Монтальбано дошел до предела, под градом вопросов священника он чувствовал, что в голове у него все перепуталось, и впридачу, каждый раз, когда он не знал, что ответить, Альчиде Маравентано испускал подобие стона и, протестуя, втягивал свое молоко громче, чем обычно. Он уже принялся за вторую бутылочку.
      Куда были обращены головой убитые?
      Корчага была сделана из самой обыкновенной глины или из другого материала?
      Сколько было монет в миске?
      Каково было точное расстояние между корчагой, плошкой и собакой из терракоты относительно тел?
      Наконец допрос с пристрастием закончился.
      – Не имеет смысла.
      Результат этого допроса оказался именно таким, как священник и предсказывал. Комиссар с явным и плохо скрываемым облегчением подумал, что может подняться, попрощаться и уйти восвояси.
      – Погодите, что за спешка.
      Монтальбано снова уселся, покорившись своей участи.
      – Это не похоронный обряд, – может, это что-то другое.
      Одним духом комиссар сбросил с себя усталость и инертность, к нему вновь возвратилась ясность мысли: Маравентано оказался человеком думающим.
      – Пожалуйста, говорите, я буду благодарен, если вы мне выскажете ваше мнение.
      – Вы читали Умберто Эко?
      У Монтальбано стала потихоньку выступать испарина.
      «Господи, теперь он мне устроил экзамен по литературе», – подумал он и насилу выдавил:
      – Я читал его первый роман и два мини-дневника, которые мне кажутся…
      – Я-то нет, романов его я в глаза не видывал. Я имел в виду «Трактат по общей семиотике», некоторые цитаты нам могли бы пригодиться.
      – Мне ужасно стыдно, но я его не читал.
      – Вы и «Semeiotike» Кристевой не читали?
      – Нет, и не собираюсь, – ответил Монтальбано, начиная свирепеть, у него родилось подозрение, что старик над ним просто издевается.
      – Ну что же, – смирился Альчиде Маравентано. – Тогда я вам приведу пример простой-простой.
      «Для моего то есть уровня», – сказал себе Монтальбано.
      – Итак, если, к примеру, вы – комиссар и находите человека, которого застрелили и засунули ему камень в рот, что вам приходит в голову?
      – Знаете, – ответил Монтальбано, решивший взять реванш, – это из других времен, теперь стреляют без объяснений.
      – А-а, таким образом, для вас этот камень во рту является неким объяснением?
      – Безусловно.
      – И каким?
      – Таким, что у покойника был слишком длинный язык, он сказал что-то, о чем говорить не следовало, что-то выдал, донес, стукнул.
      – Именно. Значит, вы поняли объяснение, потому что имели доступ к языковому коду, в данном случае – языка метафорического. Но если бы, наоборот, код был вам неизвестен, что бы вы смогли понять? Ничего. Убитый вам показался бы просто беднягой, которому не-мо-ти-ви-ро-ван-но засунули камень в рот.
      – Начинаю понимать, – сказал Монтальбано.
      – Словом, чтобы вернуться к нашей теме: некто убивает двух молодых людей по причинам, которые нам неизвестны. Можно скрыть трупы самыми разными способами: в море, под землей, в песке. Однако нет, он их укладывает в пещере, и это еще не все: рядом с ними он расставляет миску, корчагу и собаку из терракоты. Что он сделал?
      – Он передал информацию, сообщение, – произнес вполголоса Монтальбано.
      – Это сообщение, верно, которое вы, однако, не можете прочесть, потому что вам недоступен код, – завершил священник.
      – Дайте мне подумать, – сказал Монтальбано. – Но это сообщение должно быть адресовано кому-то, не нам, конечно, через пятьдесят лет после случившегося.
      – А почему бы и нет?
      Монтальбано поразмыслил капельку, потом поднялся:
      – Я ухожу, не хочу больше злоупотреблять вашим временем. То, что вы мне сказали, для меня чрезвычайно ценно.
      – Мне хотелось бы помочь вам еще.
      – Каким образом?
      – Вы некоторое время назад мне сказали, что теперь убивают без объяснений. Объяснения всегда существуют и их всегда обнаруживают, иначе не существовало бы вашей профессии. Только коды стали множественными и различными.
      – Спасибо, – сказал Монтальбано.
      Ужинали килькой, потушенной с зеленью, которую синьора Элиза, жена начальника полиции, сумела приготовить мастерски и вдохновенно, секрет успеха заключался в том, сколько именно – с точностью до долей секунды – сковороде надлежало находиться в духовке. Потом, после ужина, синьора удалилась в гостиную смотреть телевизор, но не прежде, чем расположила на письменном столе в кабинете мужа бутылку коньяка, вторую – с горькой настойкой и две рюмки.
      За столом Монтальбано говорил с воодушевлением об Альчиде Маравентано, о его оригинальном образе жизни, о его образованности, о его уме; начальник полиции, однако, обнаруживал не бог весть какое любопытство, продиктованное больше гостеприимством, нежели настоящим интересом.
      – Послушайте, Монтальбано, – приступил он, как только они оказались вдвоем, – я прекрасно понимаю, как раззадоривают вас эти убитые из пещеры. Позвольте заметить, я вас знаю слишком давно, и могу предугадать, что вы увлечетесь подобным расследованием из-за неожиданных поворотов, которые оно скрывает, а еще потому, что, если вы и доведете расследование до конца, оно, на самом-то деле, окажется совершенно бесполезным. Бесполезность, которая для вас была бы в высшей степени приятной и, простите меня, почти вам родственной по духу.
      – Почему бесполезным?
      – Бесполезным, бесполезным, позвольте вас уверить. Убийца – или убийцы, не будем мелочиться, – если учесть, что прошло пятьдесят лет с лишним, либо умерли, либо, в лучшем случае, – старички, которым перевалило за семьдесят. Вы согласны?
      – Согласен, – признал с неохотой Монтальбано.
      – И тогда, простите меня, потому что слово, которое я собираюсь употребить, чуждо моему лексикону, – то, чем вы занимаетесь, это не расследование, это умственная мастурбация.
      Монтальбано смолчал, у него не было ни сил, ни доводов, чтобы ответить.
      – Я бы мог, конечно, позволить вам это занятие, если бы не опасался, что вы кончите тем, что отдадите ему лучшую часть своего ума, пренебрегая следствием по делам совсем иной важности и масштаба.
      – Ну уж нет! Это неправда! – вскинулся комиссар.
      – А вот и да. Имейте в виду, я совершенно не собираюсь делать вам выговор, мы просто разговариваем у меня дома, по-дружески. Почему вы поручили дело, крайне деликатное, о торговле оружием своему заместителю, он, безусловно, в высшей степени достойный работник, но, конечно, до вас ему далеко.
      – Я ничего ему не поручал! Это он…
      – Вы прямо как ребенок, Монтальбано. Вы сваливаете на него значительную часть следствия. Потому что вы прекрасно понимаете, что не в состоянии полностью ему себя посвятить, раз три четверти вашего мозга заняты другим делом. Скажите мне по совести, прав ли я.
      – Вы правы, – сказал Монтальбано по совести, немного помолчав.
      – И тогда закроем эту тему. Перейдем к другому. Почему, черт возьми, вы не хотите, чтобы я представил вашу кандидатуру для повышения?
      – Вы хотите и дальше меня мучить.
      Он вышел из дома начальника полиции довольный – и кильками, и потому что удалось оттянуть представление на повышение. Доводы, которые он привел, не лезли ни в какие ворота, но его начальник по доброте душевной сделал вид, что поверил: разве можно было сказать, что одна только мысль о переводе, перемене привычек, уже вызывала у него легкую температуру?
      Было еще рано, до свидания с Джедже оставалось два часа. Он завернул на «Свободный канал», ему хотелось узнать побольше об Альчиде Маравентано.
      – Оригинал, а? – сказал Николо Дзито. – Он сосал при тебе молоко из соски?
      – А то как же.
      – Имей в виду, все неправда, это он представляется.
      – Да ты что? Он же без зубов!
      – К твоему сведению, уже давным-давно выдумали вставную челюсть. У него она есть, и он прекрасно ею пользуется; говорят, время от времени он уминает по четверти запеченного теленка или козленка, когда поблизости нет никого и никто его видит.
      – Но зачем тогда он это делает?
      – Затем, что он прирожденный актер. Комедиант, если тебе больше нравится.
      – А он точно священник?
      – Он сложил с себя сан.
      – А то, что он говорит, – это он все врет или нет?
      – Тут можешь быть спокоен. Познания у него – безграничные, и если он что утверждает, то это верно как Бог свят. А знаешь, что лет десять тому назад он пальнул в одного типа?
      – Ну конечно…
      – Провалиться мне на этом месте. Забрался к нему ночью в дом на первый этаж воришка. Наткнулся на стопку книг, те упали, грохот – хоть святых выноси. Маравентано, а он спал наверху, просыпается, сходит вниз и стреляет в него из ружья, знаешь, у которого патроны забивают в ствол, что-то вроде пушки для домашнего употребления. От выстрела полгородка повскакало с кроватей. В результате вор ранен в ногу, штук десять книг – в клочья, а сам он сломал плечо, поскольку отдача у этого ружья страшная. Однако вор утверждает, что попал на виллу вовсе не потому, что намеревался совершить кражу, а потому только, что его пригласил священник, который вдруг ни за что ни про что в него выстрелил. Я так верю.
      – Кому?
      – Так называемому вору.
      – Но почему тогда он в него выстрелил?
      – Ты, например, знаешь, что там на уме у Альчиде Маравентано? Может, хотел проверить, в исправности ли еще ружье. Или чтобы произвести впечатление, что всего вероятнее.
      – Слушай, я вдруг вспомнил, есть у тебя «Трактат по семиотике» Умберто Эко?
      – У меня?! Ты что, тронулся?
      Пока дошел до машины, которую оставил на стоянке «Свободного канала», он промок до нитки. Внезапно пошел дождь, мелкий-мелкий, но частый. Добрался домой, до свидания еще оставалось время. Он переоделся, потом уселся на кресло, где обычно смотрел телевизор, но тут же поднялся, чтобы пойти к письменному столу и взять открытку, которая пришла сегодня утром.
      Открытка была от Ливии, которая, как она и предупреждала его по телефону, поехала дней на десять к своей двоюродной сестре в Милан. На глянцевой стороне, представлявшей неизбежный вид кафедрального собора, был светящийся потек, который приходился на середину открытки. Монтальбано потрогал его кончиком указательного пальца: потек был свежий, немного липкий. Он оглядел получше письменный стол. Большая темно-коричневая улитка теперь ползла по обложке книги Консоло. Монтальбано не задумывался: отвращение, которое он испытывал после увиденного им сна и которое не проходило, было слишком сильно, – он схватил уже прочитанный роман Монтальбана и ударил им с силой по тому Консоло. Улитка между ними расплющилась с таким звуком, который Монтальбано показался тошнотворным. Потом он отправился выбрасывать оба романа в помойный ящик, решив, что завтра их купит по новой.
      Джедже не было, но комиссар знал, что ждать ему недолго, друг его никогда не опаздывал намного. Дождь кончился, и шторм, слава богу, утих, но, похоже, бушевал не на шутку: на берегу стояли большие лужи, от песка поднимался острый запах волглого дерева. Он зажег сигарету. И вдруг увидел в слабом свете неожиданно выглянувшей луны темный силуэт автомобиля, который приближался очень медленно, с погашенными фарами, со стороны, противоположной той, откуда приехал он и откуда опять-таки должен был появиться Джедже. Комиссар почувствовал тревогу, открыл бардачок, взял пистолет, вложил заряд и оставил слегка приоткрытой дверцу машины, готовый выскочить. Когда автомобиль оказался на расстоянии выстрела, он резко включил дальний свет. Это была машина Джедже, сомнений не было, но могло прекрасно случиться, что за рулем сидел вовсе не он.
      – Выключи фары! – услышал он крик из другой машины.
      Это, конечно, был голос Джедже, и комиссар послушался. Они стояли борт о борт и переговаривались, каждый из своей машины, через опущенные стекла.
      – Да ты чего творишь-то? Чуть было не пристрелил тебя, – сказал Монтальбано, разъяренный.
      – Хотел увидеть, следят за тобой или нет.
      – Кто это должен за мной следить?
      – Щас скажу. Я-то приехал примерно на полчаса раньше и стоял тут за выступом Пунта Росса.
      – Иди сюда, – сказал комиссар.
      Джедже вышел, сел в машину Монтальбано, почти что сжавшись в комочек.
      – Тебе что, холодно?
      – Нет, но трясти все равно трясет.
      От него потянуло страхом, перепугом. Потому что у страха, и Монтальбано это знал по опыту, был свой особый запах, кислый, зелено-желтого цвета.
      – Знаешь, кто это был, которого убили?
      – Джедже, много их убивают. О ком ты говоришь?
      – О Петру Гулло говорю, о том, которого уже трупом привезли на выпас.
      – Твой клиент?
      – Клие-ент? Это я разве что был его клиент. Это был человек Тано Грека, управлял у него делами. Тот самый, который сказал мне, что Тано хочет тебя видеть.
      – И чего ты удивляешься, Джедже? Обычное дело: кто победил, загребает все, это система, которую теперь и в политике применяют. Дела, которыми раньше ворочал Тано, переходят в другие руки, и потому убирают всех, кто с ним. Ты у Тано не был ни компаньоном, ни подчиненным, чего тебе бояться?
      – Нет, – сказал решительно Джедже, – дела обстоят не так, мне рассказали, когда я был в Трапани.
      – И как они обстоят?
      – Говорят, тут был сговор.
      – Сговор?
      – Так точно. Сговор у тебя с Тано. Говорят, что перестрелка – это все для отводу глаз, для дураков, представление. И они решили, что устроили этот театр я, Петру Гулло и еще одна личность, которую, и это точно, уберут на этих днях.
      Монтальбано вспомнил о телефонном звонке, последовавшем за пресс-конференцией, когда неизвестный голос назвал его «артистом погорелого театра».
      – Обиделись, – продолжил Джедже. – Не могут пережить, что ты и Тано, вы плюнули им в нос, дураками их выставили. Им это стоит поперек горла больше, чем что вы нашли оружие. А теперь можешь ты мне сказать, что мне делать?
      – Это точно, что у них и на тебя тоже зуб?
      – Вот те крест. А иначе почему б им везти Гулло именно на выпас, где я хозяин? Ясней не бывает!
      Комиссар подумал об Альчиде Маравентано и о том, что тот говорил о кодах.
      Должно быть, это была легкая перемена в густоте ночной тьмы или вспышка в сотую долю секунды, замеченная краем глаза, – что бы там ни было, за мгновение до того, как раздалась очередь, тело Монтальбано подчинилось серии импульсов, которые в лихорадочной спешке передавал мозг: он согнулся вполовину, левой рукой открыл дверцу машины и вывалился наружу, а вокруг него гремели выстрелы, звенели стекла, рвало металл, мгновенные вспышки окрашивали темноту. Монтальбано не двигался, зажатый между машиной Джедже и своей, и только спустя какое-то время заметил, что в руке у него был пистолет. Когда Джедже сел к нему в машину, комиссар положил пистолет на приборную доску: должно быть, он схватил его инстинктивно. За светопреставлением сошла гробовая тишина, ничто не шевелилось, был только шум штормившего моря. Потом послышался голос на расстоянии метров двадцати, с той стороны, где кончался пляж и начиналась скала:
      – Порядок?
      – Порядок, – ответил другой голос, на этот раз совсем рядом.
      – Глянь, точно ли они оба готовы, и тогда можем идти.
      Монтальбано постарался вообразить, как теперь тот другой станет передвигаться, чтобы удостовериться в их смерти: чаф-чаф, – явственно чмокал мокрый песок. Человек теперь должен был оказаться всего в паре шагов от машины, через мгновение он нагнется, чтобы заглянуть внутрь.
      Он вскочил, выстрелил. Всего один выстрел. Отчетливо послышался удар тела о песок, тяжелое дыхание, что-то похожее на клокотанье, потом больше ничего.
      – Джюджю, все в порядке? – спросил дальний голос.
      Не влезая в машину, Монтальбано через открытую дверцу положил руку на рычажок дальнего света, подождал. Никаких звуков не было. Он решил действовать наудачу и принялся считать в уме. Когда дошел до пятидесяти, включил фары и поднялся во весь рост. Выхваченный светом, метрах в десяти обнаружился человек с автоматом в руке, он остановился, захваченный врасплох. Монтальбано выстрелил, человек тотчас ответил автоматной очередью вслепую. Комиссар ощутил вроде бы сильный удар кулаком по левому бедру, пошатнулся, оперся левой рукой на машину, выстрелил опять, три раза подряд. Ослепленный человек как будто подпрыгнул, повернулся и пустился наутек, Монтальбано меж тем видел, как принялся желтеть белый свет фар, в глазах у него запрыгало, в голове стало мутиться. Он опустился на песок, потому что понял, – на ногах ему уже не устоять, и привалился спиной к машине.
      Он ожидал боли, но когда она пришла, то оказалась такой сильной, что заставила его стонать и плакать, как маленького.

      Пробудившись, он сейчас же понял, что находится в больничной палате, и вспомнил все в точности: встречу с Джедже, что они друг другу говорили, перестрелку. Память начинала его подводить с того момента, когда он расплатился между двух машин на мокром песке, и в боку болело невыносимо. Однако не совсем уже подводила, он припоминал, к примеру, изменившееся лицо Ауджелло, его прерывавшийся голос:
      – Ты как себя чувствуешь? Ты как? Сейчас приедет скорая, с тобой все в порядке, не волнуйся.
      Как удалось Мими его отыскать?
      Потом, уже в больнице, какой-то в белом халате:
      – Потерял слишком много крови.
      Потом – ничего. Попробовал оглядеться вокруг: палата была белая и чистая, было большое окно, через него лился дневной свет. Он не мог шелохнуться, к рукам тянулись капельницы, бок, однако, у него не болел, скорее ощущался как отмершая часть тела. Монтальбано попытался было подвигать ногами, но не вышло. Постепенно он погрузился в сон.
      Опять он проснулся к вечеру, судя по тому, что огни были потушены. И тут же снова закрыл глаза, потому что заметил в палате людей, а говорить у него охоты не было. Потом его разобрало любопытство, и он приподнял веки, ровно настолько, чтоб хоть чуточку, но видеть. Тут была Ливия, сидевшая у койки на единственном металлическом стуле, позади нее стояла Анна. С другого боку койки, опять же на ногах, – Ингрид. У Ливии глаза были мокрые от слез, Анна ревела без удержу, Ингрид была бледная, с напряженным лицом.
      «Боже!» – сказал себе Монтальбано, перепугавшись.
      Крепко зажмурился и ушел под защиту сна.
      На следующее за тем утро, так, по крайней мере, ему казалось, в полседьмого, две сестрички его помыли, переменили ему повязку. В семь явился главврач в сопровождении пяти ассистентов, все в белых халатах. Главврач поглядел историю болезни, которая была привешена в ногах кровати, отвернул простыню, принялся щупать ему больной бок.
      – По-моему, все идет как нельзя лучше, – постановил он. – Операция прошла удачно.
      Операция? О какой такой операции он говорил? А, наверно, об извлечении пули, которая его ранила. Но автоматная пуля редко когда застревает внутри, обычно проходит навылет. Хорошо бы задать вопрос, спросить объяснений, но слова у него не шли. Тем не менее главврач подметил его взгляд, вопрос в глазах комиссара.
      – Нам пришлось вас срочно оперировать. Пуля пробила толстый кишечник.
      Кишечник? Какого хрена кишечник делал в его боку? Кишечник никакого отношения не имел к бокам, должен был сидеть себе в брюхе. Но если дело шло о брюхе, это, похоже, означало – и он вздрогнул так, что врачи заметили, – что с этой минуты и до самого конца своей жизни ему, может, придется пробавляться одними только кашками.
      – …кашками? – прорезался наконец-то у Монтальбано голос, ужас подобной перспективы возвратил силу его голосовым связкам.
      – Что он сказал? – спросил главврач, оборачиваясь к своим.
      – Мне кажется, говорит «шашками», – сказал один.
      – Нет, нет, он сказал «бумажками», – вмешался другой.
      Они вышли, обсуждая этот вопрос.
      В полдевятого дверь отворилась и возник Катарелла.
      – Дохтур, вы как себя чувствуете?
      Если и существовал в мире кто-то, с кем Монтальбано считал бесполезным вести разговоры, это был именно Катарелла. Он не ответил, сделал движение головой, как бы давая понять, что бывает и хуже.
      – А я это, заступаю тут в караул, вас караулить. Больница эта – чисто порт, куча разного народу людей, кто входит, кто выходит, кто пришел, кто ушел. Может случится, что кто с намерением войдет, докончить чтоб начатое дело. Понятно я?
      Понятнее и быть не могло.
      – А вы знаете, дохтур? Это ведь я вам давал свою кровь на вливание.
      И пошел в караул караулить. Монтальбано с горечью подумал, что невеселое его ждет будущее, раз уж он выжил благодаря крови Катареллы и будет обречен питаться манной кашкой.
      Первый из длинной череды поцелуев, которые его ждали в этот день, он получил от Фацио.
      – А знаете, доктор, что вы стреляете, как бог? Одному вы попали в горло с первого выстрела, а второго ранили.
      – Я еще и второго ранил?
      – Так точно, не знаем куда, но что ранить ранили – факт. Это доктор Якомуцци приметил, метрах в десяти от машин была лужа красноватая, оказалась кровь.
      – Личность убитого установили?
      – А как же.
      Вытащил из кармана листок, зачитал.
      – Мунафо Джерландо, родился в Монтелузе шестого сентября тысяча девятьсот семидесятого года, холост, место жительства Монтелуза, улица Криспи сорок три, особые приметы – нет.
      «Неистребимое пристрастие к гражданскому состоянию», – подумал Монтальбано.
      – А с правонарушениями у него как?
      – Как есть ничего, доктор. Несудим.
      Фацио засунул листок обратно в карман.
      – За такие дела им платят по максимуму полмильона.
      Он замолчал, видно должен был сказать о чем-то таком, на что не хватало духу. Монтальбано решился протянуть ему руку помощи.
      – Джедже умер сразу?
      – Не мучился. Очередью ему снесло полголовы.
      Вошли остальные. И был день поцелуев и объятий.
      Из Монтелузы приехали Якомуцци и доктор Паскуано.
      – Все газеты о тебе говорят, – сказал Якомуцци. Ему было приятно, но немного завидно.
      – Я совершенно искренне жалею, что мне не пришлось вас вскрывать, – сказал Паскуано. – Мне очень любопытно узнать, как вы устроены.
      – Это я первый прибыл на место, – сказал Мими Ауджелло, – и когда я тебя увидел в таком состоянии и в такой ситуации, меня разобрал такой страх, что еще немного, и я б обделался.
      – Откуда ты узнал?
      – Анонимный звонок в управление, сказали, что случилась перестрелка у подножия Скала дей Турки. Дежурил Галлуццо, он сразу мне позвонил. И сказал мне одну вещь, о которой я не знал. А именно, что ты в том месте, где слышали выстрели, обычно встречаешься с Джедже.
      – Он знал?!
      – Да все об этом знали, как выясняется! Полгорода это знало! Тогда я даже не одевался, в пижаме, как был, выскочил…
      Монтальбано томно приподнял руку и перебил его:
      – Ты что, спишь в пижаме?
      – Да, – ответил, смутившись, Ауджелло. – А что?
      – Нет, ничего. Давай дальше.
      – Пока бежал к машине, по мобильнику вызвал скорую. И это оказалось как раз кстати, потому что ты терял много крови.
      – Спасибо, – сказал благодарно Монтальбано.
      – За что спасибо! Ты б разве для меня не сделал того же самого?
      Монтальбано тут же спросил свою совесть и предпочел промолчать.
      – А, хотел тебе сказать одну любопытную вещь, – продолжал Ауджелло. – Первое, что я от тебя услышал, пока ты еще лежал на песке и стонал, – ты попросил, чтоб я сбросил улиток, которые по тебе ползали. У тебя началось что-то вроде бреда, и потому я тебе ответил – да, сейчас сниму, но никаких улиток там не было.
      Приехала Ливия, обняла его крепко, принялась плакать, улегшись как можно ближе к нему на кровати.
      – Оставайся так, – сказал Монтальбано.
      Ему нравилось слышать запах ее волос, голову она положила ему на грудь.
      – Как ты узнала?
      – По радио. Точнее, это моя двоюродная сестра услышала сообщение. Хорошенькое оказалось утро.
      – И что ты сделала?
      – Первым делом позвонила в Алиталию и заказала билет на Палермо, потом позвонила в твое управление в Вигате, меня соединили с Ауджелло, он оказался очень отзывчивый, успокоил меня, предложил приехать встретить меня в аэропорту. Пока мы ехали в машине, он мне все рассказал.
      – Ливия, как ты меня находишь?
      – Хорошо, насколько это возможно после того, что с тобой случилось.
      – Я теперь на всю жизнь калека?
      – Да что ты говоришь?!
      – Буду есть все диетическое до самой смерти?
      – Однако, вы мне связываете руки, – сказал, улыбаясь, начальник полиции.
      – Почему?
      – Потому что вы ведете себя, как шериф или, если это вам больше нравится, как ночной мститель, и попадаете на все телевизионные каналы и во все газеты.
      – Это не моя вина.
      – Нет, не ваша, но и моей вины не будет, если мне придется вас повысить. Вам следовало бы посидеть тихо какое-то время. К счастью, дней двадцать вы не сможете отсюда выйти.
      – Так долго?!
      – Кстати, в Монтелузе находится помощник министра Ликальци, приехал, по его словам, с целью привлечь внимание общественности к борьбе с мафией и высказал намерение прийти к вам с визитом во второй половине дня.
      – Я не хочу его видеть! – закричал Монтальбано в раздражении.
      Тот, кто в прошлом от мафии имел всяческие выгоды и теперь менял окраску, опять же с благословения мафии!
      Именно в эту минуту вошел главврач. В палате было шесть человек, он насупился:
      – Не сердитесь, но прошу вас оставить его одного, ему нужно отдыхать.
      Стали прощаться, между тем главврач громко говорил медсестре:
      – И на сегодня больше никаких посещений.
      – Помощник министра отбывает сегодня в пять вечера, – сказал потихоньку начальник полиции Монтальбано. – К сожалению, раз таково распоряжение главврача, он не сможет зайти к вам.
      И они улыбнулись друг другу.
      Через несколько дней убрали капельницу из вены, поставили телефон на тумбочку. В то же утро пришел навестить его Николо Дзито, точно Дед Мороз.
      – Я тебе принес телевизор, видео и кассету. И еще принес газеты, которые писали о тебе.
      – Что там на кассете?
      – Я записал и смонтировал всю чушь, которую я, ребята из «Телевигаты» и другие каналы наговорили по этому поводу.
      – Алло, Сальво? Это Мими. Как ты себя чувствуешь сегодня?
      – Лучше, спасибо.
      – Я тебе звоню, чтоб сказать, что убили нашего приятеля Инграссию.
      – Я так и предполагал. Когда?
      – Сегодня утром. Застрелили, когда он ехал на машине в город. Двое на мощнейшем мотоцикле. Агент, который висел у него на хвосте, смог разве что попытаться оказать ему первую помощь, да куда там. Слушай, Сальво, завтра с утра заеду к тебе. Ты мне должен изложить для протокола все подробности твоей перестрелки.
      Он попросил Ливию поставить кассету, не то чтоб его она очень интересовала, просто для проведения времени. Шурин Галлуццо на «Телевигате» предавался фантазиям, которым позавидовал бы сценарист фильмов типа «В поисках утраченного ковчега». Если верить шурину, перестрелка была прямым следствием обнаружения мумифицированных тел в пещере. Какая тут крылась тайна – тайна ужасная и непостижная-за этим давним преступлением? Журналист, хоть и между прочим, не постыдился вспомнить о печальном конце археологов, открывших погребения фараонов, и приплел это к покушению на комиссара.
      Монтальбано хохотал так, что в боку у него начались колики. Потом появилась физиономия Пиппо Рагонезе, политического обозревателя того же частного канала, бывшего коммуниста, бывшего христианского демократа, ныне же ключевой фигуры в партии обновления. Рагонезе ставил вопрос ребром: а чем это комиссар Монтальбано занимался в компании содержателя публичного дома и распространителя наркотиков, с которым он, по слухам, водил дружбу? Совместимо ли подобное знакомство с нравственной цельностью, к которой любой представитель государственной власти должен стремиться? Времена изменились, сурово заключил обозреватель, страна встряхнулась под ветром обновления благодаря новому правительству, и нужно быть на уровне. Старый менталитет, прежние сомнительные альянсы должны навсегда уйти в прошлое.
      У Монтальбано со злости опять кольнуло в боку, он застонал. Ливия вскочила, выключила видеомагнитофон.
      – Да что ты слушаешь этого мерзавца?
      После получаса бесконечных приставаний и упрашиваний Ливия сдалась и опять включила видеомагнитофон. Комментарий Николо Дзито был теплым, негодующим и трезвым. Теплым по отношению к приятелю-комиссару, которому он желал поправиться как можно скорее; негодующим, потому что, несмотря на все обещания правительства, мафия пользовалась свободой действий на острове; трезвым – потому что арест Тано Грека увязывался с обнаружением арсенала. Два эти мощных удара по организованный преступности были делом Монтальбано, который, таким образом, выступил в роли опасного противника, от которого следовало избавиться любой ценой. Он высмеивал предположение, будто покушение могло оказаться местью покойников за осквернение их последнего приюта: на какие деньги они наняли киллеров, задавал он вопрос, не на вышедшую ли из оборота мелочь, которая была в плошке?
      Далее слово опять брал журналист «Телевигаты», который представлял интервью с Альчиде Маравентано, наименованного для этой оказии «специалистом по оккультным вопросам». Священник-расстрига был облачен в тунику с разноцветными заплатками и сосал из бутылочки. На настойчивые вопросы, которые должны были подвести его к признанию возможной связи между покушением на комиссара и, так сказать, осквернением святыни, Маравентано с мастерством записного актера не отвечал ни да ни нет, оставляя всех в тумане неопределенности. Потом в завершение кассеты, смонтированной Дзито, показалась заставка программы политобозревателя Рагонезе. Неожиданно появился какой-то незнакомый ведущий и сообщил, что в этот вечер его коллега не может выступать с экрана, поскольку оказался жертвой зверского нападения. Преступники, личность которых установить не удалось, накануне ночью избили и ограбили его, когда он возвращался домой по окончании рабочего дня на «Телевигате». Журналист бросал тяжкое обвинение силам правопорядка, которые больше не в состоянии обеспечить безопасность граждан.