– Что вам предложить сегодня?
      – А что у тебя есть?
      – На первое – что пожелаете.
      – Не надо первого, я хочу лишь слегка перекусить.
      – На второе у меня тунец в кисло-сладком соусе и мерлуза в соусе из анчоусов.
      – Ты увлекся высокой кухней, Кало?
      – Иногда хочется порезвиться.
      – Принеси мне хорошую порцию мерлузы. А пока я жду, подай еще ту вкусную закуску из даров моря.
      Он засомневался. Значит ли это «слегка перекусить»? Не найдя ответа на свой вопрос, раскрыл газету. Экономическая реформа, которую собиралось провести правительство, обойдется не в пятнадцать, а в двадцать тысяч миллиардов лир. Конечно, повысятся цены, в том числе на бензин и сигареты. Безработица на юге страны достигла цифры, о которой лучше и не знать. На севере легисты после налоговой забастовки решили сместить префектов, что должно стать первым шагом на пути к отделению. Тридцать парней из местечка под Неаполем изнасиловали эфиопку, местные власти их покрывают, ведь это не только негритянка, но, пожалуй, еще и проститутка. Восьмилетний парнишка повесился. Арестованы три наркодилера, средний возраст которых – двенадцать лет. Двадцатилетний молокосос вышиб себе мозги, играя в русскую рулетку. Восьмидесятилетний ревнивец…
      – Ваша закуска.
      Монтальбано преисполнился благодарности: еще одна такая новость, и у него пропал бы аппетит. Потом подоспели восемь кусков мерлузы, порция, явно рассчитанная на четверых. Рыба была вне себя от радости оттого, что ее приготовили, как ей Богом на роду написано. Уже по запаху можно было судить о совершенстве блюда, достигнутом благодаря нужному количеству тертых сухарей и правильному соотношению анчоусов и взбитого яйца.
      Он положил первый кусочек в рот, но не сразу проглотил его. Подождал, пока вкус постепенно и равномерно растечется по языку и по нёбу, чтобы и язык и нёбо почувствовали, какой дар им преподнесен. Когда первый кусок был проглочен, рядом со столиком материализовался Мими Ауджелло.
      – Садись.
      Мими Ауджелло сел.
      – Я бы тоже поел.
      – Делай что хочешь. Только молчи, советую тебе как брат, ради твоего же блага, молчи во что бы то ни стало. Если заговоришь со мной, пока я ем эту рыбу, я за себя не ручаюсь.
      – Принесите мне спагетти с черенками , – сказал, ничуть не смутившись, Мими проходившему мимо Калоджеро.
      – С соусом или без?
      – Без.
      В ожидании он завладел газетой комиссара и принялся ее читать. Слава богу, спагетти подали, когда Монтальбано уже доел рыбу, – и ему не пришлось за едой наблюдать, как Мими обильно посыпает их пармезаном. Господи! Даже обычную гиену, которая кормится падалью, и ту бы замутило при мысли о спагетти с черенками под горами пармезана!
      – Как ты держался с начальником полиции?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Интересуюсь, что ты ему вылизывал – задницу или яйца?
      – Да что на тебя нашло?
      – Мими, я тебя знаю. Ты ухватился за дело с застреленным тунисцем, только чтобы лишний раз выслужиться.
      – Я лишь исполнял свои обязанности, тем более что тебя найти не удалось.
      Пармезана ему показалось маловато, он добавил еще две ложки и сверху присыпал перцем.
      – А в кабинет префекта ты вполз на брюхе?
      – Сальво, хватит.
      – Почему же хватит? Когда ты не упускаешь случая мне напакостить!
      – Это я-то тебе напакостил? Сальво, если бы я правда пытался тебе пакостить, за те четыре года, что мы работаем вместе, ты бы очутился в каком-нибудь забытом богом комиссариате на Сардинии, а я бы стал самое меньшее заместителем начальника полиции. Знаешь, ты кто, Сальво? Ты дуршлаг, через который вся вода проливается! А я только и делаю, что затыкаю твои дырки – насколько могу.
      Он был совершенно прав, и Монтальбано, выговорившись, сменил тон.
      – По крайней мере держи меня в курсе.
      – Я написал отчет, там все есть. Рыболовецкое судно «Сантопадре» из Мазары-дель-Валло, плавающее в открытом море, шесть человек экипажа, среди них тунисец – бедолага в первый раз поднялся на борт. Все как обычно, что тебе еще сказать? Тунисский патрульный катер требует остановиться, судно не подчиняется, те стреляют. На сей раз, однако, вышло не как обычно, есть убитый – и меньше всего это обрадует тунисцев. Потому что они хотели только конфисковать судно и потом содрать кучу денег с судовладельца, которому пришлось бы торговаться с тунисскими властями.
      – А наши?
      – Что наши?
      – Наши власти в такие дела не вмешиваются?
      – Бога ради! Дипломатическим путем этот вопрос решался бы бесконечно! А ты понимаешь, что чем дольше судно находится под арестом, тем меньше заработает судовладелец.
      – А какая выгода от этого тунисскому экипажу?
      – Они получают проценты, как у нас полицейские в некоторых городах. Только неофициально. Капитан «Сантопадре» – может быть, он и владелец – говорит, что напал на них «Рамех».
      – А это что такое?
      – Так называется тунисский патрульный катер, а командует им один офицер, настоящий пират. Так как на этот раз есть убитый, нашим властям придется вмешаться. Префект просил прислать ему подробнейший отчет.
      – А почему они свалились нам на голову, вместо того чтобы вернуться в Мазару?
      – Тунисец умер не сразу, Вигата оказалась ближайшим портом, но бедняга не выкарабкался.
      – Они попросили помощи?
      – Да, у нашего катера «Молния», который всегда на рейде в порту.
      – Как ты сказал, Мими?
      – Что я сказал?
      – Ты сказал «на рейде». Наверное, ты так написал и в отчете префекту. Ты же сам себе подгадил, своими руками, Мими.
      – А как я должен был написать?
      – Пришвартован, Мими. На рейде значит не в порту. Разница принципиальная.
      – О господи!
      Ясное дело, префект Дитрих из Больцано не отличит баркас от крейсера, но Ауджелло был повержен, и Монтальбано торжествовал.
      – Крепись. И чем все кончилось?
      – «Молния» добралась до места меньше чем за четверть часа, но там уже никого не было. Она покружила в окрестностях, но безрезультатно. Это все, что портовые власти узнали по радио. В любом случае сегодня ночью патрульный катер вернется в порт, и выяснятся подробности.
      – Да ну… – протянул комиссар недоверчиво.
      – Что?
      – Не понимаю, при чем здесь мы и наши власти, если тунисцы убили тунисца.
      У Мими Ауджелло отвисла челюсть.
      – Сальво, я, может, и говорю иногда глупости, но ты их выпаливаешь, как из пулемета.
      – Да ну! – повторил Монтальбано. Он вовсе не был уверен, что сморозил глупость.
      – А о том убийстве в лифте что скажешь?
      – Ничего не скажу. Это убийство мое. Ты себе забрал тунисца? А я забираю Вигату.
      «Будем уповать на лучшие времена, – подумал Ауджелло. – Иначе помоги нам Господь с таким начальником».
 
      – Алло, комиссар Монтальбано? Говорит Марнити.
      – Слушаю вас, майор.
      – Я хотел вас предупредить: наше командование решило – и по-моему, справедливо, – что делом траулера будет заниматься управление начальника порта Мазары. Следовательно, «Сантопадре» должен немедленно отшвартоваться. Вы еще хотели собрать какие-нибудь улики на судне?
      – Не думаю. Я считаю, что и мы должны последовать разумному примеру вашего командования.
      – Я не решался вам это предложить.
 
      – Господин начальник полиции, это Монтальбано. Извините за беспокойство…
      – Какие-то новости?
      – Нет. Я к вам с вопросом, так сказать, организационного характера. Мне сейчас звонил майор Марнити из управления начальника порта, чтобы сообщить, что их командование решило передать дело о застреленном тунисце в Мазару. И я подумал, может и мы…
      – Я понял, Монтальбано. Думаю, вы правы. Я немедленно позвоню своему коллеге в Трапани и сообщу ему, что мы отказываемся от дела. В Мазаре, кажется, отличный заместитель начальника полиции. Вот пусть они этим и займутся. Дело вели лично вы?
      – Нет, мой заместитель, доктор Ауджелло.
      – Предупредите его, что надо отправить в Мазару медицинское заключение и результаты баллистической экспертизы. Доктору Ауджелло можно оставить копии, если он захочет с ними ознакомиться.
 
      Монтальбано ногой открыл дверь в кабинет Мими Ауджелло, вытянул правую руку, сжал ее в кулак и приставил левую к локтю.
      – Выкуси, Мими.
      – Что это значит?
      – Это значит, что расследованием убийства на «Сантопадре» будут заниматься в Мазаре. Ты остаешься с пустыми руками, а у меня есть труп из лифта. Один – ноль.
      Настроение улучшилось. К тому же ветер поутих, и небо снова прояснилось.
 
      К трем пополудни перед Галло, поставленным караулить квартиру покойного Лапекоры до прихода вдовы, открылась дверь квартиры Куликкьи. Бухгалтер подошел к полицейскому и шепотом сообщил ему:
      – Женушка моя поуспокоилась.
      Галло не знал, как отреагировать на такую новость.
      – Куликкья я, комиссар меня знает. Вы обедали?
      У Галло желудок свело от голода, он отрицательно помотал головой.
      Бухгалтер зашел в квартиру и вскоре вернулся с блюдом, на котором был хлебец, увесистый кусок сыра кашкавал, пять ломтиков салями и бокал вина.
      – Это белое Корво. Мне его комиссар купил.
      Через полчаса он появился снова.
      – Я газету вам принес, чтобы время скоротать.
 
      В половине восьмого вечера все балконы и окна дома со стороны подъезда, как по звонку, заполнились зрителями, желающими поглядеть на возвращение домой синьоры Пальмизано Антоньетты, еще не знавшей, что отныне она вдова Лапекора. Представление должно было состоять из двух актов.
      Акт первый: синьора Пальмизано выйдет из рейсового автобуса, прибывающего в восемь двадцать пять из Фьякки, и через пять минут покажется в начале улицы. Она пойдет по ней у всех на виду, как обычно, неприветливая и чинная, не подозревая, какой удар ждет ее через несколько мгновений. Первая часть необходима для того, чтобы сполна насладиться трагизмом второго акта (предварительно зрители быстро переместятся с балкона или от окна на лестничную клетку): услышав, по какой причине она не может пройти в собственную квартиру, новоиспеченная вдова Лапекора разразится библейскими стенаниями, будет рвать волосы на голове, выть и бить себя в грудь, несмотря на поддержку вовремя подоспевших утешителей.
      Спектакль не состоялся.
      Неправильно, что бедная синьора Пальмизано узнает о смерти мужа от совершенно чужого человека, решили охранник и его супруга. Одевшись как подобает случаю – он в темно-серое, она – в черное, – они поджидали на остановке автобуса. Когда из него вышла синьора Антоньетта, они выступили вперед с траурными лицами под цвет одежды: темно-серое у него, черное – у нее.
      – Что случилось? – встревожилась синьора Антоньетта.
      Каждая сицилийская женщина старше пятидесяти, будь то благородная горожанка или неотесанная крестьянка, всегда ждет худшего. Какого худшего? Любого, но обязательно худшего. Синьора Антоньетта не была исключением.
      – Что-то стряслось с моим мужем?
      Так как она и сама все поняла, супругам Косентино оставалось только поддержать ее в трудную минуту. Безутешные, они распростерли ей свои объятья.
      И тут синьора Антоньетта сказала нечто, чего по законам логики не должна была говорить:
      – Его убили?
      Чета Косентино в ответ снова распростерла свои объятия. Вдова пошатнулась, но устояла на ногах.
      Разочарованным зрителям, таким образом, осталась только одна сцена: синьора Лапекора спокойно беседовала с синьорой и синьором Косентино. Она, не скупясь на подробности, объясняла, какую операцию сделали во Фьякке ее сестре.
      Пребывая в неведении о случившемся, Галло в семь тридцать пять услышал, как на его этаже останавливается лифт, встал со ступеньки, на которой сидел, повторяя про себя, что он должен сказать бедной женщине, и сделал шаг вперед. Дверь лифта открылась, и навстречу Галло вышел мужчина.
      – Косентино Джузеппе, охранник. Поскольку синьора Лапекора не может зайти в свою квартиру, она расположится на какое-то время в моей. Предупредите комиссара. Я живу на седьмом этаже.
 
      В квартире Лапекоры царил идеальный порядок. Столовая-гостиная, спальня, кабинет, кухня, ванная: везде все было на своих местах. На столе в кабинете лежал бумажник покойного со всеми документами и ста тысячами лир. Значит, решил Монтальбано, там, куда собирался Аурелио Лапекора, ему не пригодились бы ни бумаги, ни деньги. Он сел за стол и открыл все ящики один за другим. В первом слева валялись печати, старые письма в адрес фирмы «Аурелио Лапекора – Экспорт-Импорт», карандаши, шариковые ручки, ластики, просроченные марки и две связки ключей. Вдова объяснила, что это дубликаты ключей от дома и от конторы. В нижнем ящике – только пожелтевшие письма, перевязанные шпагатом. Содержимое первого ящика справа оказалось неожиданным: там лежал новый пистолет «беретта» с двумя запасными магазинами и пятью коробками патронов. Синьор Лапекора при желании мог бы учинить настоящую бойню. В последнем ящике хранились лампочки, лезвия для бритья, мотки веревки, резинки.
      Монтальбано приказал Галлуццо, сменившему Галло, отнести оружие и патроны в комиссариат:
      – Проверь потом, был ли ствол зарегистрирован.
      В кабинете стоял сильный запах жженой соломы, хотя комиссар распахнул окно, как только вошел.
      Вдова уселась в кресло в гостиной. Вид у нее был совершенно безразличный, как будто она сидела в привокзальном зале ожидания.
      Монтальбано тоже расположился в кресле. В этот момент позвонили в дверь, синьора Антоньетта инстинктивно приподнялась, чтобы открыть, но комиссар жестом остановил ее.
      – Галлуццо, открой ты.
      Дверь отворилась, последовал короткий разговор, и полицейский вернулся:
      – Там какой-то синьор с седьмого этажа. Хочет вам что-то сказать. Говорит, что он охранник.
      Косентино был в форме, он шел на работу.
      – Извините, синьор, что я вас беспокою, но тут мне кое-что пришло в голову…
      – Я вас слушаю.
      – Видите ли, синьора Антоньетта, как только приехала из Фьякки, когда поняла, что ее муж умер, спросила у нас, убили ли его. Если бы мне сказали, что моя жена умерла, я бы все что угодно подумал, но не то, что ее убили. По крайней мере не это первым делом пришло бы мне в голову. Не знаю, понятно ли я выражаюсь.
      – Вы прекрасно выразились. Спасибо, – сказал Монтальбано.
      Он вернулся в гостиную. Теперь синьора Лапекора выглядела растерянной.
      – У вас есть дети, синьора?
      – Да.
      – Сколько?
      – Один сын.
      – Живет здесь?
      – Нет.
      – Чем он занимается?
      – Врач.
      – Сколько ему лет?
      – Тридцать два.
      – Надо будет ему сообщить.
      – Я сообщу.
      Гонг. Конец первого раунда. В начале второго инициативу перехватила вдова.
      – Его застрелили?
      – Нет.
      – Задушили?
      – Нет.
      – А как же его умудрились убить в лифте?
      – Ножом.
      – Кухонным?
      – Возможно.
      Синьора встала и вышла в кухню. Комиссар слышал, как открылся и закрылся ящик. Она вернулась в гостиную и снова села.
      – Там все на месте.
      Комиссар перешел в контратаку.
      – Почему вы подумали, что нож может быть вашим?
      – Просто так.
      – Что делал ваш муж вчера?
      – То же, что каждую среду. Ходил в контору. Он туда наведывался по понедельникам, средам и пятницам.
      – У него было устоявшееся расписание?
      – С десяти до часу дня сидел там, потом приходил домой обедать, отдыхал, возвращался туда к половине четвертого и оставался до половины седьмого.
      – Чем он занимался дома?
      – Садился и смотрел телевизор.
      – А в те дни, когда не ходил в контору?
      – Тоже сидел перед телевизором.
      – Значит, сегодня, в четверг, ваш муж должен был остаться дома?
      – Именно так, синьор.
      – Но он был одет, как если бы собирался выйти.
      – Да, синьор.
      – Куда, вы думаете, он хотел пойти?
      – Знать не знаю.
      – Когда вы уходили, ваш муж проснулся или еще спал?
      – Спал.
      – Вам не кажется странным, что, как только вы вышли из дому, он сразу проснулся, в спешке собрался и…
      – Ему могли позвонить.
      Очко в пользу вдовы.
      – У вашего мужа было много деловых знакомств?
      – Деловых? Он уже много лет как свернул торговлю.
      – Зачем же он тогда регулярно ходил в контору?
      – Когда я спрашивала, он говорил, что ходит туда пыль протирать. Вот что он мне говорил.
      – Значит, синьора, вы утверждаете, что вчера, когда ваш муж вернулся из конторы, не происходило ничего необычного?
      – Ничего. По крайней мере до девяти вечера.
      – Что случилось после девяти вечера?
      – Я выпила два таблетки снотворного. И спала так крепко, что не открыла бы глаза, даже если бы дом стал рушиться.
      – Значит, если синьору Лапекоре звонили или к нему кто-то приходил, – вы ничего бы об этом не знали?
      – Точно так.
      – У вашего мужа были враги?
      – Нет.
      – Вы уверены?
      – Да.
      – Друзья?
      – Один. Кавальер Пандольфо. Они созванивались по средам и ходили поболтать в Албанское кафе.
      – Синьора, подозреваете ли вы кого-нибудь…
      Комиссар не успел договорить.
      – Подозревать не подозреваю. Я уверена.
      Монтальбано подскочил на кресле, Галлуццо пробормотал:
      – Черт подери!
      – И кто же это мог быть?
      – Кто мог быть, комиссар? Его любовница. Ее зовут Карима, через «К». Она туниска. Они встречались в конторе по понедельникам, средам и пятницам. А этот мерзавец говорил, что ходит туда прибираться.

      Первое воскресенье прошлого года пришлось на пятое января. Вдова сказала, что это роковое число выжжено у нее в памяти каленым железом.
      Ну вот, когда она выходила из церкви после полуденной мессы, к ней подошла синьора Коллура, та, что торгует мебелью.
      – Синьора, – говорит, – передайте своему мужу, что вчера привезли то, чего он ждал.
      – А что это?
      – Диван-кровать.
      Синьора Лапекора поблагодарила и пошла домой, а в голове у нее, как сверло, вертелась мысль: и на что ему диван-кровать? Хотя ее мучило любопытство, она ничего не спросила у Аурелио. Короче говоря, дома этот диван так и не появился. В воскресенье через две недели она подошла к продавщице мебели.
      – Знаете что? Диван-кровать по цвету не подходит к стенам.
      Выстрел был сделан вслепую, но попал в цель.
      – Синьора, мне же сказали, что он должен быть темно-зеленый, под цвет обоев.
      В одной из комнат в конторе были темно-зеленые обои. Вот куда этот негодяй поставил диван-кровать!
      Тринадцатого июня прошлого года – это число также запечатлелось у нее в памяти – она получила первое анонимное письмо. С июня по сентябрь их пришло три.
      – Вы можете мне их показать? – спросил Монтальбано.
      – Я их сожгла. Я не храню всякие мерзости.
      В трех анонимных письмах, составленных в лучших традициях из букв, вырезанных из газет, было написано одно и то же: дескать, муж ваш Аурелио три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам, встречается с женщиной, туниской по имени Карима, известной как проститутка. Эта женщина приходит к нему по утрам или после обеда. Иногда она покупает в соседнем магазине принадлежности для уборки, но все знают, что ходит она к синьору Аурелио заниматься развратом.
      – А не случалось вам… где-нибудь пересекаться? – осторожно спросил Монтальбано.
      – Вы имеете в виду, комиссар, не видала ли я, как эта потаскуха входит или выходит из конторы моего мужа?
      – К примеру.
      – Я до такого не опускаюсь, – гордо ответила синьора, – но кое-что было. Грязная тряпка.
      – Испачканная помадой?
      – Нет, – еле выдавила из себя вдова и слегка покраснела. – В общем, это были трусики, – добавила она после паузы, краснея еще гуще.
 
      Монтальбано и Галлуццо приехали на Гранет, когда все три магазина на этой короткой улочке уже закрылись. Дом № 28 оказался совсем небольшим: первый этаж, на три ступеньки выше уровня тротуара, и еще два. У двери прибиты три таблички. Одна из них гласила: «Аурелио Лапекора – Экспорт-Импорт. Первый этаж», вторая – «Каннателло Орацио, нотариальная контора», и третья – «Анджело Беллино, адвокат по торговым делам. Последний этаж». Они открыли дверь ключами, которые комиссар взял из стола в кабинете. Первая комната была собственно конторой: массивный красного дерева письменный стол XIX века, столик с печатной машинкой «Оливетти» сороковых годов, четыре металлических стеллажа, забитых старыми папками. На письменном столе стоял телефон. Стульев в комнате было пять, но один, сломанный, убрали в угол. А в соседней комнате… Соседняя комната, с уже известными темно-зелеными стенами, казалась частью совсем другой квартиры: вымыта до блеска, с широким диваном-кроватью, телевизором, музыкальным центром, тележкой, полной разных ликеров, мини-холодильником и ужасной фотографией обнаженной женщины, выставившей на всеобщее обозрение свой зад. Рядом с диваном стояла тумбочка с ночником, подделкой под «либерти», ящик ломился от презервативов всех видов.
      – Сколько лет было убитому? – спросил Галлуццо.
      – Шестьдесят три.
      – Мир его праху! – сказал полицейский, восхищенно присвистнув.
      Ванная была под стать темно-зеленой комнате: сверкающая, оснащенная биде, ванной с душем и огромным зеркалом, в котором можно было увидеть себя с головы до пят.
      Они вернулись в первую комнату, порылись в ящиках письменного стола, открыли несколько папок. Самые свежие письма оказались трехлетней давности.
      Этажом выше, в офисе нотариуса Каннателло, послышались шаги. Нотариуса нет на месте, сообщил им тощий и печальный секретарь лет тридцати. Он сказал, что бедный синьор Лапекора приходил в контору просто чтобы скоротать время. В эти дни там убиралась красивая туниска. А, вот еще он вспомнил: в последние месяцы довольно часто его навещал племянник – так по крайней мере представил его бедный синьор Лапекора, когда однажды они столкнулись в дверях. Лет тридцати, брюнет, высокий, хорошо одет, ездит на БМВ цвета серый металлик. Он, должно быть, много жил за границей, этот племянник, потому что говорит с чудным акцентом. Нет, о номере машины он ничего не может сказать, не обратил внимания. Вдруг он переменился в лице, словно смотрел на собственный дом, разрушенный землетрясением. Насчет этого преступления у него есть свое мнение, сказал секретарь.
      – То есть? – поинтересовался Монтальбано.
      Наверняка это сделал обычный молодой отморозок, которому не хватило денег на наркотики.
      Снова спустившись на первый этаж, Монтальбано позвонил из конторы синьоре Антоньетте.
      – Извините, почему вы мне не сказали, что у вас есть племянник?
      – Потому что у нас нет племянников.
 
      – Возвращаемся в контору, – сказал Монтальбано, когда они были уже в двух шагах от комиссариата.
      Галлуццо не решился даже спросить, что они там потеряли. В ванной рядом с темно-зеленой комнатой комиссар уткнулся носом в полотенце, глубоко вдохнул и принялся что-то искать в тумбочке возле раковины. Извлек оттуда пузырек с духами «Volupte» и протянул его Галлуццо:
      – Подушись.
      – Что надушить?
      – Задницу, – последовал неминуемый ответ.
      Галлуццо плеснул немного духов себе на щеку. Монтальбано придвинулся поближе и понюхал. Все сходилось, это был тот же аромат жженого сена, который он почуял в кабинете в квартире Лапекоры. Для верности он принюхался еще раз.
      Галлуццо улыбнулся:
      – Доктор, если нас тут увидят, так ведь… черт-те что подумают.
      Не ответив, комиссар подошел к телефону.
      – Алло, синьора? Извините, что я вас снова беспокою. Ваш муж пользовался духами? Нет? Спасибо.
 
      В кабинет Монтальбано вошел Галлуццо.
      – Пистолет Лапекоры был зарегистрирован восьмого декабря прошлого года. Так как у него не было разрешения на ношение оружия, он мог только хранить его дома.
      «Что-то, – подумал комиссар, – его не на шутку беспокоило в последнее время, если он решил купить оружие».
      – Что будем делать со стволом?
      – Пусть здесь лежит. Галлу, вот тебе ключи от конторы, ступай туда завтра рано утром, зайди внутрь и жди. Постарайся, чтобы тебя никто не видел. Если туниска не знает, что произошло, завтра, в пятницу, придет, как обычно.
      Галлуццо поморщился.
      – Вряд ли она не знает.
      – Почему? Кто ей скажет?
      Комиссару почудилось, что Галлуццо отчаянно пытается уклониться от темы.
      – Ну знаете, как это бывает, ходят слухи…
      – Уж не ты ли, случаем, проболтался своему шурину-журналисту? Смотри мне, если это так…
      – Комиссар, клянусь вам, ничего я ему не говорил.
      Монтальбано ему поверил: Галлуццо врать не станет.
      – Как бы там ни было, в контору все равно ступай.
 
      – Монтальбано? Это Якомуцци. Я хотел поставить тебя в известность о результатах экспертизы.
      – Ради всех святых, Якомуцци, дай дух переведу, а то сердце у меня от нетерпения выскочит. Господи, как же я волнуюсь! Ну вот, чуть-чуть поуспокоился. Поставь меня в известность, как ты выражаешься на своем несравненном канцелярите.
      – Во-первых, ты неисправимый говнюк, во-вторых, окурок сигареты от обычной «Национале» без фильтра, в собранной на полу лифта пыли не обнаружено ничего необычного, а что касается кусочка дерева…
      – …это простая спичка.
      – Именно.
      – У меня дыхание сперло, я на грани инфаркта. Вы открыли мне глаза на убийцу.
      – Монтальба, иди к черту.
      – Куда приятней компания, чем ты. Что было у него в кармане?
      – Платок и связка ключей.
      – А о ноже что скажешь?
      – Кухонный, им много пользовались. Между ручкой и лезвием застряла рыбья чешуя.
      – И все? А тебе не пришло в голову выяснить, была это чешуя трески или рыбки султанки? Попытайся узнать, не заставляй меня терзаться в сомнениях.
      – Да что ты так взвился?
      – Якому, попробуй пошевелить мозгами. Если бы мы, не дай бог, оказались посреди Сахары и ты бы сказал мне, что на ноже, которым убили туриста, нашел рыбью чешую, – это еще могло бы, повторяю, только могло бы что-то означать. Но что толку в рыбьей чешуе у нас в Вигате, где из двадцати тысяч жителей девятнадцать тысяч девятьсот семьдесят едят рыбу?
      – А остальные тридцать почему не едят? – опешил Якомуцци.
      – Остальные тридцать – грудные младенцы.
 
      – Алло? Говорит Монтальбано. Позовите, пожалуйста, доктора Паскуано.
      – Не кладите трубку.
      Самое время завести любимую сицилийскую песенку…
      – Алло, комиссар? Доктор просил его извинить, он сейчас занят вскрытием этих двоих из Костабьянки, которых мафия выгнула колесом и привязала ноги к шее . Что касается вашего убитого, доктор просил вам передать, что здоровье у него было завидное, если бы не убили, дожил бы до ста лет. Один ножевой удар, нанесен уверенной рукой. Убийство совершено между семью и восьмью часами утра. Еще что-нибудь?
 
      В холодильнике он нашел макароны с брокколи и, поставил их в духовку разогреваться. На второе горничная Аделина приготовила зразы из тунца. Полагая, что в обед только перекусил, он счел своим долгом съесть все. Включил телевизор, хороший местный «Свободный канал», где работал его друг Николо Дзито, красный внутри и снаружи. Дзито комментировал убийство на «Сантопадре», а оператор давал крупный план пулевых отверстий в рубке управления и темного пятна, которое могло быть кровью. Вдруг в кадре появился Якомуцци, он что-то разглядывал сквозь лупу, стоя на коленях.
      «Шут гороховый!» – разозлился Монтальбано и переключил на «Телевигату», где работал Престиа, шурин Галлуццо. И здесь тоже оказался Якомуцци, только уже не на судне, теперь он делал вид, что снимает отпечатки пальцев в лифте, где был убит Лапекора. Монтальбано выругался, вышел из комнаты и швырнул об стену какую-то книжку. Вот почему Галлуццо так мямлил, знал, что новость уже всем известна, но ему не хватило духа сказать об этом. Конечно, это Якомуцци предупредил журналистов, чтобы лишний раз попасть на телевидение. Он не мог удержаться, привычка выставлять себя напоказ у этого типа достигла таких размеров, что в этом отношении он мог сравниться только с бездарным актером или писакой, чьи книги выходят тиражом в сто пятьдесят экземпляров.