два ведра, грабли, лопата, топор, огромный противень, совок и нечто вроде ступки, в которой бабушка Настя толкла орехи, только много больше, так что в нее и человек мог поместиться, а пестика не было. Свет проходил сквозь маленькое узорчатое окошко, над которым висел подростковый двухколесный велосипед. В глубине под лестницей, ведущей, видимо, на второй этаж или на чердак, стояла детская коляска, набитая всяким старым хламом — кастрюлями, облезшими эмалированными кружками, деревянными ухватами, тряпьем. Запах сушеной травы так насыщал воздух, что кружилась голова и щекотало в носу. Борис пригляделся: стены сеней оказались огромным гербарием. Пучки сушеных трав и ягод, приколотые к бревнам стены, под каждым пучком бумажка с названием, написанным печатными буквами, — Борис то приседал на корточки, то поднимался на цыпочки, читая:

      ЗВЕРОБОЙ, ДУШИЦА, ЧИСТОТЕЛ, ПАПОРОТНИК МУЖСКОЙ, СИНЮХА ГОЛУБАЯ, ПРОСТРЕЛ ЧЕРНЕЮЩИЙ, БУЗИНА ЧЕРНАЯ, ВОЛЧЕЯГОДНИК, ХМЕЛЬ, ЗАМАНИХА, КЛО-ПОГОН, ЖГУН-КОРЕНЬ, ВАСИЛИСТНИК ВОНЮЧИЙ, МАРЬИН КОРЕНЬ, КРОВОХЛЕБКА, ЗОЛОТОТЫСЯЧНИК, ЗМЕЕВИК, РОМАШКА АПТЕЧНАЯ, ГОРИЦВЕТ ВЕСЕННИЙ, МОРДОВНИК, БЕССМЕРТНИК, ЖЕЛТУШНИКИ, КРАСАВКА, БЕЗВРЕМЕННИК, ЗАЙЦЕГУБ, ВОРОБЕЙНИК, АДАМОВ КОРЕНЬ, ПЕРЕСТУПЕНЬ, ОБЛЕПИХА, ЖИВОКОСТИ, КРАПИВА, МАТЬ-И-МАЧЕХА, ПОДОРОЖНИК, ПОЛЫНЬ ГОРЬКАЯ, ПУСТЫРНИК, БЕЛЕНА, ДУРМАН, ПАСТУШЬЯ СУМКА, СУШЕНИЦА ТОПЯНАЯ, ПОЧЕЧУЙНАЯ ТРАВА, ОСТРОПЕСТРО, ПРОЛОМНИК СЕВЕРНЫЙ, КЕНДЫРЬ.

      Кончив осмотр, Борис толкнул внутреннюю дверь и очутился на кухне. Спиной к нему стояла длинная тощая женщина в черном платье и черном платке. Наклонившись, она чистила столовый остроконечный нож, втыкая его в щель между досками, из чего Борис умозаключил, что фундамент у дома земляной и доски пола лежат прямо на земле. Вытащив нож из земли, женщина долго рассматривала его, то поднося к самому лицу, то отставляя на расстояние вытянутой руки. Потом снова склонилась и, резко дергая острыми, вылезающими из дырок платья локтями, еще несколько раз воткнула его в землю.
      Кухня была совсем черной, закопченной, газовой плиты не было, но шумела печка, пыхала жаром, около нее лежали березовые чурки и мелко наломанные ветки и сучья. Почистив нож, женщина положила его на железной поддон у печки, открыла с трудом дверцу и сунула в докрасна раскаленное отверстие пару чурок и сучковатые обломки веток, снова прикрыла и заперла тяжелую чугунную печную дверцу, распрямилась, повернулась и увидела Бориса.
      Борис тоже увидел ее сморщенное клыкастое лицо, выступающие челюсти, обтянутые сухой серой кожей, которая, казалось, если по ней провести рукой, должна шуршать, как высохшая бумага, белые лохмы, выбивавшиеся из-под черного платка, и сразу узнал в ней «старуху из магазина», как они называли ее с бабушкой Настей. Он вспомнил, как года два или три назад они — он и бабушка — зашли под вечер в полупустой уже магазин. Дальше воспоминание рисовало такую картину. Продавщица в белом халате кричит через весь зал кассирше:
      — Клава! Последняя пачка халвы осталась! У кассы перед ними всего два человека.
      — Возьмем, Борюшка, — говорит бабушка Настя, — халвы к чаю. И котлет десяток. Вот и ужин будет. Вы не за халвой стоите, товарищи? — обращается она к впереди стоящим. И, получив отрицательный ответ, тихо радуется.
      В этот момент старуха в черном пальто и черном платке, из-под которого выбиваются белые лохмы, стоявшая доселе у входа, опираясь на посох, и слышавшая крик продавщицы и разговор бабушки Насти, спешит, припадая на одну ногу (а от удара этой ноги об пол раздается глухой стук, как от деревяшки) прямо к кассе, доставая на ходу из потертой сумки кожаный кошелечек, вскидывая на очередь бегающие, шныряющие, моргающие глазки. Секунда — и она уже у кассы; пока бабушка как всегда возится со своим кошельком, она сует руку с деньгами в окошечко и, хихикая, произносит:
      — Мне добить только, три сорок, тут без сдачи, — и называет кассирше кондитерский отдел.
      Кассирша протягивает ей чек, и она быстренько топ-топ к прилавку. Наконец и бабушка кладет на привинченную пластмассовую тарелочку деньги, говоря:
      — Посчитайте за десяток котлет и в кондитерский пачку халвы.
      Но уже продавщица снова кричит через весь зал:
      — За халву больше не выбивай! Вся!..
      Торжествующая старушонка с клюкой торопится мимо них к выходу с выхваченной из-под носа халвой, и бабушка Настя, забыв свою сдержанность, говорит ей громко, презрительно поджимая губы, что так не идет ее мягким расплывшимся чертам лица:
      — Как же вам не стыдно так поступать!?
      Старуха с клюкой, хромавшая к двери, поворачивает голову, глазки блестят, седые космы выбиваются из-под платка:
      — Нисколечко не стыдно! Вот нисколечко! — и объясняет доверительно и по-детски: — Очень сладенького захотелось.
      И дверь за ней захлопывается, а Борис с бабушкой чувствуют себя обиженными и сердитыми от бессилия что-либо изменить. И в случае каких-либо неприятностей бабушка с тех пор всегда поминала «старуху из магазина».
      Это как раз и была она, с набрякшими глазами, подленькой улыбочкой на узеньких губах и обтянутыми бумажной кожей скулами. Она, видимо, тоже узнала его, потому что вдруг захихикала навстречу ему:
      — Очень сладенького тогда захотелось. Очень.
      Говоря, она так изгибала спину, что смотрела на Бориса как бы снизу вверх.
      — Ну что ж ты стал, мой славненький? Проходи, голубок, я тебя чаем напою. Да и не бойся меня, миленький, — и она указала на дверь за спиной Бориса. — Дерни за ручечку-то — дверь и откроется, а откроется, входи смелее. А я самоварчик пока соображу, вареньица достану.
      Очень она походила на Бабу Ягу из сказок, которые в детстве читала ему бабушка Настя (важно, как о чем-то и вправду происходившем в реальности, только весьма-весьма давно, в стародавние, можно сказать, времена): про Ивана-царевича и Серого волка, про Ивашечку, про гусей-лебедей, как Баба Яга встречала героя, доброго молодца, и тот должен был быть с ней порешительнее и погрубее, тогда она и помочь могла, а если слабость проявлял, то могла и напакостить, а то и вовсе погубить. Но говорить грубо и решительно с пожилыми людьми Борис не умел, да и была ли эта старуха и в самом деле Бабой Ягой, ведь ему могло и почудиться, если вообще Баба Яга существует на свете.
      Поэтому он молча дернул за ручку и, смущаясь, робко, как всегда входил в незнакомые дома, вошел в комнату. Комната была просторная, хотя и очень низкая, огромная печь с лежанкой была и в комнате, по бревенчатым стенам, кое-где обитым досками, висели сушеные куриные лапки и головы, опять же разнообразные травы, березовые веники, а в том месте, где у бабушки Насти висела лампадка, жил паук величиной с человеческий кулак, такой большой, что Борис различил его блестящие злобные глаза, вылезающие на стебельках из глазниц и оглядывающие, как бы даже ощупывающие вошедшего. Паутина шла под самым потолком и нависала над кроватью, по видимости ужасно мягкой, перинной. В окно Борис углядел поляну, стог скошенного сена, сарай, покосившуюся баньку и деревянный колодец. За банькой и колодцем снова начинались деревья, то березка, то осина, переходившие постепенно в темнеющий невдалеке лес. И не видно было, ограждает ли забор старухин участок со стороны леса, или лес и участок взаимосвязаны?..
      В комнату, стуча об пол деревянной ногой, проковыляла старуха, держа под мышкой клюку, а в руках кипящий самовар.
      — Ф-фу, сколько человеческого духу в комнату напустил! За месяц не выветрится, — шамкала старуха, а нос ее при каждом слове почти доставал до подбородка, а левый глаз непроизвольно подмаргивал. Смотреть на нее было страшновато, невольно хотелось отвести глаза в сторону, как и от Алека. Но если Алека он стеснялся, стыдясь за его фальшивую интонацию, то старухи побаивался.
      — Садись, садись за стол. Вот только мебель у меня полированная, так ты не повреди ее, смотри, — Борис и впрямь тут заметил, что стол и стулья сверкают и блестят будто только что из магазина, а старуха продолжала: — Сейчас чай пить будем, из расписных чашечек, кузнецовского, доложу я тебе, фарфора. Да ты не бойся меня, зла я тебе не причиню. До того ли мне теперь? За десять-то сот лет состарилась, изболелась вся, так, по мелочи только и пакостишь, — прибавила она в пояснение.
      Придвинув к Борису красную сахарницу, она принялась разливать чай, раскладывая варенье в зеленые, а мед в желтые розетки, сухари высыпав в специальную сухарницу.
      — Пей чаек, голубчик, пей, сухарик медком намазывай. Жаль, мясного у меня нет. И внучка по магазинам пошла, да куда-то запропастилась. Да мы и сами можем посмотреть, вдруг в духовке то осталось. Ты в духовку-то глянь, ты ведь поживчее, половчееменя, молодой еще. Не хочешь? Правильно. А то бы я тебя туда и втолкнула бы и в духовочке бы испекла, как когда-то Ивашечку хотела испечь. Не могу от пакостей удержаться. А ведь плохо это, а по отношению к тебе, голубок, особливо плохо. На тебе для меня заклятье лежит. Кого я раз обманула, так уж второй раз не трогать. Но ничего, я придумаю, как заклятье-то это обойти, уж я постараюсь, — речь ее лилась плавно и интонации были добродушные, словно и слова были добрые, а не страшные. И так непосредственно и наивно выговаривала она все, что думала, будто и не знала, что на свете есть и добро.
      Перебарывая усыпляющую интонацию ее речи, Борис напрягся и приказал себе вслушиваться в смысл ее слов и подумал, что усыпить себя не даст, все время будет настороже. Но вся трудность была для него в том, что, несмотря на страх, старухе хотелось довериться, уже хотя бы потому, что она была и раньше, она и теперь связывает его с прежним миром, придает его бытию какую-то плотность. Он пил чай с медом, чувствуя как жар от горячего бежит по телу, да и мед разогревает его. Стало так жарко, что пот заструился у него по лицу.
      — Давай в загадки играть, — предложила вдруг как бы между прочим после некоторого молчаливого сопения над чаем и сладостями старуха, блестя глазами и выкатывая их из орбит, как паук.
      — А как это? — осторожно спросил Борис.
      — Да ты что, вправду не знаешь? Ну, один загадывает, другой отгадывает. Если я загадаю, а ты хоть один раз не отгадаешь — моя взяла, а если все отгадаешь — твоя. Вот я тебе к примеру скажу одну и посмотрим, голубчик ты мой сахарный, на что ты способен. Вот ушко-то наставь ко мне, — и заговорила речитативом. — Выходила турица из-под каменной горницы, спрашивала: — Кукарей, кукарей, где твой косарей? — Мой косарей пошел в пещеру пещеровать, ваших детей воевать. — Ох, горе горевать, куда малых детей девать? Лучше в сыру землю закопать.
      Старуха замолчала и, примаргивая левым глазом, выжидающе поглядела на Бориса. Он пожал плечами, но вслух ничего не сказал.
      — Боишься? — хихикнула старуха. — Правильно. Потому что тебе ни в жисть не догадаться до всех моих хитростей. Потому что, по правде говоря, нечестную задачку я тебе задала.
      — А разгадка-то у нее есть? — разлепил губы Борис.
      — Конечно, а ты как думал. Крыса, петух и кот. Только это не загадка, а Предупредительное Заклинанье против Котов, вот в чем дело. Не имею я права тебе их загадывать. Лучше уж ты мне чего загадай. Я все равно все отгадаю. Против моей хитрости и ума разве только внучка и устоит. Давай, давай. Если я хоть одну не отгадаю, я любое, сладенький ты мой, твое желание исполню. А уж коли все отгадаю, то не прогневайся, тогда ты меня удоволивать будешь, — и она снова захихикала, причмокнув губами.
      — А ты не боишься, что я потребую от тебя чего-нибудь невыполнимого? — сказал, стараясь казаться суровее, Борис.
      — Не-а. Где тебе! У тебя и хитрости такой нет. Я тебя, голубочек, беспременно обштопаю. А и проиграю — не беда. Какие такие у тебя могут быть желания — либо домой попасть, либо путь в Деревяшку узнать. ан ты и сам не знаешь, чего больше хочешь.
      — А ты откуда про Деревяшку знаешь? — схватился Борис.
      — Кто ж не знает, где Коты собираются! Только зря надеешься! Не Настоящие они. Ничем тебе, сладенький, не помогут. И ни к какому такому Мудрецу тебя не проведут.
      Стараясь не подать виду, что старуха и вправду угадывает слишком много, Борис спросил, держась экзальтированно-нейтрального тона:
      — Да, ведь говорят, что котов у вас всех выловили… Непонятно только почему. Это действительно странно.
      — Ишь, вкусненький мой, чего узнать захотел! А потому их ловят, что у нас не то, что у вас. Там у вас, я знаю, крысы тоже хотели бы с человеком договориться, устроить мир и лад, да где там! Горды вы больно! Все сами да сами, цари природы, мол. Мне жаловался один крыс, что не исчислить всех выдумок хитрых, какими крысиное племя люди избыть замышляют. Вот в каких словах он мне жаловался, послушай, прислушайся, миленький, к слезам и стонам, ты же добренький. Вот, например, человек, это мне крыс говорил, домик затеял построить, два входа, широкий и узкий. Узкий заделан решеткой, широкий с подъемной дверью. Домик он этот поставил у самого входа в подполье. Нам же сдуру, крыс говорил, — медоточиво плела свой рассказ старуха, подперевши голову правой рукой и помаргивая левым глазом, и при каждом слове нос ее то отъезжал от подбородка, то почти впивался в него, — сдуру на мысли взбрело, что, поладить с нами желая, для нас учредил он гостиницу. Жирный кус ветчины там висел и манил нас; вот целый десяток Смелых Охотников вызвались в домик забраться, без платы в нем отобедать и верные вести принесть нам. Входят они, но только что начали дружно висячий кус ветчины тормошить, как подъемная дверь с превеликим стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило, крыс говорил, страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи наших героев таскали за хвост и в воду бросали. Все они пали жертвой его бес примерной злобищи.
      Борис мгновенно и очень отчетливо вспомнил, как дед Антон выносил из подпола крысу, держа ее за хвост и удовлетворенно урча себе под нос. И невольно усмехнулся.
      — Напрасно смеешься, — снова заговорила пристально следившая за ним старуха, обволакивая его своей сладкой напевной речью, как паутиной. — Двуногий губитель, крыс говорил, наготовил множество вкусных для нас пирожков и расклал их, словно как добрый, по всем закоулкам. Народ наш очень доверчив, мы лакомки; бросилась жадно вся молодежь на добычу. Но что же случилось? Об этом, крыс говорил, вспомнить — мороз подирает по коже! Открылся в подполье мор: отравой злодей угостил нас. Как будто шальные с пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув рты, умирая от жажды, взад и вперед по подполью бегали с писком они, родных, друзей и знакомых, плача крыс говорил, боле не зная в лицо; наконец, утомясь, обессилев, все попадали мертвые лапками вверх; запустела целая область от этой беды. От ужасного смрада трупов ушли мы в другое подполье, и край наш родимый, крыс горевал, надолго был обескрысен.
      Борис чувствовал, что эта плачевная речь, эти гекзаметры заволакивают, запутывают его. Надо было встряхнуться и прорваться сквозь липкую вязь слов.
      — Не понимаю, при чем здесь коты, — сказал он нарочито грубо и громко, прерывая старуху. Чтобы себя разбудить.
      — При чем, при чем!.. — недовольно повторила старуха. — А при том. Страшнее кошки зверя нет. Кошачий род издавна враждует с крысиным. Сколько раз, объединившись с мышами, крысы ходили кота хоронить! И чем все кончалось? Гибли безвременно все храбрецы от коварных когтей, — старуха помолчала и вдруг уже не напевно, а прямо, уставившись Борису в глаза и примаргивая левым веком, спросила: — И тебе их не жалко? Я говорю о крысах.
      Но Борису почему-то не было жалко крыс, и он отрицательно покачал головой. Его щеки коснулась липкая нить паутины. Борис стряхнул ее, глянул вверх и увидел, что паук доткал новую нить до середины потолка и сидел как раз у него над головой. Внезапно за окном стемнело. Борис ощутил усталость во всем теле: все-таки он порядочно побегал за этот день. Да и горячий чай с медом тоже расслаблял. Старуха поднялась, поставила на стол подсвечник с тремя свечами, зажгла их. Тени и отсветы огня заплясали по стенам и по потолку.
      — Ну давай в загадки играть, — облизнув губы, сказала старуха. — Ты говори, а я отгадывать буду.
      Она опять уселась прямо напротив Бориса. Борис напрягся.
 
— Без окон, без дверей —
Полна горница людей,
 
      — не нашелся он ничего лучшего сказать.
      — Ох!.. Ох!.. Ты что же, старуху за дурочку считаешь? Огурец это. Если лучше не припомнишь, тогда сразу сдавайся.
      Паук, сопровождаемый своей огромной тенью, бегал под потолком. Борис глядел на розетку с желтым медом, потом закрыл глаза, вспоминая. Припомнилась только детская книжка с картинкой радуги на обложке, которую ему когда-то давно читала бабушка Настя. Но понадеялся, что детских книжек старуха не знает, и, с трудом восстанавливая в памяти слова, произнес:
 
Не человечьими руками
Жемчужный разноцветный мост
Из вод построен над водами.
Чудесный вид, огромный рост!
Раскинув паруса шумящи,
Не раз корабль под ним проплыл;
Но на хребет его блестящий
Еще никто не восходил.
Идешь к нему — он прочь стремится
И в то же время недвижим;
С своим потоком он родится
И вместе исчезает с ним.