Глава третья

В широком прохладном коридоре висел написанный маслом портрет леди Джин Брантон. На картине она стояла на верхней ступеньке короткой лестницы. Сбоку из каменной вазы ниспадала герань, сквозь трещины в каменных ступенях пробивался очиток — его золотистые цветочки подчеркивали красоту волос леди Джин — по прихоти художника они развевались под воображаемым бризом. Он же подхватил и легкое перламутровое платье, оно облегло руки и бока женщины, проявило ее гибкое стройное тело. И хотя открытыми оставались только кисти и лицо леди Джин, она застыла в столь чувственной позе, что казалась более обнаженной, чем если бы позировала нагишом. Ее талию охватывал золотой ремень, вернее, пояс чудесной работы, усыпанный драгоценными камнями, с большой пряжкой в виде двух купидонов, протянувших друг другу пухлые ручонки. От пояса глаз нельзя было оторвать, хотя чувствовалось в нем нечто определенно вульгарное, пошлое. Сходство с дочерью ощущалось, но слабое. Леди Джин своей красотой словно вызов бросала. Ее улыбка искушала, коралловые губки соблазняли, голубые глаза недобро усмехались, тело просто источало высокомерие. "Очаровательная ведьма, — мелькнуло в мыслях у Фарли.

— Перед такой никому не устоять".

Он отвернулся от картины, прошел на веранду — отсюда открывался вид на склон, спускавшийся к далекому морю за деревьями. Хотя вилла Лобита была невелика, строили ее, с расходами не считаясь: снабдили открытым подогреваемым бассейном, фигурным парком на юге, а на западе — дорогой, обсаженной рожковыми деревьями и инжиром. У истока дороги стояла небольшая сторожка — в ней круглый год жили шофер-садовник и его жена, домоправительница. По стилю вилла напоминала марокканские строения: все спальни и две ванные — на втором этаже, каждая спальня со своим балконом. На первом этаже юго-восточного крыла — длинная лоджия, где можно было насладиться утренним солнцем и спрятаться от солнца дневного. А еще там находились кабинет-библиотека, кухня и комнаты личной служанки хозяйки. Сейчас они были свободны.

Размышляя обо всем этом, Ричард побрел к бассейну. Когда два дня назад они подъехали к вилле, Фарли остался в машине, а Сара пошла поздороваться с тетей. Из приоткрытой входной двери доносился разговор — но не с тетей, а, как оказалось, с домоправительницей. Вскоре Сара вместе с ней показалась на дорожке и по-английски известила, что тетя неожиданно уехала в Америку и они могут жить на вилле сколько захотят. Теперь он улыбнулся воспоминаниям: Сара тогда явно солгала и даже не попыталась сделать обман убедительным, приписав «неожиданный» отъезд, например, визиту к больному или умиравшему родственнику или хотя бы спешным денежным делам. Ричард потихоньку начинал понимать ее. Стоило ей вообразить что-нибудь, как это становилось для нее реальностью. Она во что бы то ни стало хотела взять Ричарда с собой на виллу, знала — тетки не будет, а потому сочинила ее присутствие, дабы он не мог отказаться. Возможно, сквозь годы ее монашества пробились отголоски аристократического воспитания, которое требовало покровительствовать Ричарду некоторое время, собрать его в путь и вежливо распрощаться. Это его не обижало — он и сам считал себя перелетной птицей. Сара сорвала его с места, и он не спешил расстаться с кочевой жизнью. Вилла Лобита — лишь временное пристанище, долго он здесь не задержится.

Ричард подошел к бассейну как раз тогда, когда Сара выходила из воды. Она замерла на парапете, улыбнулась, помахала рукой и стала вытирать полотенцем голову — волосы уже немного отросли и теперь делали ее похожей на мальчишку. Со дня приезда Сара по утрам и вечерам купалась в бассейне, и Фарли спрашивал себя, не хотела ли она этим убить в себе остатки страха или неприятных воспоминаний о проведенных в воде часах. Из купальных костюмов она выбрала самый непритязательный — цельный, голубого цвета. Глядя на нее, Фарли решил, что она все-таки похожа на мать — такая же полногрудая, узкобедрая, только на лице не было материнского насмешливого задорного сознания собственной красоты. Увидев, что Фарли разглядывает ее, она, как обычно, отвернулась, накинула халат.

На столике под зонтиком от солнца домоправительница поставила им несколько бутылок, банок, рюмки и стаканы. Сара села и спросила: «Что будете пить, Ричард?»

Впервые она назвала его так по дороге на виллу.

— Пиво, пожалуй. Спасибо… Сара. — Самому Ричарду не очень хотелось обращаться к ней по имени. «Почему? — спрашивал он себя. — Потому, что близко знакомиться с „ведьмой“ нельзя… а лучше ее имя не произносить вообще?»

Он сел, отхлебнул пива и решил высказать все, что беспокоило его с самого утра. Готовясь набить трубку, он начал: «Я бы хотел поговорить с вами… начистоту о наших отношениях».

Сара натянуто рассмеялась: «Удивительно, но и я хотела поговорить с вами откровенно. Мне не нравится… в общем, я не могу, когда мы что-то скрываем друг от друга».

— Так кто же начнет? — усмехнулся Фарли. — Может, бросим жребий?

— У вас очень серьезные соображения?

— Нет. Но высказать их необходимо.

— А у меня — серьезные. И я хочу снять этот груз с души.

— Тогда вы и начинайте.

— Спасибо. — Она взяла две коктейльные соломинки и стала рассеянно заплетать их в колечко. — Речь пойдет о нашей поездке сюда. Я обманула вас. Но обман был крошечный, поэтому сначала показался неважным. А потом, как ни странно, я поняла: вы так много для меня значите, сделали столько хорошего, что я вам лгать не могу — даже по мелочам, даже во спасение. Я и впрямь говорила с тетей по телефону из виллы Холдернов, и она в самом деле согласилась нас принять с радостью. Но так случилось, что в тот самый день она улетела в Америку — через Лиссабон и Лондон. Словом, она заявила: раз я покинула монастырь, она больше не считает виллу своей. Ведь раньше она принадлежала мне. Разве я не говорила вам?

— Нет.

— Я отписала ее тете, когда уходила в монастырь.

Фарли раскурил трубку и задул спичку: «Отчего вы не признались сразу? Что бы это изменило?»

— Я боялась, вы не поедете. Понимаете, мы только вдвоем на этой вилле…

Он расхохотался: «Вы отстали от времени на восемь лет, по крайней мере… И разве я похож на ловеласа, который запросто прыгает в чужую постель?»

— Ничего подобного. Напротив, это я побоялась показаться вам… навязчивой. Видите ли, я очень многим обязана вам и, конечно, хочу вернуть долг. И верну. Должна вернуть!

— По-моему, такие рассуждения завели вас слишком далеко, — улыбаясь, заметил Фарли. — Допустим, я спас вам жизнь и вы чувствовали себя обязанной. Вам не хотелось терять меня из виду, не отблагодарив. Однако вам казалось, что здесь вдвоем без тети мы разрушим равновесие, начнем создавать отношения, которые заведут нас… в постель?

Когда Сара вскинула на Ричарда глаза, он угадал в них слезы. Сказанное показалось ему глупым. Противоречивым… исполненным бессмысленной женской логики. Словно прочитав его мысли, она всхлипнула и сказала: «Не знаю, что я подумала. Все перепуталось. С вами я чувствовала себя такой счастливой и благодарной, что очень боялась чем-нибудь все испортить. Да и не хотелось мне с вами расставаться».

Минуту-другую Фарли молчал. Пытался выбраться из лабиринта мыслей… потом, вспомнив пережитое Сарой, взял девушку за руку, тихонько сжал и произнес: «Забудем об этом. Да, вы немного сплутовали. Но это пустяки».

Она медленно подалась вперед, хриплым, почти резким голосом, в котором зазвучало вдруг сильное чувство, сказала: «Я хотела привезти вас сюда, на виллу, что когда-то принадлежала мне. И отблагодарить вас. А это можно только здесь. Я не могла не привезти вас. И, пожалуйста, не спрашивайте пока больше ни о чем. — Она встала, туже завернулась в халат и продолжила: — Прошу, не говорите того, что хотели сказать, — я и сама догадываюсь. Вы спасли мне жизнь. Так не лишайте меня права отблагодарить вас. Я должна это сделать и сделаю. — Сара подошла к Ричарду и со слезами на глазах склонилась, тронула его лоб губами. — Пожалуйста… я прошу совсем немного. Только исполнить свой долг. А для этого нужно лишь съездить в Лиссабон. — Она неожиданно улыбнулась, пальцами вытерла слезы под глазами и отвернулась, сказала: — Я пойду приготовлю обед. Сегодня суббота, Марио с женой уехали в город за покупками».

Оставшись один, Фарли потянулся было к пиву, но передумал, налил себе джина с вермутом. Выпил и вздохнул. А впрочем, стоит ли вздыхать? Идти ему некуда, живет он здесь ни о чем не заботясь, на лоне чудесной природы. Может, Сара права-таки? Она и впрямь ему многим обязана. Он прикрыл глаза, поднял голову, подставил лицо солнцу. Не время ли хорошенько оглядеть себя со стороны и отбросить все то, что делало его «беззаботным, славным малым»? Люди издавна пользовались его добротой, а он только ушами хлопал. Разве не интересно, не заманчиво переделать самого себя? И если Сара считает, что обязана его отблагодарить, зачем перечить? Впрочем, он даже представить не мог, как она это сделает. При чем тут Лиссабон? Возможно, у нее там тайный счет в банке — открыла, уходя в монастырь.

В тот же вечер, когда они сидели на небольшой веранде, пристроенной к южной стене огромной гостиной, Сара — что уже не удивило Ричарда, а позабавило — вернулась к разговору без всякого смущения.

Солнце стояло низко на западе, его красные лучи воспламеняли верхушки эвкалиптов на склонах холма. На висевшей на веранде вазе с лобелией отдыхала бабочка. Сара была в легком длинном платье голубого шелка, с рядком перламутровых пуговиц спереди, под высоким отложным воротничком. Восемь лет в монастыре приучили ее стесняться собственного тела, поэтому Ричард редко приходил к бассейну, когда она купалась там. Глядя, как Сара рассеянно потягивает апельсиновый сок, он догадывался — она подготовила целую речь и вот теперь хмурится, ждет подходящего мгновения или слова, которое настроит разговор на откровенность. Не успел Ричард решить, стоит ли помогать Саре, как она вдруг выпалила: «Мне нужно поговорить с вами о себе и о вас тоже. Вы не против?»

Не сводя глаз с бабочки, которая, сидя на цветке, медленно открывала и закрывала крылышки, он ответил: «Нет. — И, взглянув на девушку, продолжил с улыбкой: — Вы все равно бы высказались, верно? Мне уже понятно это решительное выражение на вашем лице».

Она улыбнулась в ответ, быстро опустила глаза и расправила платье, произнесла: «Выслушайте меня. Может, я стану говорить путано. Но главное вы поймете — то, что я узнала сама или услышала от других».

Он откинулся на спинку кресла и стал слушать, глядя, как солнце, все больше скрываясь за краем земли, превращало небо из дымчато-красного в бледно-золотистое и зеленоватое. Вскоре ему пришлось мысленно признать, что Сара — отменная рассказчица: редко отступает от временного порядка событий и не отвлекается на несущественное. Возможно, исполненная ясных обязанностей и четкого распорядка жизнь в монастыре научила ее выделять главное, не придавая внимания пустякам.

Ее мать вышла замуж за богатого офицера, который по-прежнему жил в Глочестершире. Через два года после рождения Сары они развелись, но не «расплевались», так что отец часто приезжал к дочери и бывшей жене. Первое время после развода они с матерью кочевали… Париж, Флоренция, Рим, Каир, Мадрид… но домом считали виллу Лобита. Мать часто оставляла здесь Сару под присмотром няни или гувернантки, потом отправила в школу во Флоренции, а после — в интернат при одном из монастырей Лиссабона. С раннего детства Сара почему-то считала, что станет монахиней.

— Теперь я уверена — эту мысль вселила в меня мать, в противовес своей, очень светской жизни. Я знала, у нее были любовники, всегда богатые, она обожала мирские утехи, — но в глубине души сознавала, что грешит, — и меньше всего на свете хотела, чтобы я пошла по ее стопам. Лет с четырнадцати она вдохновляла и направляла меня на религиозный путь. И мне самой стало казаться, будто я мечтала о монашестве всегда, а потому никогда не оспаривала этот выбор.

Однако матери так и не удалось увидеть дочь монахиней. Когда Саре было шестнадцать лет, мать неожиданно заболела, и дочь привезли к ней на виллу Лобита из интерната в Лиссабоне.

— Когда я приехала, то поняла — ее дни сочтены. Хотя в этом она не признавалась никому, даже самой себе. Она умела изгонять неприятные или нежелательные мысли. Ведь в ее жизни бывали не только бурные времена, дни напоказ, но и скрытые, тайные. В тот раз она о себе почти не говорила. Все обо мне беспокоилась… в основном о моем будущем пострижении в монахини. И у меня, наивной девчонки, сложилось-таки впечатление, будто мать, понимая, видимо, что перестаралась с моей религиозностью, пыталась дать мне возможность передумать. Но когда я твердо заявила, что хочу только одного — служить Господу, она возликовала. Может, и не стоит так говорить, но мать, вспоминая собственную жизнь, здорово утешалась, зная, что ее дочь решила посвятить себя Богу, и это… словом, это откроет путь на небеса и ей самой. О, как трудно заявлять такое о матери… но, по-моему, я разгадала ход ее мыслей. И всеми силами старалась угодить ей. К тому же я и впрямь желала стать монахиней. Боже, как долог и нуден мой рассказ… Но мне очень хочется объяснить вам все.

Когда Сара чуть-чуть отвернулась от Ричарда, он заметил, как у нее в глазах блеснули слезы. Потом посмотрел на склон за верандой, услышал дробную птичью трель в зарослях олеандра. Тихо сказал: «Ничего, ничего, не торопитесь», — вновь взглянул на Сару, и, оказалось — она смотрит на него, промокает уголки глаз краешком носового платка — и невпопад подумал, что, когда ездили в город, она забыла купить косметичку.

— Короче, я заявила матери, что в своем намерении уверена совершенно. Прекрасно помню — она сидела тогда в кресле у бассейна, закутавшись в плед, хотя стоял июнь. Она сказала мне — помню дословно: «Совершенная уверенность в шестнадцать лет, так же как совершенная уверенность в лошади, на которую ты поставила, — а мать обожала скачки, — может подвести. Поэтому я хочу кое-что сказать тебе по секрету, которым ты не должна делиться ни с кем до тех пор, пока не захочешь вернуться в мир из монастыря. Ты знаешь, Орден потребует отречения от всего имущества?» Конечно, я знала, еще бы не знать. Когда мать умерла, — вскоре после нашей беседы, — я унаследовала эту виллу и очень много денег… "

И Сара объяснила, но уже бесстрастно, как отписала виллу тете, а остальное отцу, не потому, что была связана с ним узами дочерней любви, а потому, что не хотела обидеть его, отдав деньги на сторону. Заметив, что Сара отвлеклась, Фарли спросил: «Так что же сказала вам мать? Конечно, если не хотите открыться мне, не надо».

— Да, да, Ричард, конечно, я хочу, чтобы вы все знали. Здесь и зарыта собака. Видите ли, я понимаю — денег у вас мало. А вы многого могли бы добиться. И я хочу вам помочь. Вы уже знаете, почему. Не стоит повторяться, верно?

Фарли улыбнулся. Мысли Сары утратили логику и последовательность, однако ее искреннее замешательство тронуло — он ощутил, как сильно хочет она его отблагодарить. А сам он — если не считать недавнего укола самолюбия — слушал ее равнодушно. Что она могла дать ему, если, уходя в монастырь, отказалась от всего? Сознавая, что ей понравится, если он назовет ее по имени, Фарли сказал: «Сара, не надо обо мне. Сейчас хотя бы. Что вам сказала мать?»

— То, что я так до конца и не поняла. И когда мать высказалась, мне показалось, будто она и сама об этом пожалела, в лице переменилась. Она ведь была красива. Даже в болезни. Но вдруг как будто постарела и с горечью заметила: «Жизнь невозможно предсказать. День за днем за тебя борются Бог и дьявол и ты в их руках. Я просто хочу, чтобы ты знала: если вернешься из монастыря в мир, милостыню тебе просить не придется. Мне, в отличие от тебя, никому обеты давать не нужно. Кроме меня у тебя есть только тетя и отец. Но он и пальцем ради тебя не шевельнет, а тетя старше меня на десять лет и к тому времени может умереть». А потом во всем призналась.

Сара умолкла.

Виллу окутывали сумерки, на небе показались первые звезды. То тут, то там ночное небо пронзал свет фар поднимавшихся наизволок автомобилей.

— В чем она призналась? — мягко спросил Ричард.

— В том, что я должна поехать в Лиссабон и попросить у Мелины оставленное мне, причем, если я с умом воспользуюсь им, этого хватит на всю жизнь.

— Звучит туманно. Кто такая Мелина?

— Она была служанкой моей матери. Вышла замуж за Карло, шофера, которого мы наняли, когда Джорджио ушел. Теперь они оба не служат больше, открыли небольшую гостиницу в Эсториле. Так что, — она поднялась и вдруг весело улыбнулась, — нам нужно только съездить туда и взять то, что завещала мне мать. Это или деньги, или нечто очень ценное, и я хочу отдать его вам. Вы ведь не откажетесь, верно?

Фарли тоже встал. Время от времени ему казалось, что с той минуты, когда он услышал крик Сары в ночи, он попал в новое измерение, в другой мир, где бродил теперь с тоской по старому, раз навсегда заведенному жизненному укладу, такому привычному. А теперь — беременная и вовсе не беременная монахиня, сбежавшая из монастыря, обманом привозит его на роскошную виллу; непонятные слова ее матери, прожившей на редкость бурные годы, слова, пересказанные дочерью, — девушкой с телом женщины. Эта Сара Брантон присосалась к нему, как принцесса Сабра к святому Георгию, когда тот спас ее от дракона, и хочет отдать ему если не саму себя, то хотя бы все, что имеет, а он желает одного — выслушать слова благодарности и отчалить. В этот миг его мозг пронзила мысль — верная или нет, он не знал — о том, что, возможно, Сара по-прежнему живет тем сном наяву, который начался, когда ее вытащили из моря и бросили, обнаженную, на дно шаланды поверх скользких тунцов. Ричард решил при первом удобном случае рассмотреть портрет леди Джин повнимательнее: он явно проглядел в ее глазах оттенок безумия, столь свойственного ирландкам.

— Я выпью еще, — произнес Ричард. — А вы?

Не глядя на него, Сара ответила: «Нет, спасибо. Значит, вы не хотите ехать в Лиссабон?»

— Отчего же? — неожиданно для себя ответил он. — Хочу. Но считаю, вы должны подготовиться к разочарованию. Нет, нет, я к вашей матери отношусь с почтением. Но когда человек умирает… он часто выдает желаемое за действительное.

Сара повернулась и упрямо взглянула на Ричарда: "Моя мать оставалась холодно-трезвой. Впрочем, я вас понимаю. Вы хотите отвязаться от меня. Я слишком назойлива. Но больше такой не буду. Честное слово. Я хочу лишь подарить вам то, что завещала мать. Я чувствую — хранящееся у Мелины поможет вам начать жизнь сначала. Это осчастливит меня и сделает независимым вас… "

Сраженный умоляющим и вместе с тем решительным выражением на ее лице, Ричард осторожно, бережно взял Сару за подбородок, склонил голову, легонько поцеловал и нежно сказал: «Да, осчастливить вас было бы здорово, хотя я и сейчас независим. Словом, я выпью еще и когда-нибудь мы поедем в Лиссабон».

— Завтра?

Он громко расхохотался над ее нетерпением. Но когда пошел прочь, услышал ее прерывавшийся от радости возглас: «Завтра! Завтра, да?!» — и не останавливаясь, ответил: «Будь по-вашему, мисс Сара Брантон. Завтра, так завтра».

Стоял воскресный полдень, в парке прогуливались люди. На клумбах зацветали тюльпаны. Лебедь на пруду вытянул шею, подставил грудку под солнечные лучи и, не пытаясь взлететь, забил от наслаждения крыльями. Индус в красной шапочке и белых кроссовках кормил уток хлебными крошками. Негритянка, которую он держал под руку, вдруг притянула его к себе и поцеловала. «Весна, — подумал Кэслейк, — настоящая весна». Был бы он в Барнстепле, он бы взял удочку и пошел на крутой берег реки рыбачить, свозил бы Маргарет в ресторан, а потом уединился с ней в машине где-нибудь у песчаных холмов… Переписка между ними замерла, чего Кэслейк и добивался. На его поприще о любовных связях лучше забыть. Всему свое время. А пока… если приспичит, можно снять девочку и за деньги. Но сейчас ему хотелось другого — этой работы, этого кабинета, и провидение помогло — будучи сыщиком в Барнстепле, он встретился со случайно оказавшимся там Куинтом, произвел хорошее впечатление и вскоре оказался здесь, в Лондоне.

Он положил руку на телефон, собираясь позвонить Куинту, но решил еще раз перечесть только что расшифрованное донесение из Лиссабона.

Кэслейк позвонил Куинту и услышал: «Я ухожу, так что читайте прямо в трубку». Различив в дыхании начальника астматические хрипы, Кэслейк улыбнулся. Астма способна сразить человека в любую минуту, и в один прекрасный день Куинта отстранят от должности, а пустоту заполнят им, Кэслейком. Он отчетливо, не спеша, прочитал донесение. Куинт помолчал и сказал: «Пусть выяснят все об этом Фарли. Но с португальцами не связываются. И вы со своей стороны узнайте о нем, что можно. Авось что-нибудь и проклюнется. Какого черта они не сообщили, — хотя бы приблизительно, — сколько ему лет? Возможно, он воевал или служил в нашей армии. Поройтесь в архивах Министерства обороны. Хорошо?»

— Слушаюсь, сэр.

Он положил трубку и принялся составлять шифровку в Лиссабон, не позволяя себе рассуждать, почему этой Сарой Брантон вдруг так заинтересовались. Если будет нужно, ему сообщат.

Выехали после завтрака. Фарли вел машину умело. Так же, догадывалась Сара, он делал все, за что бы ни брался: уходил в работу с головой, отдавался ей без остатка. Боясь отвлечь его, она почти не раскрывала рта. Да ей, признаться, и не хотелось говорить — ведь она была счастлива. Не раз ездила Сара по этой дороге в детстве: сначала ее возил Джорджио, а потом муж Мелины Карло Спуджи. С Джорджио ей бывало одиноко — на вопросы он отвечал, но сам разговора не завязывал. Его волновали только дорога, да любимый «Роллс-Ройс», подчинявшийся ему безропотно. Казалось, Джорджио никогда не снимал ливрею, не отходил от машины ни на шаг, там и спал. Сара улыбнулась. Карло совсем другой. Трещал, как сорока, по малейшему поводу и очень любил отпускать оскорбительные шуточки о запряженных мулами повозках или автомобилях, которые обгонял. Коренастый, похожий на гориллу коротышка, он сумел завоевать сердце статной темноволосой красавицы Мелины тем, что играл под ее окнами на гитаре, когда уезжала мать. А иногда, ради забавы — Карло знал: Сара тоже любит слушать его, а по характеру был добр и щедр — он останавливался и под ее окном и, прежде чем прокричать «доброй ночи», пел короткую серенаду. Ему удалось понравиться даже отцу, едва терпевшему Джорджио.

Молчание Ричарда не угнетало Сару — оно ведь здорово отличалось от молчания Джорджио. В мыслях о нем, а часто и в беседах она обращалась к нему по имени. А он называл ее Сарой изредка. Только хорошенько подумав. и, как она догадывалась, с вполне определенными добрыми намерениями. Если она расстраивалась, — а ей надо научиться держать себя в руках, ведь Ричарда беспокоит ее малейшее волнение, — он точно знал, когда утешить ее и назвать не сестрой Луизой, а Сарой. Удивительно, сколь далекой ей казалась теперь совсем недавняя жизнь.

Вскоре после полудня они миновали Лиссабон и поехали к Эсторилю по дороге вдоль берега. Гостиница Карло и Мелины располагалась недалеко от моря у главной площади. Когда Фарли остановил машину, Сара спросила: «Хотите, пойдем вместе?»

Он покачал головой и, выуживая из кармана трубку, сказал: «Нет, это ваше дело. А я посижу, покурю».

Сара вошла в гостиницу. Холл был пуст, но в столовой, куда она заглянула сквозь стеклянные двери, сидело много народа — там подавали обед. Пустовал и столик дежурной. Сара нажала кнопку звонка, и в холл вышла сама Мелина. Некоторое время она вежливо оглядывала Сару, потом сказала: «Слушаю вас, сеньорита». Она немного растолстела за годы, проведенные в гостинице, но красоты не потеряла — так же как и темных волосков над верхней губой.

— Мелина, — тихо произнесла Сара, — ты не узнаешь меня?

Мгновение лицо бывшей служанки оставалось бесстрастным. Потом она ахнула, всплеснула руками и воскликнула: «О, нет, нет! Неужели?!»

И не успела Сара кивнуть, как Мелина бросилась к ней, обняла и поцеловала.

Ее искренняя радость передалась и Саре, обе всплакнули. Мелина провела ее к себе, усадила в кресло, отступила на шаг, оглядела с головы до ног, вновь обняла и засыпала вопросами. Обедала ли она? Сара, зная, что Ричард не хочет встречаться с Мелиной, ответила утвердительно. Может, стаканчик портвейна? Сара отказалась.

Вдруг глаза Мелины округлились, а руки повисли, как плети, и она пробормотала: «Но… но как же монастырь?»

С изумившим саму себя спокойствием Сара ответила: «Я оставила его навсегда. Из меня монахиня никудышная. Но, пожалуйста, Мелина, дорогая, не спрашивай меня больше. Когда-нибудь я приеду к тебе и все расскажу».

— Не оправдывайся, — живо откликнулась Мелина. — Я все понимаю. Не раз говаривала я твоей матери, что эта жизнь не для тебя… умоляла ее тебя разубедить. Ты не обязана мне ничего рассказывать. Кстати, я знаю, за чем ты приехала. Подожди.

Пока Мелины не было, Сара подошла к окну. Ричард переставил машину в тень под акацию. Вскоре Мелина вернулась, прижимая к груди сверток из коричневой вощеной бумаги, перевязанный толстой веревкой с синим сургучом на узлах.

— Кто привез тебя сюда? — спросила Мелина со свойственной ей проницательностью.

— Один мужчина. Истинный друг. Он спас мне жизнь, когда я ушла из монастыря. И не спрашивай больше ни о чем. Однажды расскажу все сама.

— А я и не любопытствую. Не мое это дело. Я даже рада, что Карло уехал к друзьям — он ведь об этом, — Мелина постучала пальцем по свертку, — ничего не знает. А я знаю одно — этот сверток мне оставила твоя мать, на случай, если ты когда-нибудь ко мне обратишься.

— А если бы я не приехала?

— Я должна была хранить его вечно, но не вскрывать, а в завещании указать, чтобы его сожгли, тоже не вскрывая. Странная просьба, но, по-моему, твоя мать чувствовала — ты приедешь за ним. Так и случилось. А сейчас порадуй меня — обещай навестить, когда устроишь свою жизнь.

— Обещаю.

— Отлично. Я рада, что ты больше не монахиня. — Она расплылась в улыбке. — Затворничество — это не про тебя, ты все же чем-то похожа на мать.

Сара вернулась к автомобилю, Фарли вышел навстречу и, словно личный шофер, усадил ее на переднее сиденье, сел за руль, завел мотор, произнес: «До виллы далеко, приедем поздно. Хотите, поедим где-нибудь по дороге?»

— Нет, спасибо, Ричард.

— Ладно.

Они тронулись в путь. Сара сидела бок о бок с Ричардом, сверток положила на колени. Фарли, конечно, заметил его, но виду не подал. «В этом весь Ричард, — подумала Сара. — Чувствую, не верит он, что я способна отблагодарить его». Он, по-видимому, считал ее слова — а теперь она могла быть сама с собой откровенной — новым проявлением истерии, уже загнавшей ее однажды в море.