ТАЙНЫ ГОРНОГО АЛТАЯ

С некоторым почтением ступил я на землю Горного Алтая (По материалам А. Антокольского. (Прим, авт.) ). Скромное книжное знание подсказывало, что тут, где-то совсем неподалеку от центра области, куда только что доставил пассажиров энергично пыхтевший на подъемах автобус, запрятаны любопытнейшие тайники прошлого. Каких-нибудь двести-триста километров от Горно-Алтайска, бывшего старинного села Улалы, по течению Катуни и Ча-рыша, у подножья таких же, одетых в зеленый бархат гор, в карстовых пещерах, а то и просто в долинах, хранятся следы палеолитического человека. Эдак 12-15 тысяч лет назад в этих районах наш предок со свистом и улюлюканьем загонял мамонта и носорога в уготованные для них ямы, обгладывал косточки гигантского оленя и первобытного быка, сражался с пещерным львом, медведем и гиеной. Это совсем рядом, в здешней округе, выводил когда-то негнущимися пальцами облаченный в шкуру охотник свои первые эскизы на шероховатых скальных плоскостях. Камни Алтая хранят их. Хранит материальная летопись Алтая и древние рунические надписи, высеченные на "каменных бабах", на бронзовых зеркалах, в которые взглядывали модницы отдаленного прошлого. Ранние кочевники Алтая блеснули оригинальным искусством скифского типа; они работали олово, золото, бронзу, железо, дерево, бересту, рог, кожу, войлок, конский волос; они знали чеканку, инкрустацию, изображение литьем; знали барельеф, силуэтный рисунок, живопись, круглую скульптуру, изображение на предмете с хитрым смещением пропорций, криволинейный орнамент. Многое из этой роскоши проглотили курганы, в том числе знаменитые Пазырыкские. Сейчас свои богатства они отдали музеям. По этим просторам проходили орды многочисленных завоевателей: монгольская конница рыла копытами землю, натягивался лук из рогов козла, посылая стрелу на 800 метров… Знал я также, что Горный Алтай – зона древнейшего по своим корням язычества, приоритет которого пытались опровергнуть и ламаизм, и христианство, и некоторые другие религиозные доктрины позднейшего изготовления. Здесь, на Алтае, недавнем прошлом располагались целые гнезда шаманских кланов. Известный этнограф профессор А. Анохин в начале нашего века составил своеобразную карту шаманских расселений по бассейну Катуни и ее притоков.

Итак, прошлое, насыщенное всевозможным историческим материалом. Помнит ли о нем век нынешний?

Длинная, пылящая под колесами машины улица с рядами палисадников ведет к центру Горно-Алтайска. Здесь уже каменно-кирпичная часть города, впрочем, тоже уснащенная немалым числом добротных бревенчатых строений: черты Улалы проступают и сегодня. Несколько особой жизнью живет только главная площадь города. Она составляет правильный асфальтированный четырехугольник, обнесенный административными и общественными зданиями. Игрушечный сквер уголком лепится к площади, открывая негустые ряды строго темнеющих лиственниц. Прозаическая простота этого места хороша. Площадь подчеркивает то, что и должна подчеркнуть: ровное донышко огромного чашеподобного овала с нежным, вечно-салатовым лесистым верхним краем. Взгляду тут есть где разметнуться: ближайшие холмы-горы его не затормаживают, он невидимо переваливает их и хочет лететь дальше. Круговая панорама застыла в покое, но покой этот мнимый. Ее плоскости, выпуклости, подъемы, уступы, ущелья, складки – вся эта бугрящаяся масса словно бы незримо колышется, сжимает и раздвигает пространство. Это скопище зеленой плоти, округлыми толчками достигающей неба, тянет к себе, будто срывает тебя с земной точки опоры. Ощущение это оставалось постоянным во время моего коротенького путешествия по Алтаю, хотя и нарастало, обостряясь.

Теперь, вспоминая в подробностях свою поездку и прочнее сознавая то, что раньше только мерещилось, вижу, каким обязательным и непременным было это чувство в горах Алтая. Оно оказалось тем неожиданным подарком, которого не готовятся получить какие-нибудь наезжие гости, отправляясь в признанную страну сказок; они все время ждут сюрпризов, нацеливаются на экзотику, ищут ее проворным взглядом, сразу не находят, но почему-то не остывают: видно, необычное уже овладело ими исподволь, руководит их радостью изнутри, уже как-то по особенному хорошо им, продолжающим рыскать в поисках разных хитрых диковинок.

Во время автобусного перегона Горно-Алтайск-Усть-Кокса не раз приходится одолевать горные перевалы. И вот, добравшись до них, можно наблюдать занятную картинку: стоит, притулившись среди кустов и своих соседок, карликовая березка, но какая-то странная, на себя совсем не похожая. Приглядевшись, замечаешь – вся она увешана, опутана, оплетена множеством разноцветных тряпочек и лоскутиков материи; их не десятки, а сотни – целая сеть наброшена на деревце. Как и почему она появилась здесь?.. Это пеший или конный алтаец, одолевая перевал, находит время подвязать к веткам свой флажок и тут же окропить зелень русской водкой или аналогичным национальным составом – арачкой. Это знак благодарности и признательности, как сердечной приязни и надежды: надо ублаготворить, ублажить гору за то, что она позволит взойти на себя. Ведь высота коварна, надобно ее чувствовать, надобно относиться к ней с почтением и пиететом (помимо прочего, возбраняется шуметь и кричать в горах, дабы не озлобить обитающих тут духов). Между прочим, обычай этот имеет вполне реальную жизненную основу. Ведь, как могли веками наблюдать алтайцы, губительные снежные обвалы и камнепады зарождались порой от громкого крика человека или зверя.

Исходное – многовековой опыт жизни, роматизированный языческой сказкой; исходное – бесхитростное поверье о том, что горы живут, как люди. Хан Алтай долго преследовал богатыря Борбыгана, пытавшегося бежать от него с любимой дочкой Катунью; не успел довести до конца своего дела могучий удалец, окаменел и стоит теперь печальный, одинокий, далеко выдвинувшись вперед, первым попадая в поле обозрения тех, кто едет к Алтаю со стороны Бийска. Мифология пролагает длинные свои сюжеты, строит бытовую шутку или анекдот. Отчего две сестры-горы рядом стоят – на одной кишмя кишит всяческой живности, а другая пуста? От того, отвечают алтайцы, что одна другой все это в карты проиграла… Горе поклонялись как могущественному божеству, впрочем, равно как небу и солнцу, озеру и огню, на Алтае выработалась одна из классических форм язычества. И, разумеется, приведенные сюжеты относятся к самым верхним его пластам, самым внешним чертам. Религиозные верования алтайцев разветвлялись в систему куда более сложную (точнее говорить о нескольких системах).

Существовало, например, весьма стройное учение о душе – душа признавалась двойственной, составленной как бы из двух частей: высшей и низшей. Первая, собственно, и делала человека человеком, но, как ни странно, без нее довольно долгое время можно было обходиться, ибо наличествовала еще "тын" – "жизненность". Эта последняя присутствует и у растения, и у животного, обеспечивает связь первой души с телом у людей. Этимологически "тын" восходит к "тынып" – "дышу", "дыхание". "Тын тибектный" – "душа, как щелчинка". "Твоя душа пусть сделает щелчок", т.е. как бы порвется, щелкнув. Опыт врача и жреца – их функции сливались на Алтае – проступает за этими религиозными иллюзиями. Более фантастичны теории алтайцев о принципах мироустройства. Несколько необходимых слов об этом.

Два начала управляют всем сущим: Ульген (доброе) и Эрлик (злое). Два эти существа, наподобие бога и дьявола, находятся между собой в постоянных коллизиях, они имеют широкий штат потомков, последователей, слуг. Ульген сердечен до бесхарактерности – его можно уважать, но особенно рассыпаться перед ним все же смысла нет. Беспощадный и алчный Эрлик насылает из своей преисподней мор, голод, болезнь, и его удовлетворяет только серьезное внимание к своей персоне, только полноценные жертвы и развернутые, сценически безупречные камлания. Камлание-дело шамана, его мистерия, театральное общение с потусторонними силами, расписанное до мельчайших подробностей, – речевых оборотов и жестов. Действо камлания предполагает особенное экстатическое состояние, когда шаман с помощью бубна (или, точнее, на нем, как на волшебном символическом скакуне) путешествует в запредельной стране духов, извлекая оттуда рекомендации и советы для практических нужд тех, кто его делегировал. Ведь шаманом мог стать далеко не каждый. Тут должны были быть предпосылки-и общественные, и генетические (задатки отца, деда, прадеда). Но и того мало. У настоящего шамана должна была существовать – это устанавливалось при встрече с Эрликом – уникальная, нестандартная, лишняя косточка (ортоксеок). Только такой кам пользовался истинным авторитетом, только он умел толково прорицать, ловить воров, врачевать, Доставлять квалифицированные метеорологические сводки, объявлять виды на урожай и охоту. Ученые подтверждают, что в организме кама, который по-настоящему сознавал себя чудотворцем и волхвом, и на самом деле пряталась какая-то аномалия – либо эпилепсия, либо расстройство психики, либо что-то еще.

Религия-мистифицированная форма отражения действительности. Но мифы религии, выстраиваясь в воображении совершенно определенного народа, включали в себя непременно и национальный элемент. Тут как два сообщающихся, не равных по объему сосуда; без этого религия, противостоящая жизни народа, не получала бы никакой силы, никакой почвы под ногами. Для того чтобы успешно камлать, надо было знать аудиторию, ее психологические наклонности, привычки и потребности. Надо было владеть искусством воздействия на душу соплеменников. Иван Катаев писал: "Религия на Алтае успешнее, чем где бы то ни было, прикидывается искусством". Это было сказано в 30-х годах нашего века, и сказано глубоким знатоком Алтая. Разумеется, как и всякому искусству, шаманству нужна была система изобразительных средств и вдохновение артиста. Из многих уст и по разным поводам слушал я истории о выдающихся камах-они будто бы владели телепатией и гипнозом, верили в то, что творят чудо. Истории эти по характеру своему иногда весьма близки к реальности, иногда совершенно фантастичны.

Шаман в присутствии изумленных зрителей мог терять глаза, а потом безболезненно вставлять их, мог насильственно, через ухо, напоить арачкой человека, и тот пьянел; мог отрастить у себя на плечах кедры в 1,5-2 метра длиной – обычный, так сказать, иллюзион, волшебство гипнотизера-фокусника.

А вот события уже совсем легендарные. Давным-давно кем-то и когда-то задумано было сжечь трех-четырех шаманов, обитавших в какой-то деревне. Всех их связали, кинули в костер, но, по счастью, оказался среди них один выдающийся кам, способный, подобно гоголевскому черту, вылететь, ввиду неожиданной опасности, через трубу. Он, будто, и спас остальных, чудесной своей силой охраняя их от пламени. Бытовое мнение о всемогуществе этих жрецов-чародеев, видимо, порождало обратную реакцию. Это уже достоверный факт, что наивная вера в свое волшебство приводила иногда шаманов к трагическому финалу. В порыве экстаза им требовался подчас настоящий полет, им непременно нужна была высота (шестым чувством она живет, наверное, в каждом алтайце). Далекие от намерения подурачить зрителя, они взбирались на кедр или высокую скалу и разбивались насмерть.

Главные художественные средства шаманов – пение и танец. С бубном в руках, облаченный в специально изготовленное платье, позванивая подвесками, бубенцами и колокольцами, переливаясь всеми цветами радуги, кам входил в круг и одним своим видом вызывал восхищение. Он вел свою музыкально-литературную композицию, используя все средства пластической выразительности. Но ему потребны были средства воздействия еще более сильные… Психологическая кульминация камлания – жертва коня. Нетрудно по рассказам и описаниям восстановить это отвратительное, ужасное зрелище – именно ужасное, потому что принесение жертвы превращалось в долгую и мучительную пытку… Морда коня накрепко перетянута ремнями, и восемь дюжих парней, по двое на каждую ногу, веревками растягивают, разрывают, распластывают бедное животное. В довершение всего жердью ему ломают хребет. Без звука протекало это мучительство, и ни капли крови, ни капли жидкости не должно было пролиться на землю. А если такое все же происходило – значит, жертва была неугодна Эрлику, ритуал повторялся сызнова. Естественно, что мясо даром не пропадало – оно отправлялось в желудки зрителей… По поводу этого давнего зверского обыкновения у меня разгорелся длительный, обстоятельный спор с Борисом Хотьметьевичем Кадиковым. А Борис Хотьметьевич-крупный авторитет в этих вопросах. Впрочем, все по порядку. Сперва надо представить читателю его самого…

С Борисом Хотьметьевичем Кадиковым я познакомился еще в Бий-еке, в краеведческом музее, где он состоит в должности старшего научного сотрудника, и те два дня, пока был в городе, не мог оторваться от oнего. Причина проста: если нужно искать человека, для которого история суть живая жизнь, для которого она-самая яркая современность, а день бегущий столь же несомненно приписан к летописным страницам истории, то это Кадиков. Если надо искать бессребреника и чистейшего энтузиаста своего дела, то это опять Кадиков, служащий в музее за 80 рублей в месяц, владеющий материалом, по крайней мере, на три полновесные диссертации, но не имеющий педантичной расчетливости для их оформления.

Вот он стоит в своем кабинетике, набитом книгами, – испытующе глядят серые глаза, он спокоен, невозмутим, но будто настороженно спружинился. Затем легким движением сбрасывает коричневый берет, как сбрасывают кепку, садится на стул, и отомкнулась короткая смелая улыбка, и вдруг заметны стали звездочки-оспинки на крутом носу. Он расчесывает русые, гладкие, по-горьковски отброшенные назад волосы, и что-то мальчишески независимое выступает в нем, что-то от птенцов республики ШКИД.

Он заговаривает, и речь его нарастает быстрыми, азартными толчками, но остается при этом плавной и совершенно последовательной. Рассказ его немедленно подключает к себе слушателя, заставляет пережить воочию то, что случилось когда-то с автором или просто было им прочитано. Сам Кадиков сразу же входит в действие, тело его незаметно повторяет повествование, усиливает его, взмах правой руки, сжимающейся в кулак, ставит последнюю энергичную точку во фразе. Видно, что ему обязательно требуется собеседник, еще один мыслимый соучастник событий; увлекая, Кадиков еще больше увлекается сам; он человек одержимый.

Цепкая память Бориса Хотьметьевича держит при себе разнообразнейший ворох сведений об Алтае и алтайцах. Но нет в этом ничего, напоминающего копилку знаний. Все, что Кадиков пережил, усвоил и накопил, он прекрасно чувствует, он приобщил к своему эмоциональному миру. Он глубоко вжился в культурно-историческую традицию Алтая и, если угодно, своим собственным опытом, по-новому утверждает и продолжает ее. То, что он рассказывал о замеченном и пережитом, помогало пройтись заранее по глухим уголкам Алтая, просмотреть с помощью какого-то волшебного фонаря ряд выпуклых, рельефных картин; то, что он говорил о сделанном и придуманном, в нем лично помогало открыть крупицу тех нравов и устоев, которыми примечательна жизнь этой своеобразнейшей горной страны.

Вот одно из бытовых и просто забавных, на первый взгляд, приключений Бориса Хотьметьевича, на самом деле перерастающее во вполне законченную новеллу – даже с несколько дидактическим финалом.

Путешествовал Кадиков летом 1961 года вместе со студентами-практикантами в поисках новых наскальных рисунков. Решили остановиться на отдых возле села Мендурсокон. Был в этой компании принят веселый обычай: любили зажигать на всю ночь костер-гигант, костер-великан. Вообще очень любили огонь… И горючим материалом часто служила резина, например покрышки, брошенные нерачительными водителями машин. Попалось им и тут большущее колесо от самоходного комбайна. Хотели было пустить его в дело обычным порядком, но тут осенила чью-то голову мысль: решили, запустив горящее колесо с верхушки горы, устроить себе феноменальный фейерверк. После долгих усилий, пыхтя и порой отчаиваясь, подняли тяжеленную кладь на верхнюю точку, набили покрышку паклей, бумагой, тряпками, залили все это бензином, подожгли, толкнули сооружение вниз…

– Это было по-тря-са-ющее зрелище! – врастяжку, потирая руки от удовольствия, переживает все еще раз Кадиков. – Представьте себе огромный огненный круг, с бешеной скоростью несущийся вниз. Кромешная тьма. Ни огонька. А это солнцеподобное чудовище, прыгая с камня на камень, одолевая рытвины, ни перед чем не останавливаясь, прокладывает себе дорогу. Это был настоящий метеор, за ним рвался факел, шлейф голубого пламени метра на три-четыре. Оно отрывалось от колеса (Кадиков разводит руки сантиметров на семьдесят) вот на столько… Покрышка промчалась чуть не полтора километра, постепенно теряя жесткость, сгорая, раскиселиваясь, оставляя после себя черный траурный след. Упала и еще долго горела, чадила.

Борис Хотьметьевич вспоминает все детали и подробности происшествия с таким вкусом, с таким затаенным восхищением упивается этой картиной летучего сожжения, что нельзя не разделить с ним эстетического наслаждения. Видно, и в самом деле был сильный зрительный эффект. Что по сравнению с ним дилетантские фокусы шаманов? Это опять, верно, знаменитая алтайская высота подсказала озорной компании выкинуть лихую языческую штучку.

– Самое занятное, – продолжает Борис Хотьметьевич, – что история эта чуть не послужила началом новой религиозной легенды. Утром наш шофер Чинчик, уроженец села, ночевавший в доме отца, вернулся какой-то хмурый и недоуменный. Осторожно выспрашивал: не зажигали ли мы чего-нибудь на священной горе? Отец, говорит, поздним вечером выходил во двор, видел, как духи по горе катались, – тут чужаки были, их пугали, прочь гнали… Пошутили мы сперва над парнем, немножко разыграли его, ну а потом всю правду выложили. Нельзя своими руками еще одно суеверие выращивать. Фанатику много ли надо? Подбросьте ему один "удобный" факт, и тут же будет он оформлен в "систему", обрастет тысячью мнений, уляжется в головах как еще одно свидетельство всемогущества потусторонних сил…

Мы устроились с моим собеседником на стульях между застекленными, емкими музейными шкафами, глядящими друг на друга от противоположных стен небольшого зала. На их полках разместились разные чудесные игрушки. Нешироко раскинув слабенькие ножки, внимательно поглядывают на нас мутными свинцовыми глазками безрукие деревянные домовички – ни одна уважающая себя алтайская семья не обходилась без этих добрых хранителей домашнего очага. Сосуд из коровьего вымени прочно утвердился на своих закаменевших сосках – пальчиках; рядом с ним, темнея тисненой кожей, подвешен другой, выделанный из задних ног коровы. Ни одна часть животного не пропадала даром у алтайцев, этих мастеров-скотоводов и великих анатомов. Тут же, чуть поодаль, висит многосложный агрегат – костюм шамана (маниак). Он весь расшит, расчерчен, увешан многозначительными символическими деталями всех родов. Рукава его опоясаны полосками кожи рыси, параллельно с ними ряды вьющейся тесьмы; матово поблескивают раковины каури, добытые из недр далеких океанов. Маниак перепоясан красным поясом с бляхами, украшен двумя толстыми жгутами – змеей (иылан) и ужом (камык).

На плечах шаманского кафтана пучки птичьих перьев. И не каких-нибудь синичек, а избранных, строго определенных. На два мои плеча серый беркут спускался, Против меня, клекоча, серый сокол спускался.

Оба они во время камлания несли шамана с его жертвой прямиком к намеченному духу – тосю. А когда свечереет, ту же роль с успехом выполняли, жутко ухая, сова и филин.

Наверху шкафа улеглись рядом три-четыре шаманских бубна. Взобравшись на стул, Борис Хотьметьевич трогает указкой серую кожу одного из них – раздается ворчащий, недовольный звук понапрасну потревоженного существа; совершенно ясно, что бубен не желает вступать в творческий контакт с нами. Только хорошенько прогретый огнем костра или солнечными лучами, он открывает свои истинные музыкальные возможности; в этом скоро мне придется убедиться самому.

Среди многих экзотических редкостей, скопленных за многие годы сотрудниками музея, глаз не сразу отличает небольшую темную деревянную окружность с двенадцатью секторами, в которые врисованы изображения каких-то фигурок и знаков. А между тем это одна из редчайших реликвий, которую вообще можно встретить в музеях. Это алтайский календарь 12-годичного животного цикла, приобретенный Ка-диковым у старика Джараха Кюкюдова из колхоза имени Карла Маркса Ангудайского аймака. С трудом, боясь ошибиться, различаем мы идущие по часовой стрелке силуэты мыши, коровы, тигра, зайца, дракона, змеи, лошади, барана, девочки со звездой, курицы, собаки, свиньи. Это календарь-универсал. Он служил и для точного определения срока события, скажем, года рождения, и для волхования. Первая цель достигалась следующим образом: если вы знаете, что родились в принципе в "год лошади" и решили, например, в 1927 году (это "год зайца") определить свой возраст (ведь не всегда его упомнишь!), то надо от года лошади отсчитать по часовой стрелке два полных круга (вы примерно знаете, что вам за тридцать?), и насчитывается в итоге 25. Затем, кружась от года зайца, следует пропустить восемь последующих и остановиться на неполном девятом, получается 258 = 33 и еще неоконченный 34-й. Выходит, в 1927-м вам было что-то около 34 лет. Еще увлекательнее определить животное своего года рождения (если вы о том не осведомлены). Надо проделать обратную операцию: следует двигаться против часовой стрелки (зная, что 1927 год – год зайца), минуя два полных круга и остаток, который непременно завершится годом лошади. А это счастливый год!.. Вам, читатель, повезло, вы просто в сорочке родились!.. Таких же счастливых еще пять: годы мыши, зайца, тигра, барана и дракона. Остальные шесть – трудные, нехорошие. Отметьте вдобавок – к животному своего года рождения следует относиться внимательно и чутко. Если вы родились в год тигра или дракона, не нужно охотиться на их – это может повредить вам. Кроме того, будьте особенно осторожны, когда вам 13,25 и 37 лет (годы полного счисления круга); тут какая-нибудь каверза может подстерегать вас; ну а уж после 38 лет живите спокойно до самой смерти…

– Можно ли вычислить по календарю, какой нынче год? – я спросил у Кадикова, собирая в памяти скудную информацию относительно 1970-го (кажется, "год собаки" по японскому календарю?).

Мы прикинули по алтайскому: и верно – "год собаки"… Непонятное совпадение?.. Но специалисты знают, что алтайский календарь – отпрыск более могущественной системы тюркско-монгольского летосчисления. Стоит взглянуть на соответствующую таблицу, как с несомненностью убеждаешься: 1970 год – "год собаки". Тут, правда, указаны и дополнительные признаки: год "мужского рода", "железный", "белый". Это потому, что перед нами система 60-летнего счисления, включающая в себя как часть 12-летний цикл. Такой календарь, рассчитанный на 60 лет, и поныне не забыт, хотя исторические корни его тянутся далеко за пределы второго тысячелетия до нашей эры. Что же касается идеи обожествления животных, то ее временные пределы установить вообще немыслимо. И невзрачная деревяшка из бийского музея несет на себе ее отблеск. Память резчика Джараха Кюкюлова не удержала и простейших сведений о применении календаря. Но руки его, безошибочно копируя воспроизведенное отцом, дедом, прадедом, помнили вернее и надежнее его, вспоминали мифические долины окаменевшего прошлого – орудуя ножом, вырезая фигурки мыши, тигра, коровы, лошади. Вечная человеческая традиция единства с животным миром… Вот тут, наверное, и набрели мы с Кадиковым на предмет нашего спора (о нем пора вспомнить), такого примерно:

– Значит, благоговейное отношение к животному, можно сказать,в крови у алтайца?

– Конечно. Особенно к лошади. По поверью, конь имеет душу такую же, как человек.

– И эту душу варварским способом во время жертвоприношения"запускали на небо"? Это ли не садизм?

– Что же вы хотите. Жестокость неотделима от обряда жертвоприношения. И алтайцы-язычники не составляют особого исключения.Авраам по первому знаку Бога готов был принести в жертву сына.

– Не собираюсь обелять Авраама, а с ним и весь Ветхий завет. Ноприсмотримся: никакого специального мучительства в таком акте несодержалось. Здесь фанатизм, вера, доведенная до исступления, до механического повиновения воле всевышнего. А во втором случае?..

– Позвольте… – Кадиков вспыхивает, одушевляясь. – Коня ставили высоко не одни алтайцы. А славяне? Они боготворили его каквысшего духа. Отсюда и "конек" крыши… ВIX-X веках в Старой Ладоге под каждый угол сруба избы закладывали лошадиный череп, на счастье дому. И череп этот хранит следы насильственной смерти. Сталобыть, обожествляли, но – приканчивали… – Монолог Кадикова исполнен стройной аргументации, логики.

После долгой дискуссии мы все же вырабатываем общую точку зрения на акт жертвоприношения. Соглашаемся в том, что жестокость тут не самоцель, что она – необходимый элемент "оккультных наук". Почему необходимый?..

И, точнее, – не "оккультных наук", а в широком историческом смысле религиозных обрядов. Мученичество и мучение сопровождали религию, когда она забирала силу официальной власти. У ацтеков умерщвление "достигалось" путем вырезания сердца жертвы, в Индии, еще в XIX веке, вдовы "отпускались на тот свет" через костер, инквизиция сотворила искусство истязания… К этой истории жертвоприношение алтайцев только примыкает…

Шаману – мастеру ведения мистерии – недоставало "обычных" средств художественной выразительности для того, чтобы захватить сознание зрителя полностью. Ему нужен был взрыв, потрясающие психику моменты. Одним из них и была жертва. Кто, как не алтайцы, столь часто слышали предсмертный крик коня – страшнее этого плача о жизни, говорят, нет ничего на свете. И еще: "год лошади" – один из самых счастливых. Лошадь – самый верный друг. И вот этого друга обрекают на муку мученическую, безмолвную и тем более страшную-формализуют ее до условности ритуала. Это действует сильно.

Тот, кто получает право на ритуальное умерщвление души – медленный переход ее в загробный мир, – тот творит иллюзию своего всемогущества; тот, без сомнения, великий человек. Его искусство совершенно, потому что образовано как бы из "материала самой жизни"; материал перекраивается. Через пытку мертвое отделяется в нем от живого – все ради театрального эффекта, который, собственно, перестает быть чисто театральным. Конкуренцию тут может составить, пожалуй, один только бубен…

– Все это архаика, – говорит Кадиков. – Жертвоприношенийсейчас нет. Ведь нет и шаманов. Во всяком случае, "официально действующих".

Мы давно уже оставили позади бурое кирпичное здание музея. Шагаем по неровностям залитой слабым электрическим светом мостовой. Трудно расстаться с таким собеседником… А он продолжает свою мысль.

– Как явление историческое, шаманство уникально, элементы егоеще в эпоху палеолита возникли… Но разве может шаман соревноваться нынче с медициной, с просвещением века? В недавнем прошлом наши камы целыми партиями отрекались от своей профессии, скопом сдавали бубны. А сделать новый бубен… Кстати, будете в Горно-Алтайске, непременно загляните в тамошний музей. Роскошная коллекция бубнов. Штук тридцать, не менее…

Мы, наконец, прощаемся. Поздно. Третий час ночи по барнаульскому времени.

"Расписка. Дана областному краеведческому музею г. Горно-Алтайска в лице тов. Л. Е. Чептной в том, что 31 мая 1970 года мною, АнтополъскимЛ. Б., взят шаманский бубен (инвентарный номер 1127) и орба к нему (инвентарный номер 1166) на один день для иллюстративного камлания. В чем и удостоверяю".

Забавная эта расписка как-то сохранилась среди бумаг, и я решил ее процитировать… Лидия Евгеньевна Чепкина, полная, цветущая женщина, хозяйка музея, в тот день откликнулась на эту странную просьбу без малейшей бюрократической волокиты. Впрочем, и не такую уж странную. В музей едут со всего Союза, из-за рубежа. Здесь был, например, венгерский ученый Вильмош Диосегий, специалист по шаманству. Ему и бубен, и маниак выделили для "иллюстративного камлания", подобрали стараниями работников научно-исследовательского института подобающего экс-шамана; тут, в уютном зеленом дворике, за оградой и развернулась эта несколько бутафорская мистерия. А в день моего отъезда из Горно-Алтайска в размеренно-спокойную его научную сферу ворвались, подобно пушечным ядрам, два сотрудника Ленинградского Музея истории религии и атеизма (сожалею, что не сумел за короткий срок с ними хорошенько познакомиться) – им тоже требовался "живой", "настоящий" шаман, разумеется, экипированный должным образом и подготовленный для киносъемки. Так или иначе, просьба моя особенного удивления у Лидии Евгеньевны не вызвала, вместе с ней мы с осторожностью извлекли из застуженной, полной кислых запахов каморки инвентарные номера – 1127и1166и торжественно поместили на скамеечку, на самый солнцепек. Два часа караулил я их тут, а затем торжественно понес в гостиничный номер.