Отблески Этерны (№2) - От войны до войны

То ли вдова, то ли брошенная жена отложила шитье. Вечерело, слуги уже ушли. Луиза платила очень хорошие деньги, но на ночь в доме рисковал оставаться только привратник, большой любитель касеры, и кормилица Селины и Герарда, утыкавшая все стены заговоренными иголками. Луиза собралась с духом и отправилась проверять, все ли в порядке. Она обошла весь дом, начиная с подвала, проверила запоры на дверях и окнах – все было как обычно, но госпоже Арамоне было страшно. По натуре бережливая, в последнее время она не жалела свечей, которые горели всю ночь везде, кроме наглухо запертой мужниной спальни. Луиза понимала, что о горящих свечах и обмотанных разноцветными нитками иголках знает весь Кошоне, но спать в темноте она не могла. Раньше женщину бесило суеверие Денизы, теперь капитанша позволяла кормилице делать все, что та считала нужным. Не то чтоб Луиза верила в заговоренные шелковинки и рябиновые ветви, но хуже от них точно не было.

В кухне и кладовых все было спокойно, даже слишком. Раньше в доме держали нескольких кошек, но они исчезли вместе с Арнольдом, а новые не приживались. Даже жалкие, подобранные на помойке котята отказывались есть и орали, пока им не отворяли двери, после чего пулей вылетали из сытного и теплого дома.

Нет, так дальше продолжаться не может! Конечно, норов у маменьки тяжелый, из пятерых внуков она любит лишь двоих старших, а Циллу чуть ли не ненавидит, но из дома в Олларии хотя бы кошки не разбегаются. Луиза провела рукой по чисто протертому столу и вышла на лестницу. Как тихо! Раньше она прилагала немало усилий, чтобы заставить свой выводок вести себя смирно, теперь предпочла бы, чтобы дети безобразничали и орали, а не жались по углам.

В комнатах сыновей было пусто – Герард и Жюль сидели с сестрами. Луиза тихонько остановилась на пороге маленькой гостиной, куда выходили спальни девочек. На первый взгляд все хорошо – Селина и Амалия вышивают, Люцилла, надув губы, смотрит в угол, Герард чинит разорванную цепочку, а Жюль, закатив глаза, рассказывает о победе в Варасте.

– Я увижу Ворона, когда пойду служить в гвардию, – твердо сказал старший, оторвавшись от своей работы.

– Маменька, – пискнула Амалия, – а вы видели маршала? Он в самом деле похож на Леворукого?

– Замолчи! – Луиза сама испугалась, услышав свой голос. – Не говори ерунды! Герцог Алва очень красивый и учтивый кавалер, у него синие глаза и черные волосы.

– И он лучший в мире фехтовальщик, – добавил Жюль. – Его наш батюшка учил.

Да уж, учил он, горе луковое… Скорее, это Ворон его учил, вернее, проучил. Луиза видела красавца-герцога всего два раза, но этого хватило, чтоб понять – в мире есть счастье, доступное лишь тем, кто его недостоин. Например, Катарине Ариго.

– Вы, без сомнения, увидите герцога Рокэ Алву, так как мы скоро переедем к бабушке в Олларию.

– Виват! – завопил воинственный Жюль. Герард укоризненно взглянул на младшего брата, но, без сомнения, был рад и счастлив. Селина очаровательно потупила глаза, Амалия расплылась в улыбке, а Цилла выпалила:

– Ненавижу бабушку! Старая жаба!

– А ты – молодая, – огрызнулся Жюль.

– Замолчите оба! – прикрикнула Луиза. Цилла становится невозможной, а с такой внешностью нельзя быть вспыльчивой и тем более нельзя выказывать ненависть бабушке и деду, от которых зависит все. Арнольд хотя бы понимал, что нельзя поднимать хвост на своих благодетелей!

– Маменька, – Селина отложила вышивание, – а когда мы переедем?

– Вещи начнем собирать завтра, – приняв решение, Луиза Арамона не имела обыкновения тянуть.

– Хорошо, – улыбнулась дочь, – а то нас тут боятся.

– Не хочу ехать, – заявила Цилла, – и не поеду. Никуда. Я буду ждать папеньку…

– Дура, – взвился Жюль, не терпевший сестру.

– Зачем ты так? – Селина улыбнулась Цилле. – Мы все его ждем, но он уехал.

– Потому что вы его ненавидели. Все!

– Зачем ты так? – повторила Селина. – Я его любила.

– Врешь, гадючка! – Цилла схватила с таким трудом соединенную Герардом цепочку и изо всей силы рванула. – Вот тебе! Вот! Вот! Вот!

Это было уже слишком. Луиза от души залепила визжащей дочери оплеуху и выволокла из комнаты:

– Ночевать будешь в синей спальне. Одна!

– Дура, – пискнула маленькая дрянь, – кривоногая дура! Все из-за тебя!

Луиза отвесила дочери еще одну пощечину – слов у нее не нашлось, а показывать слезы было не в ее правилах. Но если Цилла посмеет так вести себя при бабушке…

Женщина впихнула ревущую девчонку в комнату, предназначенную для гостей, и дважды повернула в замке ключ. Цилла заслужила наказание – за ленту, ссору с Селиной, порванную цепочку и гадкие слова про бабушку и мать, но Луиза старалась быть справедливой и, вернувшись, хорошенько отчитала Жюля. Тот угрюмо отмалчивался, было видно, что сынок считает себя кругом правым, и вообще-то так оно и было – в Циллу после исчезновения Арнольда словно сам Леворукий вселился со всеми своими кошками. А то ли еще будет, когда девчонка осознает свое уродство. Луиза помнила, как когда-то просидела всю ночь перед зеркалом, с ужасом понимая, что это – ее лицо и ей с ним жить, но ей повезло хотя бы с зубами и волосами, а у бедняжки Циллы нет и этого.

Расчувствовавшись, капитанша чуть было не пошла к дочери, но вспомнила, что нужно быть твердой, и вернулась в спальню. Маменька не потерпит злобных выходок, особенно по отношению к Селине. Если Цилла не может изменить свой норов, пусть хотя бы боится наказания.

Чтобы хоть как-нибудь отвлечься, Луиза принялась разбирать старые вещи. Как их, оказывается, было много. Женщина перетряхивала сундук за сундуком, вытаскивая мелочи, о которых давным-давно забыла. Когда часы пробили полночь, она сидела на полу в окружении старых девических безделушек, самозабвенно нанизывая рассыпавшиеся много лет назад розовые бусы.

2

Кто-то изо всех сил колотил в дверь молотком. Не вор, воры не стучат. Может, известие от матери или господина графа? Луиза, хотя и была осведомлена о своем благородном происхождении, с детства привыкла называть отца «господин граф».

Женщина отложила недонизанные бусы, накинула расписную алатскую шаль и вышла из спальни. Ночной гость барабанил как сумасшедший. Пьян? Куда только смотрит привратник?! Наглецу платят не за то, что он пьет касеру! Луиза Арамона кипела, у нее чесались руки распахнуть дверь и высказать придурку все, что она думает о его поведении, но в прихожей стояла очень бледная Селина. Услышав шаги, девушка как-то странно всплеснула руками и бросилась матери на шею, ее била дрожь, а глаза расширились от ужаса.

– Кто там? – Луиза, стараясь держаться спокойно, обвела глазами прихожую в поисках какого-нибудь оружия. Где-то в доме были пистолеты, а в кухне есть топор и разделочные ножи.

– Ппппп, – с посиневших губ дочери срывались непонятные, пугающие звуки, и капитанша силой усадила девушку на покрытый старым гобеленом сундук. Распахнулась дверь, появился Герард. Слава Создателю, парень озаботился прихватить топорик.

– Что такое? – Голос у старшего все еще ломался, иногда он говорил чуть ли не басом, иногда визжал, как поросенок. Из-за спины брата выглядывал растрепанный Жюль.

– Сейчас посмотрим, – улыбнулась Луиза, порываясь отойти от дочери, но та вцепилась в нее мертвой хваткой:

– Там папппенька… Паппенька!

Луиза почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, но нашла в себе силы сделать четыре шага и глянуть в зарешеченное дверное окошечко. Капитан Арнольд Арамона собственной персоной стоял на крыльце родимого дома. Луиза видела круглое, обрюзгшее лицо, выпученные глаза, надвинутую на глаза шляпу. Супруг тоже узрел дражайшую половину и прорычал:

– А ну, отворяй! Распустилась тут!

Этот скот проболтался невесть сколько времени под юбкой у какой-то дряни, потерял место, выставил семью на посмешище, а теперь чего-то хочет! На смену ужасу пришли ярость, обида и сожаление об отданных священнику золотых. Луиза уперла руки в боки и выпалила:

– Убирайся откуда пришел. Для нас ты – покойник, нечего тебе в доме делать! Ноги твоей здесь не будет. Пшел на кладбище, хряк поганый!

– Луиза, – Арамона сменил гнев на заискивание. Такое с ним бывало и раньше. – Ну что ж ты так… Я больше не буду… Ну, давай жить, как люди… Пусти, а?

Покорность провинившегося лишь подлила масла в огонь. Луиза очень долго молчала, зато теперь… Разъяренная женщина к полному восторгу Жюля выплеснула на голову блудного мужа все, что о нем думала последние девятнадцать лет. Арамона в ответ лишь переминался с ноги на ногу и бубнил, чтобы его простили и пустили.

– Не буду… Брошу пить… Ты у меня одна… Я понял… Там у меня ничего не вышло… У нас дети… Дорогая… Отопри…

Гнев Луизы понемногу иссякал. В конце концов, этот урод и впрямь был ее мужем и отцом ее детей. Если он вернется, соседи, конечно, позубоскалят, но на них перестанут глядеть как на прокаженных, можно будет остаться в Кошоне, а Цилла и впрямь любит старого поганца. И вообще, повинную голову меч не сечет.

– Все! – талдычил свое раскаявшийся грешник. – Точно говорю… Все! Это в последний раз… Хочу домой… Отопри, Лу! Куда я пойду?

– И впрямь, кому ты нужен, – согласилась Луиза, поворачивая ключ и распахивая дверь. Почти прощенный супруг переминался с ноги на ногу, но в дом не шел.

– Все, – изрек он наконец. – Точно… Там отрезано. Пусти, а?

– Да кто ж тебя не пускает? – рявкнула жена. – Встал на пороге, ровно обормот какой…

– Пусти, – тянул свое Арнольд. – Домой хочу… Ну… Того… Сняла бы ты это… Устал я… Холодно…

– Так чего ты без плаща шляешься, если холодно? – спросила Луиза. Почему он не заходит? Святая Октавия, какой он бледный! Да он совсем замерз…

– Мама, – шепот Селины был страшней любого крика, – мама, у папеньки нет тени!

Создатель, она права! Ноги Луизы приросли к полу, но Герард оказался проворней. Отпихнув мать с дороги, он бросился затворять дверь, но не успел. Арамона вцепился в створку, раздался треск и грохот, толстые доски переломились, как солома. Капитан рванулся вперед, как бык, но что-то его остановило – и без того выпуклые глаза вовсе вылезли из орбит, мышцы на шее вздулись, но обычно красное лицо осталось творожисто-бледным. По роже Арнольда можно было подумать, что он удерживает гору, хотя перед ним и обомлевшими домочадцами не оказалось даже пустого мешка.

– Святая Октавия, – шептала Луиза, прижимая к себе Жюля. Герард снова схватился за свой топорик, Селина молча глядела исподлобья. Арамона продвинулся на шаг и вновь замер.

– Именем Четверых, – вопль ворвавшейся кормилицы разогнал жуткую звенящую тишину, – убирайся, откуда пришел. Четыре молнии тебе в рыло, четыре ветра в зад, башкой тебя о четыре скалы, и четырьмя волнами сверху! А ну, сударыня, брысь!

Луиза торопливо отступила, давая дорогу Денизе. Та выскочила из прихожей и тотчас вернулась, таща четыре свечи. Арамона прорычал что-то непонятное, злое, древнее, как сама смерть. Кормилица, не глядя на рвущееся в дом чудовище, все еще похожее на исчезнувшего Арнольда, сунула по свече Луизе, Селине и Герарду и высекла огонь.

– А ну, давайте, – женщина подняла свечу и забормотала: – Пусть Четыре Волны смоют Зло, сколько б его ни было. Уходи!

– Пусть Четыре Ветра развеют тучи, сколько б их ни было, – прошептала Селина, поднимая свой огонек. – Уходи!

– Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – твердо произнесла Луиза. – Уходи! – Оказывается, она помнит эти слова, всегда помнила.

– Пусть Четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, – выкрикнул Герард. Свеча в руке мальчика казалась кинжалом.

– Я… – Арамона торопливо отступал в ночь, – я… Я не хотел. Холодно… Меня заставили… У меня ничего не вышло…

3

Потолок наклонился влево, потом вправо, потом закружился, из углов пополз туман, Луиза отчетливо почувствовала во рту привкус железа, и все куда-то пропало, а потом появился запах. Отвратительный, навязчивый. Так пахнут горелые перья. Пожар? Или кто-то палит курицу? Какая мерзость! Женщина открыла глаза, над ней нависала Дениза:

– Очнулись, сударыня?

– Где… Где он?

– Убрался… Хорошо, я над входом рябины натыкала, да и вы его не пустили…

– Я открыла…

– Открыть-то вы открыли, но по имени не позвали, а им без зова никак не войти.

– Им?

– Им! – назидательно сказала Дениза. – Выходцам, стало быть… Одно скажу – помер он, это точно. И погано помер, потому и шляется!

– Он вернется?

– Куда ему деваться, – сплюнула кормилица, – будет таскаться, пока своего не добьется или пока срок ему не выйдет. Он четыре раза по четыре заявится, да и отстанет, ежели ему ничего не обломится.

– А уехать? В Олларию?

– Выходцу что Оллария, что Кошоне – все едино! Он за вами приходил. Выходцы, они всегда так – норовят всех сродственников кровных да полюбовников за собой утянуть. А Леворукий-то и рад! Да вы вставайте, сударыня, чего на полу сидеть-то… Сегодня он не придет…

– Надо вызвать плотника, – сказала Луиза, с помощью Герарда поднимаясь на ноги, – надо обязательно вызвать плотника и починить дверь.

– Мама, – прошептала Селина, – если он придет еще раз, я умру.

– Ты помрешь, если его впустишь и позволишь себя поцеловать, – рявкнула Дениза. – Надо будет за осокой сходить, осока – она от выходцев хорошо помогает… Раньше я не знала, от чего беречься, теперь мы его, голубчика, ущучим. Только вот чего! Как он припрется, всем надо в одной комнате собраться, запалить четыре свечи и не слушать, что бы он ни вопил. Покричит, повоет да и уйдет. Нет у него такой власти – без спросу в дом входить!

– Все равно нужно уехать, – покачала головой Луиза, – и к исповеднику сходить.

– Толку-то, – махнула рукой Дениза, – вот эсператисты, те в нечисти понимали, а наши… Но похоронный молебен заказать надо, а то не по-людски будет, все ж таки человек был.

– Закажем, – пообещала вдова. Тошнота ее еще не отпустила, да и в ушах звенело, но женщине стало легче. Теперь она знала и то, что Арамона мертв, и то, что он постарается утянуть с собой и ее с детьми, и своих дур-любовниц. Надо предупредить эту, как ее, Жавотту. Она, конечно, еще та тварь, но не бросать же живую душу на растерзание упырю. Откроет дверь любовнику – и все! А у нее родичи есть, сестра, племянники, они-то уж точно ни при чем. Луиза вспомнила страшные рассказы, в которых выходцы опустошали целые деревни и города. В детстве она боялась, потом перестала, а все оказалось правдой.

– Дениза… – Святая Октавия, как болит голова, она, наверное стукнулась об угол сундука. – Поставь воды… Я хочу выпить шадди.

– И, сударыня, – Дениза вздохнула, она любила вздыхать, – тут шадди не обойдешься, а травкой этой кагетской тем более. А вот касера…

– Хорошо, давай касеру, это и впрямь не повредит.

– Я, мам, тоже выпью, – высунулся Герард.

– А, – махнула рукой Луиза, – пожалуй. Только Жюля отведи в спальню. Селина, тебе надо в постель.

– Хорошо, – прошептала девушка, – он… Он за мной приходил.

– Не за тобой, – отрезала Дениза, – а за первым, кто его по имени позовет.

– Мама, – на пороге стояла растрепанная Амалия, – мне страшно!

– Всем страшно, – буркнул Герард.

Да, всем страшно. А Цилла одна в пустой комнате! Как она могла забыть о дочке! Луиза, все еще пошатываясь, бросилась в коридор. В синей спальне было тихо – девочка спала и ничего не слышала, а то подняла бы крик. Циллу теперь нельзя ни минуты оставлять без присмотра, если кто и может открыть дверь Арнольду и позвать его, это она.

Луиза осторожно отперла дверь, противно скрипнули ржавые петли. Святая Октавия, она совсем забросила дом, надо завтра же смазать все двери. В лицо пахнуло затхлой сыростью, словно из погреба. Было темно и тихо, слишком тихо. Луиза подняла повыше свечу и закричала.

Циллы в спальне не было. Не было никого. Казалось, комната простояла запертой не одну зиму. Синяя ткань, которой были обиты стены и которая и дала название спальне, истлела и висела грязными, мокрыми клочьями, доски под ногами сгнили и покрылись осклизлым налетом, влажные простыни покрывали отвратительные пятна, а три банкетки казались обтянутыми бурым мехом, который на поверку оказался плесенью. Луиза ухватилась за мокрый дверной косяк, свеча вывалилась из подсвечника и погасла, но женщина этого не заметила. Цилла! Ее уродливая, злая, крикливая дочка, ее девочка! Где она? Что с ней? Святая Октавия, да сделай же что-нибудь! Верни мне Циллу, она же ни в чем не виновата. Ей всего семь, дети не могут быть виноваты!

– Ой, сударыня!

Кто это? Дениза! Что ей надо? И где Цилла?

– Уволок он ее, – кормилица всплеснула руками, – как есть уволок! То-то он так быстро удрал… Выходцы, они хитрые. Понял, что мы его не пустим, так он к малой сунулся, а она окно и открой. Сам-то он войти не смог, дите неразумное его папенькой зовет, а не по имени нареченному. Короче, поцеловал он ее, и она с ним ушла. Ой, сударыня, теперь вовсе худо! Вы даром что с понятием, а мать она и есть мать. Как придет дочка под окно и будет плакать, вас же за руки держать придется.

– Я буду держать, Дениза, – пробормотал Герард, – гвардейцам выходцы не страшны!

Может, гвардейцам и не страшны… Арнольд пришел и увел Циллу. Теперь ее тоже нет, есть выходец. Выходец, который будет плакать под окнами, кричать, звать мать, жаловаться на холод и голод, но она не должна отзываться. Не должна, потому что ее четверо детей еще живы, ради них она выдержит.

– Дениза, что делать с комнатой?

– Запереть. Завтра я наберу осоки и все ею забросаю. А сейчас поставим четыре свечки и пойдем, негоже гнилью этой дышать… Ох, Четверо Заступников, оберегите и сохраните! Вот беда-то!

Она что-то шептала, плевалась, приносила и зажигала свечки, дети ей помогали, а Луиза все цеплялась за подгнившее дерево и смотрела на пустую кровать. Если б она не наказала Циллу, та бы была с ней. Она ушла с отцом, потому что ненавидела всех, кроме него. Нет, все не так! Она погибла, потому что ее мало любили…

Глава 4

Фрамбуа и Оллария

«Король Мечей» & «Восьмерка Мечей»

1

Ричард не меньше часа провел у зеркала, решая, стянуть ли ему волосы по-варастийски, расчесать на прямой пробор, как это делал Савиньяк, или отбросить назад по примеру своего эра. К несчастью, темно-русая шевелюра Дика, что он с ней ни делал, никак не желала производить нужное впечатление. Еще одной неприятностью стало истрепавшееся перо на шляпе, и, разумеется, в последнее мгновение у плаща ослабла застежка. Выручил Эмиль, ссудив молодого человека и пером, и пряжкой. Ричард был искренне благодарен брату Арно.

С этой минуты все пошло как по маслу. Довольный собой и миром Ричард спустился во двор «Талигойской звезды». Оставалось выбрать лошадь. Рокэ сдержал свое обещание, и, когда они проезжали Линарэ, купил оруженосцу белоснежного коня. Бьянко был неописуемо красив, отличался великолепным ходом и покладистостью, но Сона Ричарду была дороже. Они вместе скакали навстречу врагу, замирали от ужаса над обезумевшим потоком, блуждали по ночной степи. Сона была другом, Бьянко – всего лишь породистым жеребцом, на которого оборачивались прохожие.

Год назад Дик отдал бы за красивого линарца десять лет жизни, сейчас свои страдания из-за невзрачности Баловника он вспоминал со стыдом. Чужие насмешки для герцога Окделла теперь не значили ничего, ну, или почти ничего.

Ворон лишь усмехнулся, увидев, что Ричард продолжает ездить на вороной кобыле, а Эмиль Савиньяк заметил, что выбор Дика делает честь не только его сердцу, но и уму – даже самый лучший линарец никогда не сравнится со средним мориском. Осмелевший оруженосец попросил эра забрать Бьянко и, если можно, оставить ему Сону.

– Она и так твоя, – махнул рукой Проэмперадор, – девочка тебя приняла, так что все в порядке, а запасной конь никогда не помешает. У тебя, кажется, есть сестра, лучшего подарка для невесты не найдешь!

Айрис будет в восторге, у нее никогда не было такой красивой лошади, да и откуда бы! На деньги, которые Рокэ отвалил за Бьянко, Повелители Скал жили полгода. Дикон каждый день навещал белоснежного красавца, представляя, как заблестят глаза Айрис. Правда, оставалось объяснить матушке и Эйвону, откуда у него Бьянко. Юноша боялся, что герцогиня Окделлская, узнав, как попал к ее сыну конь, запретит дочери его принять. Сказать, что он выиграл жеребца? Матушка не одобряет азартных игр. Может, выдать Бьянко за военный трофей? Ричард с сомнением смотрел на двух лошадей – черную и белоснежную. Так Сона или Бьянко? Если б знать вкусы Катари…

Из дверей торопливо выскочил папаша Эркюль и остановился, придерживая тяжелую створку, которая и не думала закрываться. Трактирщик с обожанием смотрел на Проэмперадора, за которым следовал раскрасневшийся Манрик.

– Рокэ, – генерал-церемониймейстер говорил столь же громко и недовольно, как Жиль Понси, – существуют неписаные законы. Победитель въезжает в столицу на белом коне. У ворот Олларии нас ждут люди с подходящим жеребцом…

– Хватит, Фридрих, – Рокэ небрежно взмахнул перчатками, – мне и до писаных-то законов дела нет, а уж до неписаных! С тем, что к любой удаче присасываются десятки двуногих, не имевших к ней никакого отношения, ничего не поделаешь, но лошадей со стороны я не потерплю.

Святой Алан, Рокэ прав! Воина украшают победы, а не вышитые плащи и разукрашенные перьями скакуны, тем более Их Величества ожидают победителей не на улице, а в Большом Тронном зале. Ричард решил – он поедет на Соне. В конце концов это очень хорошая лошадь. Очень! Плохих в конюшне Ворона просто не было.

Фридрих Манрик возмущенно пожал плечами и отошел, а Рокэ вскочил в седло. В черном маршальском камзоле, отороченном пеной аратских кружев, с двуцветной лентой через плечо, в белом плаще с гербом Олларов и белой же шляпе с черным пером Ворон был великолепен, равно как и Моро. Мориск рыл покрытую инеем землю и злобно косился на других лошадей.

– Я бы посоветовал Манрикам и другим достойным людям воздержаться от общения с Вороном, – заметил Савиньяк, хватая своего рыжего за гриву.

Дик бросил взгляд на герцога. Тот ослепительно улыбался.

– Не туда смотришь, – хмыкнул кавалерист, – Рокэ скрытен, как Леворукий, но Моро готов всех разнести по кустам, а это верный признак – черный змей чует хозяина, как никто. Хотел бы я знать, что с Вороном такое. Вчера был человек человеком, а сегодня не ровен час кого-нибудь убьет.

А вот Ричард ничего знать не хотел, он был слишком счастлив, чтобы думать о неприятностях. Слова Савиньяка вылетели у юноши из головы, едва он занял свое законное место рядом с Проэмперадором Варасты. Рокэ дружелюбно кивнул оруженосцу, он казался вполне довольным, а Моро просто выказывает норов. Мориск не любит, когда рядом незнакомые кони, а всадник тут ни при чем.

Распахнулись ворота, и блистательная кавалькада потянулась по радостно вопящей улице. Заворачивая за угол, Ричард бросил прощальный взгляд на «Талигойскую звезду». Юная Октавия задумчиво смотрела вдаль, она ждала свою любовь и надеялась на счастье, а Ричард Окделл на него не надеялся, потому что был счастлив здесь и сейчас.

2

Матушка и отец Маттео предостерегали от тщеславия и гордыни, но когда герцог Окделл конь о конь с Первым маршалом Талига вступил в Олларию, он был горд. Столица упивалась победой – горожане толпились на улицах, орали, махали руками и платками, подбрасывали в воздух шапки, шляпы и чепцы, звонили во множество украшенных разноцветными лентами колокольчиков. Им отвечали большие колокола на храмах и сторожевых вышках, балконы и окна домов украшали трепещущие на легком ветру ленты, на воротах висели гирлянды из туевых ветвей, в которые были вплетены восковые и бумажные цветы, издали мало чем отличавшиеся от настоящих.

Короткий заблудившийся между осенью и зимой день неотвратимо кончался, солнце клонилось к западу, окрашивая легкие облака в нежно-розовые и сиреневые тона. Скоро на перекрестках зажгут костры, веселые и добрые по случаю праздника стражники выкатят жителям доброго города Олларии бочки с вином, и начнется недельный праздник.

Кавалькада миновала город Франциска, затем Новый город, переставший быть таковым четыреста лет назад, но сохранивший название, и, наконец, Старый. Расцвеченный флагами и венками из пунцовых королевских гвоздик Ружский дворец остался слева, впереди замаячила Фабианова колонна. Во времена Раканов ров, в который поступала вода из Данара, отделял обиталище талигойских королей от города, в котором жили простые смертные, но Франциск Оллар решил, что это неправильно.

Узурпатор повелел снести часть укреплений и засыпать ров, на месте занимавшего северную часть Цитадели аббатства вырос Новый Дворец, а старый, кроме речного крыла, вписанного гайифскими зодчими в новую постройку, снесли. Спустя двести лет разобрали обветшавшие резиденции глав Великих Домов, перестроили королевский храм, а место толстых каменных стен заняли изящные кованые решетки.

От Цитадели Раканов осталось лишь несколько зданий, но всякий раз, когда Сона ступала на древние четырехугольные плиты, сердце Дика начинало биться сильнее. Сколько крови и слез, побед и поражений, подвигов и предательств помнили эти камни!

Ричард Окделл еще выше поднял врученный ему по приказу генерала-церемониймейстера штандарт Проэмперадора. Сын Эгмонта Окделла отнюдь не чувствовал себя униженным – наоборот! Они выиграли войну, сражаясь под этим знаменем, а человек, которому оно принадлежало, был лучшим полководцем Талига и всех Золотых земель.

Звонкий голос труб, гром пушек, стройные ряды гвардейцев, черно-белые ковры, устилающие пологую лестницу, двери Нового Дворца, распахнувшиеся в тот момент, когда победитель миновал внутренние ворота и осадил коня. Почести пьянили не хуже старого кэналлийского. Дик спрыгнул с Соны, даже не взглянув, что сталось с его любимицей, и передал знамя подбежавшему гвардейскому офицеру. Рокэ ничего не сказал оруженосцу насчет церемонии, но Окделл решил не отставать от эра. Может, он и погрешит против этикета, но зато увидит свою королеву.

Дик думал, что они повторят путь, которым шли в день именин Ее Величества, но на этот раз все было иначе. Вдоль парадной, застланной белым бархатом лестницы, застыли гвардейцы. Придворные не толкались на пути, а чинно стояли вдоль стен, никому и в голову не пришло заговорить с идущими. Рокэ и его офицеры проходили зал за залом, перед ними, словно по мановению волшебного жезла, распахивались массивные двери, а впереди сиял огнем тысяч свечей Большой Тронный зал. Там Дик еще не был, там вообще мало кто бывал.

Обычно огромное помещение стояло закрытым, а все церемонии проводились в Малом и Среднем Тронных залах, но победу в Варасте сочли достойной Большого. Ричард издали заметил возвышение, где на двойном троне восседали мужчина и женщина в черном и белом. Король и королева! Зал был полон народа, чуть сбоку от Их Величеств стояло кресло кардинала, а за троном замерли капитан Личной королевской охраны и комендант Олларии в парадных мундирах, но юноша видел только Катари.

Королева была в черной отороченной горностаевым мехом мантии и белоснежном платье, а на шее у нее горела тревожная алая звезда. Ричард сразу узнал подарок Рокэ Алвы. Катари надела его не потому, что была тщеславна, – это был знак признательности победителю, признательности и… любви. Сердце Ричарда сжалось, но не от ненависти, а от грусти.

Все было правильно – сердце Прекрасной Дамы принадлежит Непобедимому Воину. Это закон, и это справедливо.

Все замерло. Торжественную тишину нарушал лишь треск свечей и, так по крайней мере казалось Ричарду, стук его собственного сердца. Дик видел, как дрогнули ресницы Катарины Ариго, в своих тяжелых одеяниях она казалась особенно хрупкой и нежной, такой же, как святая Октавия… Трактирный художник сумел поймать это неуловимое обреченное очарование, а придворные живописцы старательно изображали парчу и жемчуга, но не задумывались о душах тех, кого рисовали.

3

Находящиеся на верхней галерее музыканты грянули «Создатель, храни Олларов». Фердинанд вздернул голову – этот король любил царствовать, хотя и не стремился править.

– Рокэ герцог Алва, Проэмперадор Варасты, Первый маршал Талига, подойдите к нам.

Ворон красивым упругим шагом подошел к трону и изящно преклонил колено, глядя на сюзерена снизу вверх.

– Мы, Фердинанд Второй, – Зеленоглазый знает, что чувствует победитель, но Фердинанд прямо-таки лучится гордостью, – награждаем Рокэ Алву, герцога кэналлийского и марикьярского, орденом Святой Октавии.

Катарина Ариго вскочила, на мгновение застыла на краю возвышения, затем робко, словно опасаясь упасть, спустилась по восьми пологим ступеням, взяла с алой бархатной подушки, которую держали две юные девицы, бриллиантовую звезду на синей ленте, торопливо надела на шею своего любовника и поцеловала его в лоб.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.