Он почесывает голову и бока. Шаман бросает ему кокосовый орех, который тот ловит, радостно взвизгнув. Затем решительно надкусывает резцами оболочку плода и сдирает зубами кожуру. Рот его набит зеленью. Но человек-обезьяна не останавливается: нужно еще расколоть орех. Вскрикивая, он поднимает двумя руками орех и раскалывает его ударом о голову!

Одним прыжком человек-обезьяна вскакивает на крышу амбара, но шаман заставляет его слезть. Одержимый съедает несколько брошенных ему бананов, затем выскакивает из круга и в одно мгновение вскарабкивается на высокое дерево. Покачавшись, он перепрыгивает с ветки на ветку и вот уже раскачивается на верхушке.

Шаман, оставшись в центре круга, заставляет "обезьяну" вернуться, постукивая колотушкой в маленький барабанчик. Он держит человека в особой власти и на расстоянии!

Это кульминация церемонии – мы с тревогой задаем себе вопрос: что станется с несчастным одержимым, если колдуну не удастся вывести его из этого состояния? "Обезьяна" возвращается в круг, и, как и в прежних превращениях, дукун переводит его из "танца-олицетворения" в куму, а затем – в нормальное состояние.

Возвращение, воскрешение, возрождение человеческого облика воспринимается – с некоторым удивлением. Уж очень легко происходят эти скачки. Шаман мнет человеческое сознание словно пластилин.

Вновь музыка. Не знаем, попадают ли оркестранты под чары дукуна или захвачены собственным ритмом, но их глаза, устремленные в пространство, туманятся… Каждый удар гонга отдается внутри, музыка сама становится ощутимой материей. Каждый инструмент затрагивает какую-то струну в наших чувствах: от неистовства барабанов взрываются внутренности, а безжалостный рев трубы леденит мозг. Этому натиску не хватает сил долго сопротивляться. Тело становится тяжелым, вялым и, кажется, существует только для того, чтобы отзываться на этот адский ритм. И разум, не поддержанный телом, начинает мутиться:

Удивление, страх, тревога и чувство бессилия смешиваются воедино. Полное смятение. Исподволь возникает непреодолимое желание кричать, орать, броситься очертя голову навстречу колдуну… Но здравый смысл в последний момент удерживает: "Нам надо смотреть, чтобы потом все изложить…" Скорей всего то, что у каждого из нас в руках была либо камера, либо магнитофон, либо фотоаппарат, мешало нам впасть если не в транс, то по крайней мере в полное отупление. Мы судорожно цеплялись за технические игрушки – символы нашей собственной цивилизации.

Дукун продолжал свою ворожбу уже несколько часов. Возвратив нормальный облик человеку-обезьяне, он начал новые метаморфозы, на сей раз с двумя танцорами. Схватив двух парней за шею, шаман пронзительно закричал, заставив их приникнуть к земле. Ловким движением повязал вокруг талии "волшебную" веревку.

Юноши неподвижно глядят в землю. Присев на корточки, колдун пристально глядит на них… Оба пригибаются все ниже, следя за подрагивающими пальцами шамана, их лица касаются вытоптанной площадки.., и вскоре явственно слышится утробное похрюкиванье. Это кабаны! Дукун указывает им дорогу вдоль стены амбара и вскопанному полю на краю деревни: по-кабаньи перебирая руками и ногами, парни быстро семенят туда.

Поле засажено маниокой: это растение, высотой примерно в полтора метра, глубоко уходит корнями в красноватую рыхлую землю. Дойдя до первых стеблей, люди-кабаны начинают зубами вырывать их. Ничего от человеческих движений – они суются лицом в землю, разрывая корни.

Но вот раздается рокот волшебного барабана: дукун велит возвращаться. Даже в пятистах метрах от охваченных безумием селян он сохраняет полную власть над ними. Люди-кабаны немедля повинуются: они торопятся в круг, таща за собой в зубах вырванные корни маниоки. Никакой контакт извне с ними невозможен. Их хрюканье отнюдь не настраивает на смех. Оно пугает, оно поражает воображение, вызывает подспудный протест.

Шаман привлек к себе людей-кабанов и повернул их голова к голове… Постепенно их судорожное дыхание успокаивается, бока уже не вздымаются с такой силой. Колдун все ниже пригибает их затылки, а гамелан отчаянно колотится в ворота забвения. Их совместные усилия должны согнать транс с людей-кабанов… И вот они, побежденные, рушатся наземь в глубоком трансе.

В лежащих с трудом можно различить признаки жизни. Дукуну предстоит вдохнуть в них ее; он развязывает ненужные больше веревки, приподнимает головы. Парни в полной прострации, челюсти безвольно отвисли.

Музыка смолкает. Шаман пальцем тщательно очищает им рот от листьев маниоки и комочков земли. Погруженные в небытие существа уже не забавны, но еще не люди. Дукун начинает свои пассы: разводит руки, прижимает их к груди, кружится на месте, опускается коленом на землю, протягивает руки навстречу ветру. Его отточенные движения насыщены силой; видно, как они действуют на присутствующих. Шелест проходит по толпе. Колдун возвращается к лежащим парням, приседает рядом на корточки и растопыренными пальцами касается их лиц. Дрожь пальцев передается лежащим в беспамятстве танцорам. Он дует им в уши: медленно освобождаясь от гипноза, люди открывают глаза и узнают мир.

Но шаман сыграл еще не на всех струнах своей волшебной арфы. Предстояло еще превращение людей в выдр. Эта церемония происходит у пруда.

Заколдованные трусят по воде. Настоящие выдры – они в точности имитируют их свист. Покрытые грязноватой озерной водой, "выдры" роются "лицами" в зарослях лотоса в поисках рыбы, а колдун, войдя в воду по пояс, внимательно следит за ними. Пока один из них, вынырнув, не схватил зубами трепещущую рыбу, шамана не отпускала тревога.

После того как завороженные "выдры" поймали по рыбке и, зажав их в зубах, вылезли на сушу, дукун барабанной колотушкой призвал их в "волшебный круг". Рыбины трепыхались у них во рту.

Как и в предыдущих случаях, дукун погрузил их в глубокий обморок. Затем, проделав обычную порцию пассов, он попытался вырвать у них добычу, но сведенные челюсти не желали разжиматься, хотя головы безвольно мотались во все стороны. Тихонько подергивая рыб за хвост, шаману удалось вытянуть их. Затем он припал губами ко рту "выдры" и вытянул набившиеся туда воду и ил.

Для возвращения к жизни объятых "бесовской" страстью людей колдун воспользовался на сей раз крисом – отточенным кинжалом с волнообразным лезвием. Водя им легонько вдоль позвоночника от затылка до поясницы, он вызывал дрожь в неподвижных телах. Зрители в волнении ждали, когда сознание односельчан всплывет из тьмы, в которую погрузил их всевластный шаман.

Если не считать признаков легкой усталости (что немудрено после такого путешествия), на лицах экс-тигров, обезьян, кабанов и выдр никак нельзя было прочесть ничего необычного. Похоже, случившееся с ними не оставило следа в сознании. Они улыбаются и занимают свое место среди деревенских зрителей…

Откровенно говоря, там, на месте, все увиденное не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Церемония великолепно вписывалась в кадр окружающей обстановки сунданской деревни.

Что касается транса, то его проявления одинаковы на всех широтах, и в этом смысле выступление, скажем, Джонни Холлидея или любого другого идола поп-музыки на сцене "Олимпии" немногим отличается от танцев шамана или одержимости средневековых европейских "бесноватых". Неистовство, охватывающее как зрителей, так и выступающих, проявляется здесь немного в иных формах.

Этнографы утверждают, что в разной степени все этнические группы на земле знали феномен транса. В первобытной общине танец-транс выполнял роль жертвоприношения окружающей природе. Человек покидал свою оболочку, перевоплощаясь в животное, чтобы слиться с окружающим его миром. Очевидно, перевоплощение зверя должно было привлечь других зверей. И речь, конечно, не идет о том, что он "опускается" до животного состояния. В представлениях древних перед природой все равны – и человек становится равным зверям. Отголоски этих верований мы находим почти во всех народных сказках, где звери и люди свободно разговаривают между собой на общем языке.

Индонезия задолго до ислама и даже до проникновения индийского влияния знала шаманство.

Ислам – официальная религия, но мировоззрение индийского крестьянства в Сунде, да и в других районах Индонезии, определяет не только он. Тысячелетние верования и представления не так легко поколебать. Мы могли убедиться в том, какую роль играет дукун в жизни деревенской общины.

Испокон веков шаман врачевал, предсказывал будущее, "насылал порчу", был судьей в запутанных делах. Его никоим образом нельзя поставить на одну доску с муллой в деревенской мечети. Тот скорее чиновник, призванный следить за соблюдением предписаний ислама. Верующие легко уживаются с подобным дуализмом – к официальной религии они относятся как к догме, а дукуна воспринимают как часть реальной жизни. Эта вторая сторона духовной жизни индонезийцев исключительно многообразна, и на нее оказывают воздействие множество факторов.

Главная функция шамана состояла в том, чтобы совершать путешествия в "мир духов". Впадая в транс, шаман на глазах у всех терял свою обычную "человеческую оболочку", прерывая контакт с окружающим. Считалось, что дух его покидал тело, впавшее в обморочное состояние. По возвращении шаман повествовал об увиденном и сообщал мнение предков – вместилище опыта и знаний – по различным животрепещущим вопросам.

Разумеется, подобные способности наделяли шаманов властью над людьми общины: считалось, что он умеет летать, укрощать огонь, исцелять больных, насылать на расстоянии порчу на врагов, говорить со зверями и перевоплощаться в них.

На Западной Яве, в Сунде, мы стали свидетелями необычного варианта шаманизма – здесь колдун не сам впадал в транс, а совершал перевоплощения с помощью третьих лиц – деревенских жителей. Чем это можно объяснить? Скорей всего проникновение современной технологии в традиционную общину изменило взаимоотношения человека и природы. Шаманство во многом потеряло свой практический смысл. Но его власть над разумом, над рассудком еще осталась. Для ее поддержания во время церемоний дукун раздвигает рамки видимого мира, стремясь внушить мысль о существовании "потустороннего". И заодно – о своей власти как посредника между этим и тем миром.

Прежде почти в каждой сунданской деревне был свой дукун. Теперь подобную церемонию можно увидеть редко. Это умирающая традиция, а нам довелось стать, быть может, одними из последних ее свидетелей.

Примечания