е. тем или иным формам существования душ умерших. Все это не имело смысла и не только не выражало какой бы то ни было истины, но и прямо не противоречило истине. Когда я старался ввести в свои мысли вопросы, связанные с такими идеями, на них не давалось ответов; слова оставались лишь словами, и их нельзя было выразить какими-либо иероглифами.

То же самое произошло со многими другими идеями, например, с идеей "эволюции", как ее понимает "научное" мышление. Она ничему не соответствовала и ничего не выражала. В мире реальностей для нее не оказалось места.

Я понял, что могу определять, какие идеи являются живыми и какие – мертвыми: мертвые идеи не выражались иероглифами, а оставались словами. Я обнаружил, что в обычном человеческом мышлении имеется огромное количество таких мертвых идей. Кроме уже упомянутых, к мертвым идеям принадлежали все так называемые социальные теории. Они просто не существовали. За ними скрывались только слова и никакой реальности; точно так же идея "справедливости" (понятая в обычном смысле "компенсации" или "воздаяния") оказалась в высшей степени мертвой. Одна вещь не может компенсировать другую, один акт насилия не разрушит результаты другого акта насилия. Вместе с тем, идея справедливости в смысле "стремления к общему благу" также оказалась мертвой. Вообще говоря, с этой идеей связано крупное недоразумение. Она предполагает, что вещь может существовать сама по себе и быть "несправедливой", т.е. противоречить какому-то закону; но в реальном мире все составляет единство, в нем нет двух таких вещей, которые противоречили бы друг другу. Есть единственное различие: между живыми и мертвыми вещами. Но как раз это различие мы не понимаем, и выразить эту идею нашим языком, как бы мы ни старались, вряд ли удастся.

Все это отдельные примеры. Фактически же почти все идеи и понятия, которыми живут люди, оказались несуществующими. С глубоким изумлением я убедился в том, что лишь очень немногие идеи соответствуют реальным фактам, т.е. существуют. Мы живем в совершенно нереальном, фиктивном мире, спорим о несуществующих идеях, преследуем несуществующие цели, изобретаем все, даже самих себя. Но, с другой стороны, в противоположность мертвым идеям, которые не существовали нигде, являлись и живые идеи, непрерывно встречающиеся вновь и вновь во всем, о чем я в то время размышлял, что узнавал или понимал.

Во-первых, существовала идея триады, или троицы, которая входила во все. Затем весьма важное место занимала и многое могла объяснить идея четырех элементов: огня, воздуха, воды и земли. Эта идея была реальной, и во время экспериментов я понимал, как она входит во все и соединяется со всем благодаря триаде. Но в обычном состоянии связь и значение этих двух идеи от меня ускользали.

Далее, существовала идея причины и следствия. Как я уже упоминал, в иероглифах эта идея выражалась весьма определенным образом; но она никоим образом не была связана с идеей "перевоплощения" и относилась исключительно к обычной земной жизни.

Очень большое, пожалуй, главное место во всем, что я узнал, занимала идея "я". Иначе говоря, чувство или ощущение "я" каким-то непонятным образом менялось внутри меня. Выразить это словами очень трудно. Обычно мы плохо понимаем, что в разные моменты нашей жизни мы по-разному ощущаем свое "я". В этом случае, как и во многих других, мне помогли мои же более ранние опыты и наблюдения снов.

Я знал, что во сне "я" ощущается иначе, не так, как в состоянии бодрствования; так же по-иному, но совсем иначе ощущалось "я" и в моих экспериментах. Чтобы выразить это точнее, скажу, что все, что обычно воспринималось как "я", стало "не-я"; а то, что воспринималось как "не-я", стало "я". Но и это далеко от точного описания того, что я ощущал и что узнавал. Думаю, что точная передача здесь вообще невозможна. Необходимо только отметить, что, насколько я могу припомнить, новое ощущение "я" во время первых экспериментов вызывало у меня ужас. Я чувствовал, что исчезаю, теряюсь, превращаюсь в ничто.

Это был все тот же ужас бесконечности, о котором я уже говорил; но только возник он с противоположной стороны: в одном случае меня поглощало все, в другом – Ничто. Но это не играло роли, ибо все оказывалось эквивалентным Ничто.

И вот что замечательно: позднее, в последующих экспериментах, то же самое исчезновение "я" вызывало уже во мне чувство необыкновенного спокойствия и уверенности, которое нельзя сравнить ни с одним из обычных наших чувств и ощущений. В то же время я как будто понимал, что все неприятности, заботы и беспокойства связаны с обычным ощущением "я", проистекают из него, а также образуют его и поддерживают. Поэтому с исчезновением "я" исчезали и все горести, заботы и волнения. Когда я ощущал, что я не существую, все остальное делалось очень простым и легким. В эти мгновения я даже удивлялся по поводу того, что мы взваливаем на себя такую ответственность, когда во все вводим "я" и во всем начинаем с "я". В наших идеях и ощущениях "я" есть какая-то ненормальность, своеобразный фантастический самообман, граничащий с кощунством, как если бы каждый из нас называл себя Богом. Я чувствовал, что только Бог мог называть себя "Я", что только Бог и есть Я. Но и мы называем себя "я", не замечая скрытой в этом иронии.

Как я уже сказал, необычные переживания, связанные с моими экспериментами, начались с изменений в восприятии "я"; вряд ли они были бы возможны в случае сохранения обычного восприятия "я". Эти изменения – самое существенное в новом состоянии сознания; от них зависело все, что я чувствовал и чему мог научиться.

Что же касается того, что я узнал во время своих экспериментов (особенно того, что относится к расширению познавательных способностей), то там оказалось много необычного, такого, что не входит ни в одну из известных мне теорий.

Сознание, общавшееся со мной при помощи движущихся иероглифов, придавало этому вопросу особое значение; оно стремилось запечатлеть в моем уме все, что было с ним связано, делая, таким образом, главный упор на методах познания.

Я хочу сказать, что иероглифы объяснили мне, что, кроме обычного познания, основанного на показаниях органов чувств, расчетах и логическом мышлении, существуют три других вида познания, которые отличаются друг от друга и от обычного способа познания не степенью, не формой, не качеством, а всей своей природой, как отличаются друг от друга явления совершенно разных порядков, не имеющие общих измерений. В нашем языке для таких явлений имеется лишь одно название: если мы признаем их существование, мы называем их интенсивным, усиленным познанием, т.е., признавая их отличие от обычного познания, мы не понимаем их отличия друг от друга. Согласно иероглифам, именно это является главным фактором, мешающим нам правильно понять взаимоотношение между нами и миром.

Прежде чем попытаться дать определение "трем видам познания", я должен сделать одно замечание. Сообщениям о формах познания всегда предшествовал какой-нибудь мой вопрос, не имевший определенной связи с проблемами познания, но, очевидно, как-то противоречивший неизвестным мне законам познания. Так, например, эти сообщения почти всегда возникали тогда, когда я пытался из области абстрактных проблем перейти к конкретным явлениям и задавал вопросы, касавшиеся живых людей или реальных предметов, или же меня самого в прошлом, настоящем или будущем.

В таких случаях я получал ответ: то, что ты хочешь узнать, можно узнать тремя способами. Имелось в виду, что существует три способа познания, – не считая, конечно, обычного, с помощью органов чувств, расчетов и логического мышления, который при этом не рассматривался и возможности которого предполагались известными.

Далее следовало описание характерных признаков и свойств каждого из трех способов. Казалось, кто-то старался передать мне правильные понятия о вещах, считая особенно важным, чтобы именно это я понял как следует.

Попытаюсь по возможности точно сообщить читателю все, что относится к данному вопросу; сомневаюсь, однако, что мне удастся полностью выразить даже то, что понял я сам...

Первое познание происходит необычным путем, как бы благодаря внутреннему зрению; оно касается вещей и событий, с которыми я связан непосредственно и в которых прямо и лично заинтересован: например, если я узнаю что-нибудь о событии, которое должно произойти в ближайшем будущем со мной или с кем-то, кто мне дорог, причем узнаю об этом не обычным способом, а при помощи внутреннего зрения, это и будет познанием первого вида. Если я узнаю, что пароход, на котором я собираюсь плыть, потерпит крушение, или что в такой-то день одному из моих приятелей будет грозить серьезная опасность, и что при помощи таких-то шагов я смогу ее предотвратить, – это будет познанием первого вида, или просто первым познанием. Необходимое условие этого познания составляет личный интерес. Личный интерес особым образом соединяет человека с предметами и событиями, сообщая ему во взаимоотношениях с ними некую "познавательную позицию". Личный интерес, т.е. присутствие заинтересованной личности, является едва ли не главным условием "угадывания судьбы", "ясновидения", "предсказания будущего"; безличного интереса это познание почти невозможно.

Второе познание также имеет дело с вещами и событиями нашей жизни, для познания которых, как и в первом случае, мы не располагаем обычными средствами, но при втором познании ничто не связывает нас с объектом или событием лично. Если я узнаю, что потерпит крушение пароход, судьба которого меня лично не интересует, на котором не плывут ни мои друзья, ни я сам; или что делается в соседнем доме, не имеющем ко мне никакого отношения; или кем в действительности были личности, признанные историческими загадками (такие как "Железная маска", Димитрий Самозванец или граф Сен-Жермен); или опишу будущее либо прошлое какого-нибудь человека, опять-таки не имеющего ко мне никакого отношения, – все это будет познанием второго вида. Познание второго вида является самым трудным, почти невозможным: если человек случайно или при помощи специальных методов узнает больше, нежели это доступно другим людям, он, несомненно, приобретает это знание первым способом.

Второй вид познания содержит в себе нечто незаконное. Это и есть "магия" в полном смысле слова. По сравнению с ним первый и третий способы познания представляются простыми и естественными, хотя первый путь, связанный с эмоциональным подходом, предчувствиями и разного рода желаниями, выглядит психологическим трюком, а третий вид познания кажется продолжением обычного познания, но следующим новым линиям и новым принципам.

Третье познание основывается на знании механизма всего существующего. Зная весь механизм и взаимоотношение отдельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и с абсолютной точностью предрешить все, что с ней связано. Таким образом, третье познание есть познание, основанное на расчете. Рассчитать можно все. Если известен механизм всего существующего, можно вычислить, какая погода будет стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно определить день и час любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит, во-первых, в необходимости знать весь механизм для познания мельчайшей вещи; во-вторых, в необходимости привести в движение всю колоссальную машину знания для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое.

Вот приблизительно и все, что я "узнал" или "понял" о трех видах познания. Я хорошо вижу, что идея выражена в этом описании неадекватно, т. к. многое, возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей намяти. Это справедливо по отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о своих экспериментах. К таким описаниям следует относиться с большой осторожностью, понимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что чувствовалось и понималось во время самих экспериментов.

Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что в них самих скрывается какая-то принципиальная ошибка. Но однажды я получил совершенно ясный ответ на свой вопрос. Более того, этот ответ был связан с ощущением смерти, которое я пережил за десять лет до описываемых экспериментов; самоощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции.

Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто личных переживаний, связанных со смертью близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его смерть произвела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о чем другом и старался понять загадку его исчезновения, как-то разрешить ее, мне хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия. На мгновение я увидел, почему мы не можем понять смерть, почему она так пугает нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаем себе в связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того, каким я его видел, "длиннее", как я сформулировал это для себя; и в этой "длине" неким образом скрывался ответ на все вопросы.

Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я увидел перед собой две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал. Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительности, вот чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоминание об этом переживании долгое время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеи высших измерений позволили мне найти формулировку для этого необычного "сна в бодрственном состоянии", как я называл свое переживание.

И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих опытов.

Я думал о другом человеке, который также был мне близок; он умер за два года до опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни, я находил немало неясного; было много и такого, за что я в глубине души мог порицать себя, – главным образом, за то, что отдалился от него, не был с ним достаточно близок, когда он, возможно, нуждался во мне. Находились, конечно, возражения против подобных мыслей, но полностью избавиться от них я не мог, и они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону смерти.

Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в "спиритические" теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопросвсего один!

И вдруг, без всякой подготовки, мое желание исполнилось, и я его увидел. Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь – есть мыслящее и чувствующее существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность.

Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были так же неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить, совершенно так же, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно так же никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими.

Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий последних лет жизни было бы так же необычно, как вообразить его с другой физиономией, – тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем я понял, что никто не несет ответственности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого свое лицо со своими особыми чертами; точно так же у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать определенное место, но ничего не в состоянии изменить. Но, уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим прошлым и с людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ничего в этом не меняет. Мы остаемся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.

Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от нее побегами, то излом ветви будет соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь – жизнь этого человека, а побеги – жизни тех людей, с которыми он сталкивается.

Иероглиф, описанный мной ранее, линия с боковыми штрихами – это как раз и есть ветка с побегами.

В моей книге "Tertium Organum" я пытался высказать идею о "длинном теле" человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, "линга шарира", буквально означает "длинное тело жизни".

Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моем понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них – главная ветвь, и любой другой человек будет для него побегом. Любой побег, если сосредоточить на нем внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем.

Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимала очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания.

Эта концепция мира включала в себя нечто совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям о нем.

Обычно всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым обладает каждая вещь, гораздо понятнее и ближе нам, чем ее общий смысл и общее значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего значения.

Но в новой концепции мира все было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не отдельным целым, а частью другого целого, в большинстве случаев непостижимого для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались природой этого великого целого и местом, которое вещь занимала в нем. Это полностью меняло всю картину мира. Мы привыкли воспринимать все по отдельности; здесь же отдельного не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи оказывались взаимосвязанными и проистекали друг из друга. Ничто не существовало в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, включая меня самого, есть фикция, нечто несуществующее, невозможное. Чувство преодоления отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объединялось с эмоциональной стороной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось устрашающим, подавляющим и безнадежным; но впоследствии, ничуть в сущности не изменившись, оно превратилось в самое радостное и радужное ощущение, какое только могло быть.

Далее, имелась картина или мысленный образ, входивший во все и являющийся необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ выступал в двух аспектах, взятых вместе, т.е. в виде целого мира и любой отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один аспект был связан с первым принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными предметами: я видел мир, или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный момент, в их конечном проявлении, т.е. такими, какими мы видим их вокруг себя, но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии, каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них – еще раз на три и т.д. Постепенно линии дробятся все сильнее и сильнее; постепенно они приобретают все более разнообразные свойства, такие как цвет, форму и тому подобное; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого рода невидимый поток, который льется сверху. Вообразите теперь внизу бесконечное разнообразие явлений, собранных и классифицированных по группам; группы вновь объединяются, благодаря чему самые разнообразные явления оказываются связанными в более крупные объединения, которые можно обозначить одним знаком или иероглифом. Целый ряд таких иероглифов представляет собой жизнь или видимый мир на некотором расстоянии от нее. Итак, сверху идет процесс дифференциации, снизу – процесс интеграции. Но дифференциация и интеграция никогда не встречаются. Между тем, что находится вверху, и тем, что находится внизу, существует пустое пространство, в котором ничего не видно. Верхние линии дифференциации, умножаясь в числе и приобретая разнообразную окраску, быстро сливаются и погружаются в это пустое пространство, отделяющее то, что находится вверху, от того, что находится внизу. А снизу все бесконечное разнообразие явлений очень скоро преобразуется в принципы, необыкновенно богатые по своему смыслу и иероглифическим обозначениям; тем не менее, они остаются меньшими, чем самые последние из верхних линий.

Именно в таком приблизительно графическом выражении являлись мне эти два аспекта мира и вещей. Я мог бы, пожалуй, утверждать, что сверху и снизу мир изображался в разных масштабах, и эти два масштаба для меня никогда не встречались, никогда не переходили один в другой, оставались несоизмеримыми. В этом как раз и состояла главная трудность, и я постоянно ее ощущал. Я понимал, что если бы мне удалось перекинуть мост от того, что внизу, к тому, что вверху, или, еще лучше, в противоположном направлении, т.е. сверху вниз, я постиг бы все, что находилось внизу, ибо, начиная сверху, т.е. с фундаментальных принципов, было бы легко и просто понять все, находящееся внизу. Но мне никак не удавалось соединить принципы с фактами; как я уже сказал, хотя все факты быстро погружались в усложненные иероглифы, эти последние все же сильно отличались от верхних принципов.

Ничто из того, что я пишу о своих экспериментах, ничто из того, что можно еще о них сказать, не будет понято, если не обратить внимания на их постоянный эмоциональный тон. Эти опыты вовсе не были моментами покоя, бесстрастия и невозмутимости; наоборот, они были пронизаны эмоциями, чувствами, почти страстью.

Самой необычной вещью, связанной с экспериментами, было возвращение, переход к обычному состоянию, которое мы называем жизнью. Этот момент чем-то очень напоминал смерть, по крайней мере, как я ее себе представляю. Возвращение обычно происходило, когда я просыпался утром после эксперимента, проведенного прошлым вечером.

Эксперименты почти всегда завершались сном; во время сна я, верояно, и переходил в обычное состояние и просыпался в знакомом мире – в том мире, в котором мы просыпаемся каждое утро. Но теперь этот мир имел в себе что-то чрезвычайно тягостное, представал невероятно пустым, бесцветным, безжизненным. Казалось, все в нем стало деревянным, как если бы он был гигантской деревянной машиной со скрипучими деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянным настроением и деревянными ощущениями. Все было страшно медленным, все едва двигалось или двигалось с тоскливым деревянным скрипом. Все было мертвым, бездушным, бесчувственным.

Они были ужасны, эти минуты пробуждения в нереальном мире после пребывания в мире реальном, в мертвом мире после живого, в мире ограниченном, рассеченном на куски, после мира целостного и бесконечного.

Итак, благодаря своим экспериментам я не открыл каких-либо новых фактов, зато приобрел новые мысли. Когда я обнаружил, что я так и не достиг своей первоначальной цели, т.е. объективной магии, я начал думать, что искусственное создание мистических состояний могло бы стать началом нового метода в психологии. Эта цель была бы мною постигнута, если бы я умел изменять состояние своего сознания, полностью сохраняя при этом способность к наблюдению. Но как раз это оказалось совершенно невозможным. Состояния сознания менялись, но я не мог контролировать эту перемену, никогда не мог сказать наверняка, каков будет результат эксперимента, не всегда даже был в состоянии наблюдать, т. к. идеи следовали одна за другой и исчезали слишком быстро. Пришлось признать, что, несмотря на открытые новые возможности, мои эксперименты не давали материала для точных выводов. Главный вопрос о взаимоотношениях субъективной и объективной магии и об их отношении к мистике остался без ответа.

Но после этих экспериментов я стал по-новому смотреть на многие вещи. Я понял, что философские и метафизические системы, совершенно разные по своему содержанию, на самом деле могли быть попытками выразить именно то, что мне довелось узнать и что я пытался описать. Я понял, что за многими научными дисциплинами о мире и человеке, возможно, скрываются опыты и ощущения, сходные с моими, даже идентичные им. Я понял, что в течение сотен и тысяч лет мысль человека все время кружила вокруг чего-то такого, что ей никак не удавалось выразить.

Во всяком случае, мои эксперименты с неоспоримой ясностью установили для меня возможность соприкосновения с реальным миром, пребывающим по ту сторону колеблющегося миража видимого мира. Я понял, что познать этот реальный мир можно; но во время экспериментов мне стало ясно, что для этого необходим иной подход, иная подготовка. Сопоставив все, что я читал и слышал об этом, я не мог не увидеть, что многие до меня пришли к тем же результатам; и весьма вероятно, что многие пошли значительно дальше меня. Но все они неизбежно встречались с теми же самыми трудностями, а именно, с невозможностью передать впечатления от живого мира на мертвом языке. Так было со всеми, кроме тех, кому известен другой подход. И я пришел в выводу, что без их помощи сделать что-либо невозможно…