В человеке, теряющем под ногами почву, заикающемся, неуверенном, очумелом, ничего не соображающем, растерянном и с неизменно безумным взглядом, которого телекамера «Свободного канала» безжалостно показывала крупным планом, Монтальбано насилу признал самого себя, осаждаемого вопросами этих сукиных детей-репортеров. Та часть, где он объяснял, как готовят табиску и которая удалась ему лучше, показана не была, – может, она не совсем соответствовала главной теме, аресту Тано.
      Баклажаны, запеченные с пармезаном, оставленные домработницей в духовке, вдруг показались безвкусными, хотя таковыми не были и быть не могли. Виною всему была психологическая травма: легко сказать, увидеть себя такой дубиной стоеросовой по ящику.
      Внезапно ему захотелось расплакаться, забиться в кровать, запеленавшись в простынку, как мумия.
      – Комиссар Монтальбано? Это Лючано Аквасанта из газеты «Иль Медзоджорно». Не будете ли вы так любезны дать мне интервью?
      – Нет.
      – Я не отниму у вас много времени, клянусь.
      – Нет.
      – Говорит комиссар Монтальбано? Это Спингарди, Аттилио Спингарди с Государственного радио и телевидения, из филиала в Палермо. Мы готовим круглый стол, посвященный…
      – Нет.
      – Но позвольте же мне закончить!
      – Нет.
      – Милый? Это я, Ливия. Как ты себя чувствуешь?
      – Хорошо. А что?
      – Я тебя только что видела по телевизору.
      – Господи Иисусе! Меня что, показывали на всю Италию?
      – Думаю, да. Но это было очень недолго.
      – Было слышно, что я говорил?
      – Нет, говорил только комментатор. На экране было твое лицо, но такое, что как раз поэтому я и беспокоюсь. Желтое как лимон.
      – Так, может, это еще было в цвете?
      – Конечно. Иногда ты прикрывал рукой глаза, щупал лоб.
      – Это у меня голова болела, и свет мне мешал.
      – Прошла?
      – Ага.
      – Комиссар Монтальбано? Я – Стефания Куаттрини из журнала «Быть женщиной». Мы хотим взять у вас телефонное интервью, не кладите, пожалуйста, трубку.
      – Нет.
      – Это всего несколько секунд.
      – Нет.
      – Я имею честь говорить с самим знаменитым комиссаром Монтальбано, который проводит пресс-конференции?
      – Отвяжитесь от меня, не выкручивайте яйца.
      – Нет, яйца, будь спокоен, мы тебе оставим, а вот башку оторвем.
      – Кто говорит?
      – Смерть твоя, вот хто. Я хочу тебе сказать, что тебе это с рук не сойдет, козел ты, артист погорелого театра! И кого это ты думал наколоть, ты с твоим дружком Тано? Комедию, вишь, они тут устроили! И за это ты заплатишь, что насмехаться над нами вздумал.
      – Алло! Алло!
      Связь прервалась. У Монтальбано не хватило времени не то что обмозговать, а даже осознать эти угрозы, потому что он сообразил, что настойчивый звук, который уже давно прорывался сквозь телефонные очереди, был дверной звонок. Бог знает почему, он решил, что это не иначе как какой-нибудь журналист посметливей, который решил явиться прямо на дом. Побежал, потеряв всякое терпение, к двери и, не открывая, гаркнул:
      – Кто там, твою мать!
      – Начальник полиции.
      И чего ему было надо, у него дома, в этот час и даже без предварительного телефонного звонка? Стукнул ладонью по щеколде, распахнул дверь.
      – Добрый день, проходите, – и посторонился.
      Начальник полиции стоял как вкопанный.
      – У нас нет времени. Приведите себя в порядок и спускайтесь, я вас жду в машине.
      Он повернулся и ушел. Проходя мимо большого зеркала на дверке гардероба, Монтальбано понял, что подразумевал начальник полиции под этим «приведите себя в порядок». Оказывается, он был совершенно голый.
      На машине без надписи «полиция» виднелся сертификат фирмы, дающей авто напрокат, за рулем в штатском сидел сотрудник квестуры Монтелузы, с которым они были знакомы. Как только Монтальбано забрался внутрь, начальник полиции сказал:
      – Простите меня, что я не смог предупредить вас, но ваш телефон был все время занят.
      – Да.
      Мог бы разъединить и вклиниться, безусловно, однако это было не в его духе, начальник полиции был человек вежливый и деликатный. Монтальбано не стал объяснять, почему телефон не давал ему покоя, да и не к месту бы это пришлось: начальник его был мрачен как никогда, в лице напряжение, губы полузакушены, искривлены в подобии гримасы.
      Приблизительно через три четверти часа стремительной езды по дороге, ведущей из Монтелузы в Палермо, перед комиссаром пошли виды, которые приходились ему по душе больше, чем остальные пейзажи родного острова.
      – Тебе, правда, нравится? – спросила ошеломленно Ливия, когда несколько лет назад он повез ее в эти места.
      Бесплодные холмы, вроде гигантских курганов, покрытые лишь желтой стерней сохлой травы, от которых отступился человек, устав от борьбы с засухой и зноем, безнадежной с самого начала. Эти холмы то здесь, то там разнообразились серыми скалистыми пиками, непонятно откуда взявшимися, а может, свалившимися с неба, сталактитами или сталагмитами этой глубокой пещеры, лишенной свода, которой является Сицилия. Редкие жилища, все в один этаж, так называемые «даммузи» – кубы, сложенные из камня безо всякого связующего материала , – стояли наклонно, точно ненароком уцелев при мощных встрясках земли, которая, как лошадь, пытающаяся сбросить седока, не желала нести их на себе. Разумеется, кое-где попадались и отдельные пятна зелени, – но не деревьев или посевов, а агав, кустов здешнего дрока, ощетинившихся иглами вместо листьев, сорго, шпажника, – зелени чахлой, запыленной, тоже готовой сдаться.
      Будто дождавшись подходящих декораций, начальник полиции решился заговорить. Комиссар, однако, понял, что не к нему тот обращается, а к самому себе в этом полном боли и гнева монологе.
      – Зачем они это сделали? Кто принял такое решение? Если открыть следствие, – предположение, разумеется, невероятное, – выяснится, что либо никто вообще не давал распоряжения, либо распоряжение поступило свыше. Тогда давайте посмотрим, кто это мог отдать им распоряжение свыше. Начальник Антимафии стал бы отрицать; министр внутренних дел, премьер-министр, президент республики – тоже. Остаются, в следующем порядке, папа, Иисус Христос, Пресвятая дева и бог Саваоф. Скандалу не оберешься: кто бы мог помыслить, что приказ исходил от них! Остается только лукавый, ведь известно же, что это он отец всякого зла. Вот он кто виновник – дьявол! В общем, в двух словах: было постановлено перевести его в другую тюрьму.
      – Тано? – осмелился спросить Монтальбано. Начальник полиции даже не ответил.
      – Почему? Мы этого в жизни не узнаем, сомнений быть не может. И пока мы выступали на пресс-конференции, они сажали его в первую попавшуюся машину под охраной двух полицейских в штатском, чтобы не бросаться в глаза, разумеется, – Боже! какие умники! – и вот, когда со стороны Трабии с какой-то тропинки выехал классический мощный мотоцикл и на нем двое, совершенно неузнаваемые из-за касок… Оба полицейских погибли, он агонизирует в больнице. Вот и все.
      Монтальбано ничего не оставалось, как принять факт, он, правда, цинично подумал, что, если б Тано убили на несколько часов раньше, он избежал бы кошмара пресс-конференции. Он принялся задавать вопросы только потому, что почувствовал, что начальник полиции капельку успокоился, выговорившись.
      – Но как они узнали, что…
      Начальник полиции сильно ударил по переднему сиденью, шофер подскочил, и машину немного занесло.
      – Что за вопросы вы мне задаете, Монтальбано? «Наседка», разве вы не поняли? Это-то меня и бесит.
      Комиссар подождал несколько минут, прежде чем опять приняться за расспросы.
      – А мы-то какое к этому имеем отношение?
      – Он хочет с вами говорить. Понял, что умирает, хочет вам что-то сказать.
      – А-а. И зачем вы беспокоились? Я мог бы отправиться один.
      – Я вас сопровождаю, чтобы избежать опозданий, задержек. Эти, от большого ума, чего доброго могут запретить вам с ним разговаривать.
      У ворот больницы стоял броневик, с десяток полицейских с автоматами рассыпались по садику.
      – Раздолбай, – сказал начальник полиции.
      Они прошли, все больше нервничая, по крайней мере пять постов, потом наконец попали в коридор, где была палата Тано. Всех больных по этому случаю выселили и перевели в другие помещения под их ругань и проклятия. В обоих концах коридора – четверо вооруженных полицейских, два других – у двери, где, по-видимому, находился Тано. Начальник полиции предъявил им пропуск.
      – Я вас поздравляю, – сказал он сержанту.
      – С чем, господин начальник полиции?
      – С тем, как вы обеспечиваете охрану.
      – Спасибо, – ответил сержант, расцветая, он так и не понял иронии.
      – Зайдите только вы, я вас подожду в коридоре.
      Лишь теперь начальник полиции приметил, что Монтальбано белый как мел и лоб у него взмок от пота.
      – Боже, Монтальбано, что с вами? Вы плохо себя чувствуете?
      – Чувствую я себя прекрасно, – ответил ему комиссар, сцепив зубы.
      А на самом-то деле врал безбожно, ему было плохо до ужаса. На покойников он плевать хотел, мог рядом спать, понарошке делить с ними хлеб-соль или играть в дурака, или там в очко, и никакого они впечатления на него не производили, а вот умирающие как раз наоборот, они вызывали у него испарину, руки принимались трястись, он весь холодел, и под ложечкой делалось пусто, будто дыра образовывалась.
      Под прикрывавшей его простынкой, тело Тано показалось ему укоротившимся, уменьшившимся по сравнению с тем, каким он его помнил. Руки лежали по бокам, правая толсто забинтована. Из носа, теперь почти прозрачного, тянулись кислородные трубки, лицо казалось ненастоящим, как у восковой куклы. Побеждая возникшее у него желание сбежать, комиссар взял металлический стул, сел рядом с умирающим, который не открывал глаз, будто спал.
      – Тано? Тано? Это комиссар Монтальбано.
      Реакция была незамедлительной. Тано распахнул глаза, вскинулся, как будто пытался приподняться на койке, – сильный рывок, без сомнения продиктованный инстинктом зверя, которого давно неотступно преследуют. Потом его глаза остановились на комиссаре, напряжение тела, видимо, ослабло.
      – Вы хотели со мной говорить?
      Тано утвердительно кивнул и попытался улыбнуться. Говорил он очень медленно, с большим трудом.
      – Меня все равно столкнули с дороги.
      Он имел в виду разговор, который у них был в домике, и Монтальбано не нашелся, что ответить.
      – Придвиньтесь, прошу.
      Монтальбано поднялся со стула, нагнулся к нему.
      – Еще.
      Комиссар нагнулся так низко, что касался ухом рта Тано, его обжигающее дыхание вызвало чувство отвращения. И тогда Тано сказал ему все, что собирался сказать, в полном сознании и не сбиваясь. Но разговор его утомил, он снова сомкнул глаза, и Монтальбано замер в недоумении, не зная, что ему делать: уйти или побыть тут еще чуть-чуть. Он решил сесть, и опять Тано произнес что-то коснеющим языком. Комиссар снова поднялся и склонился над умирающим.
      – Что вы сказали?
      – Боюся я.
      Его мучил страх, и в положении, в каком он сейчас находился, ничто ему не возбраняло об этом говорить. Так это и есть жалость, этот внезапный прилив тепла, это сердечное движение, это щемящее чувство? Монтальбано положил руку Тано на лоб, непроизвольно переходя на «ты».
      – Ничего, не стыдись признаться в этом. Может, потому-то ты и человек. Всем нам будет страшно в такую минуту. Прощай, Тано.
      Он вышел быстрым шагом, закрыл за собой двери. Теперь в коридоре, кроме начальника полиции и агентов, были Де Доминичис и Шакитано. Они побежали ему навстречу.
      – Что он сказал? – спросил с нетерпением Де Доминичис.
      – Ничего, не получилось у него ничего мне сказать. Хотел, видимо, но был не в состоянии. Он умирает.
      – Кто его знает? – сказал с сомнением Шакитано.
      Монтальбано спокойно приставил ему раскрытую ладонь к груди и хорошенько его толкнул. Тот попятился, ошеломленный, на три шага.
      – Стой там и не приближайся, – процедил комиссар сквозь зубы.
      – Довольно, Монтальбано, – вмешался начальник полиции.
      Де Доминичис, казалось, не придал значения этой стычке.
      – Интересно, и что же такое он думал вам открыть? – не отступался он, пронизывая Монтальбано взглядом, в котором читалось: ой, врешь.
      – Чтоб сделать вам приятное, попробую угадать, – нагло ответил Монтальбано.
      Прежде чем покинуть больницу, в баре Монтальбано выпил двойное неразбавленное виски. Выехали в направлении Монтелузы, комиссар прикинул, что в полвосьмого он снова окажется в Вигате и, следовательно, успеет на встречу с Ингрид.
      – Он ведь говорил, да? – спросил спокойно начальник полиции.
      – Да.
      – Что-то важное?
      – На мой взгляд, да.
      – Почему он выбрал именно вас?
      – Он пообещал, что сделает мне персональный подарок за порядочность, которую я проявил по отношению к нему во всем этом деле.
      – Я вас слушаю.
      Монтальбано передал ему все, и под конец начальник полиции погрузился в задумчивость. Потом вздохнул:
      – Займитесь этим всем вы с вашими людьми. Лучше, чтобы никто ничего не знал. Не должны знать даже в квестуре: вы же только что видели, «наседки» могут быть где угодно.
      И опять на глазах погрузился в дурное настроение, которое было у него по пути туда.
      – До чего мы докатились! – сказал он зло.
      На середине пути зазвонил мобильник.
      – Да? – ответил начальник полиции.
      На другом конце сказали что-то короткое.
      – Спасибо, – сказал начальник полиции. Потом обратился к комиссару: – Это был Де Доминичис. Любезно поставил меня в известность, что Тано скончался практически в ту самую минуту, когда мы выходили из больницы.
      – Нужно, чтоб теперь они глядели в оба, – заметил Монтальбано.
      – За чем?
      – Чтоб у них тело из-под носа не утащили, – с неловкой иронией ответил комиссар.
      Некоторое время ехали молча.
      – Почему Де Доминичис побеспокоился вам сообщить, что Тано умер?
      – Но голубчик, звонок на деле предназначался для вас. Это же ясно, что Де Доминичис, который совсем не дурак, думает, и не без оснований, что Тано успел вам кое-что шепнуть. И хочет либо поделить пирог с вами, либо оттягать его вовсе.
      В управлении Монтальбано застал Катареллу и Фацио. Оно и лучше, он предпочитал говорить с Фацио без лишних ушей. Скорее по обязанности, чем из любопытства, спросил:
      – А остальные где же?
      – Висят на хвосте у четверых ребят, те на двух мотоциклах соревнуются, кто быстрей.
      – Господи! Весь комиссариат занимается одними гонками?
      – Это гонки не простые, – объяснил Фацио. – Один мотоцикл зеленый, а второй желтый. Сначала стартует желтый и проезжает быстренько из конца в конец какую-нибудь улицу, вырывая из рук, что вырывается. Через час или два, когда народ уже поуспокоился, выезжает зеленый и хватает что хватается. Потом меняют улицу и квартал, на этот раз, однако, первым отправляется зеленый. Соревнования, у кого урожай больше.
      – Я понял. Слышь, Фацио, ты должен заехать вечером в фирму Винти. Под мое ручательство попроси бухгалтера одолжить нам с десяток инструментов – лопат, кирок, мотыг, заступов. Завтра с утра в шесть все собираемся здесь. В управлении остаются доктор Ауджелло и Катарелла. Мне нужны две машины, нет, одна, потому что в фирме Винти ты попроси дать лучше джип. Кстати, у кого ключ от нашего гаража?
      – Он всегда у того, кто на посту. Теперь он у Катареллы.
      – Возьми у него и принеси мне.
      – Щас. Простите, комиссар, но зачем это нам нужны лопаты и мотыги?
      – Затем, что меняем профессию. С завтрашнего дня посвящаем себя сельскому хозяйству, здоровой жизни в полях. Ты удовлетворен?
      – С вами, комиссар, вот уже несколько дней как не столкуешься. Можно узнать, что это вас разбирает? Стали такой зловредный и ядовитый.

      С тех пор, как он с ней познакомился, в ходе следствия по одному делу, где Ингрид, совершенно невиновная, с помощью фальшивых улик была сделана козлом отпущения, между комиссаром и этой умопомрачительной женщиной родилась странная дружба. Время от времени Ингрид напоминала о себе телефонным звонком, и они проводили вечер болтая. Монтальбано она посвящала в свои тайны, в свои проблемы, а он по-братски давал ей мудрые советы: он был чем-то вроде ее духовного отца, что требовало от него определенных усилий, потому что Ингрид вызывала мысли не вполне духовные, – советами этого духовного отца она неукоснительно пренебрегала. Во все прошлые их встречи – шесть или семь – Монтальбано ни разу не удалось прийти раньше нее, у Ингрид был прямо-таки культ пунктуальности.
      И на этот раз тоже, затормозив на стоянке у бара в Маринелле, он увидел, что ее машина уже стоит там, рядом с «порше»-кабриолетом, неким подобием торпеды, выкрашенным в такой оттенок желтого, который был оскорблением и для вкуса, и для зрения.
      Когда он вошел в бар, Ингрид стояла у стойки, пила виски, и рядом с ней нашептывал ей что-то на ушко тип лет сорока во всем канареечном, страшно шикарный, с «ролексом» и хвостиком на затылке.
      «Когда переоденется, поди и машину поменяет в тон?» – задался вопросом комиссар.
      Чуть завидев его, Ингрид к нему подбежала, обняла, чмокнула его в губы, видно было, что она рада с ним увидеться. И Монтальбано тоже был рад, Ингрид смотрелась что надо: джинсы, обтягивающие длиннющие ноги, босоножки, голубая прозрачная блузочка, под которой угадывалась форма груди, распущенные светлые волосы по плечам.
      – Извини, – сказала она канареечному индивиду, который был с ней. – До скорого.
      Они пошли усаживаться за столик, Монтальбано отказался пить, обладатель «ролекса» и хвостика отправился допивать свое виски на террасу с видом на море. Они глядели друг на друга и улыбались.
      – Ты хорошо выглядишь, – сказала Ингрид. – Сегодня по телевизору мне, наоборот, показалось, что ты нездоров.
      – Да, – сказал комиссар и перевел разговор на другую тему. – И ты тоже прекрасно выглядишь.
      – Ты хотел меня видеть, чтобы обменяться комплиментами?
      – Хочу попросить тебя об одолжении.
      – Пожалуйста.
      С террасы личность с хвостиком все посматривала в их сторону.
      – А это кто такой?
      – Да, один знакомый. Пересеклись по дороге, когда я ехала сюда, он меня проводил и угостил виски.
      – В каком смысле ты с ним знакома?
      Ингрид посерьезнела, лоб перерезала морщина.
      – Ревнуешь?
      – Нет, ты прекрасно знаешь, а потом – с чего? Только я как его увидел, он мне сразу стал действовать на нервы. Как его зовут?
      – Ну что ты, Сальво, да не думай ты о нем.
      – Я тебя спрашиваю, как его зовут?
      – Беппе… Беппе Де Вито.
      – И чем это он занимается, что может себе позволить «ролекс», «порше» и все прочее?
      – Торгует кожсырьем.
      – Ты с ним спала?
      – Да, в прошлом, кажется, году. И он мне сейчас предлагал повторить. Но у меня от этой первой и последней встречи не осталось приятных воспоминаний.
      – Извращенец?
      Ингрид поглядела на него секунду и разразилась хохотом, который заставил вздрогнуть бармена.
      – Что тут смешного?
      – Ты такое сделал лицо, такой положительный полицейский, приведенный в ужас. Нет, Сальво, наоборот. Совершенно никакой фантазии. Воспоминания от него – беспросветная никчемность.
      Монтальбано подал хвостатому знак подойти к их столику и, пока тот, улыбаясь, приближался, Ингрид глянула на комиссара с обеспокоенным видом.
      – Добрый вечер. А ведь я вас знаю. Вы комиссар Монтальбано.
      – Боюсь, что, к несчастью для вас, нам придется познакомиться поближе.
      Тот онемел, виски в стакане заходило ходуном, звякнули кубики льда.
      – Почему вы сказали «к несчастью»?
      – Вас зовут Джузеппе Де Вито и вы торгуете кожсырьем?
      – Да… но я не понимаю.
      – Поймете в свое время. На днях вас вызовут в квестуру Монтелузы. Я тоже там буду. У нас окажется возможность поговорить обстоятельно.
      Человек с хвостиком, сию же секунду пожелтев лицом, поставил стакан на столик, не в силах удержать его в руке.
      – Не могли бы вы любезно предварить… объяснить мне…
      Монтальбано сделал лицо человека, внезапно захлестнутого волной великодушия, которой он не в силах противиться.
      – Учтите, это только потому, что вы друг вот этой синьоры. Вам знаком один немец, некий Курт Зукерт?
      – Клянусь вам, в жизни не слышал, – ответил тот, вытаскивая из кармана канареечного цвета платочек и утирая пот со лба.
      – Если таков ваш ответ, тогда мне нечего добавить, – ответил комиссар ледяным тоном. Оглядел хвостатого, кивнул головой, делая знак придвинуться поближе.
      – Мой вам совет: не хитрите. Всего доброго.
      – Всего доброго, – ответил машинально Де Вито и, даже не бросив взгляда на Ингрид, кинулся вон.
      – Ты просто мерзавец, – сказала спокойно Ингрид, – и еще сволочь.
      – Да, это правда, иногда на меня находит, и я делаюсь вот таким.
      – Этот Зукерт существует на самом деле?
      – Существовал. Но он называл себя Малапарте. Это один писатель.
      Они услышали рев «порше» и визг шин.
      – Теперь тебе полегчало? – спросила Ингрид.
      – В общем, да.
      – Я это поняла, как только ты вошел, знаешь, что ты в плохом настроении. Что с тобой стряслось, можешь сказать?
      – Могу, но не стоит. Неприятности по работе.
      Монтальбано посоветовал Ингрид оставить машину на стоянке у бара, чтобы вернуться за ней потом. Ингрид не спросила его ни куда они направляются, ни что собираются делать. Вдруг Монтальбано поинтересовался у нее:
      – А как твой свекор?
      Голос у Ингрид стал веселым.
      – Хорошо! Надо было мне сказать тебе об этом раньше, извини. С моим свекром все отлично. Уже два месяца, как он оставил меня в покое, не пристает.
      – Что же случилось?
      – Не знаю, он мне не говорил. В последний раз это произошло, когда мы возвращались из Фелы, ездили на свадьбу, мой муж не смог из-за дел, а свекровь неважно себя чувствовала. В общем, мы были только вдвоем. Вдруг он сруливает на боковую дорогу, отъезжает на несколько километров, останавливается посреди деревьев, заставляет меня выйти, раздевает, валит на землю и как обычно имеет. Назавтра я уехала с мужем в Палермо и, когда вернулась через неделю, мой свекор как будто состарился, трясется. С тех пор он меня почти что сторонится. Поэтому теперь я могу столкнуться с ним в коридоре квартиры без страха, что сейчас он меня зажмет у стены и одной рукой начнет лапать за грудь, а другую засунет между ног.
      – Оно и лучше, правда?
      Историю, которую Ингрид только что ему поведала, Монтальбано знал лучше нее. Комиссар был в курсе происходящего между Ингрид и ее свекром с самой первой встречи с ней. Потом, однажды ночью, за разговорами Ингрид внезапно разразилась судорожным плачем, не в состоянии больше переносить ненормальных отношений с отцом своего мужа. Она, женщина совершенно свободная, чувствовала себя опозоренной, униженной этим почти что кровосмешением, к которому ее принуждали, думала оставить мужа и вернуться в Швецию, на кусок хлеба она нашла бы способ заработать, будучи отличным механиком.
      Именно тогда Монтальбано принял решение помочь ей, вытащить ее из этой передряги. На следующий день он пригласил на обед Анну Феррара, инспектора полиции, которая его любила и была уверена, что Ингрид – его любовница.
      – Я в отчаянии, – начал он, состроив мину, достойную великого трагика.
      – О боже, что случилось? – спросила Анна, сжимая его руку в своих.
      – Случилось, что Ингрид мне изменяет.
      Уронил голову на грудь, чудом сумел вызвать на глазах влагу.
      Анна подавила торжествующий возглас. Вот как, она-то всегда это подозревала! Тем временем комиссар прятал лицо в ладонях, и девушка невольно была потрясена таким проявлением отчаяния.
      – Знаешь, я не хотела тебе говорить, чтоб тебя не огорчать. Но я кое-что разузнала об Ингрид. Ты у нее не один.
      – Но об этом-то я как раз знал! – ответил комиссар, по-прежнему закрывая лицо руками.
      – И тогда в чем дело?
      – На этот раз тут совсем другое! Это не обычное приключение, которое я мог бы простить! Она влюбилась, причем взаимно!
      – Ты знаешь, в кого она влюбилась?
      – Да, в своего свекра.
      – О, Господи! – сказала Анна, вздрогнув. – Это она тебе сказала?
      – Нет. Я сам догадался. Она, наоборот, отпирается. Все отрицает. Но мне нужны доказательства, такие, чтоб ей некуда было деться, чтоб я мог швырнуть ей в лицо. Ты понимаешь, о чем я?
      Анна вызвалась представить ему эти неопровержимые доказательства. И так в этом преуспела, что ей удалось запечатлеть на пленке упомянутую сельскую сцену в леске. Она попросила напечатать фотки свою доверенную подругу из криминального отдела и вручила их комиссару. Свекор Ингрид, вдобавок к должности главного врача, которую он занимал в больнице Монтелузе, был также политическим деятелем первой величины. Монтальбано отправил в штаб-квартиру партии, в больницу и на дом в Монтелузу первую порцию этой красноречивой документации. На обороте каждой из трех фотографий было написано: «Ты у нас в руках», – и ничего больше. Этот град наверняка перепугал развратника до смерти: в одно и то же мгновение под угрозой оказались карьера и семья. На всякий случай у комиссара имелось еще штук около двадцати фото. Ингрид он ничего не сказал, она, чего доброго, могла закусить удила, потому что была затронута ее пресловутая шведская privacy.
      Монтальбано прибавил скорость, он был доволен, что сложные маневры, которые он предпринял, привели к намеченной цели.
      – Машину загони ты, – сказал Монтальбано, выходя и принимаясь возиться с железной ставней гаража полиции. Когда автомобиль оказался внутри, он зажег свет и снова опустил ставню.
      – Что мне нужно делать? – спросила Ингрид.
      – Видишь обломки этой легковушки? Хочу узнать, были ли выведены из строя тормоза.
      – Не знаю, удастся ли мне это понять.
      – Попробуй.
      – Прощай блузка.
      – А, нет, погоди. Я кое-что захватил.
      С заднего сиденья машины он достал пластиковый пакет, вытащил оттуда свою рубашку и джинсы.
      – Вот, наденька-ка это.
      Покуда Ингрид переодевалась, он ходил в поисках переносной электрической лампы, какими пользуются в автомастерских, обнаружил ее на верстаке, включил в розетку. Не говоря ни слова, Ингрид взяла лампу, гаечный ключ, отвертку и скользнула под искореженное шасси легковушки. Ей хватило десяти минут. Вылезла из-под машины вся в пыли и в масле.
      – Мне повезло. Привод у тормозов частью перерезан, я в этом уверена.
      – Что значит частью?
      – Значит, что не совсем, оставили ровно столько, чтобы не разбиться тут же. Но при первом же сильном рывке привод должен был лопнуть.
      – Ты уверена, что он не перетерся сам по себе? Машина-то старая.
      – Разрыв слишком четкий. Износ если и есть, то минимальный.
      – Теперь послушай меня хорошенько, – сказал Монтальбано. – Человек, который сидел за рулем, отправился из Вигаты в Монтелузу, стоял некоторое время там, потом поехал обратно в Вигату. Авария произошла на крутом спуске у черты города, на спуске Делла Катена. Он врезался в грузовик и умер на месте. Ясно?
      – Ясно.
      – Тогда я тебя спрашиваю: эту музыку где ему устроили, в Вигате или в Монтелузе?
      – В Монтелузе, – сказал Ингрид. – Если б в Вигате, он разбился бы куда раньше, это наверняка. Тебя еще что-нибудь интересует?
      – Нет. Спасибо.
      Ингрид не переодевалась, даже рук не мыла.
      – Помоюсь у тебя.
      На стоянке у бара Ингрид вышла, пересела в свою машину и поехала вслед за Монтальбано. Не было еще полуночи, вечер был теплый.