Глава четвертая

– Комиссар? Это Паскуано. Скажите мне на милость, куда вы, к черту, запропастились? Ищу вас уже три часа подряд, в комиссариате ничего не знают.

– На меня сердитесь, доктор?

– На вас? На весь белый свет!

– И что он вам сделал?

– Меня заставили обслужить Лупарелло вне очереди, точно так же, как бывало и при его жизни. Что, даже после смерти этот человек все равно лучше других? Может, и на кладбище у него будет особое место?

– Вы мне что-то собирались сказать?

– Я предваряю то, что направлю вам в письменном виде. Абсолютно ничего, инженер, упокой Господи его душу, умер естественной смертью.

– То есть?

– У него, выражаясь ненаучно, разорвалось сердце, буквально. В остальном он был совершенно здоров, представляете? Барахлил только мотор, именно он-то и подвел, хотя его и пытались очень профессионально починить.

– На теле были какие-нибудь следы?

– Чего?

– Ну, я не знаю, кровоподтеки, следы инъекций.

– Я же вам сказал: ни-че-го. Я ведь, знаете, не вчера родился. Больше того, я попросил и получил разрешение, чтобы при вскрытии присутствовал мой коллега Капуано, его лечащий врач.

– Соломки подстелили, а, доктор?

– Что вы сказали?!

– Извините, ляпнул сдуру. Какие-нибудь другие болезни?

– Опять двадцать пять. Никаких болезней, давление немного повышено. От него принимал мочегонное, одну таблетку в четверг и другую в воскресенье по утрам.

– Значит, в воскресенье, когда он умер, он ее принял?

– И что из этого? Что это должно означать? Что ему отравили таблетку мочегонного? Вы еще живете во времена Борджа? Или вы принялись читать плохие детективы? Если бы его отравили, я бы, наверное, это заметил, нет?

– Он ужинал?

– Не ужинал.

– Можете сказать мне, в каком часу он умер?

– Вы меня все с ума сведете этим вопросом. Насмотритесь американских фильмов, где как только полицейский спросит, когда совершено преступление, патологоанатом отвечает, что убийца завершил дело тридцать шесть дней тому назад в восемнадцать тридцать два плюс-минус секунда. Вы же сами видели, что труп еще не окоченел, да? Вы же почувствовали, какое пекло было в этой машине, да?

– И что?

– А то, что инженер отошел между семнадцатью и двадцатью двумя накануне того дня, когда его обнаружили.

– И больше ничего?

– И больше ничего. Ах да, забыл: инженер, конечно, помер, это да, но дело свое довел до конца. На чреслах были следы спермы.

– Господин начальник полиции? Говорит Монтальбано. Хочу сказать вам, что мне только что звонил доктор Паскуано. Он сделал вскрытие.

– Монтальбано, не утруждайтесь. Я уже все знаю, около двух мне позвонил Якомуцци, присутствовавший на вскрытии, и мне все доложил. Слава богу!

– Простите, я не понял.

– Я говорю: слава богу, что кто-то в нашей замечательной провинции решает умереть естественной смертью, подавая таким образом хороший пример. Вы не находите? Еще две-три смерти, подобные инженеровой, и мы сравняемся с остальной Италией. Вы говорили с Ло Бьянко?

– Еще нет.

– Позвоните ему прямо сейчас. Скажите ему, что с нашей стороны больше нет возражений. Могут устраивать похороны, когда им угодно, если судья даст добро. Но он-то только этого и ждет. Послушайте, Монтальбано, сегодня утром я забыл вам сказать, моя жена изобрела какой-то сногсшибательный рецепт приготовления осьминожков. Вы ничего не имеете против вечера этой пятницы?

– Монтальбано? Это Ло Бьянко. Хочу вас проинформировать. Сегодня сразу после обеда мне звонил доктор Якомуцци.

«Вот загубленное призвание! – подумал Монтальбано. – В другие времена быть бы Якомуцци отменным глашатаем – ходил бы себе с площади на площадь, стучал в барабан».

– Он сообщил мне, что вскрытие не показало никаких отклонений от нормы, – продолжал судья. – И я в этой связи дал разрешение на захоронение. Вы не имеете ничего против?

– Ничего.

– Могу я таким образом считать дело закрытым?

– Вы не могли бы дать мне еще два дня?

Он услышал, в буквальном смысле слова услышал, как в голове собеседника включился сигнал тревоги.

– Почему, Монтальбано, что такое?

– Ничего, судья, абсолютно ничего.

– Тогда в чем же дело, боже правый? Я признаюсь вам, комиссар, потому что это не тайна, что и я, и прокурор, и префект, и начальник полиции – все мы получили настоятельные просьбы сделать так, чтобы эта история завершилась как можно скорее. В рамках закона, разумеется. Вполне естественная просьба со стороны тех – родных и товарищей по партии, – кто хочет побыстрей забыть и замолчать эту прискорбную историю. И справедливая, по моему разумению.

– Понимаю, судья. Но мне нужно не больше двух дней.

– Но почему? Назовите мне хотя бы одну причину!

Он нашелся, нашел лазейку. Разумеется, нельзя же было сказать, что его просьба ни на чем не основывалась, или, лучше, основывалась на ощущении, непонятно как и откуда взявшемся, будто кто-то держит его за дурака и пока он таковым и является.

– Если вы настаиваете, пожалуйста: я это делаю для общественности. Не хочу, чтобы кто-нибудь пустил слух, будто мы поторопились закрыть дело только потому, что не собирались докапываться до сути. Знаете, ничего не стоит убедить в этом людей.

– Если это действительно так, я согласен. Я даю вам эти сорок восемь часов. Но ни минутой больше. Постарайтесь понять ситуацию.

– Джедже? Как поживаешь, дорогой? Извини, что разбудил тебя в полседьмого вечера.

– Иди ты на хер!

– Джедже, разве так разговаривают с представителями закона? Тебе ведь перед лицом закона только и остается, что обмарать со страху портки. Кстати, спрошу, пока не забыл: правду говорят, что тебе случалось ходить на полметра?

– Каких еще полметра?

– Да тех самых, на букву «х».

– Не будь сволочью. Чего тебе?

– Поговорить надо.

– Когда?

– Сегодня вечером попозже. Скажи мне ты когда.

– Давай в двенадцать.

– Где?

– Как обычно, на Пунтасекка.

– Джедже, целую тебя в губки, дорогой.

– Доктор Монтальбано? Говорит префект Скуатрито. Судья Ло Бьянко только что сообщил мне, что вы попросили еще двадцать четыре часа или сорок восемь часов, точно не помню, чтобы закрыть дело покойного инженера. Доктор Якомуцци, который всегда любезно считал своим долгом информировать меня о развитии событий, сообщил: вскрытие однозначно установило, что Лупарелло скончался от естественных причин. Я не собираюсь оказывать на вас какое-либо давление, то есть как-то на вас влиять, да для того нет и никаких оснований, но я хочу спросить вас: почему?

– Мой запрос, господин префект, как я уже сказал доктору Ло Бьянко и подтверждаю в разговоре с вами, продиктован стремлением блюсти прозрачность правосудия и имеет целью задушить в зародыше любое недоброжелательное заключение по поводу якобы существовавшего у полиции намерения не раскрывать подоплеки случившегося и сдать дело в архив без должной проверки фактов. Вот и все.

Префект заявил, что он удовлетворен ответом, тем более что Монтальбано точно выбрал два глагола (раскрывать и подтверждать) и одно существительное (прозрачность), которые испокон веков входили в лексикон префекта.

– Это Анна, извини, если помешала.

– Что у тебя с голосом? Ты простудилась?

– Нет, я на службе, в оперативном отделении, и не хочу, чтобы меня слышали.

– Ну, что ты мне хочешь сказать?

– Якомуцци позвонил моему начальнику, сообщил, что ты еще не хочешь кончать с Лупарелло. Мой начальник ответил, что ты, по твоему обыкновению, ведешь себя как последняя сволочь, – мнение, которое я разделяю и которое уже имела случай высказать тебе несколько часов назад.

– Ты за этим звонила? Спасибо за подтверждение.

– Комиссар, мне нужно шепнуть тебе еще одну вещь, которую я узнала, как только мы с тобой расстались и я вернулась сюда.

– Анна, я совершенно затрахан, дел по горло. Завтра.

– Я бы на твоем месте не стала терять времени. Тебя это может заинтересовать.

– Имей в виду, что я сегодня до часу или полвторого ночи занят. Если можешь заскочить сейчас, давай.

– Сейчас нет. Подъеду к тебе домой в два.

– Ночи?

– Ага, и если тебя не будет, подожду.

– Алло, Сальво? Это я, Ливия. Мне неудобно, что я звоню тебе на работу, но…

– Ты можешь звонить мне когда и куда угодно. Что случилось?

– Ничего особенного. Я только что прочла в газете о смерти одного политика из твоих краев. Крохотная заметка, говорится, что комиссар Сальво Монтальбано ведет тщательное расследование причин смерти.

– И что из этого?

– Эта смерть прибавляет тебе хлопот?

– Не так чтоб очень.

– Значит, все остается по-прежнему? В субботу ты ко мне приезжаешь? Или опять преподнесешь какой-нибудь неприятный сюрприз?

– Какой?

– Ну, например, оповестишь меня поздним телефонным звонком, что в ходе расследования возникли неожиданные осложнения и, значит, мне придется подождать – сколько? – час, два, а может быть, и недельку. Ты уже так делал, и не один раз.

– Успокойся, на этот раз у меня получится.

– Доктор Монтальбано? Это отец Арканджело Бальдовино, секретарь его преосвященства епископа.

– Очень приятно. Что я могу для вас сделать, падре?

– Его преосвященство узнал и, должен сознаться, был несколько удивлен, что вы считаете целесообразным продолжить следствие по поводу прискорбного и злополучного ухода из жизни инженера Лупарелло. Эти сведения соответствуют истине?

– Соответствуют, – подтвердил Монтальбано и в третий раз принялся объяснять причины своего поступка. Отец Бальдовино, казалось, проникся пониманием, но умолял комиссара закрыть дело как можно скорее, «дабы предотвратить праздные толки и не причинять семье, уже и без того сокрушенной горем, новых мучений».

– Комиссар Монтальбано? Говорит инженер Лупарелло.

«Ядрен батон, так ты разве не умер?» У Монтальбано уже было сорвалась эта шутка дурного тона, однако он успел вовремя остановиться.

– Я сын покойного, – продолжал тот – голос человека интеллигентного, очень воспитанного, никаких признаков местного выговора. – Меня зовут Стефано. Я хотел бы обратиться к вам с просьбой, которая, возможно, покажется вам необычной. Я звоню по поручению мамы.

– Если я могу быть чем-нибудь полезен, пожалуйста.

– Мама желала бы с вами встретиться.

– Что же необычного в вашей просьбе, инженер? Я сам намеревался на днях просить синьору принять меня.

– Дело в том, комиссар, что мама хотела бы встретиться с вами если не сегодня, то завтра.

– Бог мой, инженер, в ближайшие дни у меня не будет ни одной свободной минуты, поверьте. И у вас тоже, полагаю.

– Десять минут найдутся, не беспокойтесь. Вам будет удобно завтра ровно в пять?

– Монтальбано, знаю, что заставил тебя ждать, но я был…

– …в сортире, это твое царство.

– Кончай, чего тебе надо?

– Хотел сообщить тебе о серьезном происшествии. Мне только что звонил Папа из Ватикана и страшно тебя ругал.

– Ты что несешь?

– Да-да, он вне себя, потому что остался единственным человеком в мире, которому ты не доложил о результатах вскрытия Лупарелло. Он чувствует себя обойденным и намеревается, как я понял, отлучить тебя от Церкви. Тебе конец.

– Монтальбано, ты совершенно спятил.

– Ответишь мне на один вопрос?

– Конечно.

– Ты лижешь всем зад по природной склонности или из карьеризма?

Искренность ответа обезоружила Монтальбано.

– Думаю, по природной склонности.

– Слушай, вы закончили экспертизу одежды, которая была на инженере? Нашли что-нибудь?

– Нашли то, что в каком-то смысле можно было предвидеть. Следы спермы на трусах и на брюках.

– А в машине?

– Машину мы еще осматриваем.

– Спасибо. Катись назад в задницу.

– Комиссар? Звоню из телефонной будки у шоссе рядом со старым заводом. Я сделал то, о чем вы меня просили.

– Ну и как, Фацио?

– Вы были совершенно правы. БМВ Лупарелло приехал из Монтелузы, а не из Вигаты.

– Точно?

– Со стороны Вигаты пляж завален бетонными блоками, не проедешь, ему пришлось бы лететь.

– Ты выяснил, каким путем он ехал?

– Да, совершенно невероятным.

– Объясни-ка.

– Между Монтелузой и Вигатой есть десяток дорог и дорожек, на которые можно в определенном месте свернуть, чтобы незамеченным добраться до выпаса, а машина инженера шла по дну пересохшего Каннето.

– Каннето? Да там и проехать-то невозможно!

– Но у меня же получилось, значит, и у кого-то другого тоже могло выйти. Там совсем сухо. Только у моей машины кардан полетел. А поскольку вы не хотели, чтоб я брал служебную машину, теперь мне нужно будет…

– Я тебе заплачу за ремонт. Что-нибудь еще?

– Да. Там, где БМВ выехал на берег речки, на песке остались следы протекторов. Если мы сейчас известим доктора Якомуцци, сможем получить отпечаток.

– Да пошел он к чертям собачьим, этот Якомуцци.

– Как прикажете. Вам еще что-нибудь нужно?

– Нет, Фацио. Возвращайся.

Глава пятая

Маленький пляж на Пунтасекка – песчаная полоска, которую море намыло у подножия каменного холма – в этот час был пуст. Когда появился комиссар, Джедже уже был там и в ожидании его курил сигарету, опершись на машину.

– Вылезай, Сальву, – сказал он Монтальбано, – глотнем малость свежего воздуха.

Какое-то время они стояли молча и курили. Потом Джедже, потушив сигарету, начал:

– Сальву, я ведь знаю, что ты у меня хочешь спросить. И я хорошо подготовился, можешь даже спрашивать вразброску.

Они улыбнулись этому общему воспоминанию. Они знали друг друга еще с подготовительного класса в маленькой частной школе, предшествовавшей школе настоящей, и учительницей у них была синьорина Марианна, сестра Джедже, на пятнадцать лет старше него. Сальво и Джедже были учениками нерадивыми, уроки готовили, особо не вдумываясь, и так же, как попугаи, отвечали. Бывали дни, однако, когда учительница Марианна не довольствовалась их пономарским бубнением и тогда принималась спрашивать вразброску, то есть не по порядку, в котором они выучили: вот тут-то и начинались муки, потому что требовалось понимание, логика.

– Как поживает сестричка? – спросил комиссар.

– Отвез ее в Барселону, там есть одна глазная клиника специализированная. Говорят, делают чудеса. Мне у них сказали, что хотя бы правым глазом она немного будет видеть.

– Когда с ней встретишься, передавай ей от меня пожелание поправиться.

– Будь уверен. Я тебе сейчас говорил, что подготовился. Давай налетай с вопросами.

– У тебя сколько народу работает на выпасе?

– Только шлюх и гомиков будет двадцать восемь. Плюс Филиппо ди Козмо и Мануэле Ло Пипаро, они у меня там следят, чтобы не случалось разных заморочек, ты ж понимаешь, достаточно какой-нибудь ерунды, и я накроюсь медным тазом.

– Поэтому смотришь во все глаза.

– Ясное дело. Ты ж себе представляешь, какой ущерб для меня может выйти, если там вдруг, ну, я не знаю, драка какая-нибудь начнется, или ножом кого пырнут, или кто ноги протянет из-за передозировки.

– А у тебя там всегда только травка?

– Всегда. Травка и максимум – кока. Спроси, спроси у мусорщиков, видели они когда-нибудь с утра шприцы, хоть один-единственный?

– Верю.

– И потом, Джамбалво, шеф полиции нравов, в затылок дышит. Говорит, что меня терпит, только пока я не создаю проблем, а если начну ему мытарить душу серьезными вещами, тут же приструнит.

– Я старину Джамбалво понимаю: он беспокоится, как бы не пришлось прикрыть твою лавочку на выпасе. А то придется распроститься с денежками, которые ты ему отстегиваешь. Ты с ним как рассчитываешься: фиксированную сумму каждый месяц, процент с выручки? Сколько ему даешь?

Джедже улыбнулся:

– Попроси перевести тебя к ним и узнаешь. Я бы порадовался, подкормил бы тебя немножко. А то жаль смотреть на такого бедолагу: живет на одну зарплату, ходит с заплатами на заднице.

– Спасибо за комплимент. Теперь расскажи мне о той ночи.

– Короче, было где-то так десять – полодиннадцатого, Милли работала и увидела фары машины, которая на скорости неслась вдоль моря со стороны Монтелузы. Милли перепугалась.

– Кто эта Милли?

– Звать – Джузеппина Ла Вольпе, родилась в Мистрате, тридцать лет. И девица она башковитая.

Джедже вытащил из кармана сложенную бумажку, протянул Монтальбано:

– Я тут записал настоящие имена и фамилии. И адреса тоже, вдруг захочешь поговорить с ними лично.

– Почему, говоришь, Милли перепугалась?

– Потому что машина подъехать с той стороны не могла, разве что спуститься по Каннето, а там не только машину испортить можно, но и шею сломать. Поначалу она решила, что это светлая мысль Джамбалво: облава без предупреждения. Потом раскинула мозгами: не могли это быть легавые, – кто устраивает облаву на одной машине? Тут уж она чуть не обделалась со страху, потому как ей примерещилось, что это могут быть ребята из Монтероссо: они со мной развязали войну, чтоб отнять у меня выпас, и могла запросто случиться перестрелка. Тогда она уже не спускала глаз с машины, чтоб вовремя смыться, если что, но клиент ейный начал возбухать. Однако Милли успела заметить, что машина развернулась и, приткнувшись к ближним кустам, остановилась.

– Ничего нового ты мне не сообщаешь, Джедже.

– Мужик, который трахал Милли, ее выпустил и задним ходом по тропинке поехал к шоссе. Милли стала прохаживаться туда-сюда, ожидая нового клиента. На то место, где она раньше была с мужиком, подъехала Кармен со своим кавалером, – приезжает к ней каждую субботу-воскресенье, всегда в то же время и сидит часами. Настоящее имя Кармен тоже на бумажке, что я тебе дал.

– И адрес?

– Ага. До того, как клиент выключил фары, Кармен успела заметить, что парочка в БМВ уже при деле.

– Она тебе сказала, что именно видела?

– Ага. У нее было всего несколько секунд, но она видела. Наверно, зрелище ее сразило: машины таких марок на поскотине не попадаются. Короче, женщина, которая сидела за рулем, – да, из головы вылетело, Милли мне говорила, что вела машину женщина, – она развернулась, влезла на колени к мужику, он был на переднем сиденье, сначала поорудовала малость внизу руками, их видно не было, а потом стала елозить вверх-вниз. Или ты уже забыл, как это делается?

– Не думаю. Но давай проверим. Когда кончишь рассказывать, снимешь штаны, упрешься белыми ручками в капот и встанешь раком. Если я чего забыл, ты мне напомнишь, идет? Ну, ладно, давай дальше, некогда мне с тобой тут время терять.

– Когда они закончили, женщина открыла дверцу и вылезла, одернула юбку, дверцу захлопнула. Мужик, вместо того, чтоб завестись и уехать, остался себе на месте и голову откинул назад. Женщина проходила мимо машины Кармен, и прям в этот момент ее осветили фары. Красивая, волос светлый, прикид что надо. В левой руке держала сумку вроде мешка. И двигалась к старому заводу.

– Еще что-нибудь?

– Да. Мануэле, он объезжал выпас и смотрел, все ли в порядке, видел, как она шагала с выпаса к шоссе. А поскольку ему показалось, что она не здешнего поля ягода, он повернул за ней, но какая-то машина ее подобрала.