– Хуже, чем с бандитами! Хуже, чем с преступниками, сукины дети! И что они о себе понимают? Сволочи!
      Не было никакой возможности успокоить Фацио, только что воротившегося из Палермо. Джермана, Галло и Галлуццо вторили ему, как хор молельщиков, описывая при этом правой рукой круги в воздухе, что должно было обозначать неслыханные происшествия.
      – Дурдом! Дурдом!
      – Тихо, тихо, ребята, угомонитесь. Давайте по порядку, – приказал Монтальбано, употребляя авторитет. Потом, заметив, что у Галлуццо пиджак и рубашка чистые, а не в крови, спросил у него:
      – Ты ходил домой переодеваться прежде чем прийти сюда?
      Вопрос он задал зря, потому как Галлуццо побагровел, нос, распухший от ушиба, пошел фиолетовыми прожилками.
      – Какое там домой! Фацио же вам и говорит. Из Палермо мы, прямиком. Когда приехали мы в ихнюю там Антимафию, и сдали им с рук на руки Тано Грека, они нас взяли и засадили каждого в особую комнату. А как у меня нос все еще болел, я к нему хотел приложить платок мокрый. Полчаса проходит, а никого не видать, я открываю дверь. И столкнулся с коллегой. Куда идешь? Иду искать каплю воды, нос себе помочить. Нельзя тебе выходить, возвращайся назад. Ясно, комиссар? Под арест посадили! Будто это я – Тано Грек.
      – Не называй этого имени и говори потише! – сделал ему замечание Монтальбано. – Никто не должен знать, что мы его взяли! Первого, кто об этом заикнется, зашлю на Азинару пинками в зад.
      – Так всех нас под арест посадили, – подхватил Фацио с возмущенным видом.
      Галлуццо продолжал свой рассказ:
      – Через час какой заходит в комнату один, которого я знаю, коллега ваш, он теперь перешел в Антимафию, Шакитано вроде его фамилия.
      «Вот дерьмо», – припечатал мысленно комиссар, но ничего не сказал.
      – Глянул на меня сверху вниз, будто я убогий какой, на бедность к нему пришел просить. Глядит это он, значит, все на меня таким манером, а потом и говорит: знаешь ты, что в таком непотребном виде не можешь ты идти к синьору префекту.
      Уязвило его такое абсурдное обращение, с трудом удерживался, чтоб говорить тихо.
      – А главное, глаза такие сделал зверские, будто это я виноват! И уходит себе, бурча что-то под нос. Потом появляется коллега, несет пиджак чистый и рубашку.
      – Теперь я буду рассказывать, – выступил Фацио, воспользовавшись тем, что у него было звание. – Короче, с трех часов пополудни и до полуночи вчера вечером у каждого из нас брали показания по восемь раз восемь разных человек.
      – Чего хотели?
      – Узнать, как было дело.
      – А меня так на самом деле аж десять раз допрашивали, – сказал с некоторой гордостью Джермана. – Видать, я рассказывать умею лучше, и им кажется, будто они кино смотрят.
      – Что-то к часу ночи они нас всех вместе согнали, – продолжал Фацио, – отвели нас в комнатищу, вроде большого кабинета, стоят там два дивана, восемь стульев и четыре стола. Телефоны из розетки выдернули и унесли с собой. Потом прислали нам четыре вонючих бутерброда и четыре бутылки пива теплого, натурально – моча. Устроились мы там с грехом пополам, а в восемь утра сегодня приходит один тип и говорит, что можем возвращаться себе в Вигату. Ни здрасьте тебе, ни даже – пошли или брысь, как кошкам, чтоб их прогнать. Ни слова.
      – Ладно, – сказал Монтальбано. – Теперь-то уж чего. Идите домой, отдыхайте и возвращайтесь после обеда. Я вам гарантирую, что эту историю я расскажу начальнику полиции.
      – Алло! Это комиссар Сальво Монтальбано из Вигаты. Я хотел бы поговорить с комиссаром Артуро Шакитано.
      – Не кладите трубку, пожалуйста.
      Монтальбано взял лист бумаги и ручку. Стал рисовать машинально и только потом заметил, что нарисовал задницу на унитазе.
      – К сожалению, комиссар теперь на совещании.
      – Послушайте, скажите ему, что я тоже на совещании, тогда мы с ним будем квиты. Он прервет свое совещание на пять минут, а я свое, и оба будем довольны и счастливы.
      Пририсовал несколько какашек.
      – Монтальбано? Что такое? Извини, у меня мало времени.
      – У меня тоже. Слышь, Шакитанов…
      – Как это, Шакитанов? Что ты несешь?
      – А, так ты не Шакитанов? Не работаешь в КГБ?
      – У меня нет настроения шутить.
      – А я не шучу. Я тебе звоню из кабинета начальника полиции, он возмущен твоими какэбэшными методами в обращении с моими людьми. Он обещал мне, что сегодня же напишет министру.
      Это был феномен, не поддававшийся объяснению, но тем не менее имевший место: он увидел воочию, по телефонному проводу, как побледнел Шакитано, всемирно известный трус и подхалим. Вранье Монтальбано поразило его, вроде удара ломом промеж глаз.
      – Да что ты? Ты должен понимать, что я как ответственный за безопасность…
      Монтальбано перебил.
      – Безопасность не помеха вежливости, – сказал он лапидарно, чувствуя себя этаким щитом с обочины автострады, из тех, на которых красуются изречения типа «Скорость осторожности не помеха».
      – Да я был максимально вежливым! Я угостил их пивом с бутербродами!
      – Мне жаль тебя огорчать, но, несмотря на пиво и бутерброды, дело дойдет до высоких инстанций. К тому же, не убивайся, Шакитано, твоей вины тут нет. Горбатого могила исправит.
      – В каком смысле?
      – В том смысле, что раз ты дерьмом уродился, то не можешь сделаться конфеткой. Я требую письма, на мое имя, в котором ты всячески превозносишь моих людей. И хочу получить его до завтра. Привет.
      – Думаешь, если я напишу письмо, начальник полиции не даст делу ход?
      – Скажу тебе честно: я не знаю, даст ли начальник полиции ход делу или нет. Но если б я был на твоем месте, я бы такое письмо написал. И, наверное, поставил бы вчерашнее число. Я понятно говорю?
      Он отвел душу и почувствовал себя лучше. Позвал Катареллу.
      – Доктор Ауджелло в кабинете?
      – Никак нет, но только-только звонил. Сказал, если подсчет его верный, он на расстоянии десяти минут и через десять минут в управление прибудет.
      Монтальбано воспользовался этим временем, чтобы заняться подложным отчетом, настоящий он уже написал у себя дома накануне ночью. Через некоторое время Ауджелло постучал и вошел.
      – Ты меня искал?
      – Тебе очень трудно приходить на службу чуть-чуть пораньше?
      – Извини, но дело в том, что я был занят сегодня до пяти утра, а потом, когда вернулся домой, задремал – и привет.
      – Занят с какой-нибудь шлюхой из тех, что в твоем вкусе? Чтоб весу в ней было не меньше ста двадцати кило?
      – Но Катарелла разве тебе ничего не сказал?
      – Сказал, что придешь с опозданием.
      – Сегодня ночью около двух тут произошла автоавария со смертельным исходом. Я поехал на место и не хотел тебя поднимать, поскольку дело для нас несущественное.
      – Для погибших, наверное, существенное.
      – Погибшего, одного только. Летел по спуску Катена сломя голову, видно, тормоза отказали, и попал под грузовик, который в противоположном направлении поднимался в гору. Бедолага, умер на месте.
      – Ты его знал?
      – Конечно знал. И ты тоже. Кавалер Мизурака.
      – Монтальбано? Мне сейчас звонили из Палермо. Не только необходимо провести пресс-конференцию, но важно, чтобы она имела некоторый резонанс. Нужно для их планов. Приедут журналисты из других городов, сообщение передадут в национальных выпусках новостей. Дело серьезное, одним словом.
      – Хотят показать, что новое правительство не ослабляет борьбу с мафией, что, напротив, борьба становится еще более интенсивной, передышки не будет…
      – Монтальбано, что это с вами?
      – Ничего, читаю заголовки послезавтрашних газет.
      – Пресс-конференция запланирована на завтра в двенадцать. Хотел предупредить вас заранее.
      – Благодарю вас, синьор начальник полиции, но я-то тут при чем?
      – Монтальбано, я человек добрый и терпеливый, но до определенного предела. Вы тут при чем, и еще как при чем! Не ребячьтесь!
      – И что я должен говорить?
      – Да боже праведный! Скажете то, что написали в отчете.
      – В котором?
      – Я что-то не расслышал. Что вы сказали?
      – Ничего.
      – Постарайтесь говорить внятно, членораздельно, не глотайте слова, не сидите опустив голову как можно ниже. Ах да, руки. Решите раз и навсегда, куда их девать, и держите их там все время. Не делайте так, как в прошлый раз, когда корреспондент «Коррьере» во всеуслышанье предложил их вам отрезать, чтобы вы почувствовали себя непринужденно.
      – А если у меня спросят?
      – Конечно, у вас спросят, если выражаться вашим слогом. На то они и журналисты. Всего хорошего.
      Слишком растревоженный случившимся и тем, что еще должно было случиться назавтра, он не мог усидеть в комиссариате. Вышел, завернул в свою обычную лавку, прихватил солидный кулек смеси из поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков и направился в сторону мола. Когда он оказался у подножия маяка и уже повернул, чтобы возвращаться назад, то столкнулся нос к носу с Эрнесто Бонфильо, владельцем турагенства и большим другом только что погибшего кавалера Мизураки.
      – Можно еще что-нибудь сделать? – почти накинулся на него Бонфильо.
      Монтальбано, который пытался вытащить кусочек арахиса, застрявший в зубах, поглядел на него остолбенело.
      – Я спрашиваю, можно ли еще что-нибудь сделать, – повторил Бонфильо, в свой черед взглянув на него косо.
      – Сделать в каком смысле?
      – В смысле моего дорогого усопшего.
      – Угощайтесь, – сказал комиссар, протягивая ему фунтик.
      – Спасибо, – ответил тот, беря пригоршню семечек и орехов.
      Пауза позволила Монтальбано получше сообразить, с кем он имеет дело: в придачу к братской дружбе, связывавшей его с кавалером, Бонфильо был человек, который исповедовал самые что ни на есть правые идеи, и с головой у него не все обстояло благополучно.
      – Вы говорите о Мизураке?
      – Нет, о моем дедушке.
      – И что, по-вашему, должен делать я?
      – Арестовать убийц. Это ваш долг.
      – И кто будут эти гипотетические убийцы?
      – Не будут, есть. Я имею в виду руководство провинциальной фракции этой партии, которая была недостойна иметь его в своих рядах. Они его убили.
      – Простите, разве это не был несчастный случай?
      – А вы, выходит, убеждены, что несчастные случаи происходят случайно?
      – Ну да, что-то в этом роде.
      – Вот и ошиблись. Человек, он притягивает несчастные случаи, и кто-нибудь всегда наготове, чтоб их ему обеспечить. Приведу один пример просто для ясности. Мими Крапанцано умер в феврале нынешнего года, плавал и утонул. Несчастный случай. А теперь я прихожу и спрашиваю: сколько лет было Мими, когда он утонул? Пятьдесят пять. Почему ему захотелось в такие годы показывать свою удаль и лезть в воду в мороз, как он поступал, когда был мальчишкой? И вот вам ответ: потому что он женился, четырех месяцев не прошло, на молоденькой из Милана, двадцать четыре года, и эта молоденькая возьми да спроси, когда они прохаживались по берегу моря: «Дорогой, а правда, что ты в феврале купался в такой холод?» «А как же», – отвечает Крапанцано. Тут молодка, которой, ясное дело, старик уж поднадоел, вздыхает. «Что такое?» – спрашивает, как последний дурак, Крапанцано. «Экая жалость, что теперь я этого больше не увижу», – говорит эта стерва. Крапанцано, слова не проронив, как разделся – и бултых в воду. Понятно?
      – Да уж куда понятнее.
      – А теперь перейдем к господам из провинциального руководства в Монтелузе. После первого собрания, которое закончилось ругательствами, вчера ввечеру у них проходило второе. Кавалер и еще кто-то с ним хотели, чтоб руководство подготовило открытое письмо против правительственного декрета, который охраняет воров от тюрьмы, и чтоб разослать его в газеты. Остальные, наоборот, были другого мнения. Вдруг один говорит Мизураке, что его пора на свалку, второй заявляет, что он ему кукольный театр напоминает , третий его обозвал старым дураком. Это все вещи, которые я узнал от одного друга, что там находился. В конце концов секретарь, мерзавец, даже не сицилиец, Бирагин по фамилии, сказал ему, чтоб он был так любезен покинуть помещение, потому у него даже и права-то нет участвовать в заседании. Так и есть, но никто раньше себе этого не позволял. Мой друг сел в свою легковушку и поехал себе обратно в Вигату. Наверняка кровь у него бурлила, но они-то это сделали нарочно, чтоб он голову потерял. И теперь вы мне рассказываете, что это был несчастный случай?
      Бонфильи можно было бить только его же картой, комиссар это знал по предыдущему опыту.
      – Есть на телевидении какой-нибудь персонаж, который вас особенно выводит из себя?
      – Тысяча, но Майк Бонджорно хуже всех. Как его вижу, желудок у меня прямо в узел завязывается, прямо хоть телевизор разбивай.
      – Вот. А теперь если вы, послушав этого ведущего, садитесь в машину, врезаетесь в стену и погибаете, я что должен сделать, по-вашему?
      – Арестовать Майка Бонджорно, – ответил решительно собеседник.
      Он вернулся на службу, чувствуя себя немного успокоенным, столкновение с логикой Эрнесто Бонфильо его развлекло и позабавило.
      – Новости? – спросил он входя.
      – Тут вам письмо одно персональное, которое вот только что почтальон принес, – сказал Катарелла и подчеркнул, повторив по слогам: – Пир-са-наль-нае.
      На столе лежала открытка от его отца и несколько служебных циркуляров.
      – Катаре, а куда ты письмо девал?
      – Да если я сказал, что оно было персональное! – обиделся тот.
      – Что значит?
      – Значит, что как оно есть персональное, его требуется вручить самой этой персоне.
      – Ладно, персона здесь, перед тобой, а письмо-то где?
      – А там, куда и должно было прийти. Туда, где персона собственной персоной обитает. Я сказал почтальону, чтоб он отнес его в евойный, в ваш, то ись, собственный дом, синьор дохтур, в Маринеллу.
      Перед ресторанчиком «Сан Калоджеро» стоял, чтобы немного освежиться, хозяин-повар.
      – Комиссар, что это вы, объезжаете нас стороной?
      – Еду обедать домой.
      – Ну, как знаете. Только у меня сегодня такие креветки, что их зажарить – и будто не ешь, а во сне их видишь.
      Монтальбано зашел, привлеченный скорей сравнением, чем голодом. Потом, закончив обедать, отставил тарелки, скрестил на столе руки, положил на них голову и задремал. Он ел почти всегда в маленьком зале на три стола, поэтому официанту Серафино не составляло труда заворачивать посетителей в салон и не беспокоить комиссара. К четырем, когда ресторан уже закрылся, видя, что Монтальбано не подает признаков жизни, хозяин приготовил ему чашку крепкого кофе и разбудил его потихоньку.

      О письме персонально персональном, о котором ему возвестил Катарелла, он совершенно забыл и вспомнил только, когда наступил на него, входя в дом, – почтальон подсунул его под дверь. По адресу походило на анонимку: «Монтальбано – Комиссариат – Город». И в левом верхнем углу предупреждение: персонально. Что, к несчастью, и привело в движение поврежденные извилины Катареллы.
      Анонимным оно, однако, не было, наоборот. Подпись, которую Монтальбано тут же стал искать, взорвалась у него в голове, как шутиха.
      Уважаемый комиссар, я подумал, что почти наверное не улучу возможности прийти к Вам завтра утром, как мы условились. Если вдруг – что кажется весьма вероятным – на заседании руководства провинциальной фракции Монтелузы, куда я отправлюсь, как только допишу настоящее письмо, мои идеи не получат поддержки, то я считаю, что моим долгом будет отправиться в Палермо, чтобы воззвать к сердцу и уму тех товарищей, которые занимают решающие посты в нашей партии. Я готов даже лететь самолетом в Рим и просить, чтобы меня принял сам первый секретарь. Таковые мои намерения, если им суждено будет осуществиться, отложили бы на неопределенное время нашу встречу и потому прошу извинить меня, если я в письменном виде изложу то, что намеревался рассказать Вам устно при личном свидании.
      Как Вы, наверное, вспомните, на другой день после странного ограбления универсама я по собственной инициативе явился в комиссариат, чтобы рассказать о том, чему случайно оказался свидетелем, а именно: несколько мужчин спокойно работали, хотя и в неурочный час, со включенным светом и под присмотром человека в форме, которую я принял за форму ночного сторожа. Никто, проходя мимо, не смог бы заметить что-либо необычное в этой сцене, а если бы я сам заметил что-либо подозрительное, то лично позаботился бы довести это до сведения правоохранительных органов.
      Ночью, последовавшей за дачей показаний, я не мог сомкнуть глаз по причине нервозности, возникшей в результате дискуссий с отдельными товарищами, и таким образом мне случилось вернуться задним числом к сцене ограбления. И я вспомнил, только тогда, один факт, который, может, имеет очень важное значение. На обратном пути из Монтелузы, в состоянии возбуждения, в котором я находился, я ошибся и вместо дороги в Вигату, в последнее время ставшей страшно бестолковой из-за большого количества бессмысленных знаков одностороннего движения, выехал на другую. Поэтому вместо улицы Гранет я поехал по бывшей улице Линкольна, и таким образом оказался на полосе встречного движения. Заметив метров через пятьдесят ошибку, я решил тогда вернуться задним ходом, что и сделал, попав таким образом в начало переулка Трупия, который я тоже должен был преодолеть задом наперед, чтоб потом перестроиться в правильном направлении. Однако въехать в переулок мне не представилось возможности, потому что упомянутый переулок был просто-таки буквально перекрыт большим автомобилем типа «Улисс», который в эти дни широко рекламируется, но не поступил пока в продажу, если не считать отдельных экземпляров, с номером Монтелуза 328280. И потому мне ничего не оставалось, как продолжить нарушать правила дорожного движения. Через несколько метров я попал на площадь Кьеза Веккья, где располагается универсам.
      Избавляю Вас от дальнейших разысканий: автомобиль, причем единственный в нашем городе, принадлежит синьору Кармело Инграссии. Теперь, принимая во внимание, что Инграссия проживает в Монте Дукале, что делала его машина в двух шагах от универсама, также являющегося собственностью Инграссии, который меж тем якобы опустошали? Ответ за Вами.
      Неизменно преданный вам
       кавалер Джерландо Мизурака.
      – М-да, заткнул ты меня за пояс, кавалер! – вот и все, что сказал Монтальбано, недовольно глядя на письмо, которое он положил на стол в комнате, где обычно ел. Что до еды, о ней теперь не могло быть и речи. Комиссар открыл холодильник лишь затем, чтобы не проявить неуважения к кулинарному таланту домработницы, который уважения заслуживал, ибо тут же разлился чарующий дух осьминожков в томатном соусе. Закрыл холодильник, нет, не мог, желудок не принимал. Он разделся и голышом стал прохаживаться по берегу моря, тем более что в этот час тут не было ни души. Ни есть, ни спать не хотелось. Часа в четыре утра он бросился в ледяную воду, долго плавал, потом вернулся домой. Заметил свой поднявший головку пупырь и засмеялся. Решил поговорить с ним, воззвать к его здравомыслию.
      – Напрасно это тебе приходят всякие фантазии.
      Тот подал мысль, что, может, звонок Лидии тут не помешал бы, Ливии, голой и теплой со сна в своей постели.
      – Ты просто дурак, и мысли твои дурацкие. Такими вещами занимаются молокососы.
      Оскорбившись, тот убрался. Монтальбано надел трусы, покрыл сухим полотенцем плечи, взял стул и уселся на веранде, которая выходила на пляж.
      Он сидел и глядел на море, которое медленно-медленно светлело, потом приобретало цвет, потом по нему пошло желтыми прожилками солнце. День обещал быть погожим, и комиссар почувствовал себя немного утешенным, готовым действовать. Мысли после чтения письма кавалера у него появились, и купание помогло привести их в порядок.
      – В таком виде на конференции вам нельзя показываться, – постановил Фацио, придирчиво оглядывая его.
      – Ты что, у этих из Антимафии научился?
      Монтальбано открыл раздувшийся пластиковый мешок, который держал в руке.
      – Тут у меня штаны, пиджак, сорочка и галстук. Я переоденусь перед тем, как отправиться в Монтелузу. Нет, сделай-ка вот что: вытащи их и развесь на стуле, а не то помнутся все.
      – Так они уже помялись. Да я ж не про одежду, я про вид. Вам хочешь не хочешь, а надо к парикмахеру.
      Хочешь не хочешь, сказал Фацио, который хорошо его знал и представлял, чего стоило комиссару пойти в парикмахерскую. Проведя рукой по затылку, Монтальбано согласился, что по его волосам ножницы плачут. Помрачнел.
      – Сегодня все пойдет сикось-накось! – предрек он.
      Прежде чем ему выйти, порешили, что, пока он будет наводить красоту, кто-нибудь отправится искать Кармело Инграссию и препроводит его в управление.
      – Если он спросит почему, что я должен отвечать? – задал вопрос Фацио.
      – А ты не отвечай.
      – А если он будет настаивать?
      – Если будет настаивать, скажи, что хочу знать, сколько времени он не ставил клизму. Так тебе больше нравится?
      – Нужно обязательно выходить из себя?
      Цирюльник, его мальчишка и посетитель, сидевший на одном из двух крутящихся стульев, которые еле помещались в салоне – на самом-то деле просто каморке под лестницей, – оживленно спорили, но, чуть заметив комиссара, будто воды в рот набрали. Монтальбано зашел с выражением, которое он сам определял как «парикмахерская физиономия», стало быть: рот ужат в щелочку, глаза недоверчиво сощурены, брови сведены-словом, вид сурово-презрительный.
      – День добрый, есть очередь?
      И голос тоже у него звучал низко и хрипло.
      – Никак нет, комиссар, садитесь.
      Пока Монтальбано устраивался в свободном кресле, парикмахер, в ускоренном темпе, как в комедиях Чарли Чаплина, поднес к затылку клиента зеркало, продемонстрировав ему результаты своих трудов, раскутал его из полотенца, бросил полотенце в грязное белье, схватил чистое, накинул его на плечи комиссара. Посетитель, отказавшись от положенной чистки щеткой, производимой мальчишкой, пробормотав «дсвиданья», буквально бросился наутек.
      Ритуал стрижки и бритья, совершившийся в полном молчании, был краток и мрачен. Новый посетитель, собравшись было войти, заглянул, отведя рукой занавеску из бусинок, но, почуяв неладное и узнав Монтальбано, сказал:
      – Загляну попозже. – И исчез.
      Весь обратный путь в управление комиссара преследовал запах, не поддающийся определению, но тошнотворный, воняло чем-то средним между скипидаром и тем сортом пудры, которую употребляли уличные женщины лет тридцать назад. Похоже, это его волосы смердели таким манером.
      – В вашем кабинете сидит Инграссия, – сказал Торторелла потихоньку, как будто речь шла о каком-то заговоре.
      – А Фацио куда девался?
      – А домой, переодеваться. Тут звонок из квестуры поступил. Сказали, что Фацио, Галло, Галлуццо и Джермана должны тоже участвовать в пресс-конференции.
      «Видно, мой звонок этому козлу Шакитано имел последствия», – подумал Монтальбано.
      Инграссия, который на этот раз был весь в бледно-зеленом, слегка приподнялся.
      – Сидите, сидите, – сказал комиссар, усаживаясь в свою очередь за стол. Он провел, забывшись, рукой по волосам, и тут же запах скипидара и пудры послышался сильнее. Обеспокоенный, он поднес пальцы к носу, принюхался и убедился, что его подозрения оправдались. Но делать было нечего, в уборной в управлении он не держал шампуня. Внезапно к нему опять вернулось «парикмахерское выражение». Увидев, как он переменился в лице, Инграссия забеспокоился, заерзал на стуле.
      – Что-то случилось? – спросил он.
      – В каком смысле, простите?
      – Ну-у… во всех, – замялся Инграссия.
      – М-м-м, – ответил уклончиво Монтальбано.
      Он вернулся к обнюхиванию пальцев, и разговор прекратился.
      – Вы слышали о бедном кавалере? – спросил комиссар, как будто они были в дружеском кругу, в какой-нибудь гостиной.
      – Увы! Что поделаешь, жизнь! – вздохнул собеседник сокрушенно.
      – Подумать только, синьор Инграссия, я спросил его, не сможет ли он зайти ко мне снова и рассказать новые подробности о том, что он видел ночью, когда ограбили универсам, и мы договорились о встрече, а вот поди ж ты…
      Инграссия развел руками с видом, который призывал Монтальбано смириться с судьбой. Сделав подобающую паузу как бы для раздумья, Инграссия произнес:
      – Простите, но что за новые подробности мог рассказать вам покойный кавалер? Все, что видел, он вам уже рассказал.
      Монтальбано отрицательно покачал указательным пальцем.
      – Вы думаете, он не сказал всего, что видел? – спросил Инграссия заинтригованный.
      Снова Монтальбано покачал указательным пальцем.
      «Ничего, ничего, козел, поджарься на медленном огне», – думал он тем временем.
      Зеленая ветвь, которую изображал собой Инграссия, затрепетала, как бы колеблемая ветерком.
      – И тогда что же вы хотели узнать от него?
      – То, чего, по его мнению, он не видел.
      Ветерок превратился в сильный ветер, ветка закачалась.
      – Не понял.
      – Сейчас вам объясню. Вы, конечно, видели такую картину у Питера Брейгеля, которая называется «Детские игры».
      – Кто? Я? Нет, – ответил обеспокоенно Инграссия.
      – Не страшно. Тогда наверняка видели что-нибудь Иеронима Босха.
      – Никак нет, – сказал Инграссия и начал покрываться испариной. На этот раз он и впрямь принял страху, и физиономия у него постепенно зеленела, в тон одежде.
      – Неважно, оставим это, – сказал Монтальбано великодушно. – Я хотел сказать, что человек, когда видит какую-нибудь сцену, вспоминает первое общее впечатление, какое она на него произвела. Верно?
      – Верно, – ответил Инграссия, теперь уже приготовившись к худшему.
      – Потом, мало-помалу, ему может прийти в голову какая-нибудь подробность, которую он видел, которая запала ему в память, но он ее отсеял как несущественную. Приведу несколько примеров: окно, скажем, которое было открыто или закрыто, шум, ну там, свистел кто, песни пел, стул был передвинут, машина, которая стояла, где ее быть не должно, свет погас… Такие вот вещи, подробности, мелочи, которые в конце концов приобретают важнейшее значение.
      Инграссия потянул из кармана белый платочек с зеленой каемкой и утер пот.
      – И вы меня заставили сюда прийти только за этим?
      – Нет. Тогда бы я только понапрасну вас беспокоил, я бы себе этого не позволил. Хочу знать, есть ли у вас какие-нибудь новости от тех, кто, по-вашему, устроил этот розыгрыш с мнимым ограблением.
      – Никто не объявлялся.
      – Странно.
      – Почему?
      – Потому что все удовольствие от розыгрыша – это посмеяться вместе с тем, кто оказался его жертвой. Как бы там ни было, если вдруг они объявятся, вы мне сообщите. До свиданья.
      – До свиданья, – ответил Инграссия подымаясь. Пот с него тек рекой, штаны прилипли к заду.
      Фацио появился весь припарадившись, в новехонькой форме.
      – Я здесь, – сказал он.
      – А папа в Риме.
      – Ладно, комиссар, я понял, сегодня вам хоть на глаза не попадайся.
      Направился к выходу, но задержался на пороге.
      – Звонил доктор Ауджелло, говорит, зубы у него сегодня ужасно как разболелись. Придет, только если в нем нужда.
      – Слушай, ты знаешь, куда девали то, что осталось от машины кавалера Мизураки?
      – А как же, она еще здесь, в гараже нашем. А я вам так скажу: от зависти это все.
      – О чем это ты?
      – Да о зубах доктора Ауджелло. Воспаление зависти это у него, как пить дать.
      – И кому это он завидует?
      – А вам, вы небось идете на конференцию, а он нет. И еще, может, от злости, потому как вы ему не захотели открыть имя этого, которого мы задержали.
      – Сделаешь мне одолжение?
      – Да-да, понял, ухожу я.
      Когда Фацио хорошенько закрыл дверь, комиссар набрал номер телефона. Ему ответил женский голос, который сошел бы за пародию на озвучивание негритянских мамушек.
      – Халло! Ты кто?
      «Ну откуда они их выкапывают, этих горничных, в доме Кардамоне?» – спросил себя Монтальбано.
      – Синьора Ингрид дома?
      – Та, но ты кто?
      – Меня зовут Сальво Монтальбано.
      – Жди.
      Напротив, голос Ингрид был в точности таким, каким итальянская дублерша одарила Грету Гарбо, та ведь тоже происходила, кажется, из Швеции.
      – Привет, Сальво, как жизнь? Давненько не виделись.
      – Ингрид, мне нужна твоя помощь. Ты сегодня вечером свободна?
      – На самом деле нет. Но если это что-то для тебя важное, пошлю все к черту.
      – Это важно.
      – Тогда говори, где и во сколько.
      – Сегодня в девять вечера в баре в Маринелле.
      Пресс-конференция обратилась для Монтальбано, как, впрочем, он и предчувствовал, в нескончаемое и мучительное позорище. Из Палермо прибыл заместитель начальника полиции Де Доминичис от Антимафии и занял место по правую руку от начальника полиции. Приказные жесты и угрожающие взгляды вынудили Монтальбано, который хотел затесаться в публику, усесться по левую.