День начался неудачно. Полтора килограмма фаршированных сардин, поглощенных за ужином, не давали комиссару покоя, всю ночь он ворочался и в конце концов проснулся ни свет ни заря туго замотанным в простыни, словно мумия. Встал, пошел на кухню, открыл холодильник и выпил полбутылки ледяной воды. Пока пил, выглянул в распахнутое окно. Рассвет обещал погожий день: море гладкое, как скатерть, в небе ни облачка. Кажется, Монтальбано, чье настроение всегда портилось вместе с погодой, сегодня мог об этом не тревожиться. Время было слишком раннее, он лег и, укрывшись с головой, приготовился соснуть еще пару часов. Перед сном он всегда представлял себе, как на своей маленькой вилле в Боккадассе, в Генуе, спит Ливия. Ее невидимое присутствие помогало ему отправиться в путешествие, короткое или долгое, в страну глубокого «деревенского сна» – «the country sleep», как говорилось в его любимом стихотворении Дилана Томаса .
      Путешествие только началось, когда его внезапно прервал телефонный звонок. Комиссару показалось, что этот звук прошел, как дрель, через всю голову из одного уха в другое, по пути просверлив мозг.
      – Алло!
      – С кем говорю?
      – Скажи сначала, кто ты.
      – Это Катарелла.
      – В чем дело?
      – Простите меня, доктор, я не узнал голос вашей персоны. Возможно, вы спали?
      Катарелла, как истинный сицилиец и к тому же полицейский, изо всех сил старался говорить красиво.
      – Вполне возможно, в пять утра! Ты можешь сказать, в чем дело, не мороча мне голову?
      – В Мазаре-дель-Валло случилось убийство.
      – И при чем здесь я? Я-то в Вигате.
      – Видите ли, доктор, этот труп…
      Комиссар положил трубку и выдернул провод из розетки. Закрывая глаза, он подумал, что мог понадобиться своему другу Валенте, заместителю начальника полиции Мазары. Но решил позвонить ему попозже, с работы.
 
      Ставня с грохотом стукнулась о стену, и Монтальбано подскочил на кровати, вытаращив глаза от страха. Спросонья он решил, что в него стреляли. Сразу видно было, что погода переменилась: порывы холодного сырого ветра гнали мутные волны, все небо затянули тучи, дело шло к дождю.
      Чертыхаясь, комиссар встал, пошел в ванную, включил душ, намылился. Внезапно вода кончилась. В Вигате, а значит, и в Маринелле, где он жил, воду давали в принципе раз в три дня. В принципе – потому что никогда нельзя было быть уверенным, дадут ее завтра или через неделю. К этому Монтальбано был готов, на крыше он установил вместительный контейнер, но на сей раз, видимо, воды не было больше восьми дней, и автономного водоснабжения не хватило. Он бросился в кухню, подставил кастрюлю под кран, из которого сочилась тонкая струйка, ту же операцию проделал с раковиной в ванной. Кое-как смыл собранной водой пену, но настроение совсем испортилось.
      По дороге в Вигату он осыпал проклятьями каждого встречного водителя; впрочем, похоже, они и сами правила дорожного движения использовали только в качестве туалетной бумаги. Комиссар вспомнил о звонке Катареллы и о том, как он его себе объяснил. Но Валенте не пришло бы в голову звонить ему домой в пять утра, даже если нужна была его помощь из-за убийства в Мазаре. Такое объяснение удовлетворило его лишь потому, что позволило с чистой совестью мирно проспать еще пару часов.
      – Абсолютно никого нет! – сообщил Катарелла, как только завидел его, почтительно приподнимаясь из-за коммутатора. Они с Фацио решили, пусть уж принимает звонки, как бы дико и путано он о них не докладывал: все же здесь от него меньше вреда, чем в любом другом месте.
      – Разве сегодня праздник?
      – Нет, доктор, день не праздничный, но все уехали в порт из-за того трупа в Мазаре, из-за кого я вам звонил сегодня, если вы не запамятовали, ранним утром.
      – Но раз труп в Мазаре, что они делают в порту?
      – Нет же, доктор, труп здесь.
      – Но если труп здесь, господи, почему ты мне говоришь, что он в Мазаре?
      – Потому что убитый был из Мазары, он там работал.
      – Катаре, если рассуждать по-твоему, – хотя ты и не рассуждаешь, – когда в Вигате убьют туриста из Бергамо, ты что мне скажешь? Что труп в Бергамо?
      – Доктор, видите ли, загвоздка тут выходит в том, что это проезжий труп. То есть в том, что его застрелили, когда он плыл на рыболовецком судне из Мазары.
      – Кто в него стрелял?
      – Тунисцы, доктор.
      С подавленным видом Катарелла признался, что больше ничего не знает.
      – Наверное, доктор Ауджелло уже поехал в порт?
      – Да, доктор.
      Его заместитель, Мими Ауджелло, будет только счастлив, если начальник не покажется в порту.
      – Слушай, Катаре, мне нужно написать отчет. Меня ни для кого нет.
 
      – Алло, доктор! Кажется, это синьорина Ливия звонит из Генуи. Как мне поступить? Соединять или нет?
      – Соединяй.
      – Десять минут тому назад вы говорили, что вас ни для кого нет…
      – Катаре, я сказал, соединяй.
      – Алло, Ливия? Привет!
      – Привет, черт подери. Я все утро тебе названиваю. У тебя дома телефон впустую надрывается.
      – Ах да! Я забыл его включить. Хочешь посмеяться? Сегодня в пять утра мне позвонили, чтобы сказать…
      – Нет, смеяться мне совсем не хочется. Я пыталась дозвониться тебе в полседьмого, в четверть девятого, потом еще…
      – Ливия, я же объяснил тебе, что забыл…
      – Обо мне! Ты просто забыл обо мне. Вчера я тебя предупреждала, что буду звонить в половине восьмого, чтобы решить…
      – Ливия, я тебя предупреждаю. Собирается дождь и ветрено.
      – И что?
      – Ты знаешь, что. У меня в такую погоду плохое настроение. Мне бы не хотелось, чтобы слово за слово…
      – Я поняла. Больше не буду тебе звонить. Если хочешь, звони сам.
 
      – Монтальбано? Как дела? Доктор Ауджелло мне все доложил. Это дело, бесспорно, будет иметь международный резонанс. Вам так не кажется?
      Застигнутый врасплох, он совершенно не понимал, о чем говорит начальник полиции. И предпочел со всем соглашаться.
      – Да, да, конечно.
      Международный резонанс?!
      – Так или иначе, я распорядился, чтобы доктор Ауджелло посоветовался с префектом. Случай, так сказать, из ряда вон выходящий.
      – Да-да.
      – Монтальбано, вы себя хорошо чувствуете?
      – Отлично, а что?
      – Нет, ничего, просто мне показалось…
      – Немного голова болит, вот и все.
      – Сегодня какой день?
      – Четверг, синьор комиссар.
      – Послушайте, не хотите в субботу прийти к нам на ужин? Жена приготовит спагетти с чернилами каракатицы. Пальчики оближете.
      Спагетти с чернилами каракатицы! В таком настроении он бы проглотил их целую тонну. Что за международный резонанс?!
      Он втащил Фацио в свой кабинет и прижал к стене.
 
      – Кто-нибудь соизволит сообщить мне, что за чертовщина у нас происходит?
      – Доктор, не стоит накидываться на меня только потому, что на улице ветер. Рано утром, прежде чем предупредить доктора Ауджелло, я пытался вас разыскать.
      – С помощью Катареллы? Если ты пытаешься найти меня по важному делу с помощью Катареллы, значит, ты осел. Ты прекрасно понимаешь, что от него толку не добьешься. Что произошло?
      – На судно из Мазары, которое, как говорит капитан, рыбачило в нейтральных водах, напал тунисский катер и выпустил автоматную очередь. Судно передало сигнал полиции и нашему катеру «Молния», затем ему удалось скрыться.
      – Молодец.
      – Кто? – спросил Фацио.
      – Капитан судна, который, вместо того чтобы сдаться, отваживается бежать. Ну а дальше что?
      – Очередью убило одного члена экипажа.
      – Из Мазары?
      – И да, и нет.
      – То есть?
      – Он тунисец. Говорят, работал официально, и с документами у него все в порядке. Там почти все экипажи смешанные. Во-первых, тунисцы – отличные работники, а во-вторых, если судно остановят, со своими они сумеют договориться.
      – Ты веришь, что судно рыбачило в нейтральных водах?
      – Я? Что, я похож на идиота?
 
      – Алло, доктор Монтальбано? Говорит Марнити, из управления начальника порта.
      – Да. Слушаю вас, майор.
      – Я по поводу этого неприятного происшествия с убийством тунисца на мазарском рыболовецком судне. Сейчас я расспрашиваю капитана о точном местонахождении судна, когда было совершено нападение, и о том, как именно развивались события. Потом он зайдет к вам в комиссариат.
      – Зачем? Разве его уже не допросил мой заместитель?
      – Допросил.
      – Ну тогда нет необходимости, чтобы он сюда заходил. Спасибо за любезность.
      Его пытались втянуть в эту историю за волосы.
 
      Дверь распахнулась с такой силой, что комиссар подскочил на стуле. На пороге появился взбудораженный Катарелла.
      – Прошу извинения за этот стук, дверь как-то у меня из рук вылетела.
      – В следующий раз, если зайдешь таким манером, я тебя пристрелю. В чем дело?
      – Дело, собственно, в том, что вот нынче, то есть только что, позвонили насчет человека в лифте.
      Изящная бронзовая чернильница просвистела мимо лба Катареллы и со страшным грохотам врезалась в дверь. Катарелла пригнулся, прикрыв голову руками. Монтальбано в ярости стал пинать ногами письменный стол. В кабинет вбежал Фацио, держа руку на кобуре:
      – Что это было? В чем дело?
      – Спроси сам, пусть этот кретин тебе расскажет, кто там застрял в лифте. Может, вызвать пожарных? Только сначала убери его отсюда, я больше слышать его не могу.
      Через секунду Фацио вернулся.
      – В лифте обнаружен труп, – поспешно выпалил он, опасаясь, что в него тоже запустят чернильницей.
 
      – Косентино Джузеппе, охранник, – представился человек, дежуривший у открытой кабины лифта. – Это я обнаружил бедного синьора Лапекору.
      – А что это зевак не видно? – удивился Фацио.
      – Я их отправил по домам. Здесь все меня слушаются. Я живу на седьмом этаже, – не без гордости заявил охранник, одергивая форменную куртку.
      Интересно, подумал Монтальбано, что сталось бы с авторитетом Джузеппе Косентино, живи он не на седьмом этаже, а в подвале.
 
      Покойный синьор Лапекора сидел на полу, привалившись спиной к задней стенке лифта. По правую руку от него валялась непочатая бутылка белого Корво. Слева лежала светло-серая шляпа. Бывший синьор Лапекора, при полном параде и даже в галстуке, оказался видным шестидесятилетним мужчиной, глаза его были открыты, взгляд выражал удивление, возможно потому, что на него напали сзади. Монтальбано наклонился и кончиком пальца потрогал темное пятно между ног убитого: совершенно точно кровь, не моча. Лифт устроен так, что невозможно увидеть спину убитого, чтобы понять, нанесено ли ранение холодным или огнестрельным оружием. Комиссар глубоко вдохнул: запаха пороха не чувствовалось, возможно, он успел выветриться.
      Надо вызвать судебного врача.
      – Как по-твоему, доктор Паскуано еще в порту или уже вернулся в Монтелузу? – спросил он у Фацио.
      – Должно быть, еще в порту.
      – Пойди позвони ему. А если там окажется Якомуцци со своими криминалистами – позови их тоже.
      Фацио умчался. Монтальбано обернулся к охраннику: тот, отвечая, почтительно вытянулся по стойке «смирно».
      – Вольно, – наконец устало произнес Монтальбано.
      Комиссар узнал, что в доме семь этажей, на каждом по три квартиры, во всех есть жильцы.
      – Я живу на последнем, седьмом этаже, – не преминул напомнить Косентино Джузеппе.
      – Синьор Лапекора был женат?
      – О да, синьор. На Пальмизано Антоньетте.
      – Вы и вдову отослали домой?
      – О нет, синьор. Вдова еще не знает, что она вдова. Сегодня рано утром она отправилась во Фьякку навестить сестру, у той, видать, что-то со здоровьем неладно. Села в автобус в половине седьмого.
      – Извините, но откуда вам все это известно?
      Может, седьмой этаж дает охраннику такие полномочия, что все обязаны перед ним отчитываться?
      – Синьора Пальмизано Лапекора, – объяснил охранник, – вчера вечером рассказала об этом моей супруге, они частенько болтают.
      – У них были дети?
      – Один. Врач. Он живет далеко от Вигаты.
      – Чем занимался покойный?
      – Торговлей. У него контора в доме двадцать восемь на спуске Гранет. Но в последние годы он ходил туда только три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам, видно, ему уже надоело работать. Он накопил деньжат и ни от кого не зависел.
      – Вы просто кладезь, синьор Косентино.
      Охранник снова вытянулся, как оловянный солдатик.
      В этот момент показалась женщина лет пятидесяти, с ногами как тумбы, нагруженная тяжелыми пакетами.
      – За покупками ходила, – объявила она, окинув охранника и комиссара мрачным взглядом.
      – Очень приятно, – сказал Монтальбано.
      – А мне вот, синьор, не очень приятно, понимаете? Мне теперь пешком тащиться на седьмой этаж. Когда вы увезете покойника?
      И, еще раз испепелив обоих взглядом, она начала трудное восхождение, дыша как разъяренный бык.
      – Это ужасная женщина, синьор комиссар. Зовут ее Пинна Гаэтана. Живет в соседней с нами квартире, и не проходит и дня, чтобы она не пыталась повздорить с моей женой, но та, конечно, как настоящая синьора, не платит ей той же монетой, и она бесится еще больше. Особенно когда мне надо выспаться после ночного дежурства.
 
      Рукоятка, торчавшая у синьора Лапекоры между лопаток, была потертой и принадлежала обычному кухонному ножу.
      – Когда, по-вашему, его убили? – спросил комиссар у доктора Паскуано.
      – Ну, на глаз, сегодня между семью и восьмью часами утра. Потом смогу сказать точнее.
      Приехал Якомуцци со своими криминалистами, и они начали осмотр места преступления.
      Монтальбано вышел из подъезда: дул ветер, но небо по-прежнему было затянуто облаками. По обе стороны короткой улочки виднелось по магазину. Слева была лавка с овощами и фруктами, за кассой сухощавый человек в очках с толстыми стеклами, одно из них треснуло.
      – Здравствуйте, я комиссар Монтальбано. Вы случайно не видели сегодня утром, чтобы синьор Лапекора входил или выходил из этого подъезда?
      Сухощавый человек усмехнулся и ничего не ответил.
      – Вы слышали, что я спросил? – раздраженно сказал комиссар.
      – Слышать-то я слышу, – ответил продавец фруктов, – но вот со зрением у меня беда. Даже если бы из этого подъезда выехал танк, я бы его не увидел.
      В рыбной лавке на правой стороне улицы было два покупателя. Комиссар подождал, пока они выйдут, прежде чем зайти самому.
      – Здравствуй, Лолло.
      – Здравствуйте, комиссар. Сегодня привезли свежайшую форель.
      – Лолло, я не за рыбой пришел.
      – Вы пришли из-за трупа в лифте.
      – Да.
      – Отчего умер Лапекора?
      – От удара ножом в спину.
      Лолло уставился на него, разинув рот.
      – Лапекору убили?
      – Чему ты так удивляешься?
      – А кто мог желать ему зла? Прекрасный был человек. Прямо в голове не укладывается.
      – Сегодня утром ты его видел?
      – Нет.
      – В каком часу ты открылся?
      – В половине седьмого. Ах да, на углу я встретил синьору Антоньетту, его жену, она спешила.
      – Опаздывала на автобус во Фьякку.
      Скорее всего, заключил Монтальбано, Лапекору убили, когда он спускался в лифте, чтобы выйти из дома. Жил он на пятом этаже.
 
      Доктор Паскуано отвез труп на вскрытие в Монтелузу, а Якомуцци потратил еще немного времени, чтобы уложить в три пластиковых пакета окурок, горсть пыли и крошечный кусочек дерева:
      – Я дам тебе знать, когда мы закончим экспертизу.
      Монтальбано вошел в лифт и позвал за собой охранника, который за все это время так и не сдвинулся с места. Косентино медлил.
      – В чем дело?
      – Там на полу кровь осталась.
      – Да? Ну, постарайтесь не запачкать ноги. Или вы предпочитаете подниматься на седьмой этаж пешком?

      – Прошу вас, располагайтесь, – весело сказала синьора Косентино, пышная и необычайно симпатичная женщина с усиками.
      Монтальбано прошел в столовую, к которой примыкала небольшая гостиная. Синьора озабоченно обратилась к мужу:
      – Ты так и не отдохнул, Пепе.
      – Я выполнял свой долг.
      – Вы выходили сегодня из дома, синьора?
      – Я никогда не выхожу, пока не вернется Пепе.
      – Вы знакомы с синьорой Лапекорой?
      – Да. Мы частенько с ней болтаем, когда вместе ждем лифт.
      – А с ее мужем вам случалось болтать?
      – Нет. Он мне не нравился. Приличный человек, ничего не скажешь, но мне он был не по нутру. Простите, я на минуточку…
      Она вышла. Монтальбано обратился к охраннику:
      – Где вы дежурите?
      – На соляном складе. С восьми вечера до восьми утра.
      – Труп обнаружили вы, не так ли?
      – Да, синьор. Было от силы десять минут девятого, склад в двух шагах. Я вызвал лифт…
      – Он был не на первом этаже?
      – Нет. Я прекрасно помню, как ждал его.
      – Вы, конечно, не знаете, на каком он был этаже.
      – Я думал об этом, комиссар. Судя по тому, сколько он шел, мне кажется, на шестом. Думаю, я правильно рассчитал.
      Не на пятом. Одетый с иголочки, синьор Лапекора…
      – Кстати, как его звали?
      – Аурелио, конечно Аурелио.
      …вместо того чтобы спуститься, поднялся на один этаж. Серая шляпа означала, что он собирался выйти на улицу, а не заглянуть к соседу.
      – А что вы сделали потом?
      – Ничего. То есть, когда приехал лифт, я открыл дверь и обнаружил труп.
      – Вы до него дотрагивались?
      – Да что вы! У меня есть опыт в таких делах.
      – Как вы поняли, что он мертв?
      – Я же вам говорю, у меня на такие дела глаз наметан. Я сразу побежал в фруктовую лавку и позвонил вам. Потом вернулся и взял лифт под охрану.
      Вошла синьора Косентино с дымящейся чашкой.
      – Не изволите кофейку?
      Комиссар изволил. Затем поднялся, собираясь уходить.
      – Подождите секундочку, – сказал охранник, доставая из ящика стола блокнот и шариковую ручку. – Вам ведь, наверное, надо будет делать заметки, – ответил он на вопросительный взгляд комиссара.
      – Мы что, в школе? – невежливо рявкнул тот.
      Он терпеть не мог полицейских, расхаживающих повсюду с блокнотом. Когда видел таких по телевизору, сразу переключался на другую программу.
 
      В соседней квартире жила синьора Гаэтана Пинна, та самая, с ногами как тумбы. Едва завидев Монтальбано, синьора тут же набросилась на него:
      – Труп наконец унесли?
      – Да, синьора, можете пользоваться лифтом. Нет, не закрывайте, я должен задать вам несколько вопросов.
      – Мне? Мне вам нечего сказать.
      За ее спиной послышался голос, больше похожий на рев слона:
      – Танина, не будь невежей, пригласи синьора войти.
      Комиссар вошел в такую же, как в соседней квартире, смежную с гостиной столовую. Одетый в майку, укрытый до пояса пледом, в кресле сидел мужчина невероятной толщины. Из-под пледа торчали толстые, как у слона, босые ноги, а длинный крючковатый нос напоминал хобот.
      – Присаживайтесь, – сказал мужчина, указывая на стул. Ему явно хотелось поговорить. – Когда моя начнет кобениться, вот так бы прямо…
      – В хобот затрубили? – вырвалось у Монтальбано.
      К счастью, тот не понял.
      – …голову ей проломил. Я вас слушаю.
      – Вы знали синьора Лапекору?
      – Я в этом доме никого не знаю. Пять лет здесь живу и ни с одной собакой не знаком. Пять лет и на лестничную клетку не выхожу. Я не могу ногами ворочать, трудно мне. Сюда, наверх, меня втащили четыре портовых грузчика – в лифт-то я не влезал. Обхватили так меня и подняли наверх, как рояль.
      Он разразился громовым хохотом.
      – Я знавала его, вашего синьора Лапекору, – вмешалась жена. – Неприятный он был человек. С ним и здороваться-то было противно.
      – А вы, синьора, как узнали, что он мертв?
      – Как я узнала? Мне нужно было в магазин сходить, вот я и вызвала лифт. Так нет же, он не шел. Ну, я решила, что кто-то дверь не закрыл, эти олухи соседи часто так делают. Спустилась пешком, гляжу – стоит охранник, труп охраняет. Сходила я в магазин, и потом пришлось взбираться по лестнице пешком, до сих пор дух перевести не могу.
      – Тем лучше, болтаешь меньше, – заключил слон.
 
      «Семейство Кристофолетти» – было написано на третьей двери. Но сколько комиссар ни стучал, никто так и не открыл. Он вернулся назад и постучался к Косентино.
      – Слушаю вас, комиссар.
      – А вы не знаете, семья Кристофолетти…
      Охранник громко хлопнул себя по лбу.
      – Забыл вам сказать! Из-за этой истории с трупом совсем выскочило из головы. Синьоры Кристофолетти оба в Монтелузе. Синьору Ромильду прооперировали, что-то по женской части. Завтра должны вернуться.
      – Спасибо.
      – Не за что.
      Он сделал два шага по лестничной клетке, повернулся и постучал снова.
      – Слушаю вас, комиссар.
      – Вы сказали, вам приходилось иметь дело с трупами. А где?
      – Я несколько лет работал медбратом.
      – Спасибо.
      – Не за что.
 
      Монтальбано спустился на шестой этаж, где, по мнению охранника, стоял лифт с телом Аурелио Лапекоры. Он поднялся этажом выше, чтобы с кем-то встретиться, и этот кто-то всадил ему нож в спину?
      – Извините, синьора, меня зовут комиссар Монтальбано.
      Ему открыла молодая женщина, лет тридцати, очень красивая, но небрежно одетая. Она с заговорщицким видом прижала палец к губам, прося его сохранять тишину.
      Монтальбано замолчал. Что означал этот жест? И что за привычка у него ходить безоружным! Молодая женщина осторожно посторонилась, и Монтальбано прошел, чуть пригнувшись и озираясь вокруг, в маленький кабинет, забитый книгами.
      – Пожалуйста, говорите тихо, если малыш проснется, мы не сможем и слова сказать, он кричит как резаный.
      Монтальбано перевел дух.
      – Вы ведь знаете, что случилось, синьора?
      – Да, мне сказала синьора Гулотта, она живет в соседней квартире, – прошептала женщина ему на ухо. Во всем этом было что-то очень волнующее.
      – Значит, вы не видели сегодня утром синьора Лапекору?
      – Я еще не выходила из дому.
      – А где ваш муж?
      – В Феле. Он преподает в гимназии. Выезжает на машине ровно в четверть седьмого.
      Монтальбано было жаль, что разговор получался таким коротким: чем больше он смотрел на синьору Гулизано – эта фамилия была написана на двери, – тем больше она ему нравилась. Она это поняла, как понимают такие вещи все женщины, и улыбнулась.
      – Могу я предложить вам чашечку кофе?
      – Да, благодарю вас, – обрадовался Монтальбано.
 
      Мальчишке, открывшему дверь в соседнюю квартиру, было года четыре. Он мрачно скосил глаза на комиссара и осведомился:
      – Ты кто такой?
      – Полицейский, – ответил Монтальбано, улыбаясь и стараясь казаться игривым.
      – Живым ты меня не возьмешь, – отрезал парнишка и, прицелившись ему прямо в лоб, выстрелил из водяного пистолета.
      Последующая схватка была недолгой и закончилась тем, что обезоруженный мальчишка заревел, а Монтальбано с хладнокровием киллера выстрелил ему в лицо, с головы до ног окатив водой.
      – Что стряслось? Кто там?
      Мамаша ангелочка, синьора Гулотта, оказалась совсем непохожа на свою соседку. Для начала она влепила сыну пощечину, схватила пистолет, который комиссар от неожиданности бросил на пол, и вышвырнула его в окно.
      – Ты когда-нибудь кончишь валять дурака?
      С душераздирающим ревом сыночек убежал в другую комнату.
      – Все его отец виноват, таскает ему эти игрушки! Самого-то целыми днями нет, ему плевать, а я тут мучайся с этим чертенком! А вам чего надо?
      – Я комиссар Монтальбано. Сегодня утром к вам не заходил случайно синьор Лапекора?
      – Лапекора? К нам? А что ему тут делать?
      – Это я у вас спрашиваю.
      – Я с Лапекорой была едва знакома, так, здрасьте – до свидания, больше ничего.
      – Может быть, ваш муж…
      – Мой муж с Лапекорой не разговаривал. Да и когда ему? Дома он не появляется, ему все до лампочки.
      – Где ваш муж?
      – Сами видите, не дома.
      – Да, но где он работает?
      – В порту. На рыбном рынке. Уходит в полпятого утра и возвращается в восемь вечера. Мы его, считай, не видим.
      Милая женщина эта синьора Гулотта!
 
      На двери третьей, и последней, квартиры на этаже висела табличка «Пиччирилло». Открыла женщина лет пятидесяти. Она казалась взволнованной, нервничала.
      – Что вы хотели?
      – Я комиссар Монтальбано.
      Женщина потупила взор.
      – Мы ничего не знаем.
      Монтальбано почуял неладное. Не к этой ли женщине Лапекора поднимался на этаж?
      – Разрешите пройти. Я все равно должен задать вам несколько вопросов.
      Синьора Пиччирилло опасливо посторонилась, пропуская его в небольшую уютную гостиную.
      – Ваш муж дома?
      – Вдова я. Живу с дочерью, Луиджиной. Она у меня в девках ходит, не замужем то есть.
      – Позовите ее, если она дома.
      – Луиджина!
      Появилась девушка чуть постарше двадцати, в джинсах. Миловидная, но очень бледная, сильно чем-то напуганная.
      Жареным запахло еще сильнее, и комиссар решил перейти в решительное наступление.
      – Синьор Лапекора приходил к вам. Чего он хотел?
      – Нет! – почти прокричала Луиджина.
      – Клянусь всеми святыми! – поддержала ее мать.
      – Какие у вас были отношения с синьором Лапекорой?
      – В лицо его знала, – сказала синьора Пиччирилло.
      – Мы не сделали ничего дурного, – заныла Луиджина.
      – Слушайте меня внимательно: если вы не сделали ничего дурного, вам не должно быть ни стыдно, ни страшно. Есть свидетель, который утверждает, что синьор Лапекора был на шестом этаже, когда…
      – Что вы к нам-то привязались? На этой лестничной клетке живут еще две семьи…
      – Хватит! – оборвала ее Луиджина почти в истерике. – Хватит, мама! Расскажи ему все! Расскажи!
      – Ну ладно. Утром дочка собралась в парикмахерскую. Вызвала она лифт, тот сразу пришел. Видать, стоял этажом ниже, на пятом.
      – В котором часу?
      – Где-то в пять минут девятого. Она открыла дверь и видит на полу синьора Лапекору. Я с ней была, зашла в лифт. Лапекора был будто пьяный, рядом непочатая бутылка вина валялась. И потом, он как будто… сходил под себя. Дочери противно стало. Закрыла она дверь и решила идти пешком. И тут лифт поехал, кто-то снизу его вызвал. У дочки слабый желудок, нас обеих затошнило. Луиджина зашла в дом, чтобы хоть умыться, и я за ней. Не прошло и пяти минут, как пришла синьора Гулотта и говорит нам, что бедный синьор Лапекора был не пьяный, а мертвый! Вот и все.
      – Нет, – возразил Монтальбано, – это не все.
      – С чего вы взяли? Я вам всю правду сказала! – возмутилась синьора Пиччирилло.
      – Правда чуть-чуть другая, более неприглядная. Вы обе сразу поняли, что этот человек мертв. Но ничего не сказали, сделали вид, что даже не видели его. Почему?
      – Не хотели, чтобы о нас языками чесали, – призналась синьора Пиччирилло. Вдруг у нее открылось второе дыхание, и она закричала истерически: – Мы приличные люди!
      И эти приличные люди позволили обнаружить труп кому-то другому, может быть, менее приличному? А если бы Лапекора был еще жив? Они наплевали на него, чтобы уберечься… От чего? От чего уберечься? Выходя, комиссар хлопнул дверью. Перед ним оказался Фацио, подоспевший на помощь.
      – Я тут, комиссар, если вам что нужно…
      Ему в голову пришла одна мысль.
      – Да, нужно. Зайди вот в эту квартиру, там две женщины, мать и дочь. Неоказание помощи. Отвези их в комиссариат, и пусть будет как можно больше шуму. Чтобы все в доме думали, что их арестовали. Потом я приеду – и мы их отпустим.
 
      Бухгалтер по фамилии Куликкья, живший в первой квартире на пятом этаже, едва открыв комиссару, оттеснил его подальше от двери.
      – Моя жена не должна нас слышать, – сказал он, прикрывая за собой дверь.
      – Я комиссар…
      – Да знаю я, знаю. Вы принесли мне бутылку?
      – Какую бутылку? – Монтальбано удивленно разглядывал поджарого шестидесятилетнего мужчину, принявшего конспиративный вид.
      – Ту бутылку, что лежала возле трупа, ну, бутылку белого Корво.
      – Она не принадлежала синьору Лапекоре?
      – Да нет же! Она моя!
      – Извините, я не понял, объясните подробнее.
      – Сегодня утром я пошел за покупками, потом вернулся, открыл лифт. Внутри был Лапекора, мертвый. Я сразу смекнул.
      – Вы вызывали лифт?
      – А зачем? Он и так был на первом этаже.
      – И что вы сделали?
      – А что мне было делать, сынок? У меня покалечена левая нога и правая рука. В меня американцы стреляли. В каждой руке у меня было по четыре сумки, как бы я с ними так по лестнице забрался?
      – То есть вы хотите сказать, что поехали в лифте с трупом?
      – Пришлось! Только вот когда лифт приехал на мой этаж – кстати, и покойник тут жил, – так тут бутылка из пакета-то и выпала. Тогда я так поступил: открыл свою дверь, занес внутрь сумки и вернулся за бутылкой. Но только не поспел, потому что лифт уже кто-то вызвал этажом выше.
      – Как так? Дверь же была открыта!
      – Нет, синьор. Как назло, я ее закрыл, голова моя садовая! В моем возрасте котелок уже не так хорошо варит. Я уж и не знал, что делать: если жена узнает, что я потерял бутылку, она меня живьем сожрет. Поверьте мне, комиссар. Эта женщина на все способна.
      – Расскажите, что случилось потом.
      – Лифт снова у меня перед носом проехал и остановился на первом этаже. Тогда я потихоньку стал спускаться, а когда со своей ногой доковылял донизу, там оказался охранник, который никого не подпускал к лифту. Я ему сказал про бутылку, и он мне обещал все донести властям. Вы ведь власти?
      – В каком-то смысле.
      – Вам охранник о бутылке сообщил?
      – Нет.
      – И что мне теперь делать? Что делать-то? Она же мне деньги на покупки отсчитывает! – сокрушался бухгалтер, заламывая руки.
      Этажом выше послышались причитания семейства Пиччирилло и властный голос Фацио:
      – Спускайтесь пешком! Молчать! Пешком!
      Стали открываться двери, на этажах началась громкая перекличка:
      – Кого арестовали? Пиччирилло арестовали? Их уводят? Куда, в тюрьму?
      Когда Фацио проходил мимо, Монтальбано протянул ему десять тысяч лир:
      – Когда отвезешь этих в комиссариат, купи бутылку белого Корво и отдай тому синьору.
 
      От остальных жильцов Монтальбано не добился ничего путного. Единственным, кто сказал хоть что-то дельное, был учитель младшей школы Бонавиа с третьего этажа. Он рассказал, что его сын Маттео, восьми лет, собираясь в школу, упал и разбил нос. Так как кровь все шла, пришлось отвести его в пункт «скорой помощи». Была половина восьмого, и в лифте не было и следа синьора Лапекоры, ни живого, ни мертвого.
      Кроме того, что Монтальбано выяснил, как именно путешествовал труп в лифте, он отчетливо понял еще две вещи: во-первых, покойный был порядочным, но не очень приятным человеком, во-вторых, его убили в лифте между семью тридцатью пятью и восьмью часами.
      Раз убийца рисковал быть увиденным кем-нибудь из жильцов в лифте рядом с трупом, значит, преступление совершено не преднамеренно, а под влиянием внезапного порыва.
      Негусто. Монтальбано долго прокручивал все это в голове. Потом посмотрел на часы. Уже два часа! Вот почему он так проголодался. Он позвал Фацио.
      – Я еду обедать к Калоджеро. Если появится Ауджелло, отправь его ко мне. И вот еще: поставь кого-нибудь у квартиры убитого. Пусть ей не дадут зайти туда раньше меня.
      – Кому?
      – Вдове, синьоре Лапекоре. Эти Пиччирилло еще здесь?
      – Да, доктор.
      – Отправь их домой.
      – А что им сказать?
      – Что расследование продолжается. Пусть обделаются, эти приличные люди.

      – Что вам предложить сегодня?
      – А что у тебя есть?
      – На первое – что пожелаете.
      – Не надо первого, я хочу лишь слегка перекусить.
      – На второе у меня тунец в кисло-сладком соусе и мерлуза в соусе из анчоусов.
      – Ты увлекся высокой кухней, Кало?
      – Иногда хочется порезвиться.
      – Принеси мне хорошую порцию мерлузы. А пока я жду, подай еще ту вкусную закуску из даров моря.
      Он засомневался. Значит ли это «слегка перекусить»? Не найдя ответа на свой вопрос, раскрыл газету. Экономическая реформа, которую собиралось провести правительство, обойдется не в пятнадцать, а в двадцать тысяч миллиардов лир. Конечно, повысятся цены, в том числе на бензин и сигареты. Безработица на юге страны достигла цифры, о которой лучше и не знать. На севере легисты после налоговой забастовки решили сместить префектов, что должно стать первым шагом на пути к отделению. Тридцать парней из местечка под Неаполем изнасиловали эфиопку, местные власти их покрывают, ведь это не только негритянка, но, пожалуй, еще и проститутка. Восьмилетний парнишка повесился. Арестованы три наркодилера, средний возраст которых – двенадцать лет. Двадцатилетний молокосос вышиб себе мозги, играя в русскую рулетку. Восьмидесятилетний ревнивец…
      – Ваша закуска.
      Монтальбано преисполнился благодарности: еще одна такая новость, и у него пропал бы аппетит. Потом подоспели восемь кусков мерлузы, порция, явно рассчитанная на четверых. Рыба была вне себя от радости оттого, что ее приготовили, как ей Богом на роду написано. Уже по запаху можно было судить о совершенстве блюда, достигнутом благодаря нужному количеству тертых сухарей и правильному соотношению анчоусов и взбитого яйца.
      Он положил первый кусочек в рот, но не сразу проглотил его. Подождал, пока вкус постепенно и равномерно растечется по языку и по нёбу, чтобы и язык и нёбо почувствовали, какой дар им преподнесен. Когда первый кусок был проглочен, рядом со столиком материализовался Мими Ауджелло.
      – Садись.
      Мими Ауджелло сел.
      – Я бы тоже поел.
      – Делай что хочешь. Только молчи, советую тебе как брат, ради твоего же блага, молчи во что бы то ни стало. Если заговоришь со мной, пока я ем эту рыбу, я за себя не ручаюсь.
      – Принесите мне спагетти с черенками , – сказал, ничуть не смутившись, Мими проходившему мимо Калоджеро.
      – С соусом или без?
      – Без.
      В ожидании он завладел газетой комиссара и принялся ее читать. Слава богу, спагетти подали, когда Монтальбано уже доел рыбу, – и ему не пришлось за едой наблюдать, как Мими обильно посыпает их пармезаном. Господи! Даже обычную гиену, которая кормится падалью, и ту бы замутило при мысли о спагетти с черенками под горами пармезана!
      – Как ты держался с начальником полиции?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Интересуюсь, что ты ему вылизывал – задницу или яйца?
      – Да что на тебя нашло?
      – Мими, я тебя знаю. Ты ухватился за дело с застреленным тунисцем, только чтобы лишний раз выслужиться.
      – Я лишь исполнял свои обязанности, тем более что тебя найти не удалось.
      Пармезана ему показалось маловато, он добавил еще две ложки и сверху присыпал перцем.
      – А в кабинет префекта ты вполз на брюхе?
      – Сальво, хватит.
      – Почему же хватит? Когда ты не упускаешь случая мне напакостить!
      – Это я-то тебе напакостил? Сальво, если бы я правда пытался тебе пакостить, за те четыре года, что мы работаем вместе, ты бы очутился в каком-нибудь забытом богом комиссариате на Сардинии, а я бы стал самое меньшее заместителем начальника полиции. Знаешь, ты кто, Сальво? Ты дуршлаг, через который вся вода проливается! А я только и делаю, что затыкаю твои дырки – насколько могу.
      Он был совершенно прав, и Монтальбано, выговорившись, сменил тон.
      – По крайней мере держи меня в курсе.
      – Я написал отчет, там все есть. Рыболовецкое судно «Сантопадре» из Мазары-дель-Валло, плавающее в открытом море, шесть человек экипажа, среди них тунисец – бедолага в первый раз поднялся на борт. Все как обычно, что тебе еще сказать? Тунисский патрульный катер требует остановиться, судно не подчиняется, те стреляют. На сей раз, однако, вышло не как обычно, есть убитый – и меньше всего это обрадует тунисцев. Потому что они хотели только конфисковать судно и потом содрать кучу денег с судовладельца, которому пришлось бы торговаться с тунисскими властями.
      – А наши?
      – Что наши?
      – Наши власти в такие дела не вмешиваются?
      – Бога ради! Дипломатическим путем этот вопрос решался бы бесконечно! А ты понимаешь, что чем дольше судно находится под арестом, тем меньше заработает судовладелец.
      – А какая выгода от этого тунисскому экипажу?
      – Они получают проценты, как у нас полицейские в некоторых городах. Только неофициально. Капитан «Сантопадре» – может быть, он и владелец – говорит, что напал на них «Рамех».
      – А это что такое?
      – Так называется тунисский патрульный катер, а командует им один офицер, настоящий пират. Так как на этот раз есть убитый, нашим властям придется вмешаться. Префект просил прислать ему подробнейший отчет.
      – А почему они свалились нам на голову, вместо того чтобы вернуться в Мазару?
      – Тунисец умер не сразу, Вигата оказалась ближайшим портом, но бедняга не выкарабкался.
      – Они попросили помощи?
      – Да, у нашего катера «Молния», который всегда на рейде в порту.
      – Как ты сказал, Мими?
      – Что я сказал?
      – Ты сказал «на рейде». Наверное, ты так написал и в отчете префекту. Ты же сам себе подгадил, своими руками, Мими.
      – А как я должен был написать?
      – Пришвартован, Мими. На рейде значит не в порту. Разница принципиальная.
      – О господи!
      Ясное дело, префект Дитрих из Больцано не отличит баркас от крейсера, но Ауджелло был повержен, и Монтальбано торжествовал.
      – Крепись. И чем все кончилось?
      – «Молния» добралась до места меньше чем за четверть часа, но там уже никого не было. Она покружила в окрестностях, но безрезультатно. Это все, что портовые власти узнали по радио. В любом случае сегодня ночью патрульный катер вернется в порт, и выяснятся подробности.
      – Да ну… – протянул комиссар недоверчиво.
      – Что?
      – Не понимаю, при чем здесь мы и наши власти, если тунисцы убили тунисца.
      У Мими Ауджелло отвисла челюсть.
      – Сальво, я, может, и говорю иногда глупости, но ты их выпаливаешь, как из пулемета.
      – Да ну! – повторил Монтальбано. Он вовсе не был уверен, что сморозил глупость.
      – А о том убийстве в лифте что скажешь?
      – Ничего не скажу. Это убийство мое. Ты себе забрал тунисца? А я забираю Вигату.
      «Будем уповать на лучшие времена, – подумал Ауджелло. – Иначе помоги нам Господь с таким начальником».
 
      – Алло, комиссар Монтальбано? Говорит Марнити.
      – Слушаю вас, майор.
      – Я хотел вас предупредить: наше командование решило – и по-моему, справедливо, – что делом траулера будет заниматься управление начальника порта Мазары. Следовательно, «Сантопадре» должен немедленно отшвартоваться. Вы еще хотели собрать какие-нибудь улики на судне?
      – Не думаю. Я считаю, что и мы должны последовать разумному примеру вашего командования.
      – Я не решался вам это предложить.
 
      – Господин начальник полиции, это Монтальбано. Извините за беспокойство…
      – Какие-то новости?
      – Нет. Я к вам с вопросом, так сказать, организационного характера. Мне сейчас звонил майор Марнити из управления начальника порта, чтобы сообщить, что их командование решило передать дело о застреленном тунисце в Мазару. И я подумал, может и мы…
      – Я понял, Монтальбано. Думаю, вы правы. Я немедленно позвоню своему коллеге в Трапани и сообщу ему, что мы отказываемся от дела. В Мазаре, кажется, отличный заместитель начальника полиции. Вот пусть они этим и займутся. Дело вели лично вы?
      – Нет, мой заместитель, доктор Ауджелло.
      – Предупредите его, что надо отправить в Мазару медицинское заключение и результаты баллистической экспертизы. Доктору Ауджелло можно оставить копии, если он захочет с ними ознакомиться.
 
      Монтальбано ногой открыл дверь в кабинет Мими Ауджелло, вытянул правую руку, сжал ее в кулак и приставил левую к локтю.
      – Выкуси, Мими.
      – Что это значит?
      – Это значит, что расследованием убийства на «Сантопадре» будут заниматься в Мазаре. Ты остаешься с пустыми руками, а у меня есть труп из лифта. Один – ноль.
      Настроение улучшилось. К тому же ветер поутих, и небо снова прояснилось.
 
      К трем пополудни перед Галло, поставленным караулить квартиру покойного Лапекоры до прихода вдовы, открылась дверь квартиры Куликкьи. Бухгалтер подошел к полицейскому и шепотом сообщил ему:
      – Женушка моя поуспокоилась.
      Галло не знал, как отреагировать на такую новость.
      – Куликкья я, комиссар меня знает. Вы обедали?
      У Галло желудок свело от голода, он отрицательно помотал головой.
      Бухгалтер зашел в квартиру и вскоре вернулся с блюдом, на котором был хлебец, увесистый кусок сыра кашкавал, пять ломтиков салями и бокал вина.
      – Это белое Корво. Мне его комиссар купил.
      Через полчаса он появился снова.
      – Я газету вам принес, чтобы время скоротать.
 
      В половине восьмого вечера все балконы и окна дома со стороны подъезда, как по звонку, заполнились зрителями, желающими поглядеть на возвращение домой синьоры Пальмизано Антоньетты, еще не знавшей, что отныне она вдова Лапекора. Представление должно было состоять из двух актов.
      Акт первый: синьора Пальмизано выйдет из рейсового автобуса, прибывающего в восемь двадцать пять из Фьякки, и через пять минут покажется в начале улицы. Она пойдет по ней у всех на виду, как обычно, неприветливая и чинная, не подозревая, какой удар ждет ее через несколько мгновений. Первая часть необходима для того, чтобы сполна насладиться трагизмом второго акта (предварительно зрители быстро переместятся с балкона или от окна на лестничную клетку): услышав, по какой причине она не может пройти в собственную квартиру, новоиспеченная вдова Лапекора разразится библейскими стенаниями, будет рвать волосы на голове, выть и бить себя в грудь, несмотря на поддержку вовремя подоспевших утешителей.
      Спектакль не состоялся.
      Неправильно, что бедная синьора Пальмизано узнает о смерти мужа от совершенно чужого человека, решили охранник и его супруга. Одевшись как подобает случаю – он в темно-серое, она – в черное, – они поджидали на остановке автобуса. Когда из него вышла синьора Антоньетта, они выступили вперед с траурными лицами под цвет одежды: темно-серое у него, черное – у нее.
      – Что случилось? – встревожилась синьора Антоньетта.
      Каждая сицилийская женщина старше пятидесяти, будь то благородная горожанка или неотесанная крестьянка, всегда ждет худшего. Какого худшего? Любого, но обязательно худшего. Синьора Антоньетта не была исключением.
      – Что-то стряслось с моим мужем?
      Так как она и сама все поняла, супругам Косентино оставалось только поддержать ее в трудную минуту. Безутешные, они распростерли ей свои объятья.
      И тут синьора Антоньетта сказала нечто, чего по законам логики не должна была говорить:
      – Его убили?
      Чета Косентино в ответ снова распростерла свои объятия. Вдова пошатнулась, но устояла на ногах.
      Разочарованным зрителям, таким образом, осталась только одна сцена: синьора Лапекора спокойно беседовала с синьорой и синьором Косентино. Она, не скупясь на подробности, объясняла, какую операцию сделали во Фьякке ее сестре.
      Пребывая в неведении о случившемся, Галло в семь тридцать пять услышал, как на его этаже останавливается лифт, встал со ступеньки, на которой сидел, повторяя про себя, что он должен сказать бедной женщине, и сделал шаг вперед. Дверь лифта открылась, и навстречу Галло вышел мужчина.
      – Косентино Джузеппе, охранник. Поскольку синьора Лапекора не может зайти в свою квартиру, она расположится на какое-то время в моей. Предупредите комиссара. Я живу на седьмом этаже.
 
      В квартире Лапекоры царил идеальный порядок. Столовая-гостиная, спальня, кабинет, кухня, ванная: везде все было на своих местах. На столе в кабинете лежал бумажник покойного со всеми документами и ста тысячами лир. Значит, решил Монтальбано, там, куда собирался Аурелио Лапекора, ему не пригодились бы ни бумаги, ни деньги. Он сел за стол и открыл все ящики один за другим. В первом слева валялись печати, старые письма в адрес фирмы «Аурелио Лапекора – Экспорт-Импорт», карандаши, шариковые ручки, ластики, просроченные марки и две связки ключей. Вдова объяснила, что это дубликаты ключей от дома и от конторы. В нижнем ящике – только пожелтевшие письма, перевязанные шпагатом. Содержимое первого ящика справа оказалось неожиданным: там лежал новый пистолет «беретта» с двумя запасными магазинами и пятью коробками патронов. Синьор Лапекора при желании мог бы учинить настоящую бойню. В последнем ящике хранились лампочки, лезвия для бритья, мотки веревки, резинки.
      Монтальбано приказал Галлуццо, сменившему Галло, отнести оружие и патроны в комиссариат:
      – Проверь потом, был ли ствол зарегистрирован.
      В кабинете стоял сильный запах жженой соломы, хотя комиссар распахнул окно, как только вошел.
      Вдова уселась в кресло в гостиной. Вид у нее был совершенно безразличный, как будто она сидела в привокзальном зале ожидания.
      Монтальбано тоже расположился в кресле. В этот момент позвонили в дверь, синьора Антоньетта инстинктивно приподнялась, чтобы открыть, но комиссар жестом остановил ее.
      – Галлуццо, открой ты.
      Дверь отворилась, последовал короткий разговор, и полицейский вернулся:
      – Там какой-то синьор с седьмого этажа. Хочет вам что-то сказать. Говорит, что он охранник.
      Косентино был в форме, он шел на работу.
      – Извините, синьор, что я вас беспокою, но тут мне кое-что пришло в голову…
      – Я вас слушаю.
      – Видите ли, синьора Антоньетта, как только приехала из Фьякки, когда поняла, что ее муж умер, спросила у нас, убили ли его. Если бы мне сказали, что моя жена умерла, я бы все что угодно подумал, но не то, что ее убили. По крайней мере не это первым делом пришло бы мне в голову. Не знаю, понятно ли я выражаюсь.
      – Вы прекрасно выразились. Спасибо, – сказал Монтальбано.
      Он вернулся в гостиную. Теперь синьора Лапекора выглядела растерянной.
      – У вас есть дети, синьора?
      – Да.
      – Сколько?
      – Один сын.
      – Живет здесь?
      – Нет.
      – Чем он занимается?
      – Врач.
      – Сколько ему лет?
      – Тридцать два.
      – Надо будет ему сообщить.
      – Я сообщу.
      Гонг. Конец первого раунда. В начале второго инициативу перехватила вдова.
      – Его застрелили?
      – Нет.
      – Задушили?
      – Нет.
      – А как же его умудрились убить в лифте?
      – Ножом.
      – Кухонным?
      – Возможно.
      Синьора встала и вышла в кухню. Комиссар слышал, как открылся и закрылся ящик. Она вернулась в гостиную и снова села.
      – Там все на месте.
      Комиссар перешел в контратаку.
      – Почему вы подумали, что нож может быть вашим?
      – Просто так.
      – Что делал ваш муж вчера?
      – То же, что каждую среду. Ходил в контору. Он туда наведывался по понедельникам, средам и пятницам.
      – У него было устоявшееся расписание?
      – С десяти до часу дня сидел там, потом приходил домой обедать, отдыхал, возвращался туда к половине четвертого и оставался до половины седьмого.
      – Чем он занимался дома?
      – Садился и смотрел телевизор.
      – А в те дни, когда не ходил в контору?
      – Тоже сидел перед телевизором.
      – Значит, сегодня, в четверг, ваш муж должен был остаться дома?
      – Именно так, синьор.
      – Но он был одет, как если бы собирался выйти.
      – Да, синьор.
      – Куда, вы думаете, он хотел пойти?
      – Знать не знаю.
      – Когда вы уходили, ваш муж проснулся или еще спал?
      – Спал.
      – Вам не кажется странным, что, как только вы вышли из дому, он сразу проснулся, в спешке собрался и…
      – Ему могли позвонить.
      Очко в пользу вдовы.
      – У вашего мужа было много деловых знакомств?
      – Деловых? Он уже много лет как свернул торговлю.
      – Зачем же он тогда регулярно ходил в контору?
      – Когда я спрашивала, он говорил, что ходит туда пыль протирать. Вот что он мне говорил.
      – Значит, синьора, вы утверждаете, что вчера, когда ваш муж вернулся из конторы, не происходило ничего необычного?
      – Ничего. По крайней мере до девяти вечера.
      – Что случилось после девяти вечера?
      – Я выпила два таблетки снотворного. И спала так крепко, что не открыла бы глаза, даже если бы дом стал рушиться.
      – Значит, если синьору Лапекоре звонили или к нему кто-то приходил, – вы ничего бы об этом не знали?
      – Точно так.
      – У вашего мужа были враги?
      – Нет.
      – Вы уверены?
      – Да.
      – Друзья?
      – Один. Кавальер Пандольфо. Они созванивались по средам и ходили поболтать в Албанское кафе.
      – Синьора, подозреваете ли вы кого-нибудь…
      Комиссар не успел договорить.
      – Подозревать не подозреваю. Я уверена.
      Монтальбано подскочил на кресле, Галлуццо пробормотал:
      – Черт подери!
      – И кто же это мог быть?
      – Кто мог быть, комиссар? Его любовница. Ее зовут Карима, через «К». Она туниска. Они встречались в конторе по понедельникам, средам и пятницам. А этот мерзавец говорил, что ходит туда прибираться.

      Первое воскресенье прошлого года пришлось на пятое января. Вдова сказала, что это роковое число выжжено у нее в памяти каленым железом.
      Ну вот, когда она выходила из церкви после полуденной мессы, к ней подошла синьора Коллура, та, что торгует мебелью.
      – Синьора, – говорит, – передайте своему мужу, что вчера привезли то, чего он ждал.
      – А что это?
      – Диван-кровать.
      Синьора Лапекора поблагодарила и пошла домой, а в голове у нее, как сверло, вертелась мысль: и на что ему диван-кровать? Хотя ее мучило любопытство, она ничего не спросила у Аурелио. Короче говоря, дома этот диван так и не появился. В воскресенье через две недели она подошла к продавщице мебели.
      – Знаете что? Диван-кровать по цвету не подходит к стенам.
      Выстрел был сделан вслепую, но попал в цель.
      – Синьора, мне же сказали, что он должен быть темно-зеленый, под цвет обоев.
      В одной из комнат в конторе были темно-зеленые обои. Вот куда этот негодяй поставил диван-кровать!
      Тринадцатого июня прошлого года – это число также запечатлелось у нее в памяти – она получила первое анонимное письмо. С июня по сентябрь их пришло три.
      – Вы можете мне их показать? – спросил Монтальбано.
      – Я их сожгла. Я не храню всякие мерзости.
      В трех анонимных письмах, составленных в лучших традициях из букв, вырезанных из газет, было написано одно и то же: дескать, муж ваш Аурелио три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам, встречается с женщиной, туниской по имени Карима, известной как проститутка. Эта женщина приходит к нему по утрам или после обеда. Иногда она покупает в соседнем магазине принадлежности для уборки, но все знают, что ходит она к синьору Аурелио заниматься развратом.
      – А не случалось вам… где-нибудь пересекаться? – осторожно спросил Монтальбано.
      – Вы имеете в виду, комиссар, не видала ли я, как эта потаскуха входит или выходит из конторы моего мужа?
      – К примеру.
      – Я до такого не опускаюсь, – гордо ответила синьора, – но кое-что было. Грязная тряпка.
      – Испачканная помадой?
      – Нет, – еле выдавила из себя вдова и слегка покраснела. – В общем, это были трусики, – добавила она после паузы, краснея еще гуще.
 
      Монтальбано и Галлуццо приехали на Гранет, когда все три магазина на этой короткой улочке уже закрылись. Дом № 28 оказался совсем небольшим: первый этаж, на три ступеньки выше уровня тротуара, и еще два. У двери прибиты три таблички. Одна из них гласила: «Аурелио Лапекора – Экспорт-Импорт. Первый этаж», вторая – «Каннателло Орацио, нотариальная контора», и третья – «Анджело Беллино, адвокат по торговым делам. Последний этаж». Они открыли дверь ключами, которые комиссар взял из стола в кабинете. Первая комната была собственно конторой: массивный красного дерева письменный стол XIX века, столик с печатной машинкой «Оливетти» сороковых годов, четыре металлических стеллажа, забитых старыми папками. На письменном столе стоял телефон. Стульев в комнате было пять, но один, сломанный, убрали в угол. А в соседней комнате… Соседняя комната, с уже известными темно-зелеными стенами, казалась частью совсем другой квартиры: вымыта до блеска, с широким диваном-кроватью, телевизором, музыкальным центром, тележкой, полной разных ликеров, мини-холодильником и ужасной фотографией обнаженной женщины, выставившей на всеобщее обозрение свой зад. Рядом с диваном стояла тумбочка с ночником, подделкой под «либерти», ящик ломился от презервативов всех видов.
      – Сколько лет было убитому? – спросил Галлуццо.
      – Шестьдесят три.
      – Мир его праху! – сказал полицейский, восхищенно присвистнув.
      Ванная была под стать темно-зеленой комнате: сверкающая, оснащенная биде, ванной с душем и огромным зеркалом, в котором можно было увидеть себя с головы до пят.
      Они вернулись в первую комнату, порылись в ящиках письменного стола, открыли несколько папок. Самые свежие письма оказались трехлетней давности.
      Этажом выше, в офисе нотариуса Каннателло, послышались шаги. Нотариуса нет на месте, сообщил им тощий и печальный секретарь лет тридцати. Он сказал, что бедный синьор Лапекора приходил в контору просто чтобы скоротать время. В эти дни там убиралась красивая туниска. А, вот еще он вспомнил: в последние месяцы довольно часто его навещал племянник – так по крайней мере представил его бедный синьор Лапекора, когда однажды они столкнулись в дверях. Лет тридцати, брюнет, высокий, хорошо одет, ездит на БМВ цвета серый металлик. Он, должно быть, много жил за границей, этот племянник, потому что говорит с чудным акцентом. Нет, о номере машины он ничего не может сказать, не обратил внимания. Вдруг он переменился в лице, словно смотрел на собственный дом, разрушенный землетрясением. Насчет этого преступления у него есть свое мнение, сказал секретарь.
      – То есть? – поинтересовался Монтальбано.
      Наверняка это сделал обычный молодой отморозок, которому не хватило денег на наркотики.
      Снова спустившись на первый этаж, Монтальбано позвонил из конторы синьоре Антоньетте.
      – Извините, почему вы мне не сказали, что у вас есть племянник?
      – Потому что у нас нет племянников.
 
      – Возвращаемся в контору, – сказал Монтальбано, когда они были уже в двух шагах от комиссариата.
      Галлуццо не решился даже спросить, что они там потеряли. В ванной рядом с темно-зеленой комнатой комиссар уткнулся носом в полотенце, глубоко вдохнул и принялся что-то искать в тумбочке возле раковины. Извлек оттуда пузырек с духами «Volupte» и протянул его Галлуццо:
      – Подушись.
      – Что надушить?
      – Задницу, – последовал неминуемый ответ.
      Галлуццо плеснул немного духов себе на щеку. Монтальбано придвинулся поближе и понюхал. Все сходилось, это был тот же аромат жженого сена, который он почуял в кабинете в квартире Лапекоры. Для верности он принюхался еще раз.
      Галлуццо улыбнулся:
      – Доктор, если нас тут увидят, так ведь… черт-те что подумают.
      Не ответив, комиссар подошел к телефону.
      – Алло, синьора? Извините, что я вас снова беспокою. Ваш муж пользовался духами? Нет? Спасибо.
 
      В кабинет Монтальбано вошел Галлуццо.
      – Пистолет Лапекоры был зарегистрирован восьмого декабря прошлого года. Так как у него не было разрешения на ношение оружия, он мог только хранить его дома.
      «Что-то, – подумал комиссар, – его не на шутку беспокоило в последнее время, если он решил купить оружие».
      – Что будем делать со стволом?
      – Пусть здесь лежит. Галлу, вот тебе ключи от конторы, ступай туда завтра рано утром, зайди внутрь и жди. Постарайся, чтобы тебя никто не видел. Если туниска не знает, что произошло, завтра, в пятницу, придет, как обычно.
      Галлуццо поморщился.
      – Вряд ли она не знает.
      – Почему? Кто ей скажет?
      Комиссару почудилось, что Галлуццо отчаянно пытается уклониться от темы.
      – Ну знаете, как это бывает, ходят слухи…
      – Уж не ты ли, случаем, проболтался своему шурину-журналисту? Смотри мне, если это так…
      – Комиссар, клянусь вам, ничего я ему не говорил.
      Монтальбано ему поверил: Галлуццо врать не станет.
      – Как бы там ни было, в контору все равно ступай.
 
      – Монтальбано? Это Якомуцци. Я хотел поставить тебя в известность о результатах экспертизы.
      – Ради всех святых, Якомуцци, дай дух переведу, а то сердце у меня от нетерпения выскочит. Господи, как же я волнуюсь! Ну вот, чуть-чуть поуспокоился. Поставь меня в известность, как ты выражаешься на своем несравненном канцелярите.
      – Во-первых, ты неисправимый говнюк, во-вторых, окурок сигареты от обычной «Национале» без фильтра, в собранной на полу лифта пыли не обнаружено ничего необычного, а что касается кусочка дерева…
      – …это простая спичка.
      – Именно.
      – У меня дыхание сперло, я на грани инфаркта. Вы открыли мне глаза на убийцу.
      – Монтальба, иди к черту.
      – Куда приятней компания, чем ты. Что было у него в кармане?
      – Платок и связка ключей.
      – А о ноже что скажешь?
      – Кухонный, им много пользовались. Между ручкой и лезвием застряла рыбья чешуя.
      – И все? А тебе не пришло в голову выяснить, была это чешуя трески или рыбки султанки? Попытайся узнать, не заставляй меня терзаться в сомнениях.
      – Да что ты так взвился?
      – Якому, попробуй пошевелить мозгами. Если бы мы, не дай бог, оказались посреди Сахары и ты бы сказал мне, что на ноже, которым убили туриста, нашел рыбью чешую, – это еще могло бы, повторяю, только могло бы что-то означать. Но что толку в рыбьей чешуе у нас в Вигате, где из двадцати тысяч жителей девятнадцать тысяч девятьсот семьдесят едят рыбу?
      – А остальные тридцать почему не едят? – опешил Якомуцци.
      – Остальные тридцать – грудные младенцы.
 
      – Алло? Говорит Монтальбано. Позовите, пожалуйста, доктора Паскуано.
      – Не кладите трубку.
      Самое время завести любимую сицилийскую песенку…
      – Алло, комиссар? Доктор просил его извинить, он сейчас занят вскрытием этих двоих из Костабьянки, которых мафия выгнула колесом и привязала ноги к шее . Что касается вашего убитого, доктор просил вам передать, что здоровье у него было завидное, если бы не убили, дожил бы до ста лет. Один ножевой удар, нанесен уверенной рукой. Убийство совершено между семью и восьмью часами утра. Еще что-нибудь?
 
      В холодильнике он нашел макароны с брокколи и, поставил их в духовку разогреваться. На второе горничная Аделина приготовила зразы из тунца. Полагая, что в обед только перекусил, он счел своим долгом съесть все. Включил телевизор, хороший местный «Свободный канал», где работал его друг Николо Дзито, красный внутри и снаружи. Дзито комментировал убийство на «Сантопадре», а оператор давал крупный план пулевых отверстий в рубке управления и темного пятна, которое могло быть кровью. Вдруг в кадре появился Якомуцци, он что-то разглядывал сквозь лупу, стоя на коленях.
      «Шут гороховый!» – разозлился Монтальбано и переключил на «Телевигату», где работал Престиа, шурин Галлуццо. И здесь тоже оказался Якомуцци, только уже не на судне, теперь он делал вид, что снимает отпечатки пальцев в лифте, где был убит Лапекора. Монтальбано выругался, вышел из комнаты и швырнул об стену какую-то книжку. Вот почему Галлуццо так мямлил, знал, что новость уже всем известна, но ему не хватило духа сказать об этом. Конечно, это Якомуцци предупредил журналистов, чтобы лишний раз попасть на телевидение. Он не мог удержаться, привычка выставлять себя напоказ у этого типа достигла таких размеров, что в этом отношении он мог сравниться только с бездарным актером или писакой, чьи книги выходят тиражом в сто пятьдесят экземпляров.
      Теперь на экране маячил Пиппо Рагонезе, политический комментатор новостей. Поговорим о подлом нападении тунисцев на наше судно, которое мирно рыбачило в итальянских территориальных водах, то есть на священной родной земле. Вернее, конечно, не на земле, а в море, но в любом случае на родине. Правительство, будь оно не таким мягкотелым, как нынешнее, где заправляют крайне левые, жестко отреагировало бы на подобную провокацию, которая…
      Монтальбано выключил телевизор.
 
      Раздражение, вызванное выходкой Якомуцци, никак не проходило. Расположившись на веранде с видом на пляж, он выкурил одну за другой три сигареты, глядя на залитое лунным светом море. Пожалуй, голос Ливии его успокоит, поможет заснуть.
      – Алло, Ливия, как дела?
      – Так себе.
      – У меня был тяжелый день.
      – Ах вот как?
      Что за муха ее укусила? И тут он вспомнил, что утренний разговор завершился размолвкой.
      – Я тебе звоню, чтобы извиниться за свое хамство. И не только из-за этого. Если бы ты знала, как я скучаю…
      Кажется, перебрал.
      – Ты правда по мне скучаешь?
      – Да, очень.
      – Слушай, Сальво, в субботу утром я сяду на самолет и еще до обеда буду в Вигате.
      Ужас, только Ливии здесь не хватало.
      – Ну что ты, милая, для тебя это так хлопотно…
      Если уж она что-то вбила себе в голову, то становилась упрямее калабрийки. Сказала – в субботу утром, значит, приедет в субботу утром. Надо будет завтра позвонить начальнику полиции, подумал Монтальбано. Прощайте, спагетти в чернилах каракатицы!
 
      На следующий день часов в одиннадцать, так как в комиссариате ничего не происходило, Монтальбано лениво побрел на спуск Гранет. В первом магазине на этой улице вот уже шесть лет торговали хлебом. Булочник и его помощник слышали, что владельца конторы в доме № 28 убили, но не были с ним знакомы, даже не видели никогда. «Быть такого не может», – подумал он и, как настоящий легавый, принялся задавать вопрос за вопросом, пока до него не дошло, что синьор Лапекора до своей конторы добирался по другой стороне улицы. Поэтому в продуктовом магазине в доме № 26 прекрасно знали – а как же! – бедного синьора Лапекору. Знали и туниску – как ее звали? – Кариму – да, красивая женщина! При этих словах хозяин и его служащие не сдержали улыбки. Ну конечно, руку на отсечение мы не дадим, но такая милашка одна в доме с таким мужчиной, как бедный синьор Лапекора – для своего возраста он был еще ой-ей-ей! Да, племянник у него был, наглый такой, надменный. Он часто парковал машину прямо впритык к двери магазина, и однажды синьора Миччике, которая весит сто пятьдесят килограммов, застряла между машиной и дверью… Нет, номер не помним. Вот если бы было как раньше, «ПА» – значит, из Палермо, «МИ» – из Милана, тогда другое дело…
      В третьем, и последнем, магазине на Гранет продавалась бытовая техника. Его хозяин, синьор Дзирконе Аджелло, стоял за прилавком и читал газету. Конечно, он знал этого беднягу – сам он здесь торгует уже десять лет. Когда синьор Лапекора проходил мимо – в последние месяцы только по понедельникам, средам и пятницам, – всегда здоровался. Такой был хороший человек! Да, и туниску видел – красивая бабенка. Да, и племянника видел иногда. Племянника и друга племянника.
      – Какого друга? – удивился Монтальбано.
      Оказалось, синьор Дзирконе видел этого друга по крайней мере три раза: он приезжал вместе с племянником, и они заходили в дом. Ну, лет тридцати, блондинистый, полноватый. Больше нечего сказать. Номер машины? Шутить изволите? Да сейчас по этим номерам не разберешь, где турок, а где христианин! БМВ цвета серый металлик, вот и все, а сочинять он не хочет.
      Комиссар позвонил в дверь конторы. Никто не открывал. Галлуццо, похоже, стоял за дверью, думая, как ему поступить.
      – Это Монтальбано.
      Дверь мгновенно распахнулась.
      – Туниска пока не приходила, – сообщил Галлуццо.
      – И не придет. Ты был прав, Галлу.
      Тот смутился и потупил глаза.
      – Кто им сообщил?
      – Доктор Якомуцци.
      Чтобы время так не тянулось, Галлуццо придумал себе занятие. Он достал пятничные номера «Республики», которые синьор Лапекора аккуратно складывал на нижней полке самого свободного стеллажа, разложил их на письменном столе и перелистывал один за другим в поисках фотографий более-менее обнаженных женщин. Потом ему это надоело, и он принялся решать кроссворд в пожелтевшем от времени журнале.
      – Что же, мне так здесь и сидеть весь день напролет? – спросил он тоскливо.
      – Думаю, да. Наберись терпения. Пойду-ка я воспользуюсь уборной синьора Лапекоры.
      Вообще-то ему редко случалось делать это в неположенное время, но, видно, вчера он так разозлился при виде комедии, которую ломал по телевизору Якомуцци, что даже пищеварение у него расстроилось.
      Он уселся, испустил ритуальный вздох удовлетворения, и тут перед его мысленным взором встало то, что он видел минуту назад, не придав этому никакого значения.
      Он вскочил и бросился в комнату, придерживая одной рукой спущенные штаны.
      – Стой! – приказал он Галлуццо. От испуга тот стал мертвенно-бледным и инстинктивно поднял руки вверх.
      Вот она, прямо возле локтя Галлуццо, – жирная «Р», аккуратно вырезанная из газеты. Нет, не из газеты, а из журнала: бумага глянцевая.
      – Что случилось? – еле выговорил Галлуццо.
      – Может быть, все, а может, и ничего, – туманно, словно Кумекая сивилла, ответил комиссар. Он натянул брюки, затянул их ремнем, оставив молнию не застегнутой, и схватил телефонную трубку.
      – Извините за беспокойство, синьора. Какого числа, говорите, вы получили первое анонимное письмо?
      – Тринадцатого июня прошлого года.
      Поблагодарив вдову, он положил трубку.
      – Помоги-ка мне, Галлу. Разложим по порядку эти журналы и посмотрим, все ли страницы на месте.
      Кто ищет, тот всегда найдет: из номера за седьмое июня были вырваны две страницы.
      – Так, давай дальше, – сказал комиссар.
      В номере за тридцатое июля не хватало двух страниц, то же в номере за первое сентября.
      Три анонимных письма были составлены здесь, в конторе.
      – С вашего позволения, – Монтальбано, довольный, вышел из комнаты. Из уборной до Галлуццо донеслось радостное пение.

      – Господин начальник полиции? Это Монтальбано. Звоню, чтобы предупредить, что завтра не смогу прийти к вам на ужин. Мне ужасно жаль.
      – Вы сожалеете о том, что мы не увидимся, или о спагетти в чернилах каракатицы?
      – И то, и другое.
      – Если дело в работе, не могу ли я…
      – Не из-за работы… Дело в том, что ко мне приезжает моя…
      Невеста? Что-то из XIX века. Девушка? В их-то возрасте?
      – Женщина? – подсказал начальник полиции.
      – Именно.
      – Синьорина Ливия Бурландо, должно быть, очень к вам привязана, если пускается в такое долгое и скучное путешествие.
      Он никогда не говорил о Ливии своему начальнику, официально тот не должен был даже подозревать о ее существовании. Разве что они встретились в больнице, где Монтальбано лежал после ранения.
      – Послушайте, – сказал начальник полиции, – почему бы вам нас не познакомить? Моей жене было бы очень приятно. Приходите завтра вечером вместе.
      Субботняя трапеза была спасена.
 
      – Я говорю с синьором комиссаром? Лично?
      – Да, синьора, это я.
      – Я бы хотела рассказать вам кое-что о том господине, которого убили вчера утром.
      – Вы знали его?
      – И да, и нет. Мы никогда не разговаривали. Даже как его зовут, я узнала только из вчерашних новостей, по телевизору.
      – Послушайте, синьора, вы полагаете, то, что вы хотите мне рассказать, действительно важно?
      – Думаю, да.
      – Хорошо, тогда заходите ко мне в комиссариат сегодня около пяти вечера.
      – Не могу.
      – Ну, тогда завтра.
      – И завтра не могу. Я парализована.
      – Понятно, я приду сам. Можно прямо сейчас?
      – Пожалуйста. Я не выхожу из дома.
      – Где вы живете, синьора?
      – Спуск Гранет, двадцать три. Меня зовут Клементина Вазиле Коццо.
 
      По пути Монтальбано окликнули. Это был майор Марнити, он сидел в Албанском кафе с офицером помоложе.
      – Разрешите представить вам лейтенанта Пьёвезан, капитана патрульного катера «Молния», того, что…
      – Монтальбано. Очень приятно, – сказал комиссар. На самом деле ему вовсе не было приятно: он едва отделался от этой истории с рыболовецким судном, почему его постоянно пытаются в нее втянуть?
      – Выпейте с нами кофе.
      – Я правда занят.
      – Всего пять минут.
      – Ладно, только не надо кофе.
      Он сел.
      – Расскажите ему, – сказал Марнити Пьёвезану.
      – По мне, так все это выдумки.
      – Что выдумки?
      – По мне, вся эта история с рыболовецким судном вилами на воде писана. Мы получили сообщение от «Сантопадре» в час ночи, они дали нам свои координаты и сказали, что у них на хвосте катер «Рамех».
      – А какие были координаты? – не удержался комиссар.
      – Рядом с нашими территориальными водами.
      – И вы помчались.
      – На самом деле им должна была помочь «Гроза», она находилась ближе.
      – А почему «Гроза» этого не сделала?
      – Потому что часом раньше получила сигнал СОС от другого судна, его через пробоину заливало водой. За «Грозой» туда же отправился «Гром», и так большой сектор моря остался без охраны.
      «Гром, молния, гроза – у нас на флоте всегда штормит», – подумал Монтальбано, а вслух сказал:
      – И конечно, они не обнаружили никакого судна, терпящего бедствие.
      – Конечно. Да и я, когда прибыл на место, не нашел там ни «Сантопадре», ни «Рамеха», который, между прочим, вообще в ту ночь не дежурил. Не знаю, что и сказать, но чую неладное.
      – А именно? – спросил Монтальбано.
      – Да что, контрабанду, – ответил Пьёвезан.
      Комиссар поднялся со стула и разочарованно развел руками:
      – Но что мы можем сделать? Расследованием теперь занимаются в Трапани и Мазаре.
      В Монтальбано умер великий актер.
      – Комиссар! Доктор Монтальбано! – его снова окликнули. Удастся ли ему затемно добраться до синьоры – или синьорины? – Клементины? Он обернулся и увидел, что его догоняет Галло.
      – В чем дело?
      – Ни в чем. Увидал вас – вот и окликнул.
      – Куда идешь?
      – Мне Галлуццо позвонил из конторы Лапекоры. Вот куплю ему что-нибудь перекусить и посижу за компанию.
      Дом № 23 по спуску Гранет стоял прямо напротив дома № 28 и был похож на него как две капли воды.
 
      Клементина Вазиле Коццо оказалась хорошо одетой дамой лет шестидесяти. Она сидела в инвалидном кресле. Квартира сверкала чистотой. Сама она устроилась у завешанного окна, а комиссару предложила расположиться на стуле напротив.
      – Я вдова, – начала она, – но благодаря моему сыну Джулио ни в чем не нуждаюсь. Работала учительницей начальных классов, теперь на пенсии. Сын нанял горничную, которая заботится обо мне и о доме. Она приходит три раза в день: по утрам, в полдень и вечером, когда я ложусь спать. Невестка любит меня, как родная дочь: и она, и Джулио навещают меня по крайней мере раз в день. Если не считать этой беды, которая стряслась со мной шесть лет назад, мне не на что жаловаться. Я слушаю радио, смотрю телевизор, но в основном читаю. Видите? – она указала на набитые книгами полки.
      Синьора (теперь уже ясно, что не синьорина), когда же вы изволите перейти к сути дела?
      – Я говорю вам все это, чтобы вы не приняли меня за одну из тех старух, которые от нечего делать за всеми подглядывают. Но бывает, видишь то, чего и знать не хотелось бы.
      На прикрепленной к ручке кресла подставке зазвонил радиотелефон.
      – Джулио? Да, комиссар у меня. Нет, мне ничего не надо. До скорого.
      Она посмотрела на Монтальбано с улыбкой:
      – Джулио был против нашей встречи. Он не хотел, чтобы я вмешивалась в дела, которые, по его мнению, меня не касаются. Десятилетиями приличные люди в наших краях твердили, что мафия их не касается, это не их дело. Но я-то своих учеников всегда учила, что жить по принципу «не трогай других, и тебя не тронут» – худший из смертных грехов. И что же, теперь, когда пришел мой черед рассказать, что я видела, – я отступлюсь?
      Она замолчала, переводя дыхание. Синьора Клементина Вазиле Коццо все больше нравилась Монтальбано.
      – Вы должны меня извинить, я отклоняюсь от темы. Сорок лет, что проработала учительницей, я только и делала, что говорила. Это вошло у меня в привычку. Поднимитесь, пожалуйста.
      Монтальбано повиновался, как примерный школьник.
      – Встаньте у меня за спиной и наклонитесь до уровня моей головы.
      Когда комиссар оказался так близко, что она почти говорила ему на ухо, синьора подняла оконную штору.
      Они словно очутились в конторе синьора Лапекоры, муслиновые занавески на окне были совершенно прозрачными и ничего не скрывали. Галло и Галлуццо ели хлебцы, вернее, разломанный пополам калач. На столе стояла полупустая бутылка вина и два бумажных стаканчика. Окно синьоры Клементины было расположено чуть выше окна конторы, и под таким углом все, что там находилось, почему-то казалось больше, чем на самом деле.
      – Зимой, когда горит свет, видно еще лучше, – сказала синьора, опуская штору.
      Монтальбано снова сел на стул.
      – Так что же вы видели, синьора?
      Клементина Вазиле Коццо все ему рассказала.
 
      Когда рассказ подошел к концу и комиссар прощался с хозяйкой, он услышал, как хлопнула входная дверь.
      – Горничная пришла, – сказала синьора Клементина.
      Вошла коренастая девица лет двадцати. Она хмуро оглядела чужака и подозрительно спросила:
      – Все в порядке?
      – Да, все.
      Девушку это не убедило, но она сказала, что пойдет на кухню поставить воду, и вышла из комнаты.
      – Что ж, синьора, благодарю вас, и… – начал комиссар, вставая.
      – Почему бы вам не остаться пообедать со мной?
      У Монтальбано свело желудок. Синьора Клементина милая и замечательная, но питается, наверное, манной кашей и вареной картошкой.
      – У меня действительно дел невпроворот, и…
      – Поверьте, Пина, моя горничная, прекрасно готовит. Сегодня на обед паста алла Норма, знаете, с жареными баклажанами и копченым творогом.
      – Господи Иисусе! – Монтальбано снова сел.
      – А на второе – тушеное мясо.
      – Господи! – повторил он.
      – Почему вы так удивлены?
      – Не слишком ли это тяжелая для вас пища?
      – У меня желудок не как у двадцатилетней девчонки, которая целый день может прожить на половинке яблока и морковном соке. Может быть, вы разделяете мнение моего сына Джулио?
      – К сожалению, я не знаком с его мнением.
      – Он говорит, что в моем возрасте не следует так питаться. Считает, что это даже неприлично. Будь его воля, он кормил бы меня одними кашками. Так что, остаетесь?
      – Остаюсь, – решительно ответил комиссар.
 
      Монтальбано пересек улицу, перескочил через три ступеньки и позвонил в дверь конторы. Открыл Галло.
      – Я сменил Галлуццо, – объяснил он. И добавил: – Доктор, вы из комиссариата?
      – Нет, а что?
      – Фацио звонил, спрашивал, не видали ли мы вас. Он вас ищет. Хочет сообщить что-то важное.
      Комиссар бросился к телефону.
      – Комиссар, я вас искал, потому что тут, кажется, важная новость. Помните, вы вчера велели разослать телефонограмму, что разыскивается эта Карима? Ну вот, полчаса назад мне позвонил доктор Манкузо делла Страньери из Монтелузы. Говорит, ему совершенно случайно удалось узнать, где она живет.
      – Говори.
      – Она живет в Вилласете, на улице Гарибальди, семьдесят.
      – Уже выхожу, и едем туда.
 
      В дверях комиссариата его остановил хорошо одетый мужчина лет сорока:
      – Вы доктор Монтальбано?
      – Да, но у меня нет времени.
      – Я жду уже два часа. Ваши коллеги не знали, придете вы или нет. Я Антонио Лапекора.
      – Сын? Врач?
      – Да.
      – Мои соболезнования. Заходите. Но у нас только пять минут.
      Навстречу им вышел Фацио:
      – Машина готова.
      – Выезжаем через пять минут. Мне надо поговорить с этим синьором.
      Они вошли в кабинет, комиссар предложил врачу стул, сам сел за письменный стол.
      – Я вас слушаю.
      – Видите ли, комиссар, вот уже около пятнадцати лет я живу и работаю в Валледольмо. Я педиатр. В Валледольмо я и женился. Понятно, что со временем мои отношения с родителями стали менее близкими. К тому же они никогда и не были особенно доверительными. Конечно, мы вместе отмечали церковные праздники и созванивались раз в две недели. Поэтому я очень удивился, когда в начале сентября получил от папы письмо. Вот оно.
      Он засунул руку в сумку, вытащил письмо и протянул его комиссару.

      Дорогой Нино, я знаю, что это письмо тебя удивит. Я старался, чтобы ты ничего не узнал о переделке, в которую я попал: сейчас она угрожает обернуться для меня настоящей бедой. Но теперь я понимаю, что так не может продолжаться. Приезжай немедленно. И ничего не говори маме. Целую. Папа.

      – И что вы сделали?
      – Ну, понимаете, через два дня я должен был лететь в Нью-Йорк… Меня не было месяц. Когда я вернулся, сразу позвонил папе, спросил, нужен ли еще ему, и он сказал, что нет. Потом мы виделись, но он не упоминал об этом.
      – У вас есть идеи по поводу той опасной передряги, в которую попал ваш отец?
      – Тогда я подумал, что он решил снова открыть свою фирму, хотя я был категорически против. Мы даже повздорили. К тому же мама мне рассказала о папиной связи с какой-то женщиной, которая стоила ему слишком дорого…
      – Постойте. То есть вы были уверены, что помощь, которой просил ваш отец, заключалась в деньгах. Вы думаете, он хотел просто одолжить у вас?
      – Если честно, то да.
      – И вы не вмешались, несмотря на тревожный тон письма?
      – Ну, видите ли…
      – Вы хорошо зарабатываете, доктор?
      – Не жалуюсь.
      – Удовлетворите мое любопытство: зачем вы показали мне письмо?
      – Потому что в свете папиного убийства я иначе взглянул на события. Письмо может быть полезным в расследовании.
      – Нет, вряд ли. Возьмите его и бережно храните. У вас есть дети, доктор?
      – Да, сын Калоджерино, ему четыре года.
      – Желаю вам никогда не нуждаться в его помощи.
      – Почему? – Антонио Лапекора был сбит с толку.
      – Потому что если яблоко от яблони не далеко падает, то на вас наплюют.
      – Да что вы себе позволяете?
      – Даю вам десять секунд, и если не исчезнете – я найду повод вас арестовать.
      Доктор скрылся в такой спешке, что опрокинул стул, на котором сидел.
      Аурелио Лапекора в отчаянии просил помощи у собственного сына, а тот предпочел улететь от него за океан.
 
      Еще тридцать лет назад Вилласета состояла из пары десятков домов, даже лачуг, по десять с каждой стороны муниципальной дороги Вигата-Монтелуза. Во времена экономического бума и строительной лихорадки (на которой, кажется, стоит наше государство; надо бы и в конституции записать: «Италия – республика, основанная на строительных работах»), пришла дорожная белая горячка, отчего в Вилласете ныне пересекаются три шоссе и одна скоростная автомагистраль, а также находится так называемая «развязка» двух провинциальных дорог и трех дорог между провинциями. На некоторых из них неосторожного путешественника поджидает сюрприз: после нескольких километров живописного пути мимо выкрашенных в красный цвет заграждений, означающих, что здесь были убиты судьи, следователи, полицейские, финансисты и даже тюремные охранники, турист оказывается на склоне холма, настолько пустынного, что вряд ли на него когда-нибудь ступала нога человека. Другие дороги обрываются на берегу моря, упираясь в полоску белого мелкого песка. И насколько видно глазу – ни одного дома и ни одного корабля на горизонте, что неминуемо приводит к развитию у заезжего путешественника синдрома Робинзона.
      Вилласета, следуя врожденному инстинкту, заставляющему здешних жителей выстраивать дома в ряд по обочине любой дороги, вскоре превратилась в городок с длинными улицами, напоминающий лабиринт.
      – Пойди отыщи эту улицу Гарибальди! – взвыл сидевший за рулем Фацио.
      – Где самая дальняя окраина Вилласеты? – спросил комиссар.
      – На дороге в Бутеру.
      – Поехали туда.
      – Откуда вы знаете, что улица Гарибальди в тех краях?
      – Не спорь.
      Он знал, что не ошибется. Будучи очевидцем «экономического чуда», он помнил, что незадолго до него улицы в центре любого городка назывались в честь долгой памяти отцов объединенной Италии (Мадзини, Гарибальди, Кавура), в честь старых политиков (Орландо, Соннино, Криспи) и классиков (Данте, Петрарки, Кардуччи, реже – Леопарди). После бума топонимика изменилась: отцы основатели, старые политики и классики переселились на окраину, в центре теперь расположились Пазолини, Пиранделло, Де Филиппо, Тольятти, Де Гаспери и непременно Кеннеди (имелся в виду Джон, а не Боб. Хотя в одном городишке, затерянном в горах Неброди, Монтальбано случилось побывать на площади «Братьев Кеннеди»).
 
      Комиссар оказался прав, но лишь отчасти. Он угадал, что на дорогу в Бутеру выселили из центра исторических знаменитостей. Но просчитался, потому что улицы в этом, с позволения сказать, квартале были названы не в честь отцов основателей, а, бог знает почему, в честь Верди, Беллини, Россини и Доницетти. Отчаявшись, Фацио решил спросить дорогу у старика, правившего груженной хворостом повозкой. Тащивший ее осел не соизволил остановиться, и Фацио пришлось, поравнявшись с ним, ехать на минимальной скорости.
      – Извините, а где здесь улица Гарибальди?
      Старик, казалось, ничего не слышал.
      – Улица Гарибальди? – повторил Фацио громче.
      Старик обернулся и зло уставился на приезжего:
      – Улица Гарибальди? Вы произносите имя Гарибальди, когда на нашей земле такой бордель? Какая там улица! Вот бы сам Гарибальди вернулся и надрал задницу этим ублюдкам!

      Улица Гарибальди в конце концов нашлась: она граничила с желтым необработанным полем с редкими зелеными вкраплениями завядших грядок. Дом семьдесят оказался лачугой из неоштукатуренного песчаника. Всего две комнаты: в нижнюю вела низенькая дверь рядом с окном, во вторую нужно было подниматься по наружной лестнице. Фацио позвонил в дверь, и вскоре ему открыла старушка в поношенном, но чистом халате. Увидев гостей, она выпустила длинную очередь арабских слов, часто прерываемую кивками.
      – И вам добрый вечер! – ответил Монтальбано, теряя терпение (на небо вновь набежали тучи).
      – Постойте, постойте, – сказал Фацио, выставив вперед ладонь – этот жест понятен на любом языке. Старушка поняла и сразу замолчала.
      – Ка-ри-ма? – выговорил Фацио и, побоявшись, что недостаточно четко произнес имя, повилял бедрами и погладил себя по воображаемым длинным волосам. Старуха рассмеялась.
      – Карима! – сказала она и пальцем указала на верхнюю комнату.
      Они поднялись по наружной лестнице: впереди Фацио, за ним Монтальбано, старушка замыкала шествие, выкрикивая непонятные слова. Фацио позвонил, но никто не ответил. Старушка заговорила еще громче. Он снова позвонил. Старушка решительно отодвинула комиссара, прошла вперед, оттеснила Фацио от двери и, подражая ему, повиляла бедрами, пригладила волосы, жестом показала, что женщина ушла, а потом опустила правую ладонь, показывая кого-то невысокого, растопырила пальцы, и повторила жест «ушел».
      – У нее был ребенок? – удивился комиссар.
      – Она ушла с пятилетним сыном, если я правильно понял, – подтвердил Фацио.
      – Мне нужны подробности, – сказал Монтальбано. – Позвони Страньери в Монтелузу, пусть пришлет кого-нибудь, кто говорит по-арабски. Как можно скорее.
      Фацио стал спускаться по лестнице, старуха, продолжая что-то ему вещать, пошла следом. Комиссар присел на ступеньку, закурил сигарету и замер, словно ящерица на солнышке.
 
      Бускаино, полицейский, знающий арабский, так как родился и прожил в Тунисе до пятнадцати лет, подоспел минут через сорок пять. Старушка поняла, что приехал человек, говорящий на ее языке, и незамедлительно изъявила желание помочь.
      – Она говорит, что хочет все рассказать дяде, – перевел Бускаино.
      Сначала ребенок, теперь еще какой-то дядя!
      – А это кто? – недоуменно спросил Монтальбано.
      – Дядя, хм… это, наверное, вы, комиссар, – объяснил полицейский, – это у них уважительное обращение. Она говорит, что Карима пришла домой вчера около девяти утра, забрала сына и в спешке убежала. Говорит, вид у нее был возбужденный, испуганный.
      – У нее есть ключ от верхней комнаты?
      Бускаино перевел вопрос и ответил:
      – Да.
      – Пусть даст его нам, пойдем посмотрим.
      Пока они поднимались по лестнице, старушка продолжала тараторить, и Бускаино едва успевал переводить. Сыну Каримы было пять лет, мать оставляла его старухе, когда уходила на работу; парнишку звали Франсуа, она родила его в Тунисе от какого-то заезжего француза.
      Комната Каримы была безупречно чистой, здесь стояла двуспальная кровать, за занавеской – кроватка для малыша, столик с телевизором и телефоном, стол побольше с четырьмя стульями, комод с четырьмя выдвижными ящиками и платяной шкаф. Два ящика набиты фотографиями. В углу за скользящей пластиковой дверью уместились туалет, биде и раковина. Сильно пахло теми духами, запах которых комиссар почувствовал в кабинете Лапекоры и затем нашел у него в конторе – «Volupte». Кроме балкончика, здесь было еще окно, выходящее на задний двор с ухоженным палисадником.
      Монтальбано взял одну из фотографий: красивая тридцатилетняя женщина, смуглая, с большими глазами, держит на руках ребенка.
      – Спроси у нее, это Карима и Франсуа?
      – Да, – ответил Бускаино.
      – Где они ели? Здесь не видно плиты.
      После оживленных переговоров со старухой полицейский пояснил: мальчик всегда ел у нее, Карима тоже по вечерам с ними ужинала, когда бывала дома.
      – К ней приходили мужчины?
      Едва услышав перевод, старуха явно возмутилась. Карима была почти что «джинн» (святая женщина, на полпути между смертными и ангелами), она никогда не занималась «харамом» (всякими мерзостями), зарабатывала на жизнь, горбатясь на других, убирая за ними. Она была славная и щедрая: давала денег, чтобы ребенка кормить и дом содержать в порядке, всегда больше, чем надо, и никогда не отбирала остаток. Дядя, то есть Монтальбано, конечно, знает толк в людях, как же он мог такое подумать о Кариме?
      – Скажи ей, – попросил Монтальбано, разглядывая фотографии, – что Аллах велик и милосерден, но если она нас обманет, Аллах обязательно ее накажет. Те, кто водит за нос правосудие, потом горько жалеют.
      Бускаино добросовестно перевел, и старушка замолчала, как будто в ней кончился завод. Потом внутренний ключик повернулся, и она снова принялась трещать без передышки. Дядя – мудрый человек, он, конечно, угадал: в последние два года к Кариме наведывался молодой мужчина, он приезжал на большой машине.
      – Спроси, какого цвета.
      После долгих и сложных переговоров переводчик сообщил:
      – Кажется, серый металлик.
      – Что делали этот мужчина и Карима?
      То, что делают мужчина и женщина, дядя. Старуха слышала, как этажом выше скрипела кровать.
      Он оставался на ночь?
      Только однажды. А утром отвез ее на своей машине на работу. Но это был плохой человек. В ту ночь они очень шумели. Карима кричала и плакала, а потом плохой человек ушел. Старуха поднялась к Кариме – та сидела на полу голая, вся в синяках, и всхлипывала. Хорошо хоть Франсуа не проснулся.
      Плохой человек случайно не приезжал в среду вечером?
      Как дядя догадался? Да, приезжал, но они с Каримой ничего такого не делали, он посадил ее в машину и увез.
      В котором часу?
      Около десяти вечера. Карима привела к ней Франсуа, сказала, что не будет ночевать дома. И правда, утром она приехала около девяти и снова ушла вместе с ребенком.
      Ее привез плохой человек?
      Нет, она приехала на автобусе. Плохой человек появился спустя пятнадцать минут после их ухода, а как узнал, что их нет, вскочил в машину и помчался их искать.
      Карима говорила, куда едет?
      Нет, ничего не говорила. Старуха видела, как они пошли в старый город – там останавливаются междугородние автобусы.
      Она взяла с собой чемодан?
      Да, очень маленький.
      Пусть старуха взглянет, все ли на месте в комнате.
      Она открыла шкаф – по комнате сразу распространился сильный запах «Volupte», – выдвинула ящики, порылась в них.
      В конце концов она сказала, что Карима взяла с собой пару брюк, рубашку, трусики – бюстгальтер она не носит. Еще она прихватила сменную одежду и белье для ребенка.
      Пусть смотрит внимательно. Еще чего-нибудь не хватает?
      Еще нет большой книги, что лежала возле телефона.
      Выяснилось, что книга была чем-то вроде календаря-ежедневника. Наверняка Карима забрала его с собой.
      – Видимо, она уехала ненадолго, – заметил Фацио.
      – Спроси у нее, – сказал Бускаино комиссар, – часто ли Карима не ночевала дома.
      Не часто, иногда. Но всегда предупреждала.
      Монтальбано поблагодарил Бускаино и спросил:
      – Можешь подбросить Фацио до Вигаты?
      Фацио удивленно обернулся к начальнику:
      – Разве вы не едете?
      – Я останусь еще ненадолго.
 
      Среди множества фотографий, которые Монтальбано принялся рассматривать, обнаружился большой желтый конверт, а в нем два десятка снимков обнаженной Каримы, в откровенных, а то и просто непристойных позах – нечто вроде портфолио, притом отменного качества. Почему такая женщина не нашла себе мужа, любовника, который бы ее содержал, вынуждена была торговать собой? На одной из старых фотографий беременная Карима влюбленно смотрела на высокого блондина, буквально повиснув у него на шее. Наверное, это был отец Франсуа, заезжий француз. На других Карима, совсем девочка, была рядом с мальчишкой чуть постарше, очень похожим, те же глаза, – конечно, это ее брат. Фотографий с братом, снятых в разные годы, было очень много. Последняя, видимо, та, на которой Карима держала на руках грудного ребенка, а брат был одет в какую-то форму и держал автомат. Комиссар взял этот снимок и спустился по лестнице.
      Старуха опускала в котел рубленое мясо, смешанное с вареными зернами пшеницы. Рядом на блюде лежали подготовленные для жарки мясные лепешки, обернутые в виноградные листья. Монтальбано сжал кончики пальцев и поводил ими вверх и вниз. Старушка поняла вопрос. Сначала она показала на котел: «Кубба», потом взяла одну лепешку: «Кебаб».
      Комиссар показал ей фотографию, ткнув пальцем в мужчину. Старушка произнесла что-то невразумительное. Монтальбано разозлился на себя: и что ему приспичило отпустить Бускаино? Тут он вспомнил, что многие годы тунисцы жили бок о бок с французами, и предпринял новую попытку:
      – Frere?
      Глаза старушки загорелись:
      – Oui, son frere Ahmed.
      – Ou estil?
      – Je ne sais pas , – ответила она, разводя руками.
      Окончив этот диалог из разговорника, Монтальбано снова поднялся на второй этаж и принес оттуда фотографию беременной Каримы.
      – Son mari?
      Старуха пренебрежительно махнула рукой:
      – Simplement le pere de Francis. Un mauvais homme.
      Слишком уж везло красавице Кариме на плохих мужчин.
      – Je m'appelle Aisha , – вдруг сказала старуха.
      – Mon nom est Salvo.
 
      Комиссар сел в машину, доехал до кондитерской, которую приметил еще по пути, купил дюжину канноли и вернулся обратно. Айша накрыла стол в крохотной беседке за домом, рядом с садиком. На поле ни души. Комиссар сразу же открыл коробку с пирожными, и старушка съела пару канноли на закуску. «Кубба» не вызвала у Монтальбано особого энтузиазма, но вот кисловатый привкус травы в «кебабе» показался ему бодрящим (по крайней мере так он его определил).
      За ужином Айша, вероятно, поведала ему историю своей жизни, но сбилась с французского и говорила только по-арабски. Комиссар все равно старался поддерживать беседу: если старуха смеялась – он тоже смеялся, если она грустнела – принимал похоронный вид.
      После еды Айша унесла посуду, а Монтальбано, в мире с собой и со всем светом, выкурил сигарету. Потом старуха вернулась, вид у нее был таинственный, даже заговорщицкий. В руках она держала продолговатую плоскую коробочку черного цвета, наверное, от какого-нибудь украшения. Айша открыла ее – внутри лежала книжка на предъявителя Народного банка Монтелузы.
      – Карима, – сказала она и приложила палец к губам в знак того, что существование коробочки – секрет и должно остаться таковым.
      Монтальбано вынул книжку из коробочки.
      Целых пятьсот миллионов.
 
      Клементина Вазиле Коццо рассказала, что в прошлом году она страдала от невыносимой бессонницы, продлившейся, к счастью, всего несколько месяцев. По ночам смотрела телевизор и слушала радио. Долго читать не получалось, потому что скоро начинало рябить в глазах. Однажды ночью, часа в четыре, а может, чуть раньше, она услышала спор двух пьяниц прямо у себя под окном. Она отдернула занавеску, так, просто из любопытства, и увидела, что в конторе синьора Лапекоры горит свет. Что в такой час мог там делать синьор Лапекора? В самом деле, ни Лапекоры, ни кого-нибудь другого в конторе не оказалось, комната была пустой. Синьора Коццо решила, что просто забыли выключить свет. Вдруг появился молодой человек, который иногда приходил в контору, даже когда Лапекоры там не было. Он вышел из соседней комнаты совершенно голый – синьора знала, что есть еще комната, но никогда ее не видела. Мужчина подошел к телефону, взял трубку и стал разговаривать. Видимо, телефон звонил, но синьора его не слышала. Вскоре из соседней комнаты вышла Карима. Тоже голая, она стояла и слушала, как ее дружок говорил по телефону. Потом молодой человек обнял Кариму, и они вернулись в соседнюю комнату, чтобы закончить то, чему помешал телефонный звонок. Вскоре они снова вышли, уже одетые, выключили свет и уехали на машине цвета серый металлик.
      В течение года это повторялось еще четыре-пять раз. В основном они сидели там и ничего не делали. И если он брал ее за руку и уводил в соседнюю комнату, то явно только затем, чтобы убить время. Иногда он писал или читал, а она дремала, положив голову на стол. Они ждали, когда им позвонят. Иногда, дождавшись звонка, парень тоже кому-то звонил.
      Эта женщина, Карима, по понедельникам, средам и пятницам убиралась в конторе, хотя что там было убирать? Иногда она поднимала трубку, но никогда не передавала ее синьору Лапекоре, даже если он был на месте. Когда она при нем говорила по телефону, он опускал глаза и смотрел в пол, словно его это не касалось или он чувствовал себя обиженным.
      По мнению синьоры Клементины Вазиле Коццо, эта горничная, туниска, – дурная, испорченная женщина.
      Она не только занималась этим с молодым брюнетом, случалось, она соблазняла и бедного Лапекору, а тот в конце концов всегда сдавался и шел за ней в соседнюю комнату. А однажды, когда Лапекора сидел за письменным столом, она встала на колени, расстегнула ему брюки и… Тут синьора Вазиле Коццо покраснела и прервала рассказ.
      Совершенно ясно, что у Каримы и этого парня были ключи от конторы: или их дал сам Лапекора, или они сделали дубликат. Кроме того, понятно, что в ночь перед убийством Карима провела какое-то время в его квартире: хотя в доме напротив никто не страдал бессонницей, запах «Volupte» вполне это доказывал. Были ли у нее ключи и от его квартиры, или Лапекора сам впустил ее, воспользовавшись тем, что жена приняла большую дозу снотворного? В любом случае, зачем им это понадобилось? Стоило ли рисковать, что проснется синьора Антоньетта, если можно было со всеми удобствами расположиться в конторе? Ради каприза? Чтобы внести привкус опасности в приевшиеся отношения?
      Потом еще эти три анонимных письма, бесспорно, состряпанные в конторе. Зачем они были нужны Кариме и этому темноволосому парню? Чтобы подставить Лапекору? Не сходится. Им это было ни к чему. К тому же они рисковали лишиться возможности пользоваться телефоном и тем, что осталось от фирмы Лапекоры.
      Чтобы лучше во всем разобраться, надо дождаться возвращения Каримы. Фацио прав: она сбежала, чтобы не отвечать на опасные вопросы, и, конечно, вернется, когда все поутихнет. Комиссар был уверен, что Айша сдержит слово. На своем немыслимом французском он объяснил ей, что Карима попала в переплет: плохой человек со своими сообщниками рано или поздно убьет не только ее, но также Франсуа и даже саму старушку. Кажется, он ее убедил и достаточно напугал.
      Они договорились, что как только Карима появится, старушка сразу позвонит; достаточно будет попросить Сальво и назвать свое имя, Айша. Он оставил телефон комиссариата и свой домашний и велел ей хорошенько их спрятать, как коробочку с книжкой.
      Разумеется, все это имело смысл при одном условии: если Лапекору убила не Карима. Но, как ни старался, комиссар не мог представить ее с ножом в руке.
 
      Он осветил зажигалкой наручные часы: почти полночь. Уже два часа он сидел на веранде, в темноте, чтобы комары не сожрали его заживо, снова и снова прокручивая в голове все то, что ему рассказали синьора Клементина и Айша.
      Кое-что, однако, нужно уточнить. Еще не поздно позвонить синьоре Вазиле Коццо? Она говорила, что каждый вечер горничная, накормив, переодевала ее и усаживала в кресло. Но синьора допоздна смотрела телевизор, хотя была готова ко сну. С кресла на кровать она могла перебраться сама.
      – Синьора, я знаю, мне нет прощения.
      – Бросьте, комиссар! Я еще не спала, смотрела фильм.
      – Так вот, синьора. Вы говорили, что молодой брюнет иногда читал или писал. Что он читал? И что писал? Вы не разглядели?
      – Читал газеты, письма. Писал тоже письма. Но не на той машинке, которая стоит в конторе. Он приносил свою. Вы еще о чем-то хотели спросить?
 
      – Привет, любимый, ты не спишь? Нет? Правда? Я приеду завтра около часа. Ни о чем не беспокойся. Я приеду, а если тебя не будет – подожду. Ключи у меня есть.

      Видимо, какая-то часть его мозга продолжала расследовать дело Лапекоры даже во сне: около четырех утра что-то пришло ему в голову, он вскочил и стал лихорадочно рыться в книгах. Тут он вспомнил, что одолжил книгу Ауджелло – тот видел по телевизору фильм и решил прочитать роман, по которому он поставлен. Дело было полгода назад, а Мими до сих пор не удосужился вернуть книгу. Комиссар разозлился.
      – Алло, Мими? Это Монтальбано.
      – Господи, в чем дело? Что случилось?
      – Тот роман Ле Карре, «Звонок покойнику», еще у тебя? Я тебе его точно давал.
      – Да какого черта?! Четыре часа утра!
      – И что? Верни книжку.
      – Сальво, ради всех святых, тебе лечиться пора!
      – Мне она нужна немедленно.
      – Я сплю! Придется вставать, одевать трусы, искать книгу…
      – Плевать я хотел. Встанешь, найдешь, сядешь в машину хоть в одних трусах и привезешь ее мне.
      Полчаса он слонялся по дому, занимаясь пустяками: например, пытался разобраться в телефонном счете или читал этикетку на бутылке минеральной воды. Потом раздался шум подъехавшей на большой скорости машины, глухой стук в дверь, и машина тут же умчалась. Книга лежала за дверью на земле, а фары Ауджелло стремительно удалялись. Комиссара подмывало анонимно позвонить в полицию:
      – Алло, говорит местный житель. Какой-то псих разъезжает по улицам в одних трусах…
      Он решил, что есть дела поважнее, и принялся листать роман.
      Сюжет он помнил отлично. Страница пятнадцатая:

      «Смайли? Это Мастон. В понедельник вы говорили с Сэмюэлем Артуром Феннаном в Министерстве иностранных дел, не так ли?
      – Да, говорил.
      – О чем?
      – В анонимном письме его обвинили в том, что он был членом коммунистической партии, когда учился в Оксфорде…»

      А вот, на 187-й странице, выводы, которые Смайли сделал в своем отчете:

      «Так или иначе, возможно, он потерял интерес к своей работе, и приглашение позавтракать было первым шагом, чтобы признаться в этом. То же намерение могло заставить его написать анонимное письмо, вероятно, с целью связаться с Госдепартаментом».

      Следуя логике Смайли, Лапекора мог написать анонимные письма о себе самом. Но если так все и было, почему он не обратился в полицию, пусть под другим предлогом?
      Едва задав себе этот вопрос, он усмехнулся своей наивности. Отправь Лапекора в полицию анонимное письмо, способное повлечь за собой расследование, последствия могли быть намного серьезнее для него самого. Посылая письма жене, он рассчитывал на меньший, так сказать, «домашний» эффект, которого было бы достаточно, чтобы вытащить его из передряги, из которой он не мог выбраться сам. Поэтому он искал помощи у родных, но жена, едва получив письма, уничтожала их, как доказательство пошлых шашней своего мужа. Она была оскорблена и, замкнувшись в своей обиде, ничего не предпринимала. Тогда Лапекора в отчаянии написал сыну, уже не прячась за маской анонима. Но сын оказался бессердечным эгоистом: боясь потерять лишнюю сотню лир, он сбежал в Нью-Йорк.
      Благодаря Смайли все сошлось. Комиссар снова заснул.
 
      Командор Бальдассаре Мардзаки, директор почтового отделения Вигаты, был известен как напыщенный индюк. И на сей раз он остался верен себе:
      – Я не могу удовлетворить вашу просьбу.
      – Извините, но почему?
      – Потому что у вас нет разрешения от вышестоящих инстанций.
      – А зачем оно мне? Любой ваш сотрудник дал бы мне эту информацию, в ней нет ничего особенного.
      – Это вы так считаете. Если бы наш сотрудник предоставил вам эту информацию, он совершил бы серьезное нарушение и получил выговор.
      – Командор, будем рассуждать здраво. Я всего лишь спрашиваю у вас имя почтальона, который обслуживает участок, куда входит спуск Гранет. Вот и все.
      – А я вам его не скажу. Допустим, я бы вам сказал, и что бы вы сделали?
      – Задал бы почтальону несколько вопросов.
      – Вот видите, вы собираетесь нарушить тайну переписки.
      – Да почему?
      Натуральный кретин, такого нелегко найти в наше время, когда большинство кретинов притворяются умными. Чтобы справиться с таким противником, комиссару пришлось разыграть небольшое представление. Откинувшись назад, он повис на стуле, руки и ноги у него свело судорогой, он схватился за ворот рубашки, отчаянно пытаясь его расстегнуть, и прохрипел:
      – Господи…
      – Господи! – эхом отозвался командор Мардзаки, вскочил со стула и кинулся к комиссару. – Вам плохо?
      – Помогите, – стонал Монтальбано.
      Бедняга наклонился, пытаясь расстегнуть ему ворот, и тут комиссар принялся кричать:
      – Не трогайте меня, умоляю, перестаньте!
      Мардзаки инстинктивно попытался отдернуть руки, но Монтальбано прижал их к горлу и не отпускал.
      – Да что вы делаете? – пролепетал совершенно сбитый с толку Мардзаки, не в силах понять, что происходит. Монтальбано снова закричал.
      – Отпустите меня! Что вы себе позволяете? – вопил он, не отпуская рук командора.
      Дверь распахнулась, и на пороге показались двое перепуганных служащих, мужчина и женщина. Они отчетливо видели, как их начальник душит комиссара.
      – Уходите! – крикнул им Монтальбано. – Ну же! Ничего не случилось! Все в порядке!
      Служащие ретировались и закрыли за собой дверь. Монтальбано спокойно поправил воротник и посмотрел на Мардзаки. Командор, вырвавшись из его рук, отпрянул к стене.
      – Я взял тебя за задницу, Мардзаки. Эти двое все видели. Они тебя ненавидят, как, впрочем, все твои подчиненные, и хоть сейчас готовы дать показания. Нападение на должностное лицо. Что делать будем? Хочешь, чтобы я на тебя заявил?
      – Зачем тебе меня подставлять?
      – Я считаю тебя виновным.
      – В чем, боже милосердный?
      – Во всем хорошем. В том, что письма по два месяца идут из Вигаты в Вигату, в том, что посылки приходят перелопаченные и с половиной содержимого, а ты еще говоришь о тайне переписки – да засунь ее себе в зад! В том, что до меня никогда не доходят заказанные книги. А ты, раздувшееся от важности дерьмо, пыль в глаза пускаешь. Хватит с тебя?
      – Да, – ответил уничтоженный Мардзаки.
 
      – Конечно, ему приходили письма, немного, но приходили. Ему писали из какой-то фирмы, заграничной, не итальянской. Только оттуда.
      – Откуда?
      – Да я не приметил. Но марка была заграничная. Могу вам сказать название фирмы, оно было напечатано на конвертах. Асланидис. Я запомнил, потому что мой отец воевал в Греции и в тех краях познакомился с женщиной по имени Галатея Асланидис. Частенько о ней рассказывал.
      – На конвертах было написано, чем торгует эта фирма?
      – Да, синьор. Было написано «финики».
 
      – Спасибо, что сразу приехали, – сказала недавно овдовевшая синьора Пальмизано Антоньетта, открывая дверь.
      – За что спасибо? Вы хотели меня видеть?
      – Да. Вам не передали в комиссариате, что я звонила?
      – Я там еще не был. Сам решил зайти.
      – Ну, значит, это клептомания, – заключила синьора.
      Комиссар было опешил, но потом понял, что имелась в виду телепатия.
      «Надо будет познакомить ее с Катареллой, – подумал Монтальбано, – и записывать их диалоги. Получится почище Ионеско!»
      – Почему вы хотели меня видеть, синьора?
      Антоньета Пальмизано игриво погрозила пальчиком.
      – Ну нет. Ваша очередь рассказывать, это же вы что-то надумали.
      – Синьора, я хочу, чтобы вы показали мне в точности то, что делали тем утром перед отъездом к сестре.
      – Шутите?
      – Нет, не шучу.
      Она от изумления открыла рот.
      – Вы что, хотите, чтобы я в ночную рубаху влезла? – синьора Антоньетта слегка покраснела.
      – Об этом я и не мечтал.
      – Ну что ж. Дайте подумать. Встала я, как только зазвонил будильник. Взяла…
      – Синьора, вы меня, наверное, не поняли. Я не хочу, чтобы вы мне рассказывали, я хочу, чтобы вы мне показали. Пойдемте туда.
      Они прошли в спальню. Шкаф был распахнут настежь, на кровати валялся набитый женской одеждой чемодан. На одной из прикроватных тумбочек стоял красный будильник.
      – Вы спите на этой стороне?
      – Да. И что мне, ложиться?
      – Не надо. Просто присядьте на край.
      Вдова подчинилась, но не выдержала:
      – При чем тут убийство Аурелио?
      – Умоляю вас, это важно. Пять минут – и я оставлю вас в покое. Скажите, ваш муж не проснулся, когда зазвонил будильник?
      – Вообще он чутко спал. Чуть какой шумок – сразу глаза открывал. А вот вы спросили, и я вспомнила, в тот раз он не проснулся. И вот еще: он, видать, простудился, нос у него был заложен, потому что он храпел. А так он не храпел никогда.
      Кругом не повезло этому Лапекоре. Ну хоть от насморка избавился.
      – Продолжайте.
      – Я встала, взяла одежду – она тут на стуле лежала – и пошла в ванную.
      – Пойдемте туда.
      Смутившись, синьора пропустила его вперед. В ванной, стыдливо опустив глаза, вдова спросила:
      – Что, я должна все делать, как тогда?
      – Да нет. Из ванной вы вышли уже одетая, так?
      – Да, полностью, я всегда так делаю.
      – А потом что?
      – Пошла в столовую.
      На сей раз она сама без подсказки отправилась в столовую.
      – Взяла сумку, я вечером ее собрала и поставила вот сюда на диванчик, открыла дверь и вышла на лестничную площадку.
      – Вы уверены, что хорошо закрыли дверь?
      – Совершенно уверена. Я вызвала лифт и…
      – Спасибо, достаточно. Который был час, помните?
      – Шесть двадцать пять. Я припозднилась, пришлось поспешить.
      – А что случилось неожиданного?
      Синьора посмотрела на него вопросительно.
      – Почему вы припозднились? Ведь если вы знаете, что вам завтра рано вставать, и ставите будильник, вы точно рассчитываете время, чтобы…
      Синьора Антоньетта улыбнулась:
      – Я набила мозоль. Пришлось ее смазать и забинтовать, так что я потратила чуть больше времени.
      – Еще раз спасибо, и извините. До свидания.
      – Подождите. Вы что, уходите?
      – Ах да. Вы хотели мне что-то сказать.
      – Присядьте на минуточку.
      Монтальбано сел. Он уже выяснил то, что хотел: вдова Лапекора не заходила в кабинет, где почти наверное все это время пряталась Карима.
      – Как вы заметили, – начала синьора, – я собираюсь уезжать. Вот справлю похороны Аурелио – и вон отсюда.
      – Куда вы поедете, синьора?
      – К сестре. У нее дом в Феле, она хворает. Здесь в Вигате духу моего больше не будет, разве что в гробу привезут.
      – Почему вы не поедете жить к сыну?
      – Не хочу его стеснять. Да и с женой его мы не ладим: она деньгами сорит, а он все жалуется, что еле концы с концами сводит. В общем, я тут перебирала вещи на выброс и нашла конверт, в котором было первое анонимное письмо. Я думала, что все сожгла, а вот, оказывается, конверт остался. Мне показалось, вас это особенно интересует, так что я…
      Адрес был напечатан на машинке.
      – Я могу взять его себе?
      – Конечно, комиссар. Ну вот и все.
      Она встала, комиссар поднялся следом, но она подошла к комоду, взяла какое-то письмо и протянула его Монтальбано.
      – Смотрите-ка, комиссар. И двух дней не прошло, как Аурелио не стало, а я уже расплачиваюсь за его грязные делишки. Видать, на почте узнали, что его убили, – вот и прислали мне вчера два счета за его контору: за свет двести двадцать тысяч лир и за телефон триста восемьдесят тысяч! Да ведь звонил-то не он! Куда ему было звонить? Девка звонила, эта его туниска, родным своим, наверное, в Тунис. А сегодня утром вот еще что принесли. Как эта потаскуха задурила ему голову, а он-то, засранец, на цырлах перед ней ходил!
      Сплошные несчастья обрушились на голову синьоры Антоньетты Пальмизано, вдовы Лапекоры. На конверте не было марки, отправитель бросил его в ящик собственноручно. Монтальбано решил не проявлять излишней заинтересованности.
      – И когда это принесли?
      – Я же говорю, сегодня утром. Сто семьдесят семь тысяч лир, счет из типографии Мулоне. Кстати, комиссар, можете отдать мне ключи от конторы?
      – Это срочно?
      – Ну не то чтобы очень. Но я хочу уже водить туда людей – вдруг кто купит. И квартиру хочу продать. Я посчитала тут: на одни похороны уйдет пять миллионов с лишним, понемногу на то на се.
      Сын стоит матери. Монтальбано не удержался от ехидного замечания:
      – На вырученные за контору и квартиру деньги можете пару десятков похорон справить.
 
      Эмпедокле Мулоне, владелец типографии, сказал, мол, да, бедняга Лапекора заказал у него бланки и конверты. Он хотел немного изменить текст. Вот уже двадцать лет синьор Аурелио пользовался его услугами, они были приятелями.
      – Что он хотел изменить?
      – «Экспорт-Импорт» хотел написать по-английски. Я его отговаривал.
      – Вы не стали бы менять текст?
      – Да я не об этом, а о том, что он хотел заново открыть фирму. Он уже пять лет как отошел от дел, с тех пор все изменилось, нынче фирмы лопаются, как мыльные пузыри. А он знаете, как меня отблагодарил? Взбесился. Мол, он читает газеты и смотрит телевизор, он в курсе.
      – Готовый заказ вы послали ему домой или в контору?
      – Он просил, чтобы я прислал в контору, так я и сделал, на следующей неделе. Точно не помню, в какой день, но если хотите…
      – Не важно.
      – А счет вручил синьоре. Вряд ли синьор Лапекора теперь появится у себя в конторе, вам не кажется? – сказал типограф и засмеялся.
 
      – Ваш эспрессо готов, комиссар, – сказал бармен в Албанском кафе.
      – Тото, послушай. Синьор Лапекора заглядывал сюда с друзьями?
      – А как же? Каждый вторник. Приходили одной и той же компанией, болтали, в картишки перебрасывались.
      – Кто, назови имена.
      – Значит, были там синьор Пандольфо, бухгалтер…
      – Постой, дай телефонную книгу.
      – А зачем вам ему звонить? Вон он ест мороженое.
      Монтальбано взял свою чашку и подошел к бухгалтеру.
      – Можно присесть?
      – Располагайтесь, комиссар.
      – Спасибо. Мы знакомы?
      – Ну, вы со мной не знакомы, а я-то вас знаю.
      – Синьор, вы частенько играли в карты с покойным, да?
      – Куда там! Только по вторникам. Потому что, видите ли, по понедельникам, средам и…
      – Пятницам он ходил в контору, – закончил привычное перечисление Монтальбано.
      – А что вам угодно узнать?
      – Почему синьор Лапекора решил возобновить дело?
      Его собеседник казался искренне удивленным.
      – Возобновить? Да как так? Он ничего нам не говорил. Мы все знали, что он ходит в контору по привычке, так, скоротать время.
      – А он говорил что-нибудь о некой Кариме, которую нанял убираться в конторе?
      Глаза у того слегка забегали, Монтальбано не заметил бы этой легкой нерешительности, если бы не уставился на собеседника так пристально.
      – А что ему было со мной болтать о своей горничной?
      – Вы хорошо знали Лапекору?
      – Хорошо ли я его знал? Тридцать лет назад – я жил тогда в Монтелузе – был у меня друг: умница, светлая голова, на язык остер, сдержанный, милейший был человек. И щедрый вдобавок, как король. Душа нараспашку, одним словом. Однажды вечером сестра его попросила присмотреть за полугодовалым сыном, пару часов надо было с ним посидеть. Так вот только сестра за дверь – он достал нож, порезал младенца и изжарил, да еще петрушкой и чесноком приправил. Я не выдумываю. В тот самый день я его видел, он был такой как всегда, милый, разумный. А что до бедняги Лапекоры, так я знал его достаточно, чтобы подметить, например, что в последние пару лет он здорово изменился, комиссар.
      – В каком смысле?
      – Ну, стал нервный, не смеялся, грубил, по любому пустяку раздражался. Прежде он таким не был.
      – Что с ним случилось, как вы думаете?
      – Я у него спросил однажды. Он сказал, со здоровьем не ладится. Врач нашел у него атеросклероз.
 
      В конторе он первым делом сел за печатную машинку. В ящиках стола лежали бланки и конверты со старой надписью, пожелтевшие от времени. Комиссар взял один листок, вставил его в машинку, достал конверт, который ему дала синьора Антоньетта, и перепечатал адрес. На всякий случай он попробовал еще раз, хотя результат уже был очевиден: буква «р» выступала над строчкой, «а» опускалась ниже строки, «о» выходила бледнее остальных: адрес на конверте от анонимного письма был напечатан на той же машинке. Он посмотрел в окно: горничная синьоры Вазиле Коццо стояла на невысокой стремянке и протирала стекла. Комиссар распахнул ставни и окликнул ее:
      – Эй, синьора дома?
      – Обождите, – ответила горничная и смерила его суровым взглядом. Комиссар явно пришелся ей не по вкусу.
      Она спустилась и исчезла, вскоре на ее месте на уровне подоконника показалась голова синьоры. Не приходилось даже повышать голос, их разделяло меньше десятка метров:
      – Синьора, простите меня, если я не ошибаюсь, вы говорили, что иногда этот парень, помните?…
      – Да, я понимаю, о ком вы.
      – Что этот парень писал на машинке. Помните?
      – Да, но не на той, что стоит в конторе. У него была портативная машинка.
      – Вы уверены? Это не мог быть компьютер?
      – Нет, это была портативная печатная машинка.
      Что за странный способ вести допрос? Монтальбано сообразил, что они с синьорой Коццо переговариваются через улицу, как две болтливые кумушки.
      Попрощавшись, Монтальбано решил реабилитироваться в собственных глазах и устроить обыск. Он провел его тщательно, как настоящий профессионал. Но ни полученную из типографии посылку, ни одного бланка или конверта с надписью на английском не нашел.
      Они от всего избавились.
      Тому, зачем парень приносил свою машинку, хотя в конторе уже была одна, комиссар нашел вполне вероятное объяснение. Брюнету не подходила клавиатура старой «Оливетти»: ему нужен был, видимо, другой алфавит.

      Комиссар вышел из конторы, сел в машину и поехал в Монтелузу. В управлении Финансовой гвардии спросил капитана Алиотту, своего старого друга. Его сразу впустили.
      – Сколько мы уже не виделись? Я не говорю, что ты один виноват. Я тоже хорош, – сказал Алиотта, обнимая приятеля.
      – Ну, простим друг другу и наверстаем упущенное.
      – Договорились. Ты по делу?
      – Да. Помнишь того инспектора, от которого я в прошлом году получил ценные сведения об одном супермаркете в Вигате? Торговля оружием, помнишь?
      – А как же. Его зовут Лагана.
      – Я могу с ним переговорить?
      – А в чем дело?
      – Хочу пригласить его в Вигату на полдня. По крайней мере, надеюсь, что не больше. Надо посмотреть документацию одной фирмы, она принадлежала тому убитому в лифте синьору.
      – Я его позову.
      Инспектор был крепким пятидесятилетним мужчиной, с короткой стрижкой и в золотых очках. Монтальбано он сразу понравился.
      Он досконально ему объяснил, что от него требуется, и вручил ключи от конторы. Инспектор посмотрел на часы:
      – К трем часам могу быть в Вигате, если синьор капитан не возражает.
 
      Поболтав немного с Алиоттой, Монтальбано решил, что ему следует позвонить в комиссариат, где он не появлялся со вчерашнего вечера.
      – Доктор, это собственной персоной вы?
      – Да, Катаре, собственной персоной я. Кто-нибудь звонил?
      – Да, доктор. Два раза доктору Ауджелло, один…
      – Катаре, мне плевать, кому еще звонили!
      – Но вы собственной персоной только что спросили!
      – Катаре, кто-нибудь звонил мне, моей собственной персоне?
      Может, если подладиться под его язык, удастся получить вразумительный ответ.
      – Да, доктор, звонил кто-то, но было непонятно.
      – Что непонятно?
      – Ничего не понятно. Должно быть, родственники.
      – Чьи?
      – Вашей персоны. Вас по имени звали, говорили: Сальво, Сальво.
      – А еще что говорили?
      – Плакались, очень печалились, причитали: ай-ай, ой-ой.
      – Мужчина или женщина?
      – Женщина, старая, доктор.
      Айша! Он вылетел из кабинета, забыв даже попрощаться с Алиоттой.
 
      Айша сидела перед домом и горько плакала. Нет, Карима и Франсуа не появлялись, она не потому звонила. Она встала и провела гостя в дом. Комната перевернута вверх дном, даже матрас распорот. Посмотреть, на месте ли книжка? Нет, успокоила Айша, ее они не нашли.
      Наверху, в комнате Каримы, еще хуже: из пола местами выдраны плитки, игрушка Франсуа, пластмассовый грузовичок, разломана на куски. Фотографии исчезли, даже «портфолио» Каримы. Ну, этих не жалко, подумал комиссар. Наверное, они подняли здесь страшный шум. Где пряталась в это время Айша? Старушка объяснила, что не пряталась, она днем раньше поехала навестить подругу в Монтелузу, припозднилась и осталась ночевать. Ей повезло: если бы ее нашли в доме, прикончили бы. У них, верно, были ключи, ни одна из дверей не взломана. Конечно, они пришли только за фотографиями, хотели уничтожить все свидетельства того, как выглядела Карима.
      Монтальбано велел старушке собирать вещи, он отвезет ее обратно к подруге в Монтелузу. Там придется пробыть несколько дней, на всякий случай. Айша грустно согласилась. Комиссар кое-как объяснил, что, пока она собирается, он заскочит в соседнюю табачную лавку, это займет не больше десяти минут.
 
      Перед начальной школой, по пути в табачную лавку, собралась шумная толпа бурно жестикулирующих мамаш и плачущих детей. Двое полицейских, откомандированных в Вилласету из Вигаты, – Монтальбано их знал, – попали в окружение. Комиссар прошел мимо, купил сигарет, но на обратном пути любопытство взяло верх. Комиссар потребовал, чтобы толпа расступилась перед вовремя прибывшим на помощь стражем закона, то есть перед ним.
      – Неужели вас отправили сюда из-за такой ерунды? – удивился один из полицейских.
      – Нет, я здесь случайно. Что стряслось?
      Мамаши, услышав вопрос, стали наперебой отвечать. В результате из их хора Монтальбано не понял ровно ничего.
      – Тихо! – закричал он.
      Женщины притихли, но малыши от испуга завопили еще громче.
      – Комиссар, да это курам на смех, – принялся объяснять полицейский. – Кажется, вчера утром появился парнишка, который нападает на других ребят по дороге в школу, отнимает у них еду и убегает. Вот и сегодня утром та же история.
      – Поглядите, поглядите, комиссар, – вмешалась одна мамаша, демонстрируя синяки под глазами одного из детей. – Мой сын не хотел отдавать ему яичницу, так и получил под глаз. Бедный ребенок!
      Комиссар наклонился и потрепал по голове мальчишку.
      – Как тебя зовут?
      – 'Нтонио, – карапуз замялся, смущаясь, что из всех выбрали его.
      – Ты знаешь того, кто украл у тебя яичницу?
      – Нет, синьор.
      – Кто-нибудь его узнал? – громко спросил комиссар. Хор ответил «нет».
      Монтальбано наклонился к «'Нтонио».
      – Что он говорил, чтобы ты ему отдал завтрак?
      – Он не по-нашему говорил. Я не понял. Тогда он схватил мой ранец и открыл его. Я хотел отобрать, но он мне как вмажет! Забрал яичницу и сбежал.
      – Продолжайте расследование, – приказал Монтальбано полицейским и ушел, чудесным образом сохраняя серьезный вид.
 
      В эпоху, когда Сицилия была населена мусульманами, а Монтелуза носила имя Керкент, арабы отстроили на окраине городка квартал, в котором никого, кроме них, не было. Когда мусульмане бежали, в их домах поселились монтелузцы, и название квартала переиначили по-сицилийски: Рабато. Во второй половине нашего века здесь случился страшный оползень. Немногие уцелевшие дома были наполовину разрушены, перекошены, в общем, едва сохраняли равновесие. Арабы, вернувшиеся на сей раз в роли городской бедноты, снова заняли их, заменяя недостающую черепицу жестяными листами, а разрушенные стены – картоном.
      Сюда Монтальбано привез Айшу с жалким собранным ею узлом. Старуха в благодарность обняла и расцеловала «дядю», как она продолжала его называть.
 
      Было уже три часа, а Монтальбано так и не поел, и в животе у него уже урчало. Он зашел в ресторанчик Сан-Калоджеро и сел за столик.
      – Найдется что-нибудь поесть?
      – Для вас – всегда, комиссар.
      В этот самый миг он вспомнил про Ливию. Она совершенно вылетела у него из головы. Монтальбано бросился к телефону, на бегу лихорадочно подыскивая себе хоть какое-нибудь оправдание. Ливия говорила, что приедет к часу. Наверняка она уже рвет и мечет.
      – Ливия, дорогая.
      – Я только что вошла, Сальво. Самолет задержался на два часа, даже ничего не объяснили. Ты волновался, дорогой?
      – Еще бы не волновался, – бесстыдно соврал Монтальбано, чувствуя, куда ветер дует. – Звонил домой каждые пятнадцать минут, и никто не поднимал трубку. Вот недавно позвонил в аэропорт Пунта-Раизи, и мне сказали, что рейс задерживается на два часа. Только тогда наконец успокоился.
      – Прости меня, милый, я не виновата. Когда ты приедешь?
      – Как назло, прямо сейчас не могу. Я в Монтелузе, совещание в самом разгаре – продлится еще не меньше часа. Потом сразу поеду к тебе. Ах да – сегодня мы ужинаем у начальника полиции.
      – Но мне даже нечего надеть!
      – Пойдешь в джинсах. Поешь – наверняка Аделина что-нибудь приготовила, посмотри в духовке или в холодильнике.
      – Да ладно, я подожду, поедим вместе.
      – Я уже перекусил бутербродом, так что не голоден. До скорого.
      Он вернулся за столик, где его ждали полкило хрустящих жареных султанок.
 
      Утомившись с дороги, Ливия прилегла. Монтальбано разделся и лег рядом. Стоило им поцеловаться, как Ливия отодвинулась и принялась изводить его попреками:
      – От тебя пахнет чем-то жареным.
      – Ну еще бы. Представляешь, битый час допрашивал одного типа в закусочной.
      Они занимались любовью не торопясь, зная, что времени у них в избытке. Потом сидели на кровати, облокотившись на подушки, и Монтальбано рассказывал ей об убийстве Лапекоры. Чтобы развеселить Ливию, он поведал, как приказал арестовать мать и дочь Пиччирилло, столь обеспокоенных своей репутацией. Рассказал и как купил бутылку вина бухгалтеру Куликкье, потому что свою тот выронил возле трупа. Вместо того чтобы рассмеяться, как он надеялся, Ливия холодно посмотрела на него.
      – Ну ты и говнюк.
      – Прошу прощения? – переспросил Монтальбано с надменностью английского лорда.
      – Говнюк и настоящий мужчина-шовинист. Срамишь двух этих несчастных женщин, а бухгалтеру, который не постеснялся кататься в лифте вместе с трупом, покупаешь вино. По-твоему, это не значит вести себя как последний дурак?
      – Перестань, Ливия, не ставь все с ног на голову.
      Но Ливия не переставала. Успокоить ее удалось только к шести часам. А чтобы ее отвлечь, Монтальбано рассказал о мальчугане из Вилласеты, который крадет школьные завтраки у других таких же ребятишек.
      И на сей раз Ливия не рассмеялась. Даже погрустнела.
      – В чем дело? Опять я ляпнул что-то не то?
      – Нет, просто я подумала о бедном ребенке.
      – Которому подбили глаз?
      – Да нет же, о другом. Наверное, он изголодался и совсем отчаялся. Ты сказал, он не говорит по-итальянски? Конечно, его родители – приезжие, им туго приходится. А может, его бросили.
      – Господи! – Монтальбано вдруг осенило. Он вскрикнул так громко, что Ливия подскочила на кровати.
      – Что с тобой?
      – Господи! – повторил комиссар, выпучив глаза.
      – Что я такого сказала? – встревожилась Ливия.
      Не отвечая, Монтальбано ринулся к телефону в чем мать родила.
      – Катарелла, быстро оторви задницу от стула и позови Фацио. Фацио? Я хочу, чтобы самое большее через час вы все, повторяю – все, были в комиссариате. Если кого не будет, вам не поздоровится.
      Он положил трубку и набрал другой номер.
      – Господин начальник полиции? Это Монтальбано. Мне стыдно вам это говорить, но сегодня я прийти не смогу. Нет, Ливия тут ни при чем. Все дело в работе, я потом доложу. Завтра к обеду? Прекрасно. И извинитесь за меня перед синьорой.
      Ливия встала, требуя объяснить, почему ее слова вызвали такую бурю.
      Вместо ответа Монтальбано потянул ее обратно в постель. Его намерения не оставляли сомнений.
      – Разве тебе не надо через час быть в комиссариате?
      – На четверть часа раньше, на четверть часа позже…
 
      В кабинет Монтальбано, который вряд ли можно назвать вместительным, втиснулись Ауджелло, Фацио, Торторелла, Галло, Джермана, Галлуццо и Грассо, поступивший на службу меньше месяца назад. Катарелла стоял в дверях, чтобы не пропустить телефонный звонок. Монтальбано появился в компании Ливии. Она не хотела с ним ехать:
      – Ну что мне там делать?
      – Поверь мне, ты можешь оказаться очень кстати.
      Но он ничего не пожелал объяснять.
      В полной тишине Монтальбано набросал грубый, но довольно точный план и показал его присутствующим.
      – Это дом на улице Гарибальди в Вилласете. В данный момент там никто не живет. Вот это двор позади дома.
      Затем он указал все детали: соседние дома, перекрестки, изгибы улочек. Все это отпечаталось у него в мозгу в тот вечер, который он провел в одиночестве в комнате Каримы. Все, кроме Катареллы, которого назначили дежурным, должны были участвовать в операции: каждому он показал на плане его место. Подобраться туда надо очень скрытно – ни сирен, ни формы, ни полицейских машин, чтобы никто их не заметил. Если кто-то хочет ехать на своей машине, придется оставить ее не меньше чем в полукилометре от дома. Возьмите что-нибудь из еды – бутерброды, кофе, пиво; ожидание может затянуться, наверное, придется просидеть там всю ночь, и нет уверенности в успехе, весьма вероятно, что тот, кто им нужен, так и не появится. Когда загорится уличный свет, это будет означать начало операции.
      – Оружие брать? – спросил Ауджелло.
      – Какое еще оружие? – удивился Монтальбано.
      – Ну, не знаю, дело вроде серьезное, вот я и подумал…
      – А кого мы будем брать? – поинтересовался Фацио.
      – Похитителя школьных завтраков.
      В комнате все затаили дыхание. Лоб Ауджелло покрылся испариной. «Вот уже год говорю ему, чтобы показался врачу», – подумал он.
 
      Стояла тихая лунная ночь, без единого дуновения ветра. На взгляд Монтальбано, у нее был только один недостаток: казалось, она никогда не кончится, каждая ее минута растекалась, растягивалась, превращаясь в пять минут.
      При свете зажигалки Ливия нашла матрас, положила его на железную кровать, прилегла и незаметно погрузилась в дремоту. Сейчас она уже сладко спала.
      Комиссар сидел на стуле перед окном, через которое прекрасно просматривались двор и поле. Где-то там прятались Фацио и Грассо, но среди миндальных деревьев, как ни напрягай зрение, никого не было видно. Комиссар был доволен сноровкой своих людей. Как только он объяснил, что мальчишка, которого им предстоит подкараулить, наверняка Франсуа, сын Каримы, они взялись за дело. Он затянулся сороковой по счету сигаретой и при ее слабом огоньке посмотрел на часы: без двадцати четыре. Решил подождать еще полчаса и отпустить всех по домам. В этот самый миг он заметил легкое движение в конце двора, там, где начиналось поле: даже не движение, а мимолетную тень, на мгновение заслонившую отблеск луны на сизой траве и желтых сучьях. Это не могли быть ни Фацио, ни Грассо – он намеренно оставил там незащищенный проход, чтобы через него можно было проникнуть во двор. Движение – или что бы то ни было – повторилось, и показалась темная фигурка, приближавшаяся к дому. Без сомнения, это был мальчишка.
      Монтальбано осторожно подошел к Ливии – в темноте слышалось ее дыхание.
      – Просыпайся, он здесь.
      Он вернулся к окну, Ливия тотчас оказалась рядом. Монтальбано прошептал ей на ухо:
      – Как только его возьмут, беги вниз. Он будет до смерти напуган, но, увидев женщину, возможно, успокоится. Обнимай его, целуй, говори что хочешь.
      Между тем мальчуган уже стоял у дома и, задрав голову, всматривался в окна. Внезапно появилась еще одна фигура, в два прыжка настигла его и обхватила руками. Это был Фацио.
      Ливия бросилась вниз по лестнице. Франсуа вырывался и вопил, как пойманный в сети зверек. Монтальбано включил свет и высунулся из окна.
      – Ведите его сюда. Грассо, пойди предупреди остальных, чтобы тоже шли в дом.
      Тем временем детский крик сменился всхлипыванием. Ливия взяла ребенка на руки и что-то ему говорила.
 
      Он все еще был очень напряжен, но больше не плакал. Вытаращив глаза, с любопытством рассматривал присутствующих и постепенно успокаивался. За этим столом всего несколько дней назад он сидел со своей матерью; быть может, поэтому теперь он вцепился Ливии в руку и не хотел ее отпускать.
      Мими Ауджелло вышел и тут же вернулся с пакетом в руках: все поняли, что ему одному пришла в голову верная мысль. В пакете оказались бутерброды с ветчиной, бананы, развесные сласти, две банки кока-колы. В награду от Ливии Мими получил благодарный взгляд, что, естественно, разозлило Монтальбано, и пробормотал:
      – Я тут кое-что вчера приготовил, подумал, если там окажется голодный ребенок…
      Пока Франсуа ел, усталость и сон брали свое. Он даже не успел доесть сладости: внезапно голова его склонилась на стол, как будто кто-то нажал на кнопку и выключил электричество.
      – И куда мы его повезем? – спросил Фацио.
      – К нам домой, – решительно ответила Ливия.
      Монтальбано поразило это «к нам». И пока он собирал джинсы и футболки для мальчугана, все никак не мог решить – радоваться ему или расстраиваться.
      Парнишка не открыл глаз ни по дороге в Маринеллу, ни когда Ливия, наскоро приготовив постель, раздела его и уложила на диване в столовой.
      – А если он сбежит, пока мы будем спать? – предположил комиссар.
      – Не думаю, – успокоила его Ливия.
      На всякий случай Монтальбано принял меры предосторожности: закрыл окно, опустил ставни и запер дверь на два оборота.
      Они тоже легли, но долго еще не могли уснуть – почему-то их взволновало присутствие Франсуа, его дыхание, доносившееся из соседней комнаты.
 
      В девять утра, небывало поздний для него час, Монтальбано встал, осторожно, чтобы не будить Ливию, вышел из спальни и пошел взглянуть на Франсуа. На диване его не оказалось, в ванной тоже. Как и опасался комиссар, он сбежал. Но как, черт возьми, ему удалось удрать, если дверь закрыта на ключ и ставни опущены? Монтальбано принялся искать повсюду, где только мог спрятаться мальчуган. Но того словно ветром сдуло. Надо было разбудить Ливию, рассказать ей все, попросить совета. Он протянул руку и тут заметил прижавшуюся к груди его женщины детскую головку. Они спали обнявшись.

      – Комиссар, простите, что беспокою вас дома. Мы можем встретиться до обеда? Я хотел бы отчитаться.
      – Конечно, я приеду в Монтелузу.
      – Нет, лучше я в Вигату. Встретимся через часик в конторе на спуске Гранет?
      – Да, спасибо, Лагана.
 
      Он пошел в ванную, изо всех сил стараясь не шуметь. Чтобы не потревожить Ливию и Франсуа, надел вчерашнюю одежду, измятую за ночь дежурства в доме Каримы. Оставил записку: в холодильнике полно еды, к обеду он точно вернется. Поставив точку, вспомнил, что они приглашены на обед к начальнику полиции. Не идти же туда с Франсуа. Решил сразу же позвонить, а то потом забудет. Он знал, что в воскресенье утром начальник всегда дома, кроме самых экстренных случаев.
      – Монтальбано, только не говорите, что не придете обедать!
      – К сожалению, именно так, господин начальник полиции.
      – У вас важное дело?
      – Достаточно важное. Дело в том, что с сегодняшнего утра я, как бы это сказать, почти стал отцом.
      – Мои поздравления! – откликнулся начальник. – Значит, синьорина Ливия… я скажу жене, она будет очень рада. Я только не понимаю, почему это мешает вам прийти. Ах да, это ведь знаменательное событие.
      Глубоко потрясенный подобным недоразумением, Монтальбано необдуманно пустился в длинное, путаное и трудное объяснение, в котором смешались убитые люди и школьные завтраки, запах духов «Volupte» и типография «Мулоне». Начальник полиции пал духом.
      – Хорошо, хорошо, потом все расскажете. Когда уезжает синьорина Ливия?
      – Сегодня вечером.
      – Значит, мы не успеем с ней познакомиться. Что ж, подождем следующего раза. Послушайте, Монтальбано, сделаем так: когда у вас выдастся свободный часок, позвоните мне.
      Прежде чем выйти из дома, он пошел посмотреть на спящих Ливию и Франсуа. Кто бы смог оторвать их друг от друга? Комиссар помрачнел – у него возникло смутное предчувствие.
 
      Монтальбано недоумевал. В конторе все было точно так же, как в прошлый раз: ни один листок бумаги не сдвинулся с места, каждая папка лежала там, где ее оставили. Лагана заметил его удивление.
      – Я здесь не устраивал обыска, комиссар. Ни к чему было все перерывать.
      – В самом деле?
      – Итак, фирма была основана Аурелио Лапекорой в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. До этого он работал служащим. Фирма занималась импортом тропических фруктов и владела складом, оснащенным холодильными камерами, на улице Витторио Эммануэле Орландо, рядом с портом. Экспортировала она зерновые, турецкий горох, бобы, фисташки – все в таком роде. Оборот был неплохой, по крайней мере до второй половины восьмидесятых. Потом началось стремительное снижение. Короче, в январе тысяча девятьсот девяностого года Лапекора был вынужден ликвидировать фирму, и сделал это вполне законно. Он продал и склад, выручил немало денег. Все документы у него хранятся здесь, в папках, ваш синьор Лапекора был человек аккуратный, если бы мне пришлось проводить инспекторскую проверку, я бы не нашел, к чему придраться. Четыре года спустя, тоже в январе, он получает разрешение вновь открыть фирму. Но он не выкупил свой склад и не приобрел никакой другой. Хотите, я вам кое-что скажу?
      – Кажется, я уже знаю. Вы не нашли следа ни одной сделки с тысяча девятьсот девяносто четвертого года по сегодняшний день?
      – Именно. Если Лапекоре нужно было проводить здесь всего несколько часов в неделю – судя по соседней комнате, – какой смысл снова открывать фирму?
      – Следов недавней переписки вы тоже не нашли?
      – Нет, синьор. Все письма четырехгодичной давности.
      Монтальбано взял со стола пожелтевший конверт и показал его инспектору.
      – Вам не попадались такие же, только с английским текстом?
      – Ни одного.
      – Послушайте, инспектор. Месяц назад одна местная типография доставила Лапекоре сюда, в контору, пачку почтовых бланков. Если вам не попался даже один-единственный, как по-вашему, мог ли он их все израсходовать за четыре недели?
      – Не думаю. Вряд ли он столько писал, даже когда дела шли хорошо.
      – А вы не находили писем от зарубежной фирмы «Асланидис», экспортирующей финики?
      – Нет, синьор.
      – А они приходили, мне сказал почтальон.
      – Комиссар, а вы искали у Лапекоры дома?
      – Да. Там нет ничего, что касалось бы его новых сделок. А хотите узнать кое-что еще? Иногда ночью, по вполне достоверным сведениям, здесь в отсутствие Лапекоры кипела жизнь.
      И он рассказал о Кариме, о ее приятеле-брюнете, которого принимали за племянника покойного, как он ждал в конторе телефонных звонков и звонил сам, а также писал письма, но только на своей портативной пишущей машинке.
      – Мне все ясно, – заключил Лагана. – А вам?
      – Мне тоже. Но хотелось бы сначала услышать ваше мнение.
      – Фирма служила прикрытием, ширмой для каких-то других операций, но только не для импорта фиников.
      – Согласен. А когда Лапекора был убит или хотя бы в предыдущую ночь, они пришли сюда и избавились от всех улик.
 
      Монтальбано зашел в комиссариат. За коммутатором, разгадывая кроссворд, сидел Катарелла.
      – Утоли мое любопытство, Катаре, сколько времени у тебя уходит на один кроссворд?
      – Они мудреные, доктор, до того мудреные! Над этим я уже месяц бьюсь, и все никак.
      – Есть новости?
      – Ничего значительного, доктор. Подожгли гаражи Себастьяно Ло Монако, туда поехали пожарники и все погасили. Пять машин, что стояли в гаражах, обгорели. Потом еще стреляли в одного, по имени его звать Кварантино Филиппе, но эти ошиблись и разбили стекло, которое в квартире, где живет синьора Пиццуто Савериа, а эта так перепугалась, что пришлось ей отправиться в больницу. Еще один поджог, точно преднамеренный, тоже, значит, пожар. В общем, комиссар, мелочи, всякая ерунда, ничего примечательного.
      – Есть кто-нибудь на месте?
      – Никого, комиссар. Все при исполнении по этим делам.
      Он зашел в свой кабинет. На столе стоял фирменный пакет из кондитерской Пипитоне. Он открыл его. Канноли, пончики, торрончини .
      – Катаре!
      – Есть, доктор!
      – Кто сюда поставил эти сладости?
      – Доктор Ауджелло. Говорит, купил для мальчишечки, которого нынче ночью нашли.
      Какая предупредительность, какое внимание к бедному ребенку, синьор Ауджелло! Надеялись, что на вас еще раз взглянет Ливия?
      Зазвонил телефон.
      – Доктор? Тут господин судья Ло Бьянко хочет с вами поговорить!
      – Соедини.
      Судья Ло Бьянко две недели назад прислал комиссару книгу с дарственной надписью, увесистый первый том труда, которому посвятил много лет жизни. Назывался он «Жизнь и деяния Ринальдо и Антонио Ло Бьянко, присяжных при университете Джирдженти во времена короля Мартина-младшего (1402–1409)», – судья вбил себе в голову, что эти Ло Бьянко ему сродни. Монтальбано полистал книгу однажды ночью, мучаясь от бессонницы.
      – Ну, Катаре, ты соединишь меня с судьей?
      – Дело в том, доктор, что мне вас никак не соединить, потому что судья здесь собственной персоной.
      Чертыхнувшись, Монтальбано бросился судье навстречу, извинился и проводил его в свой кабинет. Рыльце у комиссара было в пушку, потому что насчет убийства Лапекоры он звонил судье только раз, а после начисто забыл о его существовании. Теперь нагоняя не избежать.
      – Я на секунду, комиссар, только поздороваться. Ехал к своей матери, она гостит у друзей в Дарруэли. Вот я и подумал: рискну. И мне повезло, я вас застал.
      «Какого лешего тебя принесло?» – подумалось комиссару. Впрочем, догадаться нетрудно, судя по выжидательному взгляду Ло Бьянко.
      – Представьте, судья, я не сплю ночами.
      – Да что вы? Отчего?
      – Читаю вашу книгу. Она увлекательнее детектива, и в ней столько любопытных подробностей!
      Скука смертная, сплошные имена и даты. По сравнению с ней железнодорожное расписание полно сюжетных находок и неожиданных поворотов.
      Ему вспомнился описанный судьей эпизод, когда Антонио Ло Бьянко отправляется в посольство в Кастроджованни, падает с лошади и ломает ногу. Этому незначительному событию автор посвятил двадцать две страницы обстоятельнейшего описания. Чтобы доказать, что он действительно читал книгу, Монтальбано неосторожно упомянул об этом инциденте.
      Дальше судья Ло Бьянко не замолкал два часа, дополняя историю новыми подробностями, сколь никчемными, столь и бесполезными. Когда голова у Монтальбано уже раскалывалась, судья откланялся.
      – Ах да, и не забывайте, друг мой, сообщать, как идет расследование дела Лакапры.
 
      Вернувшись в Маринеллу, он не застал ни Ливию, ни Франсуа. Они оказались на пляже, она в купальнике, а малыш в плавках. Возвели огромный замок из песка, смеялись и болтали. По-французски, конечно, этот язык Ливия знала как родной. Не говоря уже об английском. Да и о немецком, если на то пошло. Монтальбано, знавшему по-французски несколько заученных еще в школе слов, до нее далеко.
      Он накрыл на стол, достал из холодильника пасту и вчерашний рулет, поставил их разогреваться в духовку на медленный огонь. Быстро переоделся в купальный костюм и пошел на пляж. В глаза сразу бросилось ведерко, совок и формочки в виде рыб и морских звезд. В доме их, естественно, не было, и Ливия не могла их купить, сегодня воскресенье. На пляже, кроме них, не было ни души.
      – Это откуда?
      – Что – это?
      – Совок, ведерко…
      – Утром их привез Ауджелло. Как мило! Это игрушки его племянника, в прошлом году он…
      Дальше он слушать не пожелал и, покраснев от злости, бросился в воду.
      Когда они вернулись домой, Ливия тотчас заметила блюдо со сладостями.
      – Зачем ты их купил? Разве ты не знаешь, что детям вредно есть много сладкого?
      – Я-то знаю, а вот твой приятель Ауджелло не знает. Это он их купил, и вам с Франсуа придется их съесть.
      – Кстати, звонила Ингрид, твоя приятельница-шведка.
      Удар, защита, контрудар. И чего ради?
      Ясно, что эти двое нравятся друг другу. Все началось год назад, когда Мими целый день катал ее на машине по всей округе. И с тех пор не прекращалось. Что они делали в его отсутствие? Строили глазки, улыбались, любезничали?
      За едой Ливия и Франсуа перебрасывались словами, они словно отгородились от него в своем мирке, где Монтальбано не было места. Но обед был так хорош, что он не мог даже разозлиться как следует.
      – Отличный свертыш, – сказал он.
      Ливия вздрогнула и застыла с вилкой в руке.
      – Как ты сказал?
      – Свертыш. Рулет.
      – Я даже испугалась. У вас на Сицилии такие словечки…
      – Ну, может, у вас в Лигурии не понимают шуток. Кстати, когда у тебя самолет? Я мог бы тебя отвезти.
      – А-а, совсем забыла. Я отменила заказ на билет и позвонила своей сотруднице Адриане, она меня подменит. Останусь еще на несколько дней. Я подумала, если я уеду, с кем ты оставишь Франсуа?
      Смутное предчувствие, охватившее его утром, когда они спали, крепко обнявшись, обрастало плотью. Кто их теперь оторвет друг от друга?
      – Похоже, ты не рад, даже раздражен.
      – Кто, я? Да ты о чем, Ливия?
 
      Сразу после еды у мальчишки стали слипаться глазки, он еще не отоспался как следует. Ливия отнесла его в спальню, раздела и уложила в постель.
      – Он мне кое-что сказал. – Она оставила дверь полуоткрытой.
      – Расскажи.
      – Когда мы строили замок из песка, он вдруг спросил, как я думаю, вернется ли его мама. Я ответила, что ничего об этом не знаю, но уверена, что однажды она придет за ним. Он сморщился, и я замолчала. Вскоре он снова заговорил об этом, сказал, что не верит, что она вернется. И больше ни слова. Этот ребенок смутно чувствует, что случилась беда. Потом он опять завел об этом речь, рассказал, как в то утро его мама прибежала домой вся перепуганная. Она сказала, что им надо уехать. Они пошли в центр Вилласеты, мама говорила ему, что дальше они поедут на автобусе.
      – Куда?
      – Он не знает. Пока они стояли на остановке, подъехала машина. Он ее сразу узнал, это машина злого человека, который бил его мать, Фарида.
      – Как ты сказала?
      – Фарид.
      – Точно?
      – Совершенно точно. Он даже объяснил, как пишется это имя, эфаэриде.
      Значит, у дорогого племянничка Лапекоры, владельца БМВ цвета серый металлик, арабское имя.
      – И что дальше?
      – Фарид вышел, схватил Кариму за руку, хотел затащить ее в машину. Женщина сопротивлялась, велела Франсуа бежать. Малыш пустился наутек, Фарид был занят Каримой, ему пришлось оставить Франсуа в покое. Тот был до смерти перепуган, где-то прятался. Он не решался вернуться к «бабушке», как он ее называет.
      – К Айше.
      – Он страшно проголодался и стал отнимать у школьников завтраки. Ночью пришел домой, но там было темно, и он боялся, что в темноте затаился Фарид. Он спал под открытым небом, как загнанный зверек. На следующий день уже не было сил терпеть – так хотелось домой. Поэтому он и подошел так близко.
      Монтальбано молчал.
      – Ну, что ты об этом думаешь?
      – Что у нас дома сирота.
      Ливия побледнела, голос у нее задрожал:
      – Почему ты так решил?
      – Сейчас я тебе расскажу, что я думаю об этой истории, учитывая и то, что ты мне сейчас рассказала. Лет пять назад эта красивая, привлекательная туниска приехала в наши края с крошечным сыном. Она ищет работу горничной и быстро ее находит, потому что заодно предлагает пожилым хозяевам и другие услуги. Так она знакомится с Лапекорой. В какой-то момент в ее жизни появляется этот Фарид; возможно, он сутенер. В общем, Фарид решает заставить Лапекору вновь открыть свою фирму, чтобы под ее прикрытием проворачивать какие-то темные делишки: может, это наркотики, может, проституция. Лапекора, в сущности, порядочный человек, он чувствует неладное и изо всех сил пытается выпутаться. Доходит до смешного. Представляешь, он сам пишет своей жене анонимные письма. Так все и продолжалось, но в какой-то момент Фариду по неясным для меня причинам понадобилось скрыться. И тут он вынужден убрать Лапекору. Он заставляет Кариму провести ночь в квартире Лапекоры, спрятавшись в его кабинете. На следующий день жена Лапекоры должна ехать во Фьякку к больной сестре. Карима могла посулить Лапекоре, что в отсутствие жены они смогут вытворять невесть что на его супружеском ложе, поди теперь узнай. На следующее утро, как только синьора Лапекора ушла, Карима открыла Фариду дверь, тот вошел и убил старика. Вероятно, Лапекора пытался бежать, и убийца настиг его в лифте. Но судя по тому, что рассказала мне ты, о задуманном Фаридом убийстве Карима заранее не знала. Увидев, что ее сообщник всадил Лапекоре нож в спину, она бежит. Но недалеко, Фарид догоняет ее и увозит. Чтобы заставить молчать, он, вероятно, убивает ее. Это подтверждается тем, что он возвращается в ее дом и уничтожает все фотографии – чтобы ее не опознали.
      Ливия тихо заплакала.
 
      Монтальбано не находил себе места: Ливия прилегла с Франсуа, и он решил посидеть на веранде. В небе дрались на дуэли две чайки, по пляжу брела парочка, время от времени они устало целовались, словно так полагалось по сценарию. Комиссар зашел в дом, взял роман бедняги Буфалино , тот, что о слепом фотографе, и вернулся на веранду. Посмотрел на обложку, на первую страницу и захлопнул книгу. Он никак не мог сосредоточиться. Постепенно его охватывало растущее беспокойство. Внезапно он понял, в чем дело.
      То был страх перед тихими семейными воскресными вечерами, что ждали его, быть может, уже не в Вигате, а в Боккадассе. С ребенком, который, проснувшись, назовет его папой и позовет играть…
      От ужаса у него перехватило горло.

      Немедленно бежать вон из этого дома, где его ожидают семейные радости. Садясь в машину, он невольно усмехнулся охватившему его приступу паники. Разум подсказывал ему, что ситуацию, к тому же пока только воображаемую, удастся взять под контроль, но подсознание подталкивало к бегству, заглушая голос разума.
      Он доехал до Вигаты, зашел в комиссариат.
      – Какие новости?
      Вместо ответа Фацио спросил:
      – Как там парнишка?
      – Прекрасно, – ответил он, слегка раздосадованный. – Ну так что?
      – Ничего серьезного. Безработный зашел в магазин и палкой стал колотить по прилавкам…
      – Безработный? Да что ты говоришь? У нас все еще есть безработные?
      Фацио растерялся:
      – Конечно, есть, доктор, а вы не знали?
      – Честно говоря, нет. Я думал, все уже нашли работу.
      Фацио был сбит с толку:
      – Где же, по-вашему, им искать работу?
      – А куда подалась вся «Коза ностра», Фацио? У них есть прекрасный источник доходов – раскаяние. Этот безработный, который бьет витрины, прежде всего дурак, а уж потом – безработный. Ты его арестовал?
      – Да, доктор.
      – Пойди и скажи ему от моего имени, чтобы раскаялся.
      – Но в чем?
      – В чем угодно. Главное чтобы раскаялся. В какой-нибудь ерунде, может, ты что-то придумаешь. Как только он раскается, у него будет работа. Ему станут платить, найдут бесплатное жилье, детей в школу отправят. Иди скажи ему.
      Фацио долго молча смотрел на него. Потом заговорил:
      – Доктор, в небе ни облачка. А вы не в духе. Что случилось?
      – Не твое дело.
 
      По пути домой Монтальбано частенько заглядывал в лавку, торговавшую смесью китайских орешков, бобов, турецкого гороха и тыквенных семечек. Сметливый хозяин давно уже придумал, как обойти закон, по которому в воскресенье все магазины должны быть закрыты: он сам становился с полным лотком перед запертыми дверями своей лавки.
      – Жареный арахис, синьор! Еще совсем горячий! – сообщил лавочник.
      И комиссар в придачу к арахису купил еще кулечек турецкого гороха и тыквенных семечек.
      Пережевывая свои припасы, он сумел растянуть одинокую прогулку вдоль восточного мола дольше обычного, до захода солнца.
 
      – Необыкновенно умный ребенок! – восторженно воскликнула Ливия, едва завидев его в дверях. – Всего три часа назад я объяснила ему, как играть в шашки, и погляди-ка: он у меня уже выиграл одну партию и вот выигрывает вторую!
      Комиссар склонился над доской, наблюдая за окончанием партии. Ливия сделала глупейшую ошибку, и Франсуа съел две ее главные шашки. Сознательно или нет, Ливия хотела, чтобы мальчик выиграл: будь на его месте Монтальбано, она бы скорее умерла, чем уступила победу. Как-то раз она опустилась до того, что изобразила обморок, чтобы шашки свалились на пол и перемешались.
      – Ты голоден?
      – Могу подождать, если хочешь, – ответил комиссар, уловив скрытую просьбу отложить ужин.
      – Мы бы с удовольствием прогулялись.
      Конечно, они с Франсуа. Даже краешка ее сознания не коснулась мысль позвать его с собой.
      Монтальбано убрал со стола и, закончив, пошел на кухню взглянуть, что же приготовила Ливия. Ничего, пусто, как в Арктике, приборы и тарелки хранят девственную чистоту. Занимаясь Франсуа, она даже не вспомнила об ужине. Пришлось на скорую руку приготовить унылый набор: на первое простейшая паста с чесноком и оливковым маслом, на второе – сардины с маслинами, сыром кашкавал и консервированным тунцом. Хуже всего, конечно, будет завтра, когда придет Аделина, чтобы убраться и приготовить еду, и обнаружит в доме Ливию с малышом. Эти женщины терпеть друг друга не могут, однажды Ливия сделала какое-то замечание, а Аделина все бросила, ушла и не показывалась до тех пор, пока не узнала наверняка, что ее соперница убралась восвояси, за сотни километров отсюда.
      В это время по телевизору обычно передавали новости, и он включил «Телевигату». На экране появилась физиономия политического обозревателя Пиппо Рагонезе, больше похожая на куриную гузку, чем на человеческое лицо. Монтальбано уже собирался переключить телевизор на другую программу, когда при первых же словах Рагонезе буквально застыл на месте.
      «Что творится в комиссариате Вигаты?» – взывал обозреватель, обращаясь к себе самому и всему миру таким тоном, что в сравнении с ним речь Торквемады в его лучшие минуты показалась бы детским лепетом.
      Далее он выразил уверенность, что отныне Вигата могла бы сравниться с Чикаго времен сухого закона: жертвы перестрелок, кражи, разрушительные пожары. Жизни и свободе всего общества и каждого честного гражданина угрожает постоянная опасность. А знают ли телезрители, чем в этом водовороте трагических событий занят хваленый комиссар Монтальбано? Вопрос был так подчеркнут, что Монтальбано ясно увидел, как куриная гузка принимает очертания вопросительного знака. Рагонезе набрал воздуха, чтобы сильнее выразить свое недоумение и негодование:
      «Преследует по-хи-ти-те-ля зав-тра-ков!»
      И не в одиночку, он забирает с собой всех своих людей, оставив в комиссариате одного убогого телефониста. Как Рагонезе узнал об этой на первый взгляд комичной, но по сути трагической операции? Так как заместитель комиссара Ауджелло должен был передать ему некую информацию, он позвонил в комиссариат и попросил его. Телефонист сообщил ему эту неслыханную новость. Сперва он не мог ушам своим поверить и требовал соединить его с Ауджелло, но в конце концов понял, что речь идет не о глупом розыгрыше, а о невероятной правде. Отдают ли жители Вигаты себе отчет в том, в чьих руках их спокойствие и безопасность?
      «Чем только я провинился, что Катарелла навязался мне на голову?» – с горечью думал комиссар, переключая канал.
      «Свободный канал» передавал из Мазары похороны тунисского моряка, застреленного на борту «Сантопадре». Когда закончилась служба, диктор рассказал о трагическом невезении тунисца, погибшего в первый же свой выход в море. Он приехал совсем недавно, и знакомых здесь у него не было. Не было и семьи, или же он не успел перевезти ее в Мазару. Родился он тридцать два года назад в Сфаксе, звали его Бен Дхааб. Крупным планом показали его фотографию, и как раз в это время с прогулки вернулась Ливия с мальчуганом. Франсуа, увидев лицо на экране, улыбнулся и показал на него пальчиком:
      – Mon oncle.
 
      Ливия как раз собиралась сказать, чтобы Монтальбано выключил телевизор, потому что он отвлекает от еды, а Монтальбано собирался отчитать Ливию за то, что она ничего не приготовила. Но оба они так и застыли с открытым ртом, уставившись друг на друга, пока Франсуа смотрел на экран. В комнату словно влетел тихий ангел – тот, которому стоит сказать «аминь», чтобы все замерли. Комиссар решил убедиться, что не ослышался. На свой убогий французский он не рассчитывал, поэтому спросил у Ливии:
      – Что он сказал?
      – Он сказал «мой дядя», – подтвердила бледная как полотно Ливия.
      Когда на экране сменилась картинка, Франсуа занял свое место за столом. Ему не терпелось приступить к ужину; он ничуть не удивился, увидев своего дядю по телевизору.
      – Спроси, человек, которого он видел, его настоящий дядя?
      – Что за идиотский вопрос?
      – Не идиотский. Меня тут тоже так называли, а я никакой не дядя.
      Франсуа подтвердил, что это был его настоящий дядя, мамин брат.
      – Нам сейчас же придется уехать, – сказал Монтальбано.
      – Куда ты собрался его везти?
      – В комиссариат, хочу показать ему одну фотографию.
      – Об этом не может быть и речи. Фотография никуда не убежит, Франсуа должен сначала поесть. А потом я поеду с вами, не то ты можешь потерять его по дороге.
      Макароны получились переваренные, почти несъедобные.
 
      На дежурстве был Катарелла. Завидев в такой час все семейство и вглядевшись в лицо своего начальника, бедняга не на шутку забеспокоился:
      – Доктор, у нас здесь весь мир и покой.
      – Теперь понятно, почему их нет в Чечне.
      Он достал из ящика стола фотографии, которые забрал в квартире Каримы, выбрал одну из них и протянул ребенку. Тот молча ее взял, поднес к губам и поцеловал изображение матери.
      Ливия сдавленно всхлипнула. Нечего было и спрашивать, сходство моряка из программы новостей и человека в форме, снятого рядом с Каримой, бросалось в глаза. Но комиссар все-таки спросил:
      – Это ton oncle?
      – Oui .
      – Comment s'appelletil?
      Он был горд своим французским, как турист, спросивший дорогу к Эйфелевой башне или Мулен-Руж.
      – Ahmed , – сказал мальчик.
      – Seulement Ahmed?
      – О, non. Ahmed Moussa .
      – Et ta mere? Comment s'appelletelle?
      – Karima Moussa , – сказал Франсуа, пожимая плечами и улыбаясь очевидности ответа.
      Монтальбано сорвал зло на Ливии, совсем не готовой к таким нападкам.
      – Какого хрена! Ты с ребенком днюешь и ночуешь, в шашки учишь его играть, замки на песке строишь и даже не спрашиваешь, как его зовут! А этот дурень Мими! Великий следователь! Привозит ведерко, формочки, совочек, сладости, а вместо того чтобы поговорить с ребенком, воркует с тобой!
      Ливия промолчала, и Монтальбано тотчас стушевался. Ему вдруг стало стыдно:
      – Прости, Ливия, я что-то нервничаю.
      – Я вижу.
      – Спроси у него, встречался ли он со своим дядей, особенно в последнее время.
      Поговорив с Франсуа, Ливия перевела, что в последнее время мальчик его не видел. Вот когда ему было три года, мама возила его в Тунис, и там он видел дядю и еще каких-то мужчин. Он помнит об этом очень смутно и то только потому, что мама рассказывала.
      Значит, сообразил Монтальбано, два года назад у них была как бы встреча на высшем уровне; на ней-то, можно сказать, и решилась судьба несчастного Лапекоры.
      – Слушай, своди-ка Франсуа в кино, как раз успеете на последний сеанс, и возвращайтесь сюда. Я еще поработаю.
 
      – Алло, Бускаино? Это Монтальбано. Я тут узнал фамилию той туниски, что жила в Вилласете. Помнишь?
      – А как же. Карима.
      – Ее зовут Карима Муса. Можешь что-нибудь разузнать о ней у вас, в Службе работы с иностранцами?
      – Шутить изволите, комиссар?
      – Какие шутки! А в чем дело?
      – О чем вы спрашиваете, комиссар, с вашим-то опытом?
      – Объясни, будь добр.
      – Гиблое это дело, комиссар, даже если вы скажете мне имена ее родителей и всех бабушек и дедушек по материнской и отцовской линии, а также место и день рождения.
      – Полный мрак?
      – Чего вы хотите? Какие бы законы ни сочиняли в Риме, здесь тунисцы, марокканцы, ливанцы, сенегальцы, нигерийцы, руандийцы, албанцы, сербы, хорваты будут приезжать и уезжать, как им вздумается. Это как Колизей, его на замок не закроешь. То, что позавчера нам удалось узнать адрес Каримы, – просто чудо, такое не каждый день случается.
      – Но ты все-таки попробуй.
 
      – Монтальбано? До меня дошло, что вы будто бы ловили похитителя школьных завтраков. Он что, маньяк?
      – Да нет, господин начальник полиции, просто мальчишка, который с голоду отнимал завтраки у таких же ребятишек, как он сам. Вот и все.
      – Как это все? Я отлично знаю, что вас частенько, так сказать, заносит, однако на сей раз, по правде говоря, мне кажется, что…
      – Господин начальник полиции, клянусь, это больше не повторится. Его надо было поймать во что бы то ни стало.
      – Так вы его схватили?
      – Да.
      – И что вы с ним сделали?
      – Привез домой, с ним сейчас Ливия возится.
      – Монтальбано, вы рехнулись! Немедленно верните его родителям!
      – У него их нет, возможно, он сирота.
      – Что значит «возможно»? Узнайте точно, господи боже мой!
      – Я пытаюсь, но Франсуа…
      – Господи, а это кто?
      – Так зовут мальчика.
      – Он не итальянец?
      – Нет, тунисец.
      – Послушайте, Монтальбано, не будем пока говорить об этом, я вконец запутался. Но завтра вы приедете ко мне в Монтелузу и все расскажете.
      – Я не могу, мне нужно отлучиться из Вигаты. Поверьте, это очень важно, я не увиливаю.
      – Тогда встретимся во второй половине дня. Только не забудьте. И подготовьте линию обороны, потому что депутат Пеннакио…
      – Которого обвиняют в связях с мафией?
      – Он самый. Намерен обратиться к министру с запросом. Жаждет вашей крови.
      Еще бы, ведь именно Монтальбано проводил расследование по его делу.
 
      – Николо? Это Монтальбано. Можешь оказать мне услугу?
      – Зачем ты спрашиваешь? Я слушаю.
      – Ты еще долго пробудешь на «Свободном канале»?
      – В полночь у меня новости, потом поеду домой.
      – Сейчас десять. Если в течение получаса я подъеду и привезу тебе фотографию, поставите ее в последний выпуск?
      – Конечно, приезжай.
 
      Так он и знал, что не стоит ввязываться в историю с «Сантопадре». Но теперь ему не отвертеться, его ткнули в это дело носом, как котенка, которого учат не гадить на ковер. Вернись Ливия и Франсуа чуть позже, парнишка не увидел бы по телевизору своего дядю, они бы спокойно поужинали, и все шло бы своим чередом. Будь проклято его безошибочное чутье! На его месте другой бы сказал:
      – Мальчишка узнал своего дядю? Надо же, какой любопытный случай!
      И отправил бы в рот первый кусок. А ему надо было сразу нестись сломя голову. Охотничий инстинкт – так называл это Хаммет, а он понимал в таких делах.
      – Где фотография? – спросил Дзито, едва завидев комиссара.
      На снимке была Карима с сыном.
      – Дать целиком или только часть?
      – Все как есть.
      Николо Дзито вышел и вскоре вернулся без фотографии. Он устроился поудобнее:
      – Ну давай рассказывай. Что это за история с похитителем школьных завтраков? Пиппо Рагонезе считает ее бредом, но я так не думаю.
      – Николо, поверь, мне некогда.
      – Нет, я тебе не верю. Только один вопрос: парнишка, который крал завтраки, – тот, что на фотографии?
      Николо слишком умен. Лучше ему подыграть.
      – Да, это он.
      – А кто его мать?
      – Она наверняка замешана в позавчерашнем убийстве в лифте. Но больше никаких вопросов. Обещаю, что как только сам во всем разберусь – ты первый об этом узнаешь.
      – Может, хотя бы скажешь, как мне прокомментировать фотографию?
      – Ах да. Твой голос должен дрожать от боли и волнения.
      – Пробуешь себя в роли режиссера?
      – Скажешь, что к тебе пришла старушка туниска и умоляла показать фотографию по телевизору. Вот уже три дня, как она не получала весточки ни о женщине, ни о ребенке. Их зовут Карима и Франсуа. Кто видел их, пусть позвонит в комиссариат, анонимность гарантируется, и так далее.
      – С «так далее» я и сам как-нибудь разберусь, – сказал Николо Дзито.
 
      Дома Ливия сразу пошла спать и взяла с собой Франсуа. Монтальбано дождался полночных новостей. Николо свое дело знал, и фотографию показывали так долго, как только могли. Когда выпуск закончился, комиссар позвонил ему, чтобы поблагодарить:
      – Сделаешь мне еще одно одолжение?
      – Может, тебе стоит купить абонемент? Чем могу помочь?
      – Дашь завтра повтор в часовых новостях? Боюсь, сегодня мало кто это видел.
      – Будет сделано.
      Он отправился в спальню, извлек Франсуа из объятий Ливии, взял на руки и отнес в столовую на диван, где Ливия ему постелила. Принял душ и забрался в постель. Ливия уже спала, но почувствовала его и всем телом прильнула к нему сзади. Ей всегда нравилось заниматься этим в полудреме, на полпути между страной сна и городом яви. Но на сей раз, как только Монтальбано начал ее ласкать, она отодвинулась:
      – Нет, Франсуа может проснуться.
      На мгновение Монтальбано окаменел, к такому обороту семейных радостей он готов не был.
      Сон как рукой сняло. По дороге домой он старался не забыть об одном деле. И вот теперь вспомнил о нем.
      – Валенте? Говорит Монтальбано. Прости, что звоню в такой час, да еще домой. Мне срочно надо с тобой увидеться. Тебя устроит, если завтра около десяти я подъеду к тебе в Мазару?
      – Разумеется. О чем пойдет речь?
      – Это очень запутанная история. Пока у меня одни догадки. Тут замешан и застреленный тунисец.
      – Бен Дхааб.
      – Начать с того, что его зовут Ахмед Муса.
      – Ерунда какая-то.
      – В самую точку.

      – Еще не факт, что тут есть какая-то связь, – заметил заместитель начальника полиции Валенте, выслушав рассказ Монтальбано.
      – Если ты такого мнения, тем лучше. Займемся каждый своим делом: ты выясняй, почему тунисец жил под фальшивым именем, я буду расследовать причины убийства Лапекоры и исчезновения Каримы. Если наши дороги случайно пересекутся, притворимся, что не знаем друг друга, даже не поздороваемся. Договорились?
      – Ты только не горячись!
      Комиссар Анджело Томазино, тридцатилетний мужчина, похожий на банковского служащего, из тех, что трижды пересчитают пятьсот тысяч лир, прежде чем отдать их вам, решил лишний раз выслужиться перед начальством:
      – К тому же это еще не факт, понимаете?
      – Что не факт?
      – Что Бен Дхааб – ненастоящее имя. Может, его зовут Бен Ахмед Дхааб Муса. Поди разберись в этих арабских именах.
      – Ну, прошу прощения за беспокойство, – сказал Монтальбано, собираясь уходить.
      От обиды кровь ударила ему в голову. Валенте все понял, недаром они столько лет были знакомы.
      – По-твоему, что мы должны сделать? – спросил он без обиняков.
      – Выяснить, к примеру, кто знал его здесь, в Мазаре. Как он нанялся на рыболовецкое судно. Все ли у него было в порядке с документами. Провести обыск там, где он жил. Разве тебе нужно объяснять такие вещи?
      – Нет, – сказал Валенте, – но было приятно их от тебя услышать.
      Он взял на столе какой-то документ и протянул Монтальбано. Это был ордер на обыск квартиры Бена Дхааба, с печатью и подписью.
      – Сегодня я разбудил судью до первых петухов, – улыбнулся Валенте. – Прогуляешься со мной?
 
      Синьора Пипиа Эрнестина, вдова Лочичеро, уточнила, что вообще-то она комнаты не сдает. Покойный оставил ей в наследство комнатку на первом этаже, прежде там была цирюльня, вернее сказать, парикмахерская. Так-то оно так, только нынче там ничего нет, иначе синьоры сами бы видели, и к чему им эта бумажка, этот ордер, какая в нем надобность? Можно было прийти и представиться, сказать: синьора Пипия, так, мол, и так, она бы и словечка поперек не сказала. Поперек говорят те, кому есть что прятать, скрывать то есть, но она – любой приличный человек в Мазаре подтвердит, если он не мерзавец и не сукин сын, что ей-то скрывать нечего. Что за человек был этот бедняга тунисец? Пусть синьоры поверят, никогда бы она не сдала комнату африканцу, ни черному, как чернила каракатицы, ни такому, которого с виду не отличишь от мазарца. Ни за что, африканцы ей не по нраву. Почему же она сдала комнату Бену Дхаабу? Он, дорогие синьоры, был не такой, как все, благородный человек, таких и в Мазаре не найдешь. Да, синьоры, он говорил по-итальянски, по крайней мере мог объясниться. Он и паспорт показывал.
      – Секундочку, – прервал ее Монтальбано.
      – Минуточку, – в один голос с ним сказал Валенте.
      Да, синьоры, паспорт. Обычный. Там было написано так, как арабы пишут, и еще на каком-то иностранном языке. По-английски? По-французски? Поди разбери! На фотографии был он. И если синьорам угодно знать, она его зарегистрировала, как положено по закону.
      – Когда точно он приехал? – спросил Валенте.
      – Ровно десять дней тому назад.
      И за десять дней успел оглядеться, устроиться на работу и получить пулю в лоб.
      – Он говорил вам, сколько собирается здесь пробыть? – спросил Монтальбано.
      – Еще дней десять. Но…
      – Что но?
      – Но заплатил он за месяц вперед.
      – А вы как просили?
      – Я попросила сразу девятьсот тысяч. Но это я так, на всякий случай, знаете, как бывает с арабами, думала, все равно даст тысяч шестьсот-семьсот. А тут я и договорить не успела, как он вынул из-за пазухи пачку денег в руку толщиной, снял зажим и отсчитал девять бумажек по сто тысяч.
      – Дайте нам ключ и объясните, где эта комната, – попросил Монтальбано. Редкостное благородство тунисца, на взгляд вдовы Пипиа, выражалось именно в этой пачке денег толщиной в руку.
      – Сейчас соберусь и провожу синьоров.
      – Нет, синьора, оставайтесь. Ключ мы вам занесем.
 
      Ржавая железная кровать, хромой стол, платяной шкаф с куском фанеры вместо разбитого зеркала, три плетеных стула. Тут был и закуток с раковиной, унитазом и грязным полотенцем, на полочке бритва, жидкое мыло и расческа. Они вернулись в единственную комнату. На одном из стульев стояла голубая матерчатая сумка. Она оказалась пустой.
      В шкафу нашли пару новых брюк, четыре пары носков, четыре пары трусов, шесть платков, две майки, все новое и ни разу не надетое. В одном углу шкафа стояла пара крепких сандалий, в другом – пакет с грязным бельем. Они вывалили белье на пол: ничего необычного. Целый час они шарили повсюду. Уже было совсем отчаялись, когда Валенте наконец повезло. За железной спинкой кровати случайно застрял авиабилет Рим-Палермо десятидневной давности, на имя мистера Дхааба. Значит, Ахмед прилетел в Палермо в десять утра, оттуда за два часа он без труда добрался до Мазары. Кто же помог ему найти жилье?
      – Тебе вместе с телом прислали из Монтелузы личные вещи?
      – Конечно, – ответил Валенте. – Сто тысяч лир.
      – Паспорт?
      – Нет.
      – Это все деньги, какие у него были?
      – Если он что-то оставил здесь, то об этом уже позаботилась вдова Пипиа. Она же живет честно и открыто.
      – И что, даже ключей от дома в карманах не нашлось?
      – Нет. Как тебе лучше объяснить, может спеть? Только сто тысяч лир.
 
      Валенте вызвал профессора Рахмана, тот был официальным посредником между своими соплеменниками и мазарскими властями и преподавал в младшей школе. Он явился через десять минут: человек лет сорока, по виду настоящий сицилиец.
      С Монтальбано они познакомились год назад, комиссар тогда расследовал дело, впоследствии названное делом «собаки из терракоты».
      – У вас шел урок? – спросил Валенте.
      В необъяснимом приступе здравого смысла один директор школы в Мазаре без долгих и мучительных согласований выделил несколько классных комнат под школу для тунисских ребятишек.
      – Да, но я попросил меня подменить. Возникла проблема?
      – Нам нужны кое-какие сведения.
      – О чем?
      – Скорее о ком. О Бене Дхаабе.
      Валенте и Монтальбано решили, что для начала сообщат учителю половину того, что известно им самим, а потом, в зависимости от его реакции, подумают, стоит ли рассказывать остальное.
      Услышав, о ком пойдет речь, тот даже не пытался скрыть, что ему не по себе.
      – Спрашивайте.
      Монтальбано был здесь гостем, Валенте пришлось взять дело в свои руки.
      – Вы его знали?
      – Он явился ко мне дней десять назад. Знал, как меня зовут и чем я занимаюсь. Видите ли, в прошлом январе тунисская газета напечатала статью о нашей школе.
      – Что он вам сказал?
      – Что он журналист.
      Валенте и Монтальбано переглянулись.
      – Он хотел написать о жизни наших соотечественников в Мазаре. Но всем представлялся как простой рабочий. Хотел наняться на рыболовецкое судно. Я познакомил его со своим коллегой Эль Мадани. Это он направил Бена Дхааба к той синьоре, которая сдала ему жилье.
      – Вы видели его потом?
      – Конечно, несколько раз мы случайно сталкивались. Вместе оказались на празднике. Его здесь, как бы это сказать, очень хорошо приняли, как своего.
      – Это вы устроили его на судно?
      – Нет, не я. И не Эль Мадани.
      – Кто оплатил похороны?
      – Мы. На такой случай у нас отложено немного денег.
      – Кто предоставил телевидению фотографию Бена Дхааба и сведения о нем?
      – Я. Видите ли, на том празднике был фотограф. Бен Дхааб возражал, говорил, что не хочет фотографироваться. Но тот уже сделал снимок. Так что когда пришел репортер с телевидения, я отдал ему эту фотографию и рассказал то немногое, что узнал от самого Бена Дхааба.
      Рахман стер пот со лба. Ему все больше становилось не по себе. Валенте, знавший толк в своем деле, молчал, давая ему созреть.
      – Но вот что странно, – наконец решился Рахман.
      Монтальбано и Валенте словно и не слышали его, погрузившись в свои мысли. Но они были начеку, как коты, которые притворяются спящими, а на самом деле не спускают с вас глаз.
      – Вчера я звонил в Тунис, в газету, чтобы сообщить о его смерти и узнать, как распорядиться прахом. Главный редактор рассмеялся, когда я сказал, что Бен Дхааб погиб. Он сказал, что это глупая шутка, потому что Бен Дхааб в соседней комнате говорит по телефону. И бросил трубку.
      – Это не мог быть однофамилец? – подсказал Валенте.
      – Да нет же! Он мне ясно сказал, что его послала газета. Выходит, солгал.
      – Вы не знаете, у него были родственники на Сицилии? – впервые вмешался Монтальбано.
      – Не знаю, об этом речь не заходила. Если бы у него кто-то здесь был, он не пришел бы ко мне.
      Валенте и Монтальбано то и дело советовались друг с другом, обмениваясь взглядом. Комиссар, не нарушая молчания, подал приятелю знак «пли!».
      – Вам о чем-нибудь говорит имя Ахмед Муса?
      Результат превзошел все ожидания: выстрел произвел эффект разорвавшейся бомбы. Рахман вскочил со стула и снова упал на него, сраженный.
      – При… при… при чем тут Ахмед Муса? – запинаясь, выдавил из себя учитель.
      – Извините наше неведение, – продолжал Валенте невозмутимо. – Но кто этот господин и почему его имя приводит вас в ужас?
      – Это террорист. Он… убийца. Страшный человек. Но… при чем он тут?
      – У нас есть основания полагать, что настоящее имя Бена Дхааба – Ахмед Муса.
      – Мне дурно, – еле выговорил учитель слабым голосом.
 
      Из рассказа совершенно подавленного Рахмана они узнали, что имя Ахмеда Мусы произносится шепотом, а внешность практически неизвестна. Некоторое время назад он создал вооруженную группу отчаянных головорезов. Их дебют состоялся три года назад и был незабываем – они взорвали кинозал, где показывали французские мультики для детей. Больше всех повезло тем зрителям, которые скончались на месте: десятки на всю жизнь остались слепыми, безрукими калеками. Национализм, который исповедовали террористы, был настолько абсолютным, что казался чистой абстракцией. Даже самые непримиримые фундаменталисты поглядывали на Мусу и его людей с опаской. Он располагал почти неограниченным количеством денег, источник которых никому не был известен. Правительство назначило большую награду за голову Ахмеда Мусы. Больше ничего Рахман не знал. От одной мысли о том, что он так или иначе помог террористу, его трясло, как в жестоком приступе малярии.
      – Но вас ввели в заблуждение, – попытался утешить его Монтальбано.
      – Если вы опасаетесь последствий, – добавил Валенте, – мы можем засвидетельствовать вашу порядочность.
      Рахман повесил голову. Он объяснил, что это даже не страх, а ужас. Ужас оттого, что жизнь, пусть ненадолго, свела его с хладнокровным убийцей детей, невинных созданий.
      Его успокоили, как могли, и отпустили, предупредив, чтобы не проговорился об этом разговоре даже другу и коллеге Эль Мадани. Если он понадобится, ему позвонят.
      – Хоть ночью. Не стесняйтесь, – заверил учитель, от волнения с трудом справляясь с итальянским.
 
      Прежде чем обсудить все, что им удалось узнать, они попросили принести им кофе и выпили его не торопясь, в глубоком молчании.
      – Ясно, что он вышел в море не ради острых ощущений, – наконец заговорил Валенте.
      – И быть застреленным не входило в его планы.
      – Надо узнать, что говорит по этому поводу капитан судна.
      – Хочешь вызвать его сюда?
      – А почему бы нет?
      – Он повторит слово в слово то, что сказал Ауджелло. Лучше бы порасспрашивать, что люди об этом думают. Слово за слово, может, выясним что-то еще.
      – Поручу это Томазино.
      Монтальбано скривился. От заместителя Валенте его коробило, но конкретных оснований не доверять Томазино у него не было.
      – Он тебе не нравится?
      – Мне? Это тебе он должен нравиться. Это твои люди, ты их знаешь лучше, чем я.
      – Хватит, Монтальбано, не ломайся.
      – Ладно. По-моему, не очень-то он подходит. Он с таким видом будет с людьми говорить, будто пришел выбивать налоги. Кто станет с таким откровенничать?
      – Ты прав. Поручу это Триподи, он парень смышленый, расторопный, да и отец у него рыбак.
      – Вопрос в том, что именно произошло в ту ночь, когда их судно нарвалось на патрульный катер. Как ни крути, что-то здесь не сходится.
      – То есть?
      – О том, как он попал на борт, пока говорить не будем. Ахмед вышел в море с определенной целью, нам также пока не известной. И вот я думаю: знали ли о ней капитан и экипаж? И узнали ли они до того, как вышли из порта, или позже? Мне кажется, что он все с ними обговорил, – хотя я точно не знаю, когда. И все были согласны, иначе бы повернули обратно и высадили его на берег.
      – Он мог их принудить, угрожая оружием.
      – В таком случае или в Вигате, или уже в Мазаре они бы рассказали, что с ними произошло. Им бы нечего было терять.
      – Верно.
      – Дальше. Если исключить предположение, что Ахмед жаждал быть застреленным в родных территориальных водах, то у меня остаются две гипотезы. Во-первых, он, возможно, хотел ночью незаметно высадиться на тунисский берег в безлюдном месте. Во-вторых, он, может быть, отправился на какую-то явку в открытом море, хотел лично с кем-то встретиться.
      – Вторая кажется мне более убедительной.
      – Мне, пожалуй, тоже. А потом произошло что-то непредвиденное.
      – Кто-то вмешался.
      – Да. И здесь открывается большой простор для догадок. Предположим, тунисский патруль не знал, что на борту судна находится Ахмед. Тунисцы заметили судно, рыбачившее в их территориальных водах, приказали ему остановиться; судно пытается уйти, с катера стреляют и совершенно случайно попадают именно в Ахмеда Мусу. По крайней мере это нам все пытаются внушить.
      На сей раз поморщился Валенте.
      – Не убедительно?
      – Похоже на то, как сенатор Уоррен реконструировал убийство президента Кеннеди.
      – Другая версия. Допустим, Ахмед встретился не с тем, кого ждал. И был убит.
      – Или это был нужный человек, но они не поладили, поспорили, тот выстрелил и убил собеседника.
      – Из бортового пулемета? – усомнился Монтальбано.
      И тут до него дошло, что он сказал. Не спросив разрешения у Валенте, он вскочил, схватил телефонную трубку и набрал номер Якомуцци в Монтелузе. Ожидая ответа, уточнил у Валенте:
      – В отчете, который тебе прислали, был указан калибр оружия?
      – Там говорилось вообще об огнестрельных ранениях.
      – Алло? Кто это? – отозвался Якомуцци.
      – Послушай, Баудо…
      – Какой еще Баудо, это Якомуцци.
      – Ну тебе же хочется быть Пиппо Баудо . Будь добр, скажи, из какого чертова оружия убили того тунисца на «Сантопадре»?
      – Из огнестрельного.
      – Скажите на милость, вот чудеса! А я-то думал, его придушили подушкой.
      – Меня от твоего остроумия уже тошнит.
      – Скажи, какое именно было оружие.
      – Пистолет-пулемет, возможно, «Скорпион». Я разве не указал в отчете?
      – Нет. Ты уверен, что это не бортовой пулемет?
      – Еще бы не уверен. Ты знаешь, что из бортового оружия, установленного на патрульном катере, можно сбить самолет?
      – Да ты что?! Я до глубины души поражен твоими научными познаниями, Якому.
      – А как мне разговаривать с таким невеждой, как ты?
 
      После того как Монтальбано положил трубку, на какое-то время воцарилась тишина. Валенте заговорил первым, но эта же мысль вертелась в голове у комиссара:
      – Мы уверены, что это был тунисский военный катер?
 
      Час был поздний, и Валенте пригласил коллегу пообедать к себе домой. Монтальбано уже имел случай познакомиться с отвратительной стряпней его супруги, поэтому отказался, сказав, что должен срочно вернуться в Вигату.
      Он сел в машину, но уже через несколько километров завидел ресторанчик у самого берега. Остановился, вышел и устроился за столиком. И не пожалел об этом.

      Он пропадал несколько часов, и его мучили угрызения совести: Ливия, наверное, беспокоится. Предвкушая анисовый дижестив, чтобы переварить двойную порцию лавраков , он решил ей позвонить:
      – У вас все нормально?
      – Ты нас разбудил.
      Она и не думала беспокоиться!
      – Вы спали?
      – Да, мы очень долго купались, а море такое холодное.
      Они неплохо проводили время без него.
      – Ты ел? – спросила Ливия из чистой вежливости.
      – Бутерброд. Я уже на полдороги, максимум через час буду в Вигате.
      – Приедешь домой?
      – Нет, в комиссариат. Увидимся вечером.
      Наверное, у него всего лишь разыгралось воображение, но на том конце провода ему послышался вздох облегчения.
 
      Понадобилось больше часа, чтобы добраться до Вигаты. У самого города, в пяти минутах езды от комиссариата, машина неожиданно вышла из строя. Заставить ее сдвинуться с места никак не удавалось. Монтальбано вылез, открыл капот и посмотрел на двигатель. Это был чисто символический жест, нечто вроде обряда заклятия нечистой силы – в устройстве машины он ровно ничего не смыслил. Скажи ему кто-нибудь, что двигатель, как заводная игрушка, работает на пружине или от скрученной резинки, он бы, может, поверил. Появилась машина с двумя карабинерами , они проехали мимо, потом остановились и дали задний ход – им стало совестно. За рулем был карабинер, рядом сидел старший капрал. Комиссар их никогда не видел, они тоже его не знали.
      – Вам помощь нужна? – вежливо спросил капрал.
      – Спасибо. Никак не пойму, отчего машина вдруг встала.
      Они припарковались на обочине и вышли. Дневной рейсовый автобус Вигата-Фьякка остановился невдалеке, в него вошла пожилая пара.
      – Двигатель, кажется, в порядке, – решил карабинер. И добавил с улыбкой: – Не хотите проверить бензин?
      Даже заплатив чистым золотом, из бака не удалось бы выжать ни капли бензина.
      – Сделаем так, синьор…
      – Мартинес. Бухгалтер Мартинес. – ответил Монтальбано.
      Никто никогда не должен узнать, что комиссара Монтальбано выручили карабинеры.
      – Сделаем так, синьор. Вы подождете здесь, а мы доедем до ближайшей заправки и привезем вам канистру, чтобы вы могли добраться до Вигаты.
      – Очень любезно с вашей стороны.
      Они уехали, Монтальбано залез в машину, закурил сигарету и тут же услышал гудки у себя за спиной.
      Автобус Фьякка – Вигата требовал освободить проезд. Монтальбано вышел и жестами дал понять, что у него авария. Водитель дал себе труд его обогнуть и, проехав мимо машины комиссара, остановился там же, где недавно останавливался автобус, следующий в обратную сторону. Из этого автобуса вышло четыре человека.
      Монтальбано уставился на отъезжающий в Вигату автобус. Потом подъехали карабинеры.
 
      В четыре он добрался до комиссариата. Ауджелло не было на месте. Фацио сообщил, что он пропал с самого утра – зашел около девяти и больше не появлялся. Монтальбано бушевал:
      – Все тут что хотят, то и делают! Если не стоять у вас над душой, никто и работать не станет! Хотите всем доказать, что Рагонезе был прав?
      Новостей никаких. Да, звонила вдова Лапекора, просила передать комиссару, что похороны ее мужа состоятся в среду утром. Потом землемер Финоккьяро, он с двух сидит здесь и ждет.
      – Ты его знаешь?
      – В лицо. Он на пенсии, пожилой человек.
      – Чего ему надо?
      – Мне он ничего не сказал. Но, кажется, он взволнован.
      Фацио был прав, землемер выглядел озабоченным. Комиссар предложил ему сесть.
      – Можно мне воды? – спросил землемер. У него явно пересохло в горле.
      Отхлебнув воды, он представился: его зовут Джузеппе Финоккьяро, лет ему шестьдесят пять, холост, землемер на пенсии, проживает в доме 38 по улице Маркони. Судимостей нет, однажды только оштрафовали за неправильную езду.
      Он замолчал и допил воду, остававшуюся на дне стакана.
      – Сегодня в часовых новостях показали фотографию женщины с ребенком. Говорили, если кто их знает, надо обратиться к вам.
      – Да.
      Да – и все. Сейчас любой лишний слог может напугать свидетеля, заставить его замолчать.
      – Женщину я знаю, ее зовут Карима. Паренька никогда не видел, даже не подозревал, что у нее есть сын.
      – Откуда вы ее знаете?
      – Раз в неделю она приходит ко мне убираться.
      – По каким дням?
      – По вторникам. С утра, и работает четыре часа.
      – Позвольте узнать, сколько вы ей платите?
      – Пятьдесят тысяч. Но…
      – Да?
      – За сверхурочную работу я платил сто пятьдесят тысяч.
      – За минет?
      Точно рассчитанная грубость вопроса заставила землемера перемениться в лице.
      – Да.
      – Вы говорите, она приходила четыре раза в месяц. А сколько раз работала сверхурочно?
      – Один. Максимум два раза.
      – Как вы с ней познакомились?
      – Мне о ней рассказал друг, тоже пенсионер. Учитель Мандрино, он живет вместе со своей дочерью.
      – Значит, на него она не работала сверхурочно?
      – Работала. Дочь преподает, по утрам ее никогда не бывает дома.
      – По каким дням она приходила к учителю?
      – По субботам.
      – Синьор, если вам больше нечего мне рассказать, вы можете идти.
      – Спасибо за понимание.
      Он неловко поднялся со стула и взглянул на комиссара:
      – Завтра вторник.
      – И что же?
      – Вы думаете, она придет?
      У Монтальбано не хватило жестокости разочаровать старика:
      – Возможно. И если так, дайте мне знать.
 
      И тут началось. В сопровождении завывающей матери появился Антонио, мальчик, которого Монтальбано видел в Вилласете, тот, что не захотел отдать свой завтрак и получил в глаз. По фотографии, которую показали по телевизору, Антонио опознал похитителя, это точно был он! Мать Антонио сыпала проклятиями, требуя жестоко покарать преступников: тридцать лет каторги грабителю и пожизненное заключение его матери! Если же оплошает земное правосудие, то уж на небесах услышат ее молитвы и пошлют этой мерзавке скоротечную чахотку, а ее отродью – долгую и мучительную хворь.
      Сын, ничуть не испугавшись материнской истерики, отрицательно мотал головой.
      – А ты тоже хочешь, чтобы он сгнил в тюрьме? – поинтересовался комиссар.
      – Я – нет, – решительно ответил Антонио. – По телевизору он был совсем не злой. Теперь он мне даже нравится.
 
      Сверхурочная работа, которую Карима выполняла для профессора Паоло Гвидо Мандрино, шестидесятилетнего пенсионера, в прошлом преподавателя истории и географии, заключалась в том, что она мыла его в ванне. Каждую четвертую субботу Карима находила профессора в постели голым. Она заставляла его принять ванну, но он притворялся, что ни за что не пойдет.
      Тогда Карима сдергивала с постели простыни, так что он падал на пол на четвереньки, и шлепала его. Наконец, затащив профессора в ванну, она тщательно его намыливала и ополаскивала. Вот и все. За это он платил ей сто пятьдесят тысяч лир, а за уборку – пятьдесят тысяч.
 
      – Монтальбано? Послушайте, я обещал, но сегодня никак не смогу с вами встретиться. У меня совещание с префектом.
      – Назначьте мне другое время, господин начальник полиции.
      – Ну, дело не срочное. К тому же после заявлений доктора Ауджелло по телевидению…
      – Мими? – взвыл он громче, чем знаменитая певица в «Богеме».
      – Да. Вы разве не знали?
      – Нет. Я был в Мазаре.
      – Он выступил в часовом выпуске новостей. Дал четкое, твердое опровержение. Сказал, что Рагонезе ошибся: полиция преследовала не похитителя завтраков, а похитителя приемников. Опасного наркомана, который, когда его застигли на месте преступления, угрожал полицейским шприцем.
      Доктор Ауджелло потребовал извинений от имени всего комиссариата. Очень убедительно. Так что, думаю, депутат Пенаккио оставит вас в покое.
 
      – Мы уже встречались, – сказал синьор Витторио Пандольфо, входя в его кабинет.
      – Припоминаю, – ответил Монтальбано. – Я вас слушаю.
      Комиссар держался неприветливо и имел на то все основания: ведь если Пандольфо пришел из-за Каримы, значит, он лгал, утверждая, что не знаком с нею.
      – Я пришел, потому что увидел по телевизору…
      – Фотографию Каримы, с которой вы не были знакомы. Почему вы не признались сразу?
      – Комиссар, это дело деликатное, мне было стыдно. Видите ли, в моем возрасте…
      – Вы были ее клиентом по четвергам?
      – Да.
      – Сколько вы платили за уборку дома?
      – Пятьдесят тысяч.
      – А за остальное?
      – Сто пятьдесят тысяч.
      Единый тариф. Вот только Пандольфо платил ей сверхурочные дважды в месяц. Теперь уже ванну принимала Карима. Потом она голой ложилась в постель, и он подолгу ее обнюхивал. Иногда вылизывал.
      – Скажите мне вот что, синьор. Ведь вы, Лапекора, Мандрино и Финоккьяро вместе играли в карты?
      – Да.
      – И кто из вас первым рассказал о Кариме?
      – Бедняга Лапекора.
      – А как у него было с деньгами?
      – Прекрасно. Около миллиарда на счету в банке, и еще квартира и контора.
 
      В Вилласете у нее было еще три клиента – с ними она встречалась в те же дни после обеда. Все трое – пожилые мужчины, вдовцы или холостяки. Тариф тот же, что в Вигате. Мартино Дзаккариа, зеленщик, платил сверхурочные за то, что она покрывала поцелуями его голые подошвы. С Луиджи Пиньятаро, бывшим директором средней школы, Карима играла в жмурки. Директор раздевал ее догола, завязывал глаза, а сам прятался. Карима искала его, а когда находила, он сажал ее на стул и сосал ей грудь. Калоджеро Пипитоне, заслуженный агроном, сильно удивился, когда Монтальбано спросил, за что он платил сверхурочные Кариме.
      – Как это за что, комиссар? Она – снизу, я сверху.
      Монтальбано захотелось его обнять.
 
      Так как по понедельникам, средам и пятницам Карима с утра до вечера трудилась у Лапекоры, других клиентов она в эти дни не обслуживала. Странно, что отдыхала она по воскресеньям, а не по пятницам, – видно, успела приноровиться к местным обычаям. Интересно подсчитать, сколько она зарабатывала в месяц. Будучи не в ладу с арифметикой, комиссар выглянул из кабинета и громко спросил:
      – У кого-нибудь есть калькулятор?
      – Да, доктор.
      С этими словами Катарелла встал и гордо вытащил из сумки калькулятор размером не больше визитной карточки.
      – Что ты считаешь, Катаре?
      – Дни, доктор, – многозначительно ответил тот.
      – Можешь забрать его через пару минут.
      – Доктор, я должен вас всячески предупредить, что калькулятор нуждается в покрутке!
      – Это еще что такое?
      Катарелла решил, что начальник не понял слова, и обратился за советом к сослуживцам:
      – Как будет по-итальянски покрутка?
      – Заводка, – перевел кто-то с сицилийского.
      – А как прикажешь заводить калькулятор?
      – Это как с часами, если таковые, не дай бог, встали.
      Итак, не считая Лапекоры, Карима зарабатывала уборкой миллион двести тысяч в месяц. Плюс миллион двести сверхурочными. За все вместе Лапекора платил минимум еще миллион. Итого три миллиона четыреста тысяч без налогов. Сорок четыре миллиона двести тысяч в год.
      Карима занималась этим не меньше четырех лет, получается 176 миллионов 800 тысяч лир.
      А откуда на книжке появились остальные 323 миллиона?
      Калькулятор, кстати, отлично работал без всякой «покрутки».
 
      В соседних с его кабинетом комнатах послышались дружные аплодисменты. В чем дело? Он вышел и увидел, что виновником торжества был Мими Ауджелло. Комиссар чуть не захлебнулся слюной.
      – Прекратите! Шуты гороховые!
      Все обернулись к нему, сбитые с толку и оробевшие. Только Фацио рискнул объяснить, что происходит.
      – Может быть, вы не знаете, но доктор Ауджелло…
      – Я знаю! Мне звонил лично начальник полиции и требовал объяснений. Доктор Ауджелло по собственной инициативе, не согласовав со мной, – и это я подчеркнул в разговоре с начальником, – появился на телевидении и наплел чепухи.
      – Но позволь! – осмелился Ауджелло.
      – Не позволю! Ты нагородил кучу вранья!
      – Я это сделал, чтобы защитить всех нас…
      – Враньем не одолеть того, кто говорит правду!
      Довольный своим афоризмом, Монтальбано, человек твердых нравственных устоев, едва не задохнувшийся от злости при виде того, как все рукоплещут Мими Ауджелло, хлопнув дверью, удалился в свой кабинет.
 
      – Можно? – спросил Фацио, просунув голову в приоткрытую дверь. – Тут к вам отец Яннуццо пришел.
      – Пусть войдет.
      Дон Альфио Яннуццо никогда не носил рясу и был знаменит в Вигате своими благотворительными начинаниями. Это был высокий и крепкий мужчина лет сорока.
      – Я езжу на велосипеде, – начал он.
      – А я нет, – вставил Монтальбано, ужаснувшись при мысли, что святой отец пригласит его участвовать в благотворительных велогонках.
      – Я видел фотографию той женщины по телевизору.
      Между этими двумя фактами не было никакой видимой связи, однако комиссар смутился. Неужели сейчас выяснится, что Карима работала всю неделю и ее воскресным клиентом был святой отец?
      – В прошлый четверг, около девяти утра плюс-минус четверть часа, я проезжал через Вилласету, так как ехал на велосипеде из Монтелузы в Вигату. На другой стороне дороги стояла машина.
      – Вы не помните, какая?
      – Конечно, помню. БМВ цвета серый металлик.
      Монтальбано навострил уши.
      – В машине сидели двое: мужчина и женщина. Мне показалось, что они целуются. Но когда я поравнялся с ними, женщина с трудом вырвалась из его объятий, повернулась ко мне и открыла рот, как будто хотела что-то сказать. В этот момент мужчина притянул ее к себе и снова обнял. Мне это показалось подозрительным.
      – Почему?
      – Потому что это не было похоже на любовную игру. Когда женщина смотрела на меня, ее глаза выражали страх, даже ужас. Думаю, она хотела позвать на помощь.
      – И что вы сделали?
      – Ничего, потому что машина сразу уехала. Сегодня я увидел по телевизору фотографию той женщины. Могу поклясться, это она, у меня прекрасная память на лица, я их никогда не забываю, даже если вижу всего один миг.
      Фарид, лжеплемянник Лапекоры, и Карима.
      – Спасибо вам большое, святой отец…
      Яннуццо остановил его жестом руки:
      – Я еще не закончил. Я записал номер машины, потому что все это, как я сказал, показалось мне подозрительным.
      – Он у вас с собой?
      – Конечно.
      Он вытащил из сумки сложенный вчетверо тетрадный лист в клеточку и протянул его комиссару:
      – Вот здесь написано.
      Монтальбано взял его двумя пальцами, бережно, как бабочку.
      AM 237 GW.
 
      В американских фильмах полицейскому стоит только назвать номер машины, и уже через две минуты ему сообщают имя владельца, его семейное положение, количество детей, цвет кожи и точное количество волос в заднице.
      В Италии все иначе. Однажды комиссару пришлось прождать двадцать восемь дней, а тем временем мафия благополучно успела прикончить владельца средства передвижения (как написали в отчете) и сжечь тело. Когда пришел ответ на запрос, необходимость в нем уже отпала. Единственная возможность ускорить процесс – это обратиться к начальнику полиции: может, совещание с префектом уже закончилось.
      – Это Монтальбано, господин начальник полиции.
      – Я только что вошел. Слушаю вас.
      – Я по поводу той пропавшей женщины…
      – Какой женщины?
      – Ну, Каримы.
      – Кто это?
      Он вдруг понял, что это разговор глухого с немым – он так ничего и не доложил начальнику полиции об этой истории.
      – Господин начальник полиции, мне так неудобно перед вами…
      – Ничего страшного. Что вы хотели?
      – Мне необходимо как можно скорее выяснить имя и адрес владельца машины по ее номеру.
      – Назовите номер.
      – AM 237 GW.
      – Завтра утром я вам сообщу, что мне удалось узнать.

      – Я тебе накрыла в кухне. В столовой стол занят. Мы уже поужинали.
      Только слепой бы не заметил, что стол занят: на нем была разложена огромная головоломка, изображающая статую Свободы чуть ли не в натуральную величину.
      – Представляешь, Сальво, он собрал ее всего за два часа!
      Благоговейное «он» отныне, конечно, могло относиться только к Франсуа, недавнему похитителю школьных завтраков и нынешней гордости семьи.
      – Это ты ему подарила?
      Ливия сделала вид, что не слышит.
      – Можешь выйти со мной на пляж?
      – Сейчас или когда ты поешь?
      – Сейчас.
      От луны на пляже было светло, как днем. Они шли молча. Подойдя к куче песка, Ливия печально вздохнула:
      – Ты бы видел, какой он построил замок! Потрясающий! Настоящий Гауди!
      – Построит другой – времени у него в избытке.
      Ей не удастся его растрогать – в нем сейчас говорит сыщик и к тому же ревнивый мужчина.
      – В каком магазине ты нашла эту головоломку?
      – Я ее не покупала. Сегодня днем заезжал Мими. Всего на одну минуту… Это головоломка его племянника, который…
      Монтальбано развернулся, сунул руки в карманы и зашагал в другую сторону. Перед его глазами стояли десятки несчастных племянников Мими, у которых дядя постоянно отбирал любимые игрушки.
      – Прекрати, Сальво, не будь идиотом! – крикнула, догоняя его, Ливия.
      Она попыталась его обнять, но он вырвался.
      – Иди ты к черту, – прошептала она и пошла к дому.
      И что теперь прикажете делать? Ливия отказалась участвовать в перепалке, так что выместить злобу не на ком. Он нервно расхаживал по берегу, набрал полные ботинки воды и выкурил одну за другой десять сигарет. Вдруг его осенило:
      «Какой же я осел! Естественно, что Мими нравится Ливия и ей он не противен. Кроме того, я заставляю Мими тратиться на подарки. Очевидно, он этим пользуется, чтобы вывести меня из себя. Он ведет против меня осаду, так же как и я против него. Пора подумать о контрнаступлении».
      Он вернулся домой. Ливия смотрела телевизор, уменьшив звук, чтобы не разбудить спящего в их кровати ребенка.
      – Ну прости меня, – сказал он, проходя в кухню.
      Из духовки доносился соблазнительный запах пирога с султанкой и картофелем. С первого же куска стало понятно, что вкус не уступает запаху. Ливия подошла, обхватила его со спины и потрепала по голове:
      – Нравится?
      – Потрясающе. Надо будет сказать Аделине…
      – Аделина утром зашла, увидела меня и сказала, что «не желает синьору беспокоить» – только ее и видели.
      – Ты хочешь сказать, что приготовила это сама?
      – Ну конечно.
      На секунду, всего на миг пирог встал ему поперек горла при одной мысли, что Ливия приготовила его, чтобы забылась история с Мими. Но голод развеял сомнения.
 
      Прежде чем усесться с Монтальбано перед телевизором, Ливия задержалась у стола, любуясь головоломкой. Теперь, когда Монтальбано выпустил пар, можно было спокойно поговорить об игре.
      – Он так быстро ее собрал! Нам бы с тобой понадобилось больше времени.
      – Или нам бы раньше надоело.
      – Вот-вот, и Франсуа говорит, что головоломки скучные, потому что в них все по правилам. Он говорит, каждый кусочек обрезан так, чтобы подходил только к одному другому кусочку. А было бы куда интереснее, если бы можно было складывать их по-разному!
      – Это он так сказал?!
      – Да. И он мне подробно объяснил, что имел в виду, когда я у него спросила.
      – И что он имел в виду?
      – Насколько я поняла, он говорил, что хорошо знает, как выглядит статуя Свободы, и поэтому, когда собирал голову, то уже ясно представлял себе, какой будет вся картинка. Но ему пришлось собирать дальше, потому что тот, кто придумал игру, хотел, чтобы все следовали его плану. Я понятно объясняю?
      – Достаточно понятно.
      – Он говорил, что было бы здорово собрать другую, свою головоломку из тех же самых кусочков. Тебе не кажется, что для такого малыша это необыкновенно оригинальная мысль?
      – Дети теперь рано взрослеют, – сказал Монтальбано и тут же пожалел, что у него вырвалась такая банальность. Ему никогда не приходилось говорить о детях, он мог лишь повторять чужие избитые фразы.
      Николо Дзито резюмировал официальное заявление тунисского правительства по поводу инцидента с рыболовецким судном. По результатам проведенного расследования тунисская сторона не может удовлетворить жалобу итальянских властей, поскольку не может позволить итальянским судам проникать в территориальные воды Туниса. Той ночью патрульный катер обнаружил рыболовецкое судно в нескольких километрах от Сфакса. Несмотря на требование остановиться, судно пыталось скрыться. Из бортового оружия была дана предупредительная очередь, которая, к сожалению, насмерть ранила тунисского моряка Бена Дхааба. Семье погибшего тунисские власти уже оказали значительную помощь. Пусть этот трагический инцидент послужит предостережением нарушителям.
      – Тебе удалось что-нибудь узнать о матери Франсуа?
      – Да, кое-какие следы я нашел. Но они не сулят ничего хорошего, – признался комиссар.
      – Если… если Карима больше не появится… что… что будет с Франсуа?
      – Честно говоря, не знаю.
      Ливия поднялась с дивана:
      – Я пойду спать.
      Монтальбано взял ее руку и поднес к губам:
      – Не привязывайся к нему слишком сильно.
 
      Он осторожно забрал Франсуа у Ливии и уложил на уже приготовленную на диване постель. Потом лег сам. Ливия прижалась к нему спиной и не противилась ласкам.
      – А если парнишка проснется? – прошептал Монтальбано, он всегда был порядочной язвой.
      – Проснется, я сумею его утешить, – прерывисто прошептала Ливия.
 
      Было семь утра. Он потихоньку встал и закрылся в ванной. Первым делом, как всегда, взглянул на себя в зеркало и поморщился. Ему не нравилась эта физиономия, не стоило на нее и смотреть.
      Тут раздался громкий крик Ливии. Распахнув дверь, он бросился в столовую, где Ливия в панике склонилась над пустым диваном:
      – Он сбежал!
      Одним прыжком комиссар очутился на веранде и тут же его увидел: черная точка двигалась по пляжу в сторону Вигаты. Не одеваясь, в одних трусах, кинулся вдогонку. Франсуа не бежал, он уверенно шагал. Услышав за спиной чьи-то шаги, он остановился, даже не оборачиваясь. Тяжело дыша, Монтальбано обогнал ребенка и преградил ему путь, ни о чем не спрашивая.
      Парнишка не плакал, он смотрел куда-то поверх головы Монтальбано.
      – Je veux maman , – сказал он.
      Ливия, накинув мужскую рубашку, задыхаясь, бежала к ним, но Монтальбано махнул рукой, прося ее вернуться в дом. Он взял ребенка за руку, и они медленно пошли дальше. За полчаса они не проронили ни слова. Рядом с вытащенной на берег лодкой Монтальбано сел на песок и положил руку на плечо малыша.
      – Моей мамы не стало, когда я был еще меньше тебя.
      Он говорил на родном сицилийском диалекте, как говорили у него в семье, а Франсуа отвечал по-арабски. Он вдруг стал рассказывать то, чего никому никогда не доверял, даже Ливии: как плакал ночи напролет, засунув голову под подушку, чтобы не услышал отец, какое отчаяние охватывало его по утрам от сознания, что мамы нет на кухне, она не накормит его завтраком и не соберет завтрак в школу. И эту пустоту, которую уже ничто не заполнит, ты будешь нести в себе до самой смерти. Франсуа спросил, может ли он вернуть маму. Нет, ответил Монтальбано, этого никто не в силах сделать. Надо смириться. Но у тебя был отец, сказал Франсуа (это был умный мальчик, Ливия не зря хвалила его). Да, у меня был отец. И что же, спросил Франсуа, мне придется жить в одном из таких мест, куда отправляют детей, у которых нет ни мамы, ни папы?
      – Нет. Я тебе обещаю, – сказал комиссар и протянул руку. Франсуа пожал ее, глядя Монтальбано прямо в глаза.
 
      Выйдя из ванной, он увидел, что Франсуа разобрал головоломку и ножницами пытается придать кусочкам другую форму. Он ни за что не хотел следовать готовому плану. Внезапно Монтальбано вздрогнул, словно его ударило током.
      – Господи! – прошептал он.
      Ливия заметила, как он судорожно таращит глаза, и перепугалась:
      – Сальво, ради всех святых, что с тобой?
      Вместо ответа комиссар подхватил мальчишку, подбросил его, обнял и расцеловал:
      – Франсуа, ты гений!
 
      У входа в комиссариат он столкнулся с Мими Ауджелло, который собрался уходить.
      – Эй, Мими, спасибо за головоломку.
      Ауджелло остановился и уставился на него, разинув рот.
      – Фацио, живо!
      – Слушаюсь, доктор!
      За минуту он объяснил, что надо делать.
      – Галлуццо, ко мне!
      – Есть!
      Галлуццо тоже в одну минуту получил инструкции.
      – Разрешите, доктор? – Торторелла придерживал дверь ногой, потому что руки у него были заняты кипой бумаг сантиметров в восемьдесят вышиной.
      – Доктор Дидио жалуется.
      Дидио, заведующего административным отделом полицейского управления Монтелузы, из-за его дотошности прозвали «бичом Божьим» и «гневом Божьим».
      – На что он жалуется?
      – Что вы затягиваете, доктор. С бумагами, которые должны подписать, – и он поставил на стол почти метровую стопку документов.
      – Наберитесь терпения, доктор.
 
      Час спустя, когда руку уже ломило от подписей, вернулся Фацио.
      – Доктор, вы правы. Едва выехав из Вигаты, автобус до Фьякки почти сразу останавливается в местечке Каннателло. А через пять минут туда же прибывает автобус, идущий в обратную сторону.
      – То есть теоретически человек может сесть в автобус, идущий во Фьякку, сойти в Каннателло и через пять минут вернуться в город на автобусе, следующем по обратному маршруту?
      – Конечно, доктор.
      – Спасибо, Фацио. Отличная работа.
      – Постойте, доктор. Я привел кондуктора с сегодняшнего рейса «Вигата-Фьякка». Его зовут Лопипаро. Сказать, чтобы вошел?
      – А как же!
      Лопипаро, худощавый неприветливый мужчина лет пятидесяти, тут же принялся объяснять, что он не просто кондуктор, а водитель, выполняющий функции кондуктора, так как билеты продаются в табачных ларьках, а ему остается только проверить их наличие у пассажиров.
      – Синьор Лопипаро, то, что будет сказано в этой комнате, должно остаться между нами.
      Водитель поднес руку к сердцу в знак нерушимой клятвы:
      – Я – могила.
      – Синьор Лопипаро, вы знаете вдову Лапекору, у которой недавно убили мужа?
      – А как же! Она у нас постоянная пассажирка. Уж по крайней мере три раза в неделю ездит во Фьякку и обратно навестить свою сестрицу, та хворает, а эта всю дорогу только о том и трещит.
      – Я должен попросить вас напрячь память.
      – Если синьор прикажет напрячься – я немедленно напрягусь.
      – В прошлый четверг вы видели синьору Лапекору?
      – Тут и напрягаться не надо. Конечно, видал. У нас с ней даже перебранка вышла.
      – Вы поругались с синьорой Лапекорой?
      – Ну да, синьор. Она – это все знают – женщина прижимистая, жадная. Так вот, в четверг утром она в половине седьмого села в автобус до Фьякки. Но в Каннателло сошла, сказала моему коллеге Канниццаро, что ей надо вернуться, потому что она забыла кое-что, что хотела отвезти сестре. Канниццаро ее ссадил. Он мне вечером того дня все это и рассказал. Через пять минут я прибыл туда из Фьякки, она проголосовала и села в мой автобус.
      – А из-за чего вы повздорили?
      – Да она не хотела платить за билет от Каннателло до Вигаты. Говорила, что не может два раза платить за одну свою промашку. А у меня ведь как: сколько народу в автобусе, столько должно быть билетов. Я не мог на это глаза закрыть, как ей хотелось.
      – Господи Иисусе! – сказал Монтальбано. – А вы мне еще вот что скажите. Предположим, за полчаса синьора нашла то, что позабыла дома. Как ей добраться до Фьякки?
      – Сесть в автобус Монтелуза-Трапани. Он уходит из Вигаты ровно в половине восьмого. И времени теряешь только час.
 
      – Гениально, – подвел итог Фацио, когда ушел Лопипаро. – Как вам это пришло в голову?
      – Понял, когда смотрел, как ребенок собирает головоломку.
      – Зачем она это сделала? Приревновала к горничной?
      – Нет, синьора Лапекора прижимистая, как сказал водитель. Ее злило, что муж тратится на эту девицу. К тому же кое-что развязало ей руки.
      – Что?
      – Потом расскажу. Слышал, как говорит Катарелла? Жадность – великий грех. Подумать только, из жадности она привлекла к себе внимание Лопипаро, приложив столько сил, чтобы вернуться незамеченной.
 
      – Сначала я полчаса потратил, чтобы найти ее дом, потом еще полчаса убил на уговоры: старуха напугана, всего боится. Она успокоилась, только когда я ее вывел на улицу и показал машину с надписью «полиция». Она собрала узелок и села в машину. Вы бы слышали, как мальчишка ревел, когда ее увидел! Он же не знал, что она приедет. Они обнимались крепко-крепко. Даже ваша синьора растрогалась.
      – Спасибо, Галлу.
      – Когда мне подъехать, чтобы отвезти ее обратно в Монтелузу?
      – Не беспокойся, я сам с этим разберусь.
      Семейство стремительно разрасталось. Теперь в доме была еще бабушка Айша.
 
      Он долго ждал у телефона, но никто так и не поднял трубку – вдовы Лапекоры не было дома. Скорее всего, пошла за покупками, но ее отсутствие можно объяснить и по-другому. Монтальбано набрал номер Косентино. Ответила охранника, симпатичная женщина с усиками. Она говорила шепотом.
      – Ваш муж спит?
      – Да, комиссар. Хотите, я разбужу его?
      – Не стоит. Передайте ему от меня привет. Послушайте, синьора, я звоню синьоре Лапекоре, но никто не отвечает. Вы случайно не знаете…
      – Сегодня до обеда вы ее не застанете, комиссар. Она поехала во Фьякку, навестить сестру. Поехала сегодня, потому что завтра утром у нее похороны бедного…
      – Спасибо, синьора.
      Он положил трубку. Что ж, так даже проще.
 
      – Фацио!
      – Слушаю, доктор!
      – Это ключи от конторы синьора Лапекоры, спуск Гранет, двадцать восемь. Ступай туда и возьми связку ключей из ящика письменного стола. На ней висит ярлычок «дом». Видимо, он в конторе держал запасную связку. Потом пойдешь в квартиру Лапекоры, дверь откроешь этими ключами.
      – Секундочку. А что, если вдова дома?
      – Нет, она уехала из города.
      – Что я должен там сделать?
      – В столовой стоит сервант. В нем хранятся тарелки, чашки, блюда и всякая другая посуда. Возьми что-нибудь, что тебе приглянется, и неси сюда. Смысл в том, чтобы вдова не могла отрицать, что это ее вещь. Лучше всего подошла бы чашка от сервиза. И ради бога, не забудь вернуть ключи в контору.
      – А если она, как вернется, заметит, что что-то пропало?
      – А нам плевать на это с высокой колокольни. Потом сделай вот что. Позвони Якомуцци и скажи, что мне сегодня же нужен нож, которым убили Лапекору. Если ему не с кем его прислать, заскочи к ним сам.
 
      – Монтальбано? Это Валенте. Можешь сегодня к четырем подъехать в Мазару?
      – Могу, если поеду прямо сейчас. А зачем?
      – Придет капитан «Сантопадре». Мне бы хотелось, чтобы ты присутствовал.
      – Спасибо. Твоему человеку удалось что-то выяснить?
      – Да, и сноровки особой не потребовалось. Он говорит, рыбаки открыто об этом судачат.
      – Что говорят?
      – Расскажу, когда приедешь.
      – Нет, расскажи сейчас, я тогда по дороге успею обдумать.
      – Так вот, мы уверены, что экипаж был почти или даже совсем не в курсе происходящего. Все они твердят, что едва вышли из наших территориальных вод. И что радар показывал судно прямо по курсу.
      – И почему они не остановились?
      – Потому что никому не пришло в голову, что это может быть тунисский катер или что там это было. Они уверяют, что находились в нейтральных водах.
      – А потом?
      – А потом внезапно раздался сигнал «стоп». На судне, по крайней мере экипаж, за капитана не могу ручаться, – решили, что это Финансовая гвардия. Они остановились, услышали арабскую речь. В этот момент тунисец вышел на палубу и закурил сигарету. И в него выстрелили. Только тогда «Сантопадре» обратился в бегство.
      – А потом?
      – А что потом, Монтальба? Сколько, по-твоему, может длиться телефонный разговор?

      В отличие от большинства моряков, Анджело Престиа, капитан и владелец «Сантопадре», был человеком грузным и потливым. Но обливался потом он по природной склонности, а не из-за вопросов, которые ему задавал Валенте, – они его не пугали, а скорее даже немного раздражали.
      – Ума не приложу, с чего вдруг вам вздумалось ворошить эту старую историю. Что было, синьоры, то прошло.
      – Нам надо прояснить кое-какие детали, затем вы будете свободны, – заверил его Валенте.
      – Ну, говорите тогда, что вам надо.
      – Вы показали, что тунисский катер действовал незаконно, тогда как вы находились в нейтральных водах. Вы это подтверждаете?
      – Конечно, подтверждаю. Только вот никак не пойму, зачем вам это сдалось, портовые власти и сами разобрались.
      – Потом поймете.
      – Нечего тут понимать, вы уж, синьоры, простите меня! Тунисское правительство сделало заявление, разве нет? В этом заявлении говорится, что это они убили тунисца, так или не так? Чего ради копаться в этом старье?
      – Вот уже одно противоречие, – заметил Валенте.
      – Какое?
      – Вы утверждаете, что нападение было совершено в нейтральных водах, а они говорят, что ваше судно их покинуло. Не сходится. Как вы выражаетесь – так или не так?
      – Нет, синьор, нет здесь никакого противоречия. Это ошибка.
      – Чья?
      – Их. Видать, они ошиблись, когда определяли координаты.
      Монтальбано и Валенте переглянулись – это был сигнал переходить к следующей части допроса.
      – Синьор Престиа, ранее на вас накладывались штрафы?
      – Нет, синьор.
      – Однако вы были арестованы.
      – Любите вы давние истории! Меня арестовывали, да, синьор, потому что один прощелыга, один мерзавец хотел мне насолить и донес на меня. Но судья понял, что этот сукин сын клевещет, и отпустил меня.
      – И в чем вас обвиняли?
      – В контрабанде.
      – Сигарет или наркотиков?
      – Наркотиков, синьор.
      – Ваш экипаж тоже попал за решетку, так ведь?
      – Да, но их выпустили и оправдали всех до единого, как и меня.
      – Какой судья принял решение закрыть дело?
      – Не припомню.
      – Его звали случайно не Антонио Беллофьёре?
      – Ах да, кажется, так.
      – А вам известно, что в следующем году его посадили за взяточничество?
      – Нет, не известно, я в море провожу больше времени, чем на суше.
      Они еще раз переглянулись, и мяч перешел к Монтальбано.
      – Оставим старые истории. Вы входите в кооператив?
      – В Корымаз.
      – Как это расшифровывается?
      – Кооператив рыбаков Мазары.
      – Тунисских рыбаков, которых вы берете на борт, вы выбираете сами, или их назначает кооператив?
      – Кооператив назначает, – ответил Престиа, потея сильнее обычного.
      – Нам известно, что кооператив назначил на ваше судно другого человека, но вы предпочли Бена Дхааба.
      – Послушайте, я этого Дхааба не знал, я его прежде в жизни не видел. Когда он поднялся на борт за пять минут до отплытия, я думал, что это и есть тот, кого назначил кооператив.
      – То есть что это Ассан Тариф?
      – Да, кажется, его так звали.
      – Ладно. А почему кооператив не потребовал у вас объяснений?
      Капитан Престиа криво улыбался и обильно потел.
      – Да такое случается каждый день! Они вечно меняются между собой, главное, чтобы никто не жаловался.
      – А почему Ассан Тариф не жаловался? В конце концов, он потерял целый рабочий день.
      – А что вы у меня спрашиваете! Вы у него спросите!
      – Я спросил, – спокойно ответил Монтальбано.
      – И что же он вам сказал? – спросил Престиа с некоторым недоверием.
      – Что Бен Дхааб подошел к нему за день до отплытия, спросил, не он ли назначен на «Сантопадре», а когда тот ответил, что да, велел исчезнуть на три дня и заплатил за полную рабочую неделю.
      – Вот об этом я знать ничего не знаю.
      – Подождите, я еще не закончил. Значит, Дхааб вышел в море не потому, что ему нужна была работа. Денег ему хватало. Значит, была какая-то другая причина.
      Валенте внимательно следил за тем, как Монтальбано раскидывает сети. Ясно, что историю с Тарифом он придумал, оставалось понять, зачем понадобился весь этот блеф.
      – Вы знаете, кто был Бен Дхааб?
      – Тунисец, который искал работу.
      – Нет, приятель, он был не последний человек в наркоторговле.
      Увидев, что Престиа побледнел, Валенте понял, что настал его черед. Про себя он удовлетворенно улыбался – они с Монтальбано прекрасно играли в паре, как Тото и Пепино в старых фильмах.
      – Вы попали в переделку, – начал Валенте сочувственно и даже покровительственно.
      – С чего вы взяли?!
      – Да разве вы сами не понимаете? Такой крупный наркоторговец, как Бен Дхааб, садится на ваше судно. А у вас далеко не безупречное прошлое. Сложите два эти факта, и что получится? Или предлагаю ответить на второй вопрос: что на самом деле произошло в ту ночь?
      – Вы смерти моей хотите! Сгубить меня задумали!
      – Да вы сами себя губите, своими руками.
      – Да нет же! Нет! Не так! – завопил Престиа. – Мне обещали, что…
      Он замолчал, вытирая со лба пот.
      – Что вам обещали? – в один голос спросили Валенте и Монтальбано.
      – …что я не попаду в передрягу.
      – Кто обещал?
      Капитан Престиа засунул руку в сумку, достал бумажник, извлек из него визитную карточку и кинул ее Валенте на стол.
 
      Отделавшись от Престиа, Валенте набрал номер, указанный на визитке. Он принадлежал префектуре Трапани.
      – Алло? Это Валенте, заместитель начальника полиции Мазары. Я хотел поговорить с командором Марио Спадаччей, главой администрации префекта.
      – Секундочку, пожалуйста.
      – Командор, я вас беспокою по поводу убийства тунисца на борту…
      – Разве все уже не выяснено? Власти Туниса…
      – Да, я знаю, командор, но…
      – Почему вы обращаетесь ко мне?
      – Потому что капитан судна…
      – Назвал вам мое имя?
      – Он дал нам вашу визитную карточку. Он ее считает чем-то вроде… гарантии.
      – Так оно и есть.
      – То есть?
      – Я сейчас объясню. Видите ли, недавно Его Превосходительство…
      «Разве этот титул не отменили полвека тому назад?» – промелькнуло в голове у Монтальбано, который слушал разговор по параллельному телефону.
      – …Его Превосходительство господин префект получил распоряжение. Речь шла о всемерной поддержке тунисского журналиста, который собирался провести не совсем обычное расследование о жизни своих земляков в Италии. Он хотел также выйти в море. Его Превосходительство поручил мне заняться этим. Мне порекомендовали капитана Престиа как вполне надежного человека. Однако Престиа боялся неприятностей с отделом трудоустройства. Поэтому я дал ему свою карточку. Вот и все.
      – Командор, благодарю вас за исчерпывающее объяснение, – сказал Валенте и положил трубку.
      Друзья молча смотрели друг на друга.
      – Или он и правда такой подлец, или притворяется, – заключил Монтальбано.
      – По-моему, вся эта история пахнет жареным, – задумчиво сказал Валенте.
      – Похоже на то.
 
      Они обдумывали следующий свой шаг, когда зазвонил телефон.
      – Я же сказал, меня ни для кого нет! – раздраженно крикнул Валенте. Он поднял трубку и, услышав ответ, передал ее Монтальбано.
      Перед отъездом в Мазару он оставил в комиссариате свой номер, чтобы в случае необходимости его могли разыскать.
      – Алло? Монтальбано слушает. Кто это? А, это вы, господин начальник полиции!
      – Да, это я. Где вас носит?
      Начальник полиции был в бешенстве.
      – Я у своего коллеги, заместителя начальника полиции Валенте.
      – Он вам не коллега, он заместитель начальника полиции, а вы нет.
      Монтальбано забеспокоился.
      – Что случилось, господин начальник?
      – Это я у вас спрашиваю, что, черт подери, случилось!
      «Черт подери»? Начальник полиции сказал «черт подери»?
      – Я вас не понимаю.
      – Что за говно полезло куда не следует?
      «Говно»? Начальник полиции заговорил о говне? Это конец света? Сейчас начнется Страшный суд?
      – Что я сделал не так?
      – Вы дали мне номер машины, помните?
      – Да. AM 237 GW.
      – Именно. Поскольку вы просили выяснить все как можно скорее, я вчера вечером попросил заняться этим своего друга в Риме. Так вот, он мне перезвонил, был очень недоволен. Ему ответили, что, чтобы узнать имя владельца автомобиля, надо составить письменный запрос с подробным обоснованием.
      – Нет проблем, господин начальник полиции. Я завтра вам все доложу, и в этом запросе…
      – Монтальбано, вы не понимаете или не хотите понимать. Это закрытый номер.
      – Как это?
      – Так. Значит, машина принадлежит спецслужбам. Еще вопросы?
      Нет, пахло не жареным. Несло настоящей гнилью. И вонь быстро распространялась.
 
      Пока Монтальбано рассказывал Валенте об убийстве Лапекоры, о Кариме, о Фариде и его машине, которая, как оказалось, принадлежала спецслужбам, ему в голову пришла тревожная мысль. Он позвонил начальнику полиции в Монтелузу.
      – Извините, а когда вы говорили со своим другом о номере машины, вы упоминали, зачем он понадобился?
      – Как я мог это сделать? Я о ваших делах ничего не знаю.
      Комиссар вздохнул с облегчением.
      – Я сказал, что речь идет о расследовании, которое ведете вы, Монтальбано, – продолжал начальник полиции.
      Вздох облегчения застрял у комиссара в глотке.
 
      – Алло, Галлуццо? Это Монтальбано. Я в Мазаре. Думаю, я здесь задержусь. Поэтому вместо того, что я тебе говорил, сделай-ка вот что. Поезжай ко мне домой, возьми старушку туниску и отвези ее обратно в Монтелузу. Понял? И не медли ни минуты.
 
      – Алло? Ливия, слушай меня внимательно, не спорь и делай то, что я скажу. Я в Мазаре. Надеюсь, наш телефон еще не прослушивается.
      – Господи, что ты такое говоришь?
      – Я говорю, у нас нет времени на споры, слушай меня лучше. Скоро приедет Галлуццо. Он заберет старуху и отвезет ее обратно в Монтелузу. Не тяните с прощанием, скажи Франсуа, что скоро они снова увидятся. Как только Галлуццо уедет, позвони в комиссариат и позови Мими Ауджелло. Где бы он ни был – обязательно, найди его и скажи, что тебе срочно надо его видеть.
      – А если он занят?
      – Ради тебя он все бросит и прилетит. Ты пока собери вещи Франсуа…
      – Так ты хочешь…
      – Ливия, слушай. Молчи и слушай. Объясни Мими, что я распорядился, чтобы пацан исчез на какое-то время с лица земли, испарился. Пусть он спрячет его в надежном месте. Ты даже не спрашивай, куда он его повезет. Понятно? Ты не должна знать, куда делся Франсуа. И не надо плакать, меня это только раздражает. Слушай дальше. Когда Мими с мальчишкой уедут, подожди часок и звони Фацио. Скажи ему, что малыш пропал, может быть, убежал за старушкой. Можешь рыдать в трубку – тут тебе даже не придется притворяться, ты уже вошла в роль. В общем, пусть Фацио поможет тебе его искать. Тем временем приеду я. И последнее: позвони в аэропорт Пунта-Раизи и закажи себе билет в Геную. На рейс около полудня, тогда я смогу найти кого-нибудь, чтобы тебя проводили. До скорого.
      Он поймал на себе обеспокоенный взгляд Валенте.
      – Думаешь, они могут зайти так далеко?
      – Если не дальше.
 
      – Теперь ты представляешь себе, что произошло? – спросил Монтальбано.
      – Кажется, я начинаю понимать, – ответил Валенте.
      – Я объясню яснее, – сказал комиссар. – В общих чертах, вероятно, все происходило так. Ахмед Муса для каких-то своих целей поручает своему человеку Фариду создать оперативную базу. Ему помогает – не знаю, добровольно или нет, – сестра Ахмеда Карима, которая уже несколько лет живет на Сицилии. С помощью шантажа они берут под свой контроль торговую фирму жителя Вигаты по имени Лапекора и используют ее как прикрытие. Понимаешь?
      – Вполне.
      – У Ахмеда намечена важная встреча – по поводу оружия или политического прикрытия для его движения, ради этого он приезжает в Италию с помощью кого-то из наших спецслужб. Встреча должна состояться в открытом море, велика вероятность того, что это ловушка. Но Ахмед и не догадывается, что наши службы сами ведут двойную игру и совместно с тунисцами планируют его убрать. Кроме того, думаю, Фарид тоже участвует в заговоре. Сестра – вряд ли.
      – Почему ты так боишься за ребенка?
      – Потому что он свидетель. Так же, как он узнал по телевизору своего дядю, он мог бы узнать Фарида. А Кариму уже убили, я уверен. Ее увезли на этой машине, которая, оказывается, принадлежит спецслужбам, и убили.
      – Что будем делать?
      – Ты пока погоди, Вале. Я задумал отвлекающий маневр.
      – Удачи.
      – И тебе, дружище.
 
      В комиссариат он приехал под вечер. Его ждал Фацио.
      – Нашли Франсуа?
      – Вы заезжали домой? – спросил Фацио вместо ответа.
      – Нет, я прямо из Мазары.
      – Доктор, пойдемте в ваш кабинет.
      Фацио вошел и закрыл за собой дверь.
      – Доктор, я кое-что соображаю. Не так хорошо, как вы, но соображаю. Откуда вы знаете, что мальчишка сбежал?
      – Фацио, какая муха тебя укусила? Мне в Мазару позвонила Ливия, и я сказал, чтобы она обратилась к тебе.
      – Видите ли, доктор, синьора мне сказала, что ей нужна моя помощь, потому что она не знает, где вы находитесь.
      – Подловил меня, – признал Монтальбано.
      – Но синьора плакала искренне, это да. Не потому, что паренек убежал, по какой-то другой причине, которой я не знаю. Вот я и догадался, чего вы от меня хотите, и так и сделал.
      – А чего я от тебя хотел?
      – Чтобы я поднял шум да гам. Я позвонил в каждую дверь, спросил каждого прохожего. Вы часом не видели паренька, такого-то и такого-то? Никто его не видел, но теперь все знают, что он сбежал. Вы разве не этого хотели?
      Монтальбано расчувствовался. Вот она, сицилийская дружба: не надо и просить, друг все поймет сам и поможет.
      – А теперь что я должен делать?
      – Продолжай поднимать шум. Звони карабинерам, во все отделения военной полиции, все комиссариаты провинции, в больницы – куда хочешь. Делай это в полуофициальной форме: только по телефону, никаких письменных запросов. Давай описание мальчишки, делай вид, что очень беспокоишься.
      – Доктор, мы уверены, что его не найдут?
      – Спокойно, Фацио. Он в надежных руках.
 
      Он вставил в машинку бланк и напечатал:

      «В Министерство транспорта.
      В связи с расследованием похищения и, возможно, убийства женщины по имени Карима Муса необходимо выяснить имя владельца автомобиля номер AM 237 GW Просьба ответить как можно скорее. Заранее благодарен, комиссар Сальво Монтальбано».

      Непонятно, почему, но всякий раз, когда приходилось писать факс, Монтальбано составлял его как телеграмму. Он перечитал текст: для затравки здесь было даже имя женщины. Теперь эти люди просто вынуждены будут себя обнаружить.
      – Галло!
      – Слушаюсь, доктор.
      – Найди номер факса Министерства транспорта и немедленно отправь это в Рим.
      – Галлуццо!
      – Есть!
      – Ну что?
      – Я отвез старуху в Монтелузу. Все в порядке.
      – Слушай, Галлу. Скажи своему шурину, чтобы завтра после похорон Лапекоры приходил сюда. Пусть приводит оператора.
      – Спасибо, доктор, от всего сердца.
      – Фацио!
      – Да.
      – У меня совсем из головы вылетело. Ты заходил в квартиру Лапекоры?
      – Конечно. Взял чашку из сервиза на двенадцать персон. Она у меня тут. Хотите посмотреть?
      – Да какого черта там смотреть? Завтра скажу тебе, что с ней делать, пока положи ее в целлофановый пакет. А Якомуцци прислал нож?
      – Да, доктор.
 
      Он никак не мог набраться храбрости вернуться домой: там его ждало самое тяжелое испытание, горе Ливии. Кстати, если Ливия уедет… он набрал номер Аделины.
      – Адели? Это Монтальбано. Слушай, завтра утром синьорина уезжает. Надо прибраться. И знаешь что? У меня сегодня маковой росинки во рту не было.
      Жить-то надо!

      Ливия сидела на веранде совершенно неподвижно и, казалось, смотрела на море. Она не плакала: судя по красным опухшим векам, уже успела выплакать все глаза. Комиссар сел рядом, взял ее руку и сжал. Ему почудилась, что рука ледяная, как у мертвой, даже неприятно. Ему меньше всего хотелось посвящать Ливию во всю эту историю, но она задала прямой вопрос. Было видно, что она хорошо его обдумала:
      – Его хотят убрать?
      – Не думаю, чтобы убрать. Просто хотят, чтобы он исчез на какое-то время.
      – Как они намерены это сделать?
      – Не знаю. Может быть, засунут его в приют под чужим именем.
      – Почему?
      – Потому что он знает людей, которых не должен знать.
      Не отрывая глаз от моря, Ливия обдумывала его слова.
      – Не понимаю.
      – Чего?
      – Если эти люди, которых видел Франсуа, тунисцы, наверное, нелегалы, почему вы, полиция, не можете…
      – Это не только тунисцы.
      Ливия медленно, как бы с усилием, повернулась к Монтальбано.
      – Нет?
      – Нет. И больше я тебе не скажу ни слова.
      – Он мне нужен.
      – Кто?
      – Франсуа. Он мне нужен.
      – Но, Ливия…
      – Молчи. Он мне нужен. И никто не может вот так забрать его у меня, тем более ты. Знаешь, я за эти несколько часов столько всего передумала. Сальво, сколько тебе лет?
      Захваченный врасплох, Монтальбано сказал неуверенно:
      – Кажется, сорок четыре.
      – Сорок четыре и десять месяцев. Через два месяца тебе исполнится сорок пять. Мне полных тридцать три. Ты отдаешь себе отчет?
      – Нет. В чем?
      – Мы вместе шесть лет. Время от времени заговариваем о женитьбе, а потом забываем. По обоюдному, но молчаливому согласию мы оттягиваем решение. Нам хорошо так, как есть, и наша лень, наш эгоизм всегда берут верх, всегда.
      – Лень? Эгоизм? Зачем ты так говоришь? Существуют объективные трудности, которые…
      – …которые можешь засунуть себе в задницу, – грубо закончила Ливия.
      Монтальбано растерялся и замолчал. Только дважды за шесть лет Ливия была вульгарной, и это случалось только в крайне тяжелых, напряженных ситуациях.
      – Прости меня, – прошептала она, – иногда я не выношу твоего лицемерия. Твой цинизм хотя бы естествен.
      Монтальбано проглотил и это.
      – Не сбивай меня. Ты умный, это твоя работа. Скажи: когда ты думаешь жениться? Отвечай без обиняков.
      – Если бы все зависело от меня…
      Ливия вскочила:
      – Хватит! Я иду спать, я уже выпила две таблетки снотворного. Мой самолет улетает из Палермо в полдень. Если мы когда-нибудь поженимся, тебе к тому времени будет пятьдесят, а мне – тридцать восемь. Пожалуй, рожать детей будет слишком поздно. А мы не понимаем, что кто-то – Бог или назови его как хочешь – уже послал нам ребенка, и в самый подходящий момент.
      Она повернулась и ушла. Монтальбано остался на веранде. Он смотрел на море, но никак не мог сосредоточить на нем взгляд.
 
      За час до полуночи, убедившись, что Ливия крепко спит, он выключил в доме свет и телефон, собрал всю мелочь, какую удалось найти, и сел в машину. Он доехал до телефонного автомата на стоянке возле бара «У Маринеллы».
      – Николо? Это Монтальбано. У меня к тебе пара дел. Завтра около полудня пришли кого-нибудь с оператором к комиссариату. Есть новости.
      – Отлично, спасибо. Что еще?
      – А еще не найдется ли у вас маленькой, бесшумной, незаметной видеокамеры? Чем незаметнее, тем лучше.
      – Хочешь оставить потомкам свидетельство своих постельных подвигов?
      – Ты умеешь пользоваться такой камерой?
      – Конечно.
      – Тогда привези ее.
      – Когда?
      – Как только закончатся полночные новости. Не звони в дверь, Ливия спит.
 
      – Я говорю с господином префектом Трапани? Извините, что так поздно. Я Антонио Коррадо из «Вечернего курьера». Звоню из Милана. Мы получили информацию о крайне важном деле, касающемся вас лично, но прежде чем ее публиковать, хотели бы получить ваше подтверждение.
      – Крайне важном?! Я слушаю.
      – Правда ли, что на вас оказывают давление из-за убийства в Мазаре тунисского журналиста? В ваших интересах хорошенько подумать, прежде чем отвечать.
      – Тут и думать не о чем! – взвился префект – Не понимаю, о чем вы говорите.
      – Вы не помните? Это действительно странно, потому что все произошло не больше двадцати дней назад.
      – Того, о чем вы говорите, не происходило никогда! На меня не оказывалось никакого давления! Я не знаю никаких тунисских журналистов!
      – Господин префект, между тем у нас есть доказательства…
      – У вас не может быть доказательств того, чего не было! Соедините меня с вашим начальником!
      Монтальбано положил трубку. Префект Трапани говорил искренне, лжецом был глава его администрации.
 
      – Валенте? Это Монтальбано. Только что я, представившись журналистом, позвонил префекту Трапани. Он ничего не знает. Игру ведет наш друг командор Спадачча.
      – Откуда ты звонишь?
      – Не волнуйся, из автомата. Я тебе изложу свой план, если что, ты меня поправишь.
      На изложение плана ушли все монетки, кроме одной.
      – Мими? Это Монтальбано. Спишь?
      – Нет. Танцую. Что за дурацкий вопрос?
      – Ты на меня злишься?
      – Да, любезный комиссар, не без этого. После того, что мне по твоей милости пришлось провернуть!
      – По моей милости? Что ты имеешь в виду?
      – Мне пришлось забрать парня. Ливия на меня смотрела как на врага, я не мог его от нее оторвать. У меня до сих пор ком в горле стоит.
      – Куда ты отвез Франсуа?
      – В Калапьяно, к сестре.
      – Это надежное место?
      – Вполне надежное. У них с мужем просторный дом в пяти километрах от городка, уединенная ферма. У сестры два сына, один ровесник Франсуа, ему там будет очень хорошо. Я два с половиной часа ехал туда и столько же обратно.
      – Устал?
      – Очень. Завтра утром не приду в комиссариат.
      – Ладно, не приходи. Приезжай вместо этого к девяти часам ко мне.
      – Зачем еще?
      – Отвезешь Ливию в аэропорт в Палермо.
      – Обязательно.
      – Что, Мими, сразу полегчало?
 
      Ливия спала тревожно, изредка постанывая. Монтальбано закрыл дверь спальни и тихонько включил телевизор. По «Телевигате» шурин Галлуццо сообщил о заявлении Министерства иностранных дел Туниса, в котором говорилось о ложной информации по поводу несчастного случая на вышедшем за пределы нейтральных вод судне, приведшем к гибели тунисского моряка. В заявлении опровергались ложные слухи о том, что моряк якобы был довольно известным тунисским журналистом Беном Дхаабом. В каждом городе Туниса, как утверждало министерство, проживает по крайней мере два десятка людей по имени Бен Дхааб. Монтальбано выключил телевизор. Лед тронулся, пришло время вывести корабль на чистую воду.
 
      С улицы послышался шум подъезжающей машины. Комиссар бросился к двери. Это был Николо.
      – Я приехал даже быстрее, чем мог, – сказал он, входя в дом.
      – Спасибо тебе.
      – Ливия спит? – журналист оглянулся вокруг.
      – Да. Завтра утром она улетает обратно в Геную.
      – Очень жаль, я хотел с ней поздороваться.
      – Николо, ты привез камеру?
      Журналист достал из сумки штуковину размером с четыре склеенных вместе пачки сигарет.
      – Вот, держи. А я поеду спать.
      – Э, нет. Сначала ты должен спрятать ее в укромном месте.
      – Как я это сделаю, если там спит Ливия?
      – Николо, ты напрасно вбил себе в голову, будто я надумал увековечить себя в постели. Камеру нужно установить здесь, в комнате, где мы сейчас находимся.
      – Скажи, что ты хочешь снять?
      – Мой разговор с одним человеком, который будет сидеть там, где сейчас сидишь ты.
      Николо Дзито поднял глаза и улыбнулся:
      – По-моему, этот набитый книгами шкаф вполне подойдет.
      Он приставил к шкафу стул и забрался на него. Немного подвинув книги, приладил камеру, вернулся на прежнее место и посмотрел наверх.
      – Отсюда не видно, – удовлетворенно заметил он. – Проверь сам.
      Комиссар проверил.
      – Вроде нормально.
      – Сиди там, где сидишь, – сказал Николо, снова поднялся на стул, с чем-то повозился наверху и спустился.
      – Что происходит? – спросил Монтальбано.
      – Тебя уже снимают.
      – Правда? Не слышно ни шороха.
      – Я же говорил, это просто чудо.
      Николо снова залез на стул. На сей раз он вернулся с камерой и показал ее Монтальбано.
      – Гляди, Сальво, это делается так. Нажимаешь на кнопку – и пленка перематывается. А теперь смотришь в это отверстие и нажимаешь вот сюда. Попробуй сам.
      Монтальбано проделал нехитрую операцию, увидел крошечного себя, услышал свой комариный писк: «Что происходит?» – и такой же ответ Николо: «Тебя уже снимают».
      – Здорово, – сказал комиссар. – Одно только плохо – что, смотреть можно только так?
      – Да нет! – ответил Николо, вытаскивая из сумки кассету обычного размера. – Вот смотри. Вынимаю из камеры кассету, видишь – она маленькая, как в автоответчике. Вставляю ее в специальную кассету, и ты можешь смотреть ее на своем видеомагнитофоне.
      – Слушай, а как мне включить камеру?
      – Нажмешь вот на эту кнопку.
      На лице у Монтальбано отразилась скорее растерянность, чем понимание. Николо засомневался:
      – Ты справишься сам?
      – Ладно тебе! – обиделся Монтальбано.
      – Тогда почему у тебя такой вид?
      – Я не знаю, как мне ее включить при том, кого я буду снимать. Он может что-то заподозрить.
      – Попробуй, дотянешься ли ты до нее без стула.
      Да, получалось.
      – Ну тогда все просто. Когда он придет, сделаешь вид, что читаешь книгу, а потом поставишь ее на место и тем временем включишь камеру.

      Дорогая Ливия, я не могу дождаться, пока ты проснешься, потому что должен ехать в Монтелузу к начальнику полиции. В Палермо тебя отвезет Мими, я с ним договорился. Держись и ни о чем не тревожься. Я позвоню вечером. Целую.
      Сальво.

      Последний коммивояжер написал бы эту записку лучше, с большей теплотой и искренностью. Со второй попытки почему-то вышло то же самое. На самом деле ему вовсе не нужно было ехать к начальнику полиции, просто хотелось избежать тяжелой прощальной сцены. Он никогда не умел говорить откровенную ложь людям, которых уважал. А немного приврать был мастер. Как же без этого?
 
      В комиссариате его встретил взволнованный Фацио:
      – Доктор, я уже полчаса пытаюсь вам дозвониться. Вы, наверное, отключили телефон.
      – Что стряслось?
      – Тут звонил один, он нашел труп старухи. В Вилласете, на улице Гарибальди. В том самом доме, где мы подстерегали тогда паренька. Я поэтому вас и искал.
      Монтальбано будто током ударило.
      – Торторелла и Галлуццо уже там. Только что звонил Галлуццо, сказал, это та самая старуха, которую он отвозил к вам домой.
      Айша.
      Монтальбано с размаху ударил себя в лицо. Зубы, конечно, не выбил, но губу разбил до крови.
      – Да что на вас напало, доктор? – перепугался Фацио.
      Айша ведь такой же свидетель, как Франсуа. А у него хватило ума позаботиться только о мальчишке. Подонок, вот он кто. Фацио протянул ему носовой платок:
      – Нате, вытритесь.
 
      Айша, как перекрученный тюк с тряпьем, валялась у основания лестницы, ведущей в комнату, где жила Карима.
      – Вероятно, она упала и сломала себе шею, – сказал доктор Паскуано, приехавший по просьбе Тортореллы. – Точно могу сказать только после вскрытия. Знаете, чтобы такая старая женщина упала с лестницы, достаточно на нее подуть.
      – А где Галлуццо? – спросил Монтальбано у Тортореллы.
      – Поехал в Монтелузу расспросить женщину, у которой гостила покойная. Он хотел узнать, почему старуха решила вернуться сюда, может, ей кто-то позвонил.
      Пока отъезжала машина «скорой помощи», Монтальбано зашел в дом, вытащил кирпич возле очага, достал книжку на предъявителя, сдул с нее пыль и сунул к себе в карман.
      – Доктор!
      Это был Галлуццо. Нет, Айше никто не звонил. Она вбила себе в голову, что должна вернуться домой, выехала рано утром, села в автобус и поспешила на встречу с собственной смертью.
 
      В Вигате, прежде чем пойти в комиссариат, Монтальбано заехал к нотариусу Козентино, о котором всегда был высокого мнения.
      – Слушаю вас, доктор.
      Комиссар извлек на свет божий книжку на предъявителя и протянул ее нотариусу. Тот открыл ее, взглянул и спросил:
      – Так в чем дело?
      Монтальбано принялся путано объяснять, стараясь скрыть половину правды.
      – Насколько я понял, – подытожил нотариус Козентино, – эти деньги принадлежат женщине, которая, как вы считаете, мертва, и наследником является ее несовершеннолетний сын.
      – Совершенно верно.
      – И вы хотите, чтобы они были каким-то образом заморожены и переданы мальчику, когда тот достигнет совершеннолетия.
      – Именно так.
      – Извините, а почему бы вам не оставить книжку у себя и самому не отдать ее мальчику, когда придет время?
      – А с чего вы взяли, что к тому моменту я буду жив?
      – Ну да, – сказал нотариус. И продолжал: – Сделаем так, вы пока оставите книжку у себя, я подумаю, и через неделю мы встретимся опять. Возможно, лучше сейчас вложить эти деньги.
      – Вот вы и вложите, – Монтальбано собрался уходить.
      – Возьмите книжку.
      – Пусть она останется у вас. Вдруг я ее потеряю.
      – Постойте, я напишу расписку.
      – Вы меня очень одолжите.
      – И еще одно.
      – Слушаю вас, нотариус.
      – Необходимо свидетельство о смерти матери.
 
      Из комиссариата он позвонил домой. Ливия собиралась выходить. Она поздоровалась с ним холодно – по крайней мере, так ему показалось.
      Что тут поделаешь?
      – Мими приехал?
      – Конечно. Ждет меня в машине.
      – Счастливо тебе доехать. Я позвоню вечером.
      Сейчас он не имел права позволить Ливии выбить его из колеи.
      – Фацио!
      – Есть!
      – Отправляйся в церковь, похороны Лапекоры должны были уже начаться. На кладбище, когда все будут выражать соболезнования вдове, подойди к ней и скажи как можно мрачнее: «Синьора, вам придется проехать со мной в комиссариат». Если она станет разыгрывать трагедию, устроит представление, не смущайся, силой тащи ее в машину. А, и еще: на кладбище наверняка будет сын Лапекоры. Если он попытается защитить мать, надень на него наручники.
 

      «В МИНИСТЕРСТВО ТРАНСПОРТА – ОТДЕЛ АВТОИНСПЕКЦИИ.
      В ИНТЕРЕСАХ РАССЛЕДОВАНИЯ УБИЙСТВА ДВУХ ЖЕНЩИН ПО ИМЕНИ КАРИМА И АЙША СОВЕРШЕННО НЕОБХОДИМО ИМЯ ВЛАДЕЛЬЦА ТРАНСПОРТНОГО СРЕДСТВА НОМЕР AM 237 GW ТЧК ПРОШУ ОТВЕТИТЬ ЗАРАНЕЕ БЛАГОДАРЕН ТЧК ПОДПИСЬ КОМИССАР САЛЬВО МОНТАЛЬБАНО ВИГАТА ПРОВИНЦИЯ МОНТЕЛУЗЫ».

      Прежде чем переслать факс нужному человеку, в министерстве от души посмеются над придурком, составившим его как телеграмму. Но когда он дойдет до нужного человека, тот оценит скрытый вызов и будет вынужден сделать ответный ход. Именно на такой эффект и рассчитывал Монтальбано.

      Окна кабинета Монтальбано выходили во двор комиссариата. Но и сюда с улицы донесся гул голосов, как только прибыла машина Фацио с вдовой Лапекорой. Журналистов и фотографов было не больше четырех человек, но вокруг столпились десятки прохожих и зевак.
      – Синьора, за что вас арестовали?
      – Посмотрите сюда, синьора!
      – Дайте пройти! Дайте пройти!
      Потом воцарилась относительная тишина, и в дверь постучали. Это был Фацио.
      – Как все прошло?
      – Она особенно не сопротивлялась. Разволновалась, только когда появились журналисты.
      – А сын?
      – С ней рядом на кладбище стоял какой-то мужчина, к нему все подходили с соболезнованиями. Я думал, это сын. Но когда я сказал вдове следовать за нами, он повернулся и отошел в сторону. Так что это не мог быть сын.
      – Нет, это он и был. Просто чересчур впечатлительный, чтобы присутствовать при аресте матери. Испугался, что придется оплачивать судебные издержки. Пригласи синьору.
      – Как с воровкой со мной обходитесь! Как с воровкой! – взорвалась вдова, как только увидела комиссара.
      Монтальбано удивленно приподнял брови:
      – Вы дурно обошлись с синьорой?
      Как и следовало по сценарию, Фацио принял смущенный вид:
      – Так как речь шла об аресте…
      – Да кто говорит об аресте! Присаживайтесь, синьора, и извините нас за это досадное недоразумение. Я задержу вас всего на несколько минут, для протокола вы должны ответить на пару вопросов. А потом вы вернетесь домой – и дело с концом.
      Фацио сел за пишущую машинку, Монтальбано за стол. Вдова как будто притихла, но видно было, что нервы не дают ей покоя, словно блохи бродячей собаке.
      – Синьора, поправьте меня, если я ошибусь. Если помните, вы говорили мне, что в то утро, когда был убит ваш муж, вы встали, пошли в ванную, оделись, взяли в столовой сумку и вышли. Верно?
      – Именно так.
      – Дома вы не заметили ничего необычного?
      – А что такое я должна была заметить?
      – Например, что дверь кабинета заперта, вопреки обыкновению?
      С виду вполне невинный вопрос. Однако краска сбежала с лица вдовы. Но голос не дрогнул.
      – По-моему, она была открыта, муж никогда ее не закрывал.
      – Вот и нет, синьора. Она была закрыта, когда мы с вами вошли в квартиру по вашему возвращению из Фьякки. Это я ее открыл.
      – Закрыта, открыта – какая разница?
      – Вы правы, это незначительная деталь.
      Синьора не сдержала вздох облегчения.
      – В то утро, когда был убит ваш муж, вы поехали во Фьякку навестить больную сестру. Так?
      – Да, именно так.
      – Но кое о чем вы забыли. На перекрестке в Каннателло вы вышли, дождались автобуса, идущего в обратную сторону, и вернулись в Вигату. Вы оставили что-то дома?
      Вдова улыбнулась, конечно, она была готова к этому вопросу.
      – В то утро я в Каннателло не выходила.
      – Синьора, у меня есть показания двух водителей.
      – Да, они правы. Только это произошло не тогда, а двумя днями раньше. Они перепутали дни.
      Она была хитра и отлично подготовилась. Пришлось пойти на блеф.
      Комиссар открыл ящик стола и извлек из него целлофановый пакет с кухонным ножом.
      – Это, синьора, нож, которым был убит ваш муж. Заколот одним ударом в спину.
      Выражение лица вдовы не изменилось, она не издала ни единого звука.
      – Вы никогда не видели его раньше?
      – Такие ножи встречаются на каждом шагу.
      Помедлив, комиссар снова погрузил руку в ящик и извлек еще один целлофановый пакет, на сей раз с чашкой.
      – Вы узнаете ее?
      – Так это вы ее взяли? Я из-за вас всю комнату вверх дном перевернула, пока ее искала.
      – Значит, она ваша. Вы это официально подтверждаете.
      – Конечно. И зачем вам понадобилась эта чашка?
      – Она мне понадобилась, чтобы засадить вас за решетку.
      Из всех возможных реакций вдова выбрала ту, которая вызвала у комиссара что-то вроде восхищения. Она повернулась к Фацио и учтиво, как будто пришла нанести визит вежливости, спросила:
      – Комиссар сошел с ума?
      Фацио очень хотелось ответить, что, по его мнению, комиссар таким уродился, однако он промолчал и уставился в окно.
      – А теперь я вам расскажу, как все было, – сказал Монтальбано. – Итак, в то утро вы проснулись, встали и пошли в ванную. Вы не могли не пройти мимо двери в кабинет – и вы заметили, что она закрыта. Сначала вы не придали этому значения, но потом сообразили и, выйдя из ванной, заглянули в кабинет. Не думаю, что вы вошли – постояли на пороге и снова закрыли дверь. Вы пошли на кухню, взяли нож, положили его в сумку и ушли. Сели в автобус, вышли в Каннателло и через пять минут на другом автобусе вернулись в Вигату. Когда вы пришли, ваш муж уже собрался уходить, вы повздорили, он направился к лифту, зашел в него – лифт стоял на вашем этаже, ведь вы только что на нем приехали. Вы зашли за ним в кабину, всадили ему в спину нож, он повернулся и упал на пол. Вы нажали кнопку лифта, вышли на первом этаже и уехали. Вас никто не видел – вам очень повезло.
      – Зачем мне было это делать? – спокойно спросила синьора. И добавила с невероятной в ее положении иронией: – Только потому, что мой муж закрыл дверь кабинета?
      Монтальбано, не вставая со стула, отвесил восхищенный поклон.
      – Нет, синьора, из-за того, что было за этой закрытой дверью.
      – И что же там было?
      – Карима. Любовница вашего мужа.
      – Но вы же сами сказали, что я не входила в эту комнату.
      – Не было необходимости входить: вы с порога почувствовали запах духов, которыми щедро душилась Карима. Они называются «Volupte». Сильный, навязчивый запах – им наверняка пропиталась одежда вашего мужа, и потому он вам был уже знаком. Он еще стоял в кабинете вечером, когда туда зашел я, хотя, вероятно, уже не такой насыщенный.
      Вдова Лапекора хранила молчание, она обдумывала сказанное комиссаром.
      – Можно задать вопрос? – спросила она наконец.
      – Какой будет угодно синьоре.
      – Почему, по-вашему, я не зашла в кабинет и не зарезала сначала эту женщину?
      – Потому что голова у вас работает точно, как швейцарские часы, и быстро, как компьютер. Карима, увидев открывающуюся дверь, была уже готова броситься на вас. Ваш муж прибежал бы на крик, и вместе они легко бы вас обезоружили. Притворившись, что ничего не заметили, вы хотели потом застать их врасплох.
      – А как, по вашему разумению, получилось, что убит был только мой муж?
      – Когда вы вернулись, Каримы уже не было.
      – Простите меня, комиссар, но вас не было там, кто же вам рассказал всю эту историю?
      – Отпечатки ваших пальцев на ноже и на чашке.
      – Не на ноже! – выпалила синьора.
      – Почему же не на ноже?
      Женщина закусила губу.
      – Чашка моя, но нож – нет.
      – Нож тоже ваш, на нем четкие отпечатки ваших пальцев.
      Фацио не отрывал глаз от своего начальника, он знал, что на ноже не было никаких отпечатков, и это было самое уязвимое место в их блефе.
      – Вы уверены, что на ноже нет отпечатков, потому что, когда вы всадили его в спину мужа, на вас были перчатки. Вы предусмотрительно надели их, собираясь уезжать. Но, видите ли, синьора, этот отпечаток был сделан не в то утро, а днем раньше, когда, разделав рыбу, вы вымыли нож и убрали в ящик. Он остался не на рукоятке, а на лезвии, у самой рукоятки. А теперь ступайте с Фацио, мы снимем у вас отпечатки и сравним.
      – Он был лжецом, – сказала синьора Лапекора, – и заслужил такую смерть. Он притащил в дом эту потаскуху, чтобы весь день провести с ней в постели, пока меня не было.
      – Вы хотите сказать, что сделали это из ревности?
      – А почему нет?
      – Разве вы уже не получили к тому моменту три анонимных письма? Вы могли застать их в конторе на спуске Гранет.
      – Я такими вещами не занимаюсь. Мне кровь ударила в голову, когда я поняла, что он привел свою девку в мой дом.
      – Мне кажется, синьора, кровь ударила вам в голову за несколько дней до этого.
      – Когда же?
      – Когда вы обнаружили, что ваш муж снял значительную сумму со своего счета в банке.
      Еще один выстрел наудачу. И опять точно в цель.
      – Двести миллионов! – воскликнула разгневанная вдова. – Двести миллионов этой потаскухе!
      Вот откуда часть денег на книжке на предъявителя.
      – Если бы я его не остановила, у него хватило бы ума промотать контору, квартиру и счет в банке!
      – Внесем это в протокол? Только еще один вопрос: что сказал вам муж, когда вы вернулись?
      – Он сказал: «Остынь, мне надо идти в контору». Может, повздорил со своей девкой, она ушла, а он бросился за ней.
 
      – Господин начальник полиции? Это Монтальбано. Я хотел сообщить вам, что синьора Лапекора только что призналась в убийстве мужа.
      – Поздравляю вас. Почему она это сделала?
      – Ссылается на ревность. Я должен попросить вас об одолжении. Можно мне провести небольшую пресс-конференцию?
      Ответа не последовало.
      – Господин начальник? Я говорю, можно ли мне провести…
      – Я прекрасно расслышал, Монтальбано. Но от удивления не мог слова вымолвить. Вы хотите провести пресс-конференцию? Я не верю своим ушам!
      – И все-таки.
      – Хорошо, проводите. Только потом объясните мне, что все это значит.
 
      – Вы утверждаете, что синьоре Лапекоре было давно известно о связи мужа с Каримой? – Вопрос задал корреспондент «Телевигаты», шурин Галлуццо.
      – Да, благодаря трем анонимным письмам, которые муж сам ей послал.
      Не слишком внятное объяснение.
      – По-вашему, синьор Лапекора сам на себя донес? – удивился корреспондент.
      – Да, потому что Карима начала шантажировать его. Он надеялся, что жена что-нибудь предпримет и это поможет ему выпутаться из создавшегося положения. Но она ничего не сделала. Так же как и сын.
      – Извините, а почему он не обратился в полицию?
      – Боялся, что разразится грандиозный скандал. Он надеялся, что с помощью жены эта история не выйдет за пределы семейного круга.
      – А где сейчас находится Карима?
      – Неизвестно. Она сбежала вместе со своим маленьким сыном. Ее подруга, обеспокоенная их исчезновением, попросила «Свободный канал» показать в эфире фотографию матери с ребенком. Но до сих пор никто не откликнулся.
      Журналисты поблагодарили комиссара и разошлись. Монтальбано удовлетворенно улыбался. Головоломка была безупречно сложена по навязанной схеме. Только за ее пределами остались Фарид, Ахмед и даже Айша. Теперь, если правильно их расположить, откроется совершенно другой рисунок.
 
      До встречи с Валенте еще оставалось время, поэтому по дороге он заехал в ресторанчик, где обедал в прошлый раз. Съел соте из черенков с тертыми сухарями, добрую порцию спагетти в белом соусе с черенками, запеченный с душицей и лимоном палтус. И наконец – шоколадное суфле в апельсиновом соусе. Отобедав, комиссар прошел на кухню и молча с чувством пожал повару руку. В машине, по пути к Валенте, он во все горло распевал: «Только глянь, только глянь, как я танцую твист!»
 
      Валенте проводил Монтальбано в комнату рядом со своим кабинетом.
      – Мы уже так делали, – сказал он. – Дверь оставим приоткрытой, а ты, если хочешь не только слышать, но и видеть, что происходит в моем кабинете, можешь смотреть в это зеркальце.
      – Будь внимателен, Валенте, счет на секунды.
      – Предоставь это нам.
 
      Командор Спадачча зашел в кабинет Валенте. Бросалось в глаза, что он нервничает.
      – Извините, доктор Валенте, я не понимаю. Вы могли бы спокойно приехать в префектуру и сэкономить мое время. Я очень занятой человек, понимаете?
      – Прошу прощения, командор, – сказал Валенте с подкупающей кротостью. – Вы совершенно правы. Но приступим немедленно, я задержу вас максимум на пять минут. Надо уточнить некоторые подробности.
      – Слушаю вас.
      – В прошлый раз вы сказали, что префект получил некое распоряжение…
      Командор властно поднял руку, мгновенно заставив Валенте умолкнуть.
      – Если я так сказал, то оговорился. Его Превосходительство не в курсе. Впрочем, это было необязательно: таких ерундовых дел у нас в день проходит добрая сотня. Из министерства, из Рима, звонили прямо мне, таким дерьмом Его Превосходительство не беспокоят.
      Понятно: после звонка журналиста из «Курьера» префект потребовал у главы своей администрации объяснений. Беседа, должно быть, была бурной – ее отголоски слышались в бранных словах, которые так и лезли Спадачче на язык.
      – Продолжайте, – предложил он.
      Валенте воздел руки к небу, вокруг его головы едва не засветился нимб:
      – Это все, – сказал он.
      Спадачча удивленно огляделся, словно не мог поверить в реальность происходящего.
      – Вы хотите сказать, что больше у вас ко мне нет вопросов?
      – Ни единого.
      Спадачча с такой силой стукнул по столу, что, наверное, даже Монтальбано подпрыгнул в соседней комнате.
      – Вы мне ответите за эту чертову выходку!
      И он вышел, разъяренный. Монтальбано в волнении кинулся к окну и увидел, как командор пулей вылетел из здания и направился к своей машине, к двери которой едва успел подлететь шофер. В тот самый момент к комиссариату подъехала полицейская машина, и из нее под руки вывели Анджело Престиа. Командор и капитан «Сантопадре» столкнулись практически лицом к лицу. Ни один не проронил ни слова, и они разошлись.
      Радостный гогот, который Монтальбано, случалось, издавал, когда все получалось так, как ему хотелось, напугал Валенте, и тот поспешил в соседнюю комнату.
      – Что с тобой стряслось?
      – Сработало! – ответил Монтальбано.
      За стеной раздалось: «Присядьте здесь», значит, привели Престиа.
      Валенте и Монтальбано не двинулись с места, зажгли и молча выкурили по сигарете: тем временем в кабинете капитан «Сантопадре» томился на медленном огне.
 
      Они вошли в кабинет с самым мрачным и скорбным видом. Валенте сел за стол, Монтальбано взял стул и расположился рядом.
      – Когда закончится этот бардак? – набросился на следователей капитан.
      Он и не подозревал, что своим агрессивным поведением открыл Валенте и Монтальбано свои карты: он решил, что командор Спадачча приезжал, чтобы подтвердить его показания. Поэтому чувствовал себя уверенно и мог изображать праведный гнев.
      На столе лежала пухлая папка, на ней огромными буквами было выведено имя: Анджело Престиа. Своим внушительным объемом папка была обязана старым циркулярам, но этого капитан не знал. Валенте открыл ее и извлек визитную карточку Спадаччи.
      – Это мы получили от тебя. Можешь подтвердить?
      В прошлый раз к нему обращались на «вы». Переход к презрительному «ты» насторожил Престиа.
      – Конечно, подтверждаю. Мне ее дал сам командор, сказал, если будут какие проблемы из-за того тунисца, чтобы я обращался к нему. Так я и сделал.
      – Ошибочка! – радостно оборвал его Монтальбано.
      – Но он так мне сказал!
      – Конечно, он так тебе и сказал, а ты, вместо того чтобы обратиться к нему, как только запахло жареным, карточку эту отдал нам. Вот и подвел достойного синьора, теперь у него будут неприятности!
      – Неприятности? Да какие неприятности?
      – Оказаться замешанным в преднамеренном убийстве ты не считаешь неприятностью?
      Престиа прикусил язык.
      – Мой коллега Монтальбано, – вмешался Валенте, – хотел объяснить тебе, почему все так вышло.
      – И как же оно вышло?
      – Да так, что если бы ты не давал нам визитку, а сразу обратился к Спадачче, он бы попробовал все уладить. А ты отдал ее нам – и теперь против закона не попрешь. Спадачче ничего не оставалось, как все отрицать.
      – Как это?
      – Все очень просто. Спадачча тебя не знает и никогда не слышал твоего имени. Он сделал заявление, и мы его уже внесли в протокол.
      – Вот сукин сын! – выругался Престиа и добавил: – А что он говорит – откуда у меня его визитка?
      Монтальбано усмехнулся:
      – Он и тут тебя подставил – принес нам копию заявления, поданного дней десять назад в управление полиции Трапани. Там сказано, что у него украли бумажник, в котором, помимо всего прочего, было четыре или пять визиток – точно он не помнит.
      – Он сбросил тебя за борт, – заключил Валенте.
      – В самом глубоком месте, – добавил Монтальбано.
      – И сколько ты сможешь барахтаться? – подлил масла в огонь Валенте.
      Под мышками у Престиа расплылись пятна пота. Кабинет наполнился мерзким запахом мускуса и чеснока, отдающим к тому же болотными испарениями. Престиа схватился за голову и застонал:
      – Они меня подставили! Я пропал.
      Так он причитал некоторое время, потом вдруг воспрянул духом:
      – Я могу увидеться с адвокатом?
      – С адвокатом?! – Валенте, казалось, искренне удивился.
      – Зачем тебе адвокат? – подхватил Монтальбано.
      – Мне показалось…
      – Что тебе показалось?
      – Что мы тебя арестуем?
      Дуэт играл необыкновенно слаженно.
      – Не арестуете?
      – Ты же ничего не сделал.
      – Можешь идти на все четыре стороны, если хочешь.
      В мгновение ока Престиа оторвал свой зад от стула и испарился.
 
      – И что теперь? – Валенте прекрасно понимал, какую игру они затеяли.
      – Теперь Престиа пойдет начистит Спадачче физиономию. Следующий ход за ними.
      Валенте нахмурился.
      – Что с тобой?
      – Сам не знаю… я не уверен… Сдается мне, они заставят Престиа замолчать. И виноваты будем мы.
      – Престиа уже слишком засветился. Убрать его – значило бы расписаться подо всей операцией. Хотя я тоже думаю, что они заткнут ему рот – просто хорошо заплатят.
      – Объясни мне кое-что.
      – Что именно?
      – Зачем ты полез в эту историю?
      – А ты почему от меня не отстаешь?
      – Во-первых, я такая же ищейка, как ты. А во-вторых, мне просто весело.
      – Тогда я вот что тебе скажу: первая причина у меня та же, что у тебя. К тому же я думаю извлечь из этого выгоду.
      – Какую?
      – Пока точно не знаю. Спорим, тебе тоже кое-что перепадет?
 
      Решив не поддаваться искушению, Монтальбано пролетел мимо давешнего ресторанчика на скорости 120 километров в час. Через два десятка метров его намерения изменились, и машина остановилась под отчаянный визг тормозов. Проезжавший мимо водитель испепелил Монтальбано взглядом и замахал руками. Комиссар сделал головокружительный и строго запрещенный на этом участке пути разворот. Он сразу прошел на кухню и, не здороваясь, набросился на повара:
      – А султанок вы как готовите?

      На следующее утро ровно в восемь часов Монтальбано предстал перед начальником полиции, который, как всегда, уже с семи работал в кабинете под недовольное ворчание уборщиц.
      Монтальбано рассказал ему о признании вдовы Лапекоры, о том, как этот несчастный человек, словно предчувствуя свое будущее, писал анонимные письма собственной жене и открыто взывал к сыну, но те бросили его на произвол судьбы. Он умолчал о Фариде и о Мусе, как, впрочем, и обо всей большой картинке, в которую в конце концов сложилась головоломка. Не хотелось на закате карьеры начальника полиции впутывать его в сомнительную историю.
      Пока все шло как по маслу: не приходилось даже врать, только опускать некоторые факты и говорить лишь половину правды.
      – Но зачем вам понадобилось проводить пресс-конференцию, обычно вы от них бежите как от огня?
      Монтальбано ждал этого вопроса и приготовил ответ в стиле всего рассказа – не ложь, но и не вся правда.
      – Видите ли, эта Карима была проституткой особого типа. Лапекора не был ее единственным клиентом. Все остальные тоже пожилые люди, коммерсанты, учителя на пенсии. Я старался, чтобы расследование не бросило тень на их репутацию – в конце концов, они не сделали ничего предосудительного.
      Объяснение казалось ему вполне правдоподобным, и действительно, начальник полиции заметил только:
      – Странные у вас представления о морали, Монтальбано. А эта Карима действительно исчезла? – добавил он.
      – Бесследно. Она узнала об убийстве любовника и сбежала вместе с ребенком, боясь оказаться замешанной в преступлении.
      – Кстати, – спросил начальник полиции, – а чем закончилась та история с машиной?
      – С какой машиной?
      – Перестаньте, Монтальбано, с той, которая, как выяснилось, принадлежит спецслужбам. Эти люди опасны, вы же знаете.
      Монтальбано усмехнулся. Вчера он долго репетировал перед зеркалом, пока усмешка ему не удалась. Однако теперь вопреки всем ожиданиям она вышла натянутой и неестественной. Но если уж он решил не втягивать в эту историю прекрасного человека, пусть и начальника, то придется лгать под пристальным взглядом всех святых.
      – Почему вы смеетесь?
      – Ну, мне неловко. Дело в том, что человек, который дал мне этот номер, перезвонил на следующий день и сказал, что ошибся. Буквы были те же, а цифры – не 237, а 837. Простите меня, я, конечно, полный болван.
      Начальник полиции посмотрел ему прямо в глаза и не отводил взгляда, казалось, целую вечность. Потом он тихо произнес:
      – Если вы хотите, чтобы я это проглотил, – что ж, я проглочу. Но эти люди не шутят. Они способны на все и, если наделают бед, – сваливают вину на подставных лиц. Это у них в крови – они всегда выходят сухими из воды.
      Монтальбано не знал, что сказать. Начальник сам переменил тему.
      – Приходите сегодня вечером ко мне на ужин. Отказы и оправдания не принимаются. Правда, на сей раз спагетти в чернилах каракатицы не обещаю. У меня есть для вас две новости. На работе я их вам сообщать не стану, чтобы не придавать им привкус протокола.
      Погода стояла чудесная, на небе ни облачка, но Монтальбано почудилось, что солнце заслонила плотная грозовая туча, отчего вокруг внезапно похолодало.
 
      На столе в комиссариате лежало письмо, адресованное Монтальбано. Он, как обычно, принялся разглядывать марку и штамп, чтобы понять, откуда оно пришло. Но на сей раз ничего разобрать не удалось. Тогда он открыл письмо и прочитал его.

      Доктор Монтальбано, вы меня не знаете, да и я не имею удовольствия быть с вами лично знакомым. Меня зовут Престифилиппо Арканджело, я совладелец винодельческого предприятия вашего отца, которое, с божьей помощью, благоденствует и процветает. Отец ваш никогда о вас не упоминает, но случайно я обнаружил у него дома множество вырезок из газет, где пишут о вас, и заметил, что он не пропускает ни одного выпуска новостей по телевизору, и если вы появляетесь на экране – он каждый раз прячет слезы.
      Дорогой доктор, сердце мое разрывается на части, потому что я пишу вам, чтобы сообщить печальную новость. С тех пор как отдала Богу душу синьора Джулия, вторая жена вашего отца, – а было это четыре года назад, так вот с той поры мой друг и компаньон стал совсем не так бодр, как прежде. Потом, в прошлом году, он почувствовал себя совсем худо, частенько задыхался, а стоило ему спуститься на один лестничный пролет, как у него кружилась голова. К врачу идти он отказывался наотрез. Когда из Милана приехал мой сын – а он прекрасный врач, – я привел его в дом к вашему отцу. Сын его посмотрел, а потом потребовал, чтобы он немедленно ехал в больницу. И так настаивал, что ваш отец поехал с ним в больницу, прежде чем сын вернулся в Милан. Десять дней я каждый вечер навещал его, а потом главный врач сказал мне, что они его полностью обследовали и теперь ясно, что у него эта страшная болезнь в легких. И так начались постоянные переезды в больницу и обратно. Ваш отец перенес разные курсы лечения, отчего голова у него стала лысой, как коленка. Он мне строго-настрого запретил говорить вам об этом, не хочет лишний раз вас волновать. Но вчера вечером мне позвонил врач и сказал, что ваш отец совсем плох и ему остался какой-нибудь месяц, может, днем больше или меньше. И я, наперекор запрету вашего отца, решил, что должен вам сообщить, как у нас тут обстоят дела. Отца вашего положили в больницу Портичелли, его номер телефона – 341234, аппарат стоит у него в палате. Но лучше будет, наверное, если вы сами к нему приедете и сделаете вид, что о болезни вам ничего не известно. Мой номер вы уже знаете – это телефон винодельни, где я и работаю день-деньской.
      Всего вам наилучшего, и примите мои сожаления.
       Престифилиппо Арканджело.

      Чувствуя слабость и дрожь в руках, он засунул письмо обратно в конверт и положил в карман. Вдруг его охватила невероятная усталость, он закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Казалось, что в комнате душно и нечем дышать. Он с трудом встал и дошел до кабинета Ауджелло.
      – Что случилось? – спросил Мими, едва увидев его лицо.
      – Ничего. Слушай, у меня серьезное дело, мне нужны тишина и покой, и чтобы меня никто не дергал.
      – Я могу тебе помочь?
      – Да. Возьми на себя все текущие дела. Увидимся завтра. Пусть домой мне никто не звонит.
      По дороге он купил в лавке, торговавшей бобами и семечками, солидный кулек и отправился на свою обычную прогулку вдоль мола. В голове у него проносилось множество мыслей, но ни за одну из них не удавалось зацепиться. Он дошел до самого маяка, но не остановился. Чуть пониже маяка был большой камень, покрытый зеленой слизью. Каждую секунду рискуя свалиться в море, Монтальбано забрался на него и сел, сжимая в руке свой кулек. Но так его и не открыл. По всему телу словно прошла волна, в груди она сгустилась и докатилась до горла, встала там комом, не давая вздохнуть. Он чувствовал, что ему хочется, что просто необходимо заплакать, но ничего не выходит. Потом из круговорота мыслей все отчетливее стали проступать отдельные слова, пока не сложились в строчку:
 
«Отец, умираешь ты с каждым днем понемногу…»
 
      Что это такое? Стихотворение? Чье? И когда он читал его? Он повторил шепотом:
 
«Отец, умираешь ты с каждым днем понемногу…»
 
      И тут из сдавленного до этой секунды горла вырвался крик, даже не крик, а стон раненого животного, за которым последовал безудержный поток животворных слез.
 
      Когда год назад он был ранен в перестрелке и лежал в больнице, Ливия говорила, что отец звонил каждый день. Дело пошло на поправку, и он однажды сам приехал навестить сына. Значит, тогда он уже был болен. Но Монтальбано показалось только, что он немного похудел. Он выглядел даже элегантнее обычного, хотя всегда заботился о своей внешности. Спросил, не нужно ли чего-нибудь, сказал, что может помочь.
      Когда возникло между ними это молчаливое отчуждение? Монтальбано не на что было пожаловаться – отец всегда был внимателен и заботлив. Он, как мог, старался восполнить отсутствие матери. В те, к счастью, редкие дни, когда маленький Сальво болел, отец не ходил на работу, чтобы не оставлять ребенка дома одного. Что же пошло не так? Может быть, все оттого, что они не умели объясниться, никогда не находили нужных слов, чтобы выразить свои чувства. В юности Монтальбано частенько думал: «Мой отец – замкнутый человек». И вот теперь, сидя на отвесной скале у маяка, он понял, что то же самое о нем, наверное, думал и отец. Оберегая чувства сына, он дождался, пока тот закончит университет и получит место, прежде чем жениться второй раз. И все-таки, когда в доме появилась другая женщина, Монтальбано глупо и беспричинно обиделся на отца. Между ними выросла стена; стеклянная, но все же непробиваемая. И постепенно отношения свелись к одной-двум встречам в год. Обычно отец приезжал с ящиком собственного вина, гостил полдня и уезжал. Вино всегда нравилось Монтальбано, и он угощал им друзей, с гордостью говоря, что его сделал отец. А отцу, самому-то отцу он хвалил вино? Он покопался в памяти и понял: ни разу. Вот и отец собирал вырезки из газет, плакал всякий раз, увидев сына по телевизору. А чтобы позвонить, спросить, поговорить – этого он сделать не мог.
 
      Он просидел под маяком два часа, и когда собрался возвращаться в город, принял твердое решение: не ехать навещать отца. Если поедет, то сразу поймет, как серьезна болезнь, и будет только хуже. Неизвестно еще, доставит ли его присутствие удовольствие отцу. К тому же смертельно больные вызывали у Монтальбано трепет, он не знал, сможет ли перенести ужас, который испытает, видя, как умирает его родной отец, или убежит прочь без оглядки.
 
      Домой он приехал, чувствуя себя смертельно усталым. Разделся, надел плавки и спустился к пляжу. Он плавал, пока не стало сводить ноги от холода. Вернувшись с пляжа, комиссар понял, что не в состоянии ехать на ужин к начальнику полиции.
      – Алло. Это Монтальбано. Мне очень жаль, но…
      – Вы не можете приехать?
      – Нет. У меня нет сил.
      – Работа?
      Почему бы не сказать правду?
      – Нет, господин начальник полиции. Я получил письмо, в котором мне сообщили, что мой отец умирает.
      Начальник полиции ответил не сразу, так что был отчетливо слышен его продолжительный вздох.
      – Послушайте, Монтальбано, если вы хотите его навестить, провести с ним какое-то время, – поезжайте, ни о чем не беспокойтесь. Я придумаю, как вас подменить.
      – Нет, я не поеду. Спасибо за предложение.
      Начальник полиции опять промолчал. Конечно, ответ Монтальбано его поразил, но, будучи человеком старой закалки, он больше не обмолвился об этом ни словом.
      – Монтальбано, мне неловко.
      – Из-за меня? Не стоит, синьор.
      – Вы помните, что за ужином я должен был сообщить вам две новости?
      – Конечно.
      – Я сделаю это по телефону, хотя, как я и говорил, мне неловко. Может быть, сейчас не самый подходящий момент, но я не хочу, чтобы вы узнали об этом от других или из газет… Вы, конечно, не в курсе, но год назад я подал прошение об отставке.
      – Господи, только не говорите, что…
      – Да, мне дали согласие.
      – Но почему вы хотите уйти?
      – Потому, что я отстал от времени, и потому, что я устал. Тот тотализатор, в котором делаются ставки на футбольные матчи, я до сих пор называю Сизалом.
      Комиссар не понял.
      – Простите, я не уловил вашу мысль.
      – Вот вы как его называете?
      – Тотокальчо.
      – Видите? В этом вся разница. Недавно один журналист назвал Монтанелли несовременным и в доказательство упомянул, что тот называет футбольный тотализатор Сизалом, как тридцать лет назад.
      – Но это же ничего не значит! Это шутка!
      – Значит, Монтальбано, значит. Значит, что я застрял в прошлом, не хочу, даже отказываюсь видеть, как меняется мир. К тому же мне остается всего год до пенсии. В Ла-Специи меня ждет родительский дом, я постепенно привожу его в порядок. Если вам захочется, вы можете заехать к нам, когда будете навещать синьорину Ливию.
      – А когда вы…
      – Когда я уйду? Сегодня какое число?
      – Двенадцатое мая.
      – Официально я покидаю пост двенадцатого августа.
      С этого момента начальник полиции стал говорить медленнее и отчетливее. Монтальбано понял, что он собирается сказать вторую важную новость и выговорить ее ему еще сложнее.
      – Что касается второго дела…
      Он явно не решался продолжить. Монтальбано поспешил ему помочь:
      – Хуже того, что вы сказали, быть уже не может.
      – Это касается вашего продвижения по службе.
      – Нет!
      – Послушайте, Монтальбано. Вы сейчас оказались не в лучшем положении. И я теперь, когда моя отставка принята, мало что могу для вас сделать. Я должен предложить повысить вас в должности – так будет лучше для нас обоих.
      – Меня переведут?
      – Почти наверняка. Имейте в виду, что, если я не предложу вашу кандидатуру, несмотря на все ваши заслуги, в министерстве могут это неправильно понять и в конце концов перевести вас без повышения. Разве вам не нужно продвижение по службе?
      Мозг Монтальбано лихорадочно работал, почти дымился в поисках выхода. Удалось найти только одно решение, и он тотчас его выпалил.
      – А что, если я больше не сумею никого арестовать?
      – Я вас не понимаю.
      – Я говорю: а что, если я притворюсь, что больше не в силах раскрыть ни одного преступления, буду вести расследования спустя рукава, сделаю вид…
      – …очень глупый вид, просто идиотский. Я не понимаю, почему каждый раз, когда я заговариваю о вашем продвижении, ваш мозг отключается и вы издаете детский лепет.
 
      Час напролет Монтальбано слонялся по дому, ставил книги на место, протирал стекла на пяти висящих в доме гравюрах – Ливия этого никогда не делала. Телевизор он не включал. Потом, взглянув на часы, обнаружил, что уже почти десять часов вечера. Он сел в машину и направился в Монтелузу. В городе было три кинотеатра: в одном шло «Избирательное сродство» братьев Тавинани, в другом – «Ускользающая красота» Бертолуччи, в третьем – мультик «Путешествие с Пиппо». Не колеблясь ни секунды, Монтальбано выбрал мультик. В зале никого не было. Он вернулся к кассе.
      – Там нет ни души!
      – Есть вы. Вам что, нужна компания? Уже поздно, все малыши спят. Остались только вы.
      Было так весело, что он, сидя в пустом зале, не мог удержаться от хохота.
 
      Наступает момент, думал Монтальбано, и ты понимаешь, отдаешь себе отчет в том, что твоя жизнь изменилась. Да когда это случилось – спрашиваешь ты себя. И не находишь определенного ответа – просто ты не замечаешь, как постепенно накапливаются мелочи и в конце концов меняют ход твоей жизни. Или даже замечаешь – но не предвидишь последствий. И вот ты думаешь, думаешь, но не можешь понять – так когда же это произошло? Да и какая разница! Но он, Монтальбано, мог бы дать на такой вопрос четкий ответ. Он сказал бы: моя жизнь бесповоротно изменилась двенадцатого мая.
 
      На входной двери Монтальбано повесил лампу, которая автоматически зажигалась с наступлением темноты. Подъезжая к дому, Монтальбано при свете этой лампы увидел машину, припаркованную перед входом. Он въехал на подъездную дорожку и остановился в нескольких сантиметрах от машины. Как и следовало ожидать, это оказался БМВ цвета серый металлик с номерами AM 237 GW. Но вокруг не было ни души, водитель, видимо, притаился где-то неподалеку. Монтальбано решил, что лучше всего вести себя как ни в чем не бывало. Насвистывая, он вылез из машины, закрыл дверцу и тут увидел, что его ждут. Он не заметил мужчину раньше, потому что тот стоял за машиной и был такого низкого роста, что она полностью его скрывала. Человечек казался не выше карлика. Хорошо одет, крохотные очки в золотой оправе.
      – Вы заставили себя ждать, – сказал человечек, подходя поближе.
      Монтальбано с ключами в руках шел к своей двери. Гость остановил его, протягивая какое-то удостоверение.
      – Вот мои документы, – сказал он.
      Комиссар отстранил протягивающую удостоверение ручонку, открыл дверь и вошел в дом. Карлик последовал за ним.
      – Я полковник Лоэнгрин Пера, – представился он.
      Комиссар внезапно остановился, будто ему выстрелили в спину. Он медленно развернулся и оглядел полковника. Остроумные родители дали этому человечку подходящее имя – такое же смешное и несуразное, как и он сам. Особенно притягивали взор его ботинки – наверное, они были сшиты на заказ, потому что не походили даже на детские. И все-таки он достиг высокого поста, а значит, плечи его были достаточно широкими для погон. Глаза поблескивали под очками, это были живые глаза осторожного и опасного человека. Монтальбано был уверен, что перед ним мозговой центр операции по уничтожению Ахмеда Мусы. Полковник прошел на кухню вслед за Монтальбано. Тот поставил разогреваться султанок в подливке, приготовленных Аделиной, и, не проронив ни слова, накрыл на стол. На столе лежала толстая книга, которую он купил на развале и так ни разу и не открыл, ему показалось любопытным название: «Метафизика пристрастности» . Он взял ее, поднялся на цыпочки, поставил на верхнюю полку книжного шкафа и включил камеру. Будто подчиняясь полученному сигналу, полковник сел на нужный стул.

      Монтальбано ел не торопясь, на султанок у него ушло добрых полчаса. Может быть, они действительно того стоили, а может, он просто хотел показать полковнику, что не горит желанием выслушать его, что бы тот ни сказал. Комиссар не предложил полковнику даже бокал вина и вел себя так, будто ужинал в полном одиночестве. Лоэнгрин Пера в свою очередь сидел молча, не проронил ни слова и только не сводил с комиссара своих змеиных глазок. Дождавшись, когда Монтальбано допьет кофе, он заговорил:
      – Вы, конечно, понимаете, почему я приехал к вам.
      Комиссар встал, отнес чашку на кухню и вернулся на свое место.
      – Я играю в открытую, – продолжал полковник, – мне кажется, с вами по-другому нельзя. Поэтому я решил приехать на этой машине. Вы дважды посылали запрос, чтобы узнать имя ее владельца.
      Он достал из сумки два листа, Монтальбано тут же узнал факсы, которые сам посылал в Министерство транспорта.
      – Впрочем, вы ведь уже знали, кому она принадлежит. Ваш начальник полиции, конечно, сообщил вам, что речь идет о номерах спецслужб. В таком случае эти факсы – не просто неосторожные запросы, они значат больше. Потому я уверен, поправьте меня, если я не прав, что вы из каких-то своих соображений хотели, чтобы мы появились, сделали ответный ход. И вот мы выполнили ваше пожелание.
      – Извините меня, я выйду на минуту? – спросил Монтальбано, не дожидаясь ответа, отправился на кухню и вернулся с тарелкой сицилийского сливочного мороженого с цукатами. Полковник с ангельским терпением приготовился ждать, когда его собеседник закончит трапезу.
      – Пожалуйста, продолжайте, – любезно сказал комиссар. – Я все равно не могу его так есть, подожду, пока подтает.
      – Прежде чем продолжить, – с нервами у полковника, видимо, все было в порядке, – позвольте мне кое-что уточнить. Во втором факсе вы упоминаете об убийстве женщины по имени Айша. К этой смерти мы не имеем никакого отношения. Произошло досадное недоразумение. Если бы была необходимость ее устранить, мы бы это сделали не откладывая.
      – Не сомневаюсь. Я так и понял.
      – Тогда почему в факсе вы написали иначе?
      – Чтобы вам захотелось спросить об этом у меня.
      – Ах вот как. Вы читали сочинения и речи Муссолини?
      – Они не относятся к моему любимому чтению.
      – В одном из последних сочинений Муссолини утверждает, что народом следует управлять, как ослом, – с помощью кнута и пряника.
      – Муссолини, как всегда, оригинален! Знаете что?
      – Да? Я вас слушаю.
      – То же самое говаривал мой дед, крестьянин. Только вот он не был Муссолини, а потому имел в виду ишаков, ослов, а не людей.
      – Могу я немного развить этот образ?
      – Да бога ради!
      – Ваши факсы, то, что вы убедили Валенте, своего коллегу из Мазары, допросить капитана рыболовецкого судна и главу администрации префекта, – все эти и другие ваши поступки были ударами кнута. Вы хотели выкурить нас из укрытия.
      – А как же пряник?
      – Это ваши заявления на пресс-конференции после ареста вдовы Лапекоры по обвинению в убийстве мужа. Вы действительно могли бы нас втянуть в эту историю силой, за волосы, но не захотели. В качестве мотива преступления вы предусмотрительно выдвинули супружескую ревность и жадность. Но мы поняли, что в этом заключалась угроза, этот пряник говорил, что…
      – Полковник, я бы на вашем месте отказался от этого образа, вы уже договорились до говорящего пряника.
      – Хорошо. Этими заявлениями вы хотели дать нам понять, что вам известно больше, чем кажется. Так?
      Комиссар протянул ложку, наполнил ее мороженым и поднес ко рту.
      – Еще не растаяло, – сообщил он Лоэнгрину Пера.
      – Вы постоянно сбиваете меня с мысли, – заметил полковник, но продолжил: – Если вы готовы играть в открытую, то откройте ваши карты и скажите, что именно вам известно об этом деле?
      – Каком деле?
      – Убийстве Ахмеда Мусы.
      Удалось заставить его назвать имя, теперь оно останется на пленке.
      – Не скажу.
      – Почему?
      – Потому что мне нравится ваш голос, нравится слушать, как вы говорите.
      – Можно мне стакан воды?
      С виду Лоэнгрин Пера сохранял непоколебимое спокойствие, но в действительности готов был взорваться. Попросив воды, он практически признался в этом.
      – Возьмите сами на кухне.
      Пока полковник наливал себе воды из-под крана, Монтальбано разглядел, что у него под пиджаком на уровне правой ягодицы висело что-то громоздкое. Неужели карлик вооружен пушкой в два раза больше пистолета Монтальбано? Решив подстраховаться, комиссар положил поближе остро заточенный нож, которым обычно резал хлеб.
      – Постараюсь выражаться коротко и ясно, – продолжал Лоэнгрин Пера, усаживаясь на стул и вытирая губы вышитым платочком. – Чуть меньше двух лет тому назад наши тунисские коллеги предложили нам провести совместную операцию по обезвреживанию опасного террориста, имя которого я вам только что назвал.
      – Прошу прощения, – сказал Монтальбано, – мой словарный запас крайне беден. Под «обезвреживанием» вы имеете в виду физическое уничтожение?
      – Называйте как хотите. Мы доложили об этом нашему начальству, и нам было приказано отказаться от сотрудничества. Однако, не далее как через месяц, мы сами оказались в крайне сложной ситуации и были вынуждены просить помощи у наших коллег в Тунисе.
      – Какое совпадение! – воскликнул Монтальбано.
      – Они не раздумывая оказали нам необходимую помощь, и, таким образом, мы чувствовали моральный долг…
      – Ну нет! – воскликнул Монтальбано.
      Лоэнгрин Пера подскочил на стуле:
      – В чем дело?
      – Вы сказали – моральный долг, – ответил комиссар.
      – Как вам угодно, скажем просто «долг», без всяких прилагательных, так лучше? Простите, совсем забыл, прежде чем продолжить, я должен сделать один телефонный звонок.
      – Пожалуйста, – сказал комиссар, указывая на телефонный аппарат.
      – Спасибо, у меня есть мобильный.
      Лоэнгрин Пера не был вооружен, пиджак у него топорщился, потому что в заднем кармане брюк лежал телефон. Он набрал номер так, чтобы Монтальбано не мог его видеть.
      – Алло? Это Пера. Все в порядке, мы разговариваем.
      Он выключил мобильный и положил его на стол.
      – Наши тунисские коллеги узнали, что родная сестра Ахмеда, Карима, вот уже несколько лет живет на Сицилии и по роду деятельности имеет довольно широкий круг знакомств.
      – Не широкий, – поправил его Монтальбано, – но избранный. Это была проститутка высокого класса, ей доверяли.
      – Правая рука Ахмеда, Фарид, предложил создать на Сицилии оперативную сеть, воспользовавшись услугами именно Каримы. Ахмед вполне доверял Фариду и не знал, что тот был подкуплен тунисскими спецслужбами. При нашей тайной поддержке Фарид прибыл на Сицилию и вошел в контакт с Каримой, которая, перебрав всех своих клиентов, остановилась на Лапекоре. Возможно, угрожая сообщить жене Лапекоры об их связи, Карима заставила его вновь открыть свою фирму, которая стала прекрасным прикрытием для них с Фаридом. Фарид мог вести переписку с Ахмедом, посылая деловые письма на адрес несуществующей фирмы в Тунисе. Кстати, на пресс-конференции вы говорили, что в какой-то момент Лапекора писал жене анонимные письма о собственной измене. Почему?
      – Чувствовал, что попал в переделку.
      – Вы думаете, он подозревал, что происходит на самом деле?
      – Ну что вы! Он думал, в худшем случае речь идет о торговле наркотиками. Если бы бедняга узнал, что замешан в международном скандале, его тут же хватил бы удар.
      – Я тоже так думаю. Некоторое время нашей главной задачей было сдерживать нетерпение тунисской стороны, мы хотели быть уверены, что когда удочка наконец будет заброшена, рыба точно клюнет.
      – Простите, а кто тот молодой блондин, с которым несколько раз видели Фарида?
      Полковник посмотрел на Монтальбано с восхищением:
      – Вы и это знаете? Наш человек, который время от времени проверял, как идут дела.
      – Только об этом не знала Карима.
      – Такое случается. Наконец Фарид убедил Ахмеда приехать в Италию, говоря, что появилась возможность закупить крупную партию оружия. Следуя инструкциям Фарида и на самом деле находясь под нашим тайным наблюдением, Ахмед Муса прибыл в Мазару. Капитан рыболовецкого судна по просьбе главы администрации префекта взял его на борт, так как встреча с торговцем оружием должна была произойти в открытом море. Муса проглотил наживку и ничего не заподозрил: как ему и было сказано, он закурил на палубе сигарету, думая, что таков условный сигнал. Но командор Спадачча, глава администрации префектуры, допустил одну большую ошибку.
      – Он не предупредил капитана корабля, что речь идет не о тайной встрече, а о ловушке, – сказал Монтальбано.
      – Можно сказать и так. Капитан, как ему и приказали, выбросил документы убитого в воду. Потом он разделил между всеми членами экипажа семьдесят миллионов лир, которые нашли в кармане у Ахмеда. И, вместо того чтобы вернуться в Мазару, он сменил курс, потому что испугался нас.
      – То есть?
      – Видите ли, мы отвели оттуда все свои патрульные катера, и капитан знал об этом. Насколько я понимаю, он боялся встретить что-нибудь на обратном пути: мину, торпеду или просто патруль, который выстрелит в него, чтобы замести следы операции. Поэтому он направился в Вигату и спутал нам карты.
      – Он не зря боялся?
      – В каком смысле?
      – Кто-то или что-то ожидало судно на обратном пути?
      – Помилуйте, Монтальбано! Нам не нужны бессмысленные бойни!
      – Вам нужны только осмысленные бойни, так? А как вы рассчитывали заставить молчать экипаж?
      – С помощью кнута и пряника, цитируя не любимого вами автора. Как бы то ни было, я сказал вам все, что намерен был сказать.
      – Вот и нет, – сказал Монтальбано.
      – Что значит нет?
      – Значит, не все. Вы умело вывели меня в открытое море, но я не забыл о тех, кто остался на суше. Например, Фарид. Он узнает по своим каналам, что Ахмеда убили, но по необъяснимым для него причинам судно пришло в порт Вигаты. Он озадачен, но все же приступает ко второй части вашего плана. То есть, как вы выражаетесь, к обезвреживанию Лапекоры. Он приходит к дому старика и с ужасом и недоумением обнаруживает, что кто-то уже выполнил его работу. Фарид испуган, он ничего больше не понимает. Как и капитан судна, он боится, что все это ваших рук дело. Он решает, что вы начали постепенно убирать каждого, кто замешан в этой истории. Может быть, в какой-то момент он решает, что это Карима отправила Лапекору к праотцам. Не знаю, известно ли вам, но всю ту ночь женщина по приказу Фарида тайком провела в квартире старика, чтобы не дать ему что-нибудь выкинуть в эти решающие часы. Фарид не знал, что Карима, выполнив приказ, уже вернулась домой. В любом случае в то утро эти двое встретились и сильно повздорили, причем Фарид рассказал Кариме о смерти брата. Та пыталась бежать, но ничего не вышло, и Фарид убил ее. Это все равно бы произошло, только чуть позже, когда все бы поулеглось.
      – Как я и предполагал, – сказал Лоэнгрин Пера, – вы все поняли. А теперь я прошу вас серьезно задуматься: вы, так же как и я, верно и преданно служите нашему государству. Потому…
      – Засуньте его себе в задницу, – тихо сказал Монтальбано.
      – Я не понял.
      – Повторяю: наше с вами общее государство вы можете засунуть себе в задницу. У нас с вами диаметрально противоположные взгляды на то, что значит служить государству, мы практически служим двум разным государствам. Посему попрошу вас не смешивать вашу работу с моей.
      – Монтальбано, не стройте из себя Дон-Кихота. Любое общество нуждается в том, чтобы кто-то мыл сортиры. Но это не значит, что тот, кто моет сортиры, не принадлежит к этому обществу.
      Монтальбано чувствовал, что внутри него закипает дикая злость. Боясь сказать что-нибудь не то, он протянул руку к мороженому, придвинул тарелку и принялся есть. Лоэнгрин Пера, уже привычный к такому обхождению, не проронил ни слова, пока Монтальбано не расправился с мороженым.
      – Карима была убита, вы признаете это? – спросил Монтальбано, оторвавшись от еды.
      – К сожалению, да. Фарид испугался, что…
      – Меня не интересует, почему. Меня интересует то, что она была убита с согласия одного из таких слуг государства, как вы. Вы как квалифицируете этот случай: как обезвреживание или как преднамеренное убийство?
      – Монтальбано, мерки обычной морали не применимы…
      – Полковник, я вас уже предупреждал: не используйте в моем присутствии слово «мораль».
      – Я имел в виду, что иногда государственные интересы…
      – Довольно! – Монтальбано от злости уничтожил мороженое четырьмя глотками. А потом вдруг хлопнул рукой по лбу: – Который час?
      Полковник посмотрел на золотые наручные часы, они были такими малюсенькими, что походили на дорогую детскую игрушку.
      – Два часа.
      – Почему же Фацио до сих пор нет? – спросил Монтальбано сам себя, стараясь казаться обеспокоенным. И добавил: – Мне надо позвонить.
      Он встал, подошел к телефону, который стоял на письменном столе в двух метрах от Лоэнгрина Пера, и заговорил во весь голос, чтобы тот расслышал каждое слово.
      – Алло, Фацио? Это Монтальбано.
      Фацио спросонья с трудом мог говорить:
      – Что стряслось, доктор?
      – Как, ты забыл об аресте?
      – Каком таком аресте, доктор? – спросил Фацио в полной растерянности.
      – Об аресте Симоне Филеччи.
      Симоне Филеччу Фацио собственноручно арестовал днем раньше. Но он прекрасно понял, что от него требуется.
      – Что я должен делать?
      – Заезжай за мной, и поедем на задержание.
      – Взять свою машину?
      – Нет, лучше казенную.
      – Сейчас буду.
      – Подожди секунду.
      Монтальбано закрыл рукой трубку и обратился к полковнику:
      – Насколько вы еще меня задержите?
      – Все зависит от вас, – сказал Лоэнгрин Пера.
      – Приезжай, скажем, минут через двадцать, – сказал комиссар Фацио, – не раньше, мне надо договорить с приятелем.
      Он положил трубку и снова сел за стол. Полковник улыбнулся.
      – Поскольку у нас остается так мало времени, назовите свою цену. Не стесняйтесь в выражениях.
      – Я стою мало, совсем мало, – сказал Монтальбано.
      – Говорите.
      – Всего два условия. Я хочу, чтобы в течение недели был обнаружен труп Каримы, пригодный для опознания.
      Эти слова произвели на Лоэнгрина Пера больший эффект, чем крепкая оплеуха. Он открыл и снова захлопнул свой маленький ротик и оперся ручонками о стол, как будто с трудом держался на стуле.
      – Но зачем? – выговорил он тихим медоточивым голосом.
      Монтальбано ответил грубо и твердо:
      – Это мое дело.
      Полковник покачал головкой, как китайский болванчик.
      – Это невозможно.
      – Почему?
      – Мы не знаем, где ее… похоронили.
      – А кто знает?
      – Фарид.
      – А Фарид был обезврежен? Знаете, мне даже понравилось это слово.
      – Нет, он вернулся в Тунис.
      – Тогда в чем проблема? Свяжитесь со своими дорогими тунисскими коллегами.
      – Нет, – набрался храбрости карлик. – Эта операция закрыта, мы не можем возобновить переговоры, только чтобы узнать местонахождение трупа. Нет, это невозможно. Просите что угодно, но этого мы не можем выполнить. К тому же я не вижу в этом смысла.
      – Подождите, – сказал Монтальбано и поднялся со стула. Лоэнгрин Пера мгновенно последовал его примеру и вскочил на ноги. Он тоже не привык сдаваться.
      – А позвольте узнать, каково ваше второе требование?
      – Конечно. Начальник полиции Вигаты вынес предложение о моем повышении…
      – Нам ничего не стоит сделать так, чтобы его утвердили, – обрадовался полковник.
      – А чтобы его отклонили?
      Монтальбано буквально услышал, как голова Лоэнгрина Пера затрещала от напряжения и стала с грохотом разлетаться на части, как будто взорвалась изнутри.
      – Вы абсолютно сумасшедший, – пробормотал полковник с искренним ужасом.
      – Наконец-то до вас дошло.
      – Послушайте, делайте что хотите, но я не могу выполнить вашу просьбу и найти труп. Никак не могу.
      – Посмотрим, как прошла запись? – любезно предложил Монтальбано.
      – Какая запись? – Лоэнгрин Пера был уже вне себя.
      Монтальбано подошел к книжному шкафу, поднялся на цыпочки, достал телекамеру и показал ее полковнику.
      – Господи! – прошептал тот, бессильно опускаясь на стул. С него ручьями тек пот.
      – Монтальбано, ради вашего же блага, умоляю вас…
      Но его змеиная натура не дремала: пока он умолял комиссара не делать глупостей, его рука незаметно тянулась к мобильному телефону. Поняв, что одному ему не справиться, он решил вызвать подкрепление. Дождавшись, когда рука окажется в сантиметре от телефона, Монтальбано кинулся на него. Одной рукой он забросил в угол телефон, другой со всей силы заехал полковнику по лицу. Лоэнгрин Пера пролетел через всю комнату, ударился о стену и сполз на пол. Монтальбано медленно подошел к нему и, вспомнив бесчисленные фильмы про нацистов, раздавил упавшие на пол малюсенькие очки полковника.

      Монтальбано подобрал мобильный телефон и колотил им о край стола, пока не расколол пополам. В довершение он достал из ящика с инструментами молоток и прикончил аппарат. Полковник сидел на полу у стены и чуть слышно причитал. Увидев перед собой Монтальбано, он закрылся руками, как ребенок, которого хотят отшлепать.
      – Умоляю вас, хватит! – взмолился он.
      Кем надо быть, чтобы тебя так развезло от одного удара и струйки крови из разбитой губы? Комиссар взял его за лацканы пиджака, поднял с пола и усадил на стул. Дрожащими руками полковник поднес вышитый платочек ко рту, но как только увидел красное пятно, закрыл глаза и обмяк, словно вот-вот потеряет сознание.
      – Просто… кровь… наводит на меня ужас, – пролепетал он.
      – Своя или чужая? – поинтересовался Монтальбано.
      Он пошел на кухню, вернулся с полупустой бутылкой виски и стаканом и поставил их перед полковником.
      – Я не пью.
      Монтальбано, выпустив пар, чувствовал себя спокойнее. Он рассудил, что если полковник звонил, чтобы вызвать своих людей, то эти самые люди должны быть где-то совсем рядом, минутах в двух езды от дома. Вот это настоящая опасность.
      Раздался звонок в дверь.
      – Доктор! Это Фацио.
      Комиссар приоткрыл дверь:
      – Послушай, Фацио, мне тут нужно договорить с человеком, про которого я тебе говорил. Посиди в машине, когда понадобишься, я тебя сам позову. Только осторожно: здесь поблизости могут оказаться опасные люди. Задерживай любого, кто подойдет к дому.
      Он закрыл дверь и вернулся за стол. Лоэнгрин Пера, казалось, впал в забытье.
      – Постарайся понять меня, пока совсем не отключился.
      – Что вы хотите со мной сделать? – очнулся полковник.
      – Не бойся, крови не будет. Ты попался, надеюсь, это уже понятно. Ты оказался таким ослом, что наболтал все на камеру. Если я пущу по рукам эту пленку, будет международный скандал и полный бардак, а ты можешь собирать свои манатки и отправляться торговать пончиками. Если же твои люди найдут труп Каримы и сделают так, чтобы отклонили мое повышение, – обрати внимание, только если ты сделаешь и то, и другое, – то даю тебе слово, что уничтожу пленку. Тебе придется мне поверить, у тебя нет выбора. Я понятно объяснил?
      Лоэнгрин Пера кивнул крошечной головкой, и тут Монтальбано заметил, что со стола пропал кухонный нож. Должно быть, полковник прибрал его к рукам, когда пришел Фацио.
      – Скажи, пожалуйста, – сказал Монтальбано, – как ты считаешь, существуют дождевые черви, такие же ядовитые, как змеи?
      Пера посмотрел на него вопросительно.
      – Тебе же самому будет лучше, если ты вытащишь из-за пазухи нож.
      Полковник молча подчинился и положил нож на стол.
      Монтальбано взял стакан, до краев наполнил его виски и протянул Лоэнгрину Пера. Тот отвернулся, с отвращением сморщившись.
      – Я вам уже сказал, что не пью.
      – Пей.
      – Я не могу, честное слово.
      Сжав одной рукой физиономию карлика, другой Монтальбано влил виски в его крохотный рот.
 
      Фацио сорок пять минут просидел в машине и уже еле боролся со сном, когда комиссар наконец позвал его. Он вошел в дом и сразу же увидел пьяного вдрызг карлика, которого то выворачивало наизнанку, то тянуло горланить песни, хотя на ногах он совсем не держался. На полу валялись разбитые очки и мобильный телефон, на столе стояла пустая бутылка из-под виски, пустой стакан, валялись какие-то бумаги и документы.
      – Слушай внимательно, Фацио, – сказал комиссар. – Я сейчас тебе в точности расскажу, что здесь произошло, а ты хорошенько запомни. Вчера вечером, около полуночи, я приехал домой, но обнаружил, что въезд в дом загородила машина, БМВ. В ней сидел вот этот синьор, в стельку пьяный. Я его привел домой, потому что за руль ему нельзя было садиться. В карманах у него не нашлось никаких документов. Я его попытался привести в чувства, но ничего не вышло, и я позвал тебя на помощь.
      – Понятно, доктор, – сказал Фацио.
      – А теперь сделаем так. Ты его возьмешь – благо, весит он немного, – и отнесешь в этот БМВ, сам сядешь за руль и отвезешь его в обезьянник. Я поеду за тобой на служебной машине.
      – А как вы вернетесь домой, синьор?
      – Придется тебе меня подвезти, не обессудь. А завтра, как только у него голова прояснится, отпустишь его.
 
      Вернувшись домой, Монтальбано достал пистолет из бардачка, где обычно его хранил, и сунул за пояс. Потом замел веником разбитые на куски очки и телефон, завернул их в газету. Он взял совочек, который Мими подарил Франсуа, и вырыл им две ямки почти у самой веранды. В одну он высыпал содержимое газеты и закопал. В другую положил изорванные на клочки бумаги и документы, налил бензина и бросил зажженную спичку. Когда остался один пепел, он засыпал землей и эту ямку. Светало. Комиссар пошел на кухню, сварил себе крепкий кофе и выпил. Потом он побрился и забрался под душ. Ему хотелось успокоиться и отдохнуть, прежде чем смотреть записанную накануне пленку. Он вставил маленькую кассету в большую, как учил его Николо, включил телевизор и видеомагнитофон. Прошло несколько секунд, но экран оставался темным. Тогда Монтальбано поднялся с кресла и попробовал еще раз настроить аппаратуру, уверенный, что где-то отошел контакт. В подобных вещах он ничего не смыслил, а уж компьютеров и вовсе боялся. Но все осталось по-прежнему. Тогда он достал большую кассету и повертел в руках. Решив, что маленькая плохо вставлена, он попробовал вдавить ее сильнее и снова поставил в видеомагнитофон. И на этот раз на экране ничего не появилось. В чем же дело, в конце концов? Подумав, он вдруг остолбенел – в голову закралось сомнение. И он кинулся к телефону.
      – Алло! – на другом конце провода раздался голос, выговаривавший каждый звук с неимоверным усилием.
      – Николо? Это Монтальбано.
      – Ну конечно, кто же еще, елки-палки.
      – У меня к тебе вопрос.
      – Да ты, чтоб тебе пусто было, знаешь, сколько времени?
      – Прости меня, прости. Помнишь, ты одолжил мне камеру?
      – Ну?
      – Чтобы она начала записывать, какую нужно кнопку нажимать – верхнюю или нижнюю?
      – Верхнюю, чтоб тебя.
      Он ошибся кнопкой.
 
      Комиссар снова разделся, надел плавки, отважно бросился в ледяную воду и поплыл. Когда на него навалилась смертельная усталость, он вдруг сообразил: не беда, что запись не вышла. Главное – что в это поверил полковник и чтобы он продолжал верить. Монтальбано выплыл на берег, вернулся в дом и мокрым заснул.
 
      Проснулся после девяти в полной уверенности, что он не в состоянии ехать в комиссариат и заниматься повседневной работой. Надо было предупредить Мими.
      – Алло! Слушаю вас! Кто имеет честь говорить?
      – Это Монтальбано, Катаре.
      – Собственной персоной?
      – Собственной. Соедини меня с доктором Ауджелло.
      – Алло, Сальво, ты где?
      – Дома. Слушай, Мими, я не могу сегодня приехать.
      – Нездоровится?
      – Да. И до завтра лучше не станет. Мне нужен отпуск дней на четыре-пять. Можешь меня подменить?
      – Конечно.
      – Спасибо.
      – Подожди, не клади трубку.
      – Что еще?
      – Я волнуюсь, Сальво. Вот уже два дня ты какой-то чудной. Что случилось?
      – Мне надо отдохнуть. Вот и все.
      – Куда поедешь?
      – Пока не знаю. Я тебе потом перезвоню.
 
      На самом деле он отлично знал, куда ехать. Чемоданы были собраны за пять минут, больше времени ушло на выбор книг в дорогу. Он оставил на столе записку, в которой крупными буквами сообщил Аделине, что вернется через недельку. В ресторанчике в Мазаре его встретили как родного.
      – В прошлый раз мне показалось, что вы сдаете комнаты.
      – Да, у нас их пять наверху. Но нынче не сезон, синьор, занята только одна.
      Его проводили в просторную, светлую комнату с видом на море.
      Он тут же растянулся на кровати. В голове не осталось ни единой мысли, грудь наполнилась счастливой печалью. Он чувствовал, как медленно уплывает в «страну деревенского сна», когда в дверь постучали.
      – Войдите, открыто.
      На пороге появился повар. Это был тучный высокий человек лет сорока, кареглазый и смуглый.
      – Чем же вы заняты? Почему не спускаетесь? Я только узнал, что вы приехали, приготовил вам такое…
      Что именно приготовил повар, Монтальбано уже не услышал, потому что сладостные звуки райской музыки затопили его слух.
 
      Целый час он наблюдал, как к берегу медленно приближается лодка. Гребец энергично и размеренно работал веслами. Лодку, видимо, заметил и хозяин трактира, Монтальбано услышал его крик:
      – Луичи, кавальер возвращается!
      Комиссар увидел, как Луичино, семнадцатилетний сын хозяина, вошел в воду и вытащил лодку на песок, чтобы гребец не замочил ноги. Кавальер, чьего имени Монтальбано еще не знал, был одет с иголочки, даже при галстуке. На голове у него была белая панама с классической черной лентой.
      – Поймали что-нибудь, кавальер? – спросил у него хозяин.
      – Какая тут рыбалка!
      Это был худощавый нервный мужчина лет шестидесяти. Чуть позже Монтальбано услышал, как он чертыхается в соседней комнате.
 
      – Сюда, пожалуйста, – сказал хозяин, едва увидев спускающегося к ужину Монтальбано, и проводил его в комнатушку, где помещалось только два столика. Комиссар был ему благодарен, потому что в общем зале раздавались громкие голоса и смех собравшейся там шумной компании.
      – Я накрыл на двоих, – продолжал хозяин. – Вы не будете против, если кавальер Пинтакуда отужинает с вами?
      Вообще-то он был против, опасаясь, что придется говорить за едой.
      Вскоре худощавый старик приветствовал его полупоклоном:
      – Либорио Пинтакуда, и вовсе не кавальер.
      Едва усевшись за стол, не кавальер сказал:
      – Я должен вас кое о чем предупредить, хотя это может показаться невежливым. Когда я говорю, я не ем. Следовательно, когда я ем, я не говорю.
      – Рад встретить единомышленника, – ответил Монтальбано, с облегчением вздохнув. Паста с морскими крабами оказалась прекраснее классического балета, но фаршированный лаврак с шафраном наполнил его благоговейным трепетом.
      – Как вы думаете, такое чудо может повториться? – спросил он Пинтакуду, указывая на пустую тарелку. Трапеза была окончена, и к нему вернулся дар речи.
      – Повторится, не беспокойтесь. И еще не раз, как каждый год в Неаполе закипает кровь святого Януария, – сказал Пинтакуда. – Я не первый год приезжаю сюда и ни разу, говорю вам – ни разу мне не пришлось разочароваться в кухне Танино.
      – В каком-нибудь шикарном ресторане такого повара, как Танино, золотом бы осыпали, – заметил Монтальбано.
      – О да. В прошлом году приезжал один француз, владелец знаменитого ресторана в Париже, так он на коленях умолял Танино поехать с ним. Но тщетно. Танино говорит, что здесь он родился и здесь должен умереть.
      – Но кто-то должен был научить его готовить, с таким мастерством не рождаются.
      – Видите ли, прежде Танино был мошенником, мелким преступником. То и дело попадал за решетку. А потом, десять лет назад, ему явилась Мадонна.
      – Вы шутите?
      – Вовсе нет. Он сам говорит, что Святая Дева взяла его за руку, глянула ему прямо в глаза и сказала, что отныне он будет великим поваром.
      – Не может быть!
      – Вы вот ничего не знали о явлении Мадонны, а для фаршированного лаврака подобрали правильное слово: чудо. Однако вы, видимо, не верите в сверхъестественные силы, поэтому поговорим о чем-нибудь другом. Что вы делаете в этих краях, комиссар?
      Монтальбано вздрогнул. Он здесь никому не говорил о своей работе.
      – Я видел по телевизору пресс-конференцию, когда вы арестовали женщину, убившую своего мужа, – объяснил Пинтакуда.
      – Сделайте одолжение, никому не говорите, кто я.
      – Да здесь все знают, кто вы, комиссар. Они поняли, что вам хочется оставаться не узнанным, вот и притворяются, что понятия об этом не имеют.
      – А каким делом занимаетесь вы?
      – Я преподавал философию, если философию вообще можно назвать делом.
      – Разве нет?
      – Ничуть. Молодым она скучна, они знать не хотят, что там думали Гегель и Кант. Следовало бы заменить философию на дисциплину под названием, ну, например, «руководство к применению». Тогда, может, и вышло бы что-то путное.
      – К применению чего?
      – Жизни, уважаемый. Знаете, что писал Бенедетто Кроче в своих «Мемуарах»? Что опыт научил его воспринимать жизнь всерьез, как задачу, требующую решения. Это кажется очевидным, не правда ли? На самом деле все не так очевидно. Надо объяснять молодым, что значит с точки зрения философии, если они в субботу вечером врежутся на своей машине в чужую. Объяснять им, как этого можно избежать. Но у нас с вами еще будет время поговорить, мне сказали, вы пробудете здесь несколько дней.
      – Да. Вы живете один?
      – Те две недели, которые я провожу здесь, – совершенно один. В Трапани я живу с женой, четырьмя замужними дочерьми и восьмью внуками, с которыми сижу весь день, если они не ходят в школу. А по крайней мере раз в три месяца я сбегаю сюда и не оставляю ни адреса, ни телефона. Здесь я провожу время в одиночестве и погружаюсь в воды забвения. Для меня это как клиника, где организм полностью очищают от избытка эмоций. Вы играете в шахматы?
 
      На следующий день после обеда, когда Монтальбано, развалившись на кровати, в который раз перечитывал «Египетский совет» Леонардо Шаши, ему пришло в голову, что он не предупредил Валенте о своем договоре с полковником. Если Валенте продолжит расследование, это может оказаться опасным. Комиссар спустился на первый этаж, где стоял телефон.
      – Валенте? Говорит Монтальбано.
      – Сальво? Где тебя носит? Я тебя искал, звонил в комиссариат, мне там сказали, что ничего не знают.
      – Зачем ты меня искал? Есть новости?
      – Да. Сегодня утром мне позвонил начальник полиции и сказал, что ни с того ни с сего было удовлетворено мое прошение о переводе. Меня переводят в Сестри.
      Джулия, жена Валенте, была родом из Сестри, там остались ее родители. До сих пор каждый раз, когда заместитель начальника полиции просил о переводе в Лигурию, ему отвечали отказом.
      – Ну, говорил я тебе, что от этой истории будет прок? – напомнил ему Монтальбано.
      – Ты думаешь, что?…
      – Конечно, они хотят тебя отстранить от дела, да так, чтобы ты не противился. К тому же, скажи, когда именно тебя переводят?
      – Немедленно.
      – Вот видишь! Я заеду попрощаться до твоего отъезда.
      Лоэнгрин Пера со товарищи не теряли времени даром. Однако надо бы выяснить, хороший это знак или дурной. И Монтальбано решил сделать еще один контрольный звонок. Если эти ребята с таким рвением взялись за работу, то успели добраться и до его дела. А уж итальянская бюрократия, обычно вялая и медлительная, действует молниеносно, когда надо дать гражданину оплеуху. Исходя из таких предпосылок, он набрал номер начальника полиции.
      – Монтальбано! Господи, куда же вы запропастились?
      – Извините, что не предупредил вас, я взял отпуск на несколько дней.
      – Понимаю. Вы поехали навестить…
      – Нет. Вы меня искали? Я вам нужен?
      – Искал, но вы мне не нужны. Отдыхайте. Помните, я собирался предложить вашу кандидатуру на повышение?
      – А как же.
      – Ну так вот, сегодня мне звонил командор Рагуза из министерства. Он мой добрый приятель. Он мне сообщил, что против вашего повышения… одним словом, кажется, появились неожиданные препятствия, какого рода – не знаю. Рагуза не захотел или не смог мне объяснить. Он сказал еще, что настаивать бесполезно и даже нежелательно. Поверьте, я сам раздосадован, даже уязвлен.
      – А я нет.
      – Еще бы! Я думаю, вы рады.
      – Вдвойне рад, господин начальник полиции!
      – Вдвойне?
      – Я вам объясню при встрече.
      Он успокоился. Все шло своим чередом.
 
      На следующее утро, еще затемно, Либорио Пинтакуда пришел разбудить Монтальбано с чашкой дымящегося ароматного кофе.
      – Я буду ждать вас в лодке.
      Комиссар получил приглашение посвятить полдня бесплодной рыбалке. Он надел джинсы и рубашку с длинным рукавом – было бы неловко сидеть в плавках рядом с элегантно одетым господином.
      Рыбалка, как оказалось, была для профессора занятием сродни еде, он сидел не открывая рта, только иногда бранился, что не клюет рыба.
      Около девяти утра, когда солнце стояло уже высоко, Монтальбано не выдержал.
      – Я теряю отца, – сказал он.
      Профессор ответил, не отрывая глаз от поплавка:
      – Мои соболезнования.
      Комиссару ответ показался неуместным.
      – Он еще не умер, он умирает, – уточнил он.
      – Не важно. Для вас отец умер в тот самый момент, когда вы узнали, что он умирает. Остальное, как говорится, – простая формальность. И не более. Он живет с вами?
      – Нет, в другом городе.
      – Один?
      – Да. Я не могу набраться смелости и навестить его, пока он там испускает дух. Не могу. Даже думать об этом страшно. У меня ни за что не хватит сил поехать к нему в больницу.
      Старик не сказал ни слова и только обновил наживку – прежнюю благодарные рыбы сожрали, причмокивая. Потом он решился заговорить:
      – Знаете, мне как-то довелось ознакомиться с одним вашим расследованием. Его потом еще прозвали делом «собаки из терракоты». Тогда вы бросили дело о торговле оружием и занялись преступлением пятидесятилетней давности, раскрытие которого не имело для вас практического смысла. Знаете, почему вы так поступили?
      – Из любопытства? – предположил Монтальбано.
      – Нет, дорогой мой. Для вас это был утонченный способ укрыться от реальности, погрузившись в свое не самое приятное ремесло. Очевидно, эта реальность, эта рутина порой тяготит вас. И вы от нее бежите. Так и я прячусь здесь от всего мира. Только я возвращаюсь домой и тут же теряю половину того, что обрел. То, что ваш отец умирает, – часть реальности, но вы отказываетесь ее признать, лично засвидетельствовать. Вы как ребенок, который зажмурился и думает, что теперь все вокруг исчезло.
      Профессор Либорио посмотрел на комиссара в упор:
      – Когда вы решитесь повзрослеть, Монтальбано?

      Спускаясь к ужину, Монтальбано решил, что на следующее утро вернется в Вигату, отлучка и так длилась уже пять дней. Луичино, как всегда, накрыл им в маленькой комнате; Пинтакуда уже сидел на своем месте и ждал.
      – Завтра я уезжаю, – заявил Монтальбано.
      – А я останусь, мне нужна еще неделька чистки.
      Тут Луичино подал первое, и рты собеседников теперь были заняты только едой. Когда подоспело второе, оба удивились.
      – Котлеты! – оскорбился профессор. – Котлетами кормят только дворовых псов!
      Комиссар не поддался – он учуял исходящий от блюда богатый, насыщенный аромат.
      – Танино не заболел? – взволнованно спросил Пинтакуда.
      – Нет, синьор, он на кухне, – ответил Луичино.
      Только тогда профессор вилкой разломил одну котлету и поднес кусочек к губам. Монтальбано не успел еще снять пробу. Пинтакуда медленно прожевал, закрыл глаза и издал что-то похожее на вздох.
      – Попробовав это блюдо, умирающий испытает в этой жизни достаточно удовольствия, чтобы спокойно отправиться в ад, – тихо сказал он.
      Монтальбано отправил в рот половинку котлеты, и его язык и небо принялись за научную экспертизу, какая и не снилась Якомуцци. Итак, рыба и, несомненно, лук, красный перец, взбитое яйцо, соль, черный перец, тертые сухари. Не удалось опознать еще два вкуса, скрытые маслом, на котором жарился этот кулинарный шедевр. Второй кусок позволил опознать и их: тмин и кориандр.
      – Кофтас! – воскликнул изумленный Монтальбано.
      – Что вы сказали? – переспросил Пинтакуда.
      – Мы с вами едим индийское блюдо в превосходном исполнении.
      – А мне совершенно безразлично его происхождение, – ответил профессор, – главное, что это просто мечта. И я попрошу вас ни слова мне больше не говорить до окончания ужина.
 
      Пинтакуда попросил убрать со стола и, как обычно, предложил партию в шахматы, в которые Монтальбано обычно проигрывал.
      – Извините, я прежде хотел поблагодарить Танино.
      – Я составлю вам компанию.
      Повар между тем задавал своему помощнику нагоняй за то, что тот плохо вымыл сковороды.
      – От этого, синьоры, они на следующий день пахнут тем, что готовилось вчера, так что уже не разобрать, что ешь, – объяснил он посетителям.
      – Послушайте, – спросил Монтальбано, – а это правда, что вы никогда не покидали Сицилию?
      Видно, по привычке он заговорил как сыщик, потому что Танино вдруг вспомнил о прежних временах, когда был мошенником, и запротестовал:
      – Ни разу, клянусь вам, у меня и свидетели есть!
      Значит, он не мог научиться готовить это блюдо в каком-нибудь ресторане с заморской кухней.
      – А вы когда-нибудь водили знакомство с индийцами?
      – С теми, что в кино? Краснокожими?
      – Ладно, забудьте, – сказал Монтальбано и в благодарность крепко обнял чудесного повара.
 
      За прошедшие пять дней, доложил Фацио, ничего важного не произошло. Кармело Арноне, тот, что держит табачную лавку возле станции, пустил четыре пули в Аньело Канниццаро, владельца галантереи, – не поделили женщину. Мими Ауджелло, случайно оказавшийся поблизости, отважно противостоял преступнику и обезоружил его.
      – Значит, – заключил комиссар, – Канниццаро отделался легким испугом.
      Как известно всем и каждому, с пистолетом Кармело Арноне управиться не мог, он не попал бы и в корову на расстоянии десяти сантиметров.
      – Да нет.
      – Его задело? – удивился Монтальбано.
      Нет, Арноне, конечно, промахнулся, объяснил Фацио, но пуля попала в фонарный столб, а затем рикошетом угодила Канниццаро между лопаток. Она была уже на излете и искорежена. Но по всему городку мгновенно распространилась весть, что Кармело Арноне подло выстрелил Аньело Канниццаро в спину. Тогда кузен его, Паскуалино, тот, что торгует бобами и носит линзы в два пальца толщиной, взял пистолет, нашел Кармело Арноне и выстрелил в него. Оказалось, что он промахнулся дважды: не просто не попал, но и мишенью ошибся. На самом деле он принял за Кармело Арноне его брата Филиппо, зеленщика, обманувшись некоторым внешним сходством. Что же касается промахов, так первая пуля улетела куда-то, ищи свищи, а вторая поранила мизинец на левой руке торговца, по делу прибывшего в Вигату из Каникатти. И тут пистолет заклинило, а не то бы Паскуалино Арноне учинил бы еще одно избиение младенцев. Да, еще два ограбления, четыре карманные кражи, и три машины сожгли. Все как обычно.
      В дверь постучали, и она распахнулась от удара ногой. На пороге стоял Торторелла с трехкилограммовой кипой бумаг в руках.
      – Изволите посмотреть, пока вы здесь?
      – Торторе, ты так говоришь, будто меня лет сто не было!
      Монтальбано никогда не подписывал документ, сперва тщательно не изучив его; поэтому к часу дня он разделался только с одним килограммом. К этому времени у него уже бурчало в желудке, но он решил не идти в ресторанчик Сан-Калоджеро: не хотелось так скоро изменять памяти о божественном даре Танино. Пусть предательство будет оправдано хотя бы полным упадком сил.
      К шести вечера, когда с подписями было наконец покончено, болели не только пальцы, но и вся рука.
 
      Домой он приехал, когда желудок уже свело от голода. И что прикажете делать? Открыть духовку и холодильник, посмотреть, что ему приготовила Аделина? Поразмыслив, Монтальбано решил, что переход от одного ресторатора к другому технически следует считать изменой, а переход от Танино к Аделине можно рассматривать как возвращение в лоно семьи после нарушения супружеской верности. В духовке не нашлось ничего, в холодильнике – десяток оливок, три сардины и немного лампедузского тунца в стеклянной баночке. Сверток с хлебом лежал на столе, рядом с запиской от горничной:

      Вот вы не сказали мне, когда воротитесь, так я и стряпаю, и стряпаю, а потом должна выкидывать в корзину милость Божью. Больше стряпать не стану.

      Она не хотела бросать деньги на ветер – это понятно, а вернее, еще и обиделась, что ее не предупредили, куда уезжают («Ну и бог с ним, что я, вишь, горничная, но вы, синьор, порой и обращаетесь со мной как с горничной!»).
      Он неохотно съел две оливки с хлебом и подумал, хорошо бы запить их отцовским вином. Потом включил «Свободный канал», по которому в это время обычно шли новости.
      Николо Дзито заканчивал репортаж об аресте члена городской управы Фелы за спекуляцию и взяточничество. Потом началась хроника происшествий. На окраине Сомматино, городка между Кальтаниссеттой и Энной, был обнаружен сильно разложившийся труп женщины.
      Монтальбано мгновенно выпрямился в кресле.
      Женщина была задушена, ее тело засунули в мешок и бросили в глубокий пересохший колодец. Рядом обнаружен чемоданчик, содержимое которого позволило опознать жертву: это Карима Муса, тридцати четырех лет, уроженка Туниса, вот уже несколько лет проживавшая на Сицилии.
      На экране появилась та фотография Каримы и Франсуа, которую комиссар дал Николо.
      Помнят ли телезрители, что «Свободный канал» сообщал о розыске пропавших? О ребенке до сих пор ничего не известно. Комиссар Дилиберто, занимающийся расследованием этого дела, считает, что убийца мог быть неизвестным следствию покровителем девушки. Так или иначе, предстоит еще многое прояснить в этой темной истории.
      Монтальбано выключил телевизор и улыбнулся. Лоэнгрин Пера сдержал слово. Комиссар поднялся, походил по комнате, снова сел в кресло и мгновенно заснул глубоким животным сном. Ему ничего не снилось.
 
      На следующее утро он позвонил с работы начальнику полиции, чтобы напроситься к нему на ужин. Потом позвонил в комиссариат Сомматино.
      – Дилиберто? Это Монтальбано. Звоню из Вигаты.
      – Привет, коллега. Слушаю тебя.
      – Я по поводу той женщины, которую нашли в колодце.
      – Карима Муса.
      – Вы уверены, что правильно опознали ее?
      – Ни тени сомнения. В чемодане, кроме всего прочего, нашли карточку Монтелузского сельскохозяйственного банка.
      – Извини, что я тебя прерываю, но кто угодно мог подложить…
      – Дай договорить. Три года назад с этой женщиной произошел несчастный случай, и ей в больнице в Монтелузе наложили на левую руку двенадцать швов. Все сходится. Рубцы видны, несмотря на сильное разложение тканей.
      – Слушай, Дилиберто, я вернулся в Вигату только сегодня утром – был несколько дней в отпуске, совсем отстал от жизни и о том, что обнаружен труп, узнал только из новостей по местному телевидению. Там упоминалось, что у тебя еще остаются сомнения.
      – Это не касается опознания. Я уверен, что эту женщину убили где-то в другом месте и похоронили, но не в том колодце, где мы ее нашли по анонимному доносу. Вот я и думаю: почему труп откопали и перенесли в другое место? Зачем это могло понадобиться?
      – Почему ты в этом уверен?
      – Понимаешь, сначала чемодан Каримы лежал рядом с трупом, на нем остались частицы органической материи. И когда его переносили – обернули в газету, которую мы и нашли в колодце.
      – И что?
      – Газета трехдневной давности. Женщина же была убита минимум за десять дней до того. За нашего патологоанатома я ручаюсь. Вот я и пытаюсь понять: зачем ее перенесли? И ничего в голову не приходит, ни мысли, ни полмысли. Представления не имею.
      Монтальбано представление имел, только не мог рассказать о нем коллеге. Он думал, сколько таких представлений постоянно устраивают эти сволочи из спецслужб! Как тогда, в 1980 году, когда им надо было заставить всех поверить, что на Силу упал ливийский самолет, – и уж они устроили фейерверк. А потом вскрытие показало, что пилот умер за две недели до катастрофы. Летающий мертвец.
 
      После скромного, но изысканного ужина Монтальбано и его начальник закрылись в кабинете. Жена начальника полиции тактично пошла смотреть телевизор.
      Монтальбано говорил долго, обстоятельно, не упуская ни одной подробности, даже того, как хрустели под ногой очки Лоэнгрина Пера. В какой-то момент отчет превратился в исповедь. Но отпускать ему грехи начальник не спешил. Он был раздосадован, что его оставили в стороне.
      – Монтальбано, у меня теперь на вас зуб. Вы лишили меня возможности немного поразвлечься перед пенсией.
 

      Ливия, дорогая моя, это письмо удивит тебя по крайней мере по двум причинам. Во-первых, уже тем, что оно написано и отправлено. Хотя постоянно, почти каждый день, я мысленно посылал тебе ненаписанные письма. Я осознал, что за все эти годы ты только иногда получала от меня записки с поздравлениями «по всем бюрократическим правилам», как ты говоришь.
      Во-вторых, само содержание письма будет для тебя неожиданным.
      С тех пор как ты уехала, ровно пятьдесят пять дней назад (видишь, я веду им счет), произошло многое, в том числе и касающееся нас с тобой. Правильнее будет сказать, не само произошло, а я сделал так, чтобы произошло.
      Ты когда-то обвиняла меня в том, что я мню себя Богом и считаю, что вправе менять ход чужих жизней: вольно или невольно, я ловко подстраиваю обстоятельства, а иногда препятствую их стечению. Может быть, ты права, но подумай: разве это не часть моей работы?
      Но сейчас я хочу поговорить с тобой о другом моем, так сказать, проступке, который, однако, повернул ход событий не против или за кого-то, а в нашу с тобой пользу. Прежде всего, о Франсуа.
      Это имя мы не упоминали – ни ты, ни я – с той ночи у меня дома, когда ты сказала, что я не понял, что этот ребенок мог бы заменить нам сына, которого у нас никогда не было. К тому же тебя ранило то, как я его у тебя отнял. Но послушай: я боялся за него и был прав. Он стал опасным свидетелем, и его запросто могли убить (как они выражаются, «обезвредить»).
      С исчезновением имени Франсуа из наших телефонных разговоров сами эти разговоры стали уклончивыми и холодными. Теперь я хочу открыто сказать, что не упоминал его, потому что боялся поддерживать в тебе беспочвенные надежды. Сейчас поводов для этого страха не осталось.
      Помнишь то утро у меня дома, когда Франсуа сбежал искать свою мать? Так вот, когда я вел его домой, он сказал мне, что не хочет в конце концов попасть в приют. И я ответил, что этому не бывать. Я дал ему слово, и мы пожали друг другу руки. Свое обещание я сдержу при любых обстоятельствах.
      За последние пятьдесят пять дней я три раза просил Мими Ауджелло позвонить сестре и справиться о Франсуа. Каждый раз я получал утешительный ответ.
      Позавчера все с тем же Мими мы поехали навестить его (кстати, ты бы должна написать Мими и поблагодарить за преданную дружбу). Я подглядывал за Франсуа, когда он играл с племянником Мими, мальчишкой его же возраста. Он был веселый и беспечный. Он узнал меня, как только увидел, и выражение его лица изменилось, как будто по нему пробежала тень. Память у детей устроена так же, как у стариков: кажется, они легко забывают, но мысль о матери обязательно возвращается к ним. Он меня крепко обнял, и я заметил, что глаза у него влажные, – но он не расплакался, этот ребенок, я думаю, не привык хныкать. Больше всего я боялся, что он спросит меня о Кариме. Но он сказал тихо-тихо: «Отвези меня к Ливии». Не к матери, к тебе. Он, должно быть, уже уверен, что Кариму больше никогда не увидит. И, к сожалению, он прав.
      Ты знаешь, что, умудренный печальным опытом, я был уверен, что Кариму убили. Чтобы осуществить задуманное, мне пришлось пойти на большой риск и заставить убийц себя обнаружить. Следующим шагом я запланировал заставить их сделать так, чтобы труп был найден в узнаваемом состоянии. И у меня вышло. Теперь, когда Франсуа официально признан сиротой, я могу действовать. Мне очень помог начальник полиции, он задействовал все свои знакомства. Если бы тело Каримы не было найдено, все наши старания погрязли бы в бездонных болотах бюрократии, и решение нашей проблемы затянулось бы на долгие годы.
      Я понимаю, что письмо и так вышло слишком длинным, так что дальше буду предельно краток:
      1. Франсуа, с точки зрения и нашего, и тунисского закона, находится в парадоксальном положении. Он по сути дела – несуществующий сирота, потому что факт его рождения не был зарегистрирован ни на Сицилии, ни в Тунисе.
      2. Монтелузский судья, который занимается такими делами, кое-как определил статус Франсуа, но только на время разбирательства. Пока что ребенок передан на поруки сестре Мими.
      3. Тот же судья сказал мне, что теоретически сейчас в Италии незамужняя женщина может усыновить ребенка, но добавил, что на самом деле это пустая болтовня. И привел в пример одну актрису, которая годами с переменным успехом билась с распоряжениями, рекомендациями и процедурами.
      4. Лучший способ сберечь время, считает судья, – это нам с тобой пожениться.
      5. Так что готовь документы.
       Обнимаю и целую. Салъво.
      P.S. Нотариус в Вигате открыл на Франсуа счет, на котором до его совершеннолетия будут лежать полмиллиарда лир. Я думаю, что «наш» сын официально должен родиться на свет в тот момент, когда перешагнет порог нашего дома, но будет еще справедливее, если в жизни он получит поддержку от той женщины, которая была его родной матерью и которой принадлежали эти деньги.

 

      «ВАШ ОТЕЦ СОВСЕМ ПЛОХ ЕСЛИ ХОТИТЕ УВИДЕТЬ ЕГО ЖИВЫМ НЕ ТЕРЯЙТЕ ВРЕМЕНИ. ПРЕСТИФИЛИППО АРКАНДЖЕЛО».

      Монтальбано ждал этих слов, но когда прочитал их, к нему вернулась глухая боль, как в первый раз. Она усугублялась предчувствием того, что ему предстояло сделать: склониться над постелью отца, поцеловать его в лоб, почувствовать сухое дыхание умирающего, посмотреть ему в глаза, произнести слова поддержки. Выдержит ли он? Он решил, что такое испытание неизбежно, если профессор Пинтакуда прав и ему придется взрослеть.
      «Я научу Франсуа не бояться моей смерти», – подумал он. И от этой мысли, поразительной уже тем, что она пришла ему в голову, внезапно успокоился.
 
      У самого въезда в Вальмонтату, в четырех часах езды от Вигаты, висел указатель на больницу Понтичелли.
      Монтальбано припарковал машину на муниципальной стоянке и вошел в больницу. Он чувствовал биение сердца у самого кадыка.
      – Меня зовут Монтальбано. Мой отец лежит у вас, я хотел бы его увидеть.
      Человек за стойкой помешкал и указал ему на кресло.
      – Присаживайтесь. Я позову доктора Бранкато.
      Он сел и взял со столика один из журналов, но сразу положил его обратно: руки были такими влажными, что намокла обложка.
      Вошел профессор, мужчина лет пятидесяти в белом халате, с серьезным выражением лица.
      – Синьор Монтальбано? Я искренне сожалею, но должен сообщить вам, что ваш отец скончался во сне два часа тому назад.
      – Спасибо, – сказал Монтальбано.
      Профессор посмотрел на него немного удивленно. На самом деле комиссар благодарил не его.

      Один критик в рецензии на «Собаку из терракоты» назвал Вигату, не существующий в реальности город, в котором разворачиваются события всех моих романов, «самым воображаемым местом самой типичной Сицилии».
      Я привожу эти слова, чтобы в лишний раз убедить читателя в том, что все имена, географические названия и ситуации – плод моего воображения. Даже номер автомобиля.
      Если мои фантазии нечаянно совпали с реальностью – винить, я думаю, стоит только саму реальность.
      Роман посвящаю Флему: ему нравились такие истории.