В субботу днем накануне Рождества мы приземлились в Международном аэропорту Майами, загруженном путешественниками. Я была просто счастлива отключиться на несколько недель от всех забот и, кроме того, мне интересно было познакомиться с семьей Умберто.
      – Расслабься, – сказал он. – Я уверен, что ты им понравишься.
      Снаружи нас ожидал «мерседес-бенц» с шофером. Я к такой роскоши не привыкла, но Умберто скользнул в лимузин, как в старый удобный свитер, и тут же принялся болтать с шофером по-испански и приказал ему погрузить наши чемоданы в багажник. Снаружи было под тридцать градусов жары, градусов на десять теплее, чем в Лос-Анджелесе, и редкие облачка, разбросанные по небу, никак не могли затмить яркого сияния солнца.
      Улицы были так забиты машинами, что мы продвигались вперед черепашьими темпами. Умберто рассказывал о том, каким влиянием пользуются здесь кубинцы, и сколько новых ресторанов открылось здесь за последний год. Мы миновали деловой район, скопление высоких стеклянных зданий у самой кромки воды.
      Когда мы выехали из деловой части Майами, я оглянулась на нее с дамбы, ведущей к Ки-Бискейн. Небоскребы сверкали в солнечном свете, как символ надежды для тысяч иммигрантов, стекающихся сюда ежегодно.
      – Это действительно очень красиво, – сказала я, размышляя при этом, где же здесь находится офис Марисомбры.
      Ки-Бискейн оказался небольшим островом с длинным узким парком, роскошной площадкой для гольфа и стадионом для тенниса. Цвет зелени не уступал блеску изумрудов под лампой ювелира.
      Когда мы уже почти достигли места назначения, Умберто показал мне большой белый дом, в котором жил Ричард Никсон во время своего президентства. Заброшенная грунтовая площадка для вертолетов была единственным оставшимся свидетельством того, что это когда-то была резиденция главы государства.
      Изабелла Мария Арисас де Кортазар была владелицей полуострова, выступавшего с Ки-Бискейна подобно вытянутому пальцу; широкая вымощенная красным кирпичом дорога простиралась от ее дома к другому краю полуострова, где у причала стояла семейная яхта. Денег, которые понадобились, чтобы вручную выложить кирпичом такую дорогу, хватило бы на то, чтобы прокормить в течение года несколько иммигрантских семей.
      Изабелла сама открыла нам дверь. Это была элегантная, изящная женщина с крашеными черными волосами, зачесанными вверх так, что открывался ее высокий лоб, и уложенными французским валиком. У нее была чарующая улыбка Умберто, крепкие ровные зубы и полные губы.
      – Заходите, – сказала она, протягивая мне правую руку. Рука слегка дрожала, а сквозь тонкую кожу отчетливо проступали голубые вены. – Вы, вероятно, устали.
      – Немного, – улыбнулась я в ответ, – но я очень рада, что я здесь.
      Обняв Умберто, она закрыла глаза и долго его не отпускала. Ее тщательно обработанные ногти были покрыты перламутрово-розовым лаком, а на левой руке она носила единственное кольцо с прямоугольным крупным бриллиантом. Ему пришлось оторвать от себя ее руки, как будто это были цепкие ветви ежевики.
      – Пожалуйста, проходите и садитесь, – сказала она. Ее английский был таким же правильным и безупречным, как и у Умберто, а когда она опустилась на огромную софу в своем желтом костюме от Шанели, то стала похожа на усевшуюся на ветку канарейку.
      Умберто оставил нас вдвоем, а сам пошел звонить брату. Изабелла мило болтала со мной о длине юбок, о росте преступности в Майами, о своих скаковых лошадях. Я задавала ей вопросы о ее семье и здоровье.
      Наш разговор был легкомысленно-поверхностным, но под внешней любезностью я ощущала ледяную холодность Изабеллы: снобизм, которым она была пропитана до мозга костей, ожидание дочерней почтительности и послушания с моей стороны, деспотичную любовь к Умберто. Она напомнила мне бабушку Коуви, в моем сознании промелькнул образ Изабеллы рядом с моим отцом: Изабелла в строгом льняном платье, а отец – в испачканной томатным соком футболке. Теперь мне стало понятно, почему Умберто не любит порядка.
      Появилась горничная и поставила на кофейный столик поднос с серебряным сервизом. Ее взгляд, полный добродушного любопытства, встретился с моим.
      – Вам светлый или темный? – спросила она.
      – Черный, пожалуйста.
      Думай об Изабелле, как о пациентке, сказала я себе, терпеливо расспрашивай ее.
      Вернулся Умберто и одним глотком допил мой кофе.
      – Давай покатаемся, – предложил он.
      Я поспешила наверх переодеться. Спальня для гостей была огромная, а при ней еще гостиная, камин и терраса с видом на море. Весь наш багаж был аккуратно сложен рядом с платяным шкафом.
      Я быстро переоделась и хотела уже спуститься вниз, как вдруг меня остановил доносившийся снизу разговор Изабеллы и Умберто, которые спорили по-испански – негромко, но очень эмоционально. По лестнице поднималась горничная с охапкой свежевыстиранных полотенец. Она по-доброму улыбнулась мне, и когда она была уже совсем близко от меня, я решилась шепотом спросить ее:
      – О чем они говорят?
      После минутного колебания она ответила очень спокойно.
      – Синьора… Она приглашает подругу синьора на праздник Рождества. А он очень сердится.
      Я поблагодарила ее и стала спускаться вниз нарочно громко, чтобы они услышали. Когда я вошла в гостиную, их лица были совершенно спокойны.
      – Не жди нас, – сказал Умберто Изабелле.
      – Но обед уже приготовлен. – Она не отводила взгляда от своих рук.
      – В таком случае я покажу Саре Майами, а к шести мы вернемся, – резко ответил Умберто.
      Мы проехали тихие улицы поместий Корал-Гейбл. Испанские поместья примыкали здесь одно к другому, чтобы отгородиться от соседствующего с ними гетто. Он показал мне окрестности, где селились в основном никарагуанцы, а потом южную часть Майами-бич. Потом мы бродили по улицам, держась за руки, рассматривая искусно оформленные отели, отреставрированные и сверкающие свежими красками, с изящными изгибами и многоярусными фонарями.
      Устроившись за столиком уличного кафе «Ньюз» мы заказали кофе «эспрессо», и Умберто настоял, чтобы я пила его с молоком.
      – В противном случае он прожжет тебе желудок. У меня действительно вскоре разболелся живот.
      – Твоя мама так же сдержанно относится ко всем, с кем ты встречаешься, или только ко мне?
      – Ей бы хотелось, чтобы я женился на девушке того же происхождения, что и мое.
      – Женился? – Из-за внезапно появившегося липкого тошнотворного чувства беспокойства живот у меня разболелся еще сильнее. Мне вдруг ужасно захотелось позвонить на работу.
      – Ты первая женщина, которую я привел в ее дом после Марисомбры.
      Я обязательно позвоню, но нужно дождаться среды.
      – А она все еще мечтает о Марисомбре?
      – Да. – Он потянулся ко мне и обнял меня за шею. – У нее даже хватило смелости пригласить ее на Рождество, хотя она знала, что будешь ты. Что же касается меня, для меня Марисомбра – далекое прошлое. Ты должна мне верить. Все кончено.
      В среду я получила две весточки от Ника. В первой говорилось, что он отменяет нашу встречу четвертого января. Во второй отменялось все, сказанное в первой, и сообщалось, что он будет на встрече. После этих посланий у меня остался тяжелый осадок. Я стала беспокоиться, но через некоторое время заставила себя забыть обо всем, потому что сделать я все равно ничего не могла, разве что позвонить ему, а этого делать как раз не следовало.
      Что бы Изабелла ни думала обо мне, она держала себя в руках и оставалась со мной подчеркнуто вежливой на протяжении всего нашего пребывания. На Рождество она организовала прием, пригласив около сотни человек, большая часть которых принадлежала к классу состоятельных и политически значимых людей. Мне стало понятно, откуда у Умберто эти его светские манеры.
      Марисомбра появилась на короткое время, но сполна получила свою долю любви и ухаживаний со стороны Изабеллы. Умберто познакомил нас и стал расспрашивать ее о состоянии здоровья Изабеллы. Я никак не могла придумать тему для разговора и поэтому почувствовала облегчение, когда Марисомбра ушла. Она была, как и рассказывал мне Умберто, вызывающе красивой.
      Я прекрасно чувствовала себя в семье Умберто. Братья были ниже его ростом, не такие общительные и с более заметным акцентом. Его сестра Регина была восхитительна, внешне почти полная копия Изабеллы. С ней мне было легче всего, и, когда Умберто не было рядом, я старалась проводить время с ней, задавая ей бесчисленные вопросы о ее юридической практике и об их семье. От нее я узнала, в частности, насколько Умберто был привязан к своей бабушке по отцу, и каким ужасным потрясением была для него ее гибель от пули какого-то никарагуанского снайпера.

      Наш разговор о бабушках, а также постоянное присутствие властной Изабеллы настолько живо напомнили мне бабушку Коуви, что во время нашей поездки по островам я рассказала о ней Умберто.
      – Обычно она тыкала костлявым пальцем мне в грудь, приговаривая: «Поступай в колледж! Получи профессию! Не позволяй кому бы то ни было быть хозяином твоей судьбы!» Самое ужасное то, что после всего, что моя мама сделала для меня, бабушка ей ничего не оставила.
      Мы остановились у придорожного кафе и уселись за пластмассовый столик с желтым прибором для соли и перца. Умберто выглядел очень привлекательно в шортах цвета хаки и тонкой белой рубашке, он слушал меня очень внимательно.
      – Она оставила мне и моим кузенам процентные бумаги – по сорок тысяч долларов каждому на обучение в колледже и расходы, – но после того, как с ней случился удар, она завещала дом и все оставшееся имущество Епископальной церкви. На деньги бабушки был построен новый дом для пастора, а мама и ее брат не получили ни цента.
      – Печально, – покачал головой Умберто.
      – Вину свою я чувствую! – сказала я, ударив ладонью по пластмассовому столу. – Я должна была тратить деньги согласно ее воле, или они шли опять же на церковь. Естественно, что мама негодовала на то, что деньги, по праву принадлежавшие ей, шли на меня!
      Еще до смерти бабушки мы с мамой беспрестанно спорили: я обязательно должна была сломать себе шею, катаясь на лошади! Не лучше ли мне научиться готовить лазанью, чем выходить на яхте в неспокойное море? Моим обычным ответом было: «Со мной все будет в порядке!» Чем больше мама пыталась оградить меня от опасностей, тем более опрометчивой становилась я, а мой отец, наблюдая за нами, хранил молчание.
      Но бабушкино завещание, его вопиющая несправедливость расширили наметившуюся в наших отношениях трещину до гигантских размеров.
      Из-за теплого, влажного воздуха, из-за того, что я много говорила, в горле у меня запершило, и я выпила три стакана охлажденного чая подряд. Когда мы уже снова сидели в машине, Умберто обратился ко мне.
      – Не удивительно, что между тобой и твоей матерью такие напряженные отношения.
      Я вынуждена была с грустью признать это.
      – После окончания колледжа я четыре года посылала ей тысячу долларов в месяц, это как-то сглаживало наши отношения. А теперь у нее есть свой магазинчик, и, по крайней мере, я чувствую, что мы с ней равны.
      Он взял мою руку и не выпускал ее до конца поездки.
      Я почувствовала облегчение, когда мы прибыли на Сахарный остров. В отличие от особняка Изабеллы, ее дом на острове был скромным и уютным, с удобной плетеной мебелью, не боявшейся сырости. Это было двухэтажное розовое здание с широкими крытыми балконами. Хозяйская спальня и оба балкона смотрели на море. Снаружи вьющаяся дорожка, окаймленная тропическими цветами и затененная деревьями, вела к пятидесятифутовому бассейну с кабинкой для переодевания. Рядом с бассейном располагался домик для слуг – на случай, когда здесь жила вся семья.
      Первые несколько дней мы только загорали и занимались любовью. Если бы мне сказали, что я смогу столько спать, я бы не поверила.
      – Видишь, как ты устала, – сказал Умберто. – Тебе нужно меньше работать.
      Я ни словом не обмолвилась о том, что нарушало мое спокойствие: я все время думала о посланиях Ника и о том, как он проводит праздники. Во время одной из моих прогулок без Умберто я обнаружила телефонную будку и позвонила Нику домой. Я услышала его голос на автоответчике: «Так, так, так, не нужно хныкать, если нечего сказать, пришлите выпить». С ним все в порядке, подумала я, улыбаясь. Но я-то хороша! Уехала за три тысячи миль и места себе не нахожу.
      – Хочешь поплаваем? – спросил меня однажды Умберто, когда я вернулась с прогулки.
      Мы сняли купальные костюмы и погрузились в прохладную голубизну бассейна, плавая друг вокруг друга, как дельфины. Высокие розовые стены, увитые виноградом, отделяли от дороги поместье, где росли огромные кусты белых фуксий, японские магнолии и кокосовые пальмы.
      Какое-то время я плавала на спине, чувствуя, как вода переливается через мое тело. Умберто перегнулся через край бассейна и подтягивал меня к себе, пока не смог дотянуться и поцеловать меня в нос.
      – Ты ничего не хочешь поесть? – спросил он.
      Я стояла перёд ним и заглаживала назад его мокрые волосы. Руки мои так и остались у него на голове, когда я зажала своими зубами его верхнюю губу и слегка укусила ее.
      – Хочу, только вот не знаю, чего именно.
      – А я хочу устроить тебе сюрприз. Иди полежи на травке, а я скоро приду.
      Я взяла полотенце и прошла по лужайке к пестрому ковру из зелени, защищенному от ветра подковообразной живой изгородью. Пряный запах укропа, базилика, чабреца и земли смешивался со сладким запахом аниса, лаванды и шалфея, наполняя воздух благоуханием. Я растянулась на полотенце, сквозь которое чувствовала покалывание травинок. Все жило вокруг меня – пчелы, пьющие нектар с цветов, крошечные насекомые, червячки, улитки, птицы, даже сам воздух.
      Вскоре появился Умберто с серебряным подносом в руках, на котором он принес лепешки и сладкое масло, высокие стаканы с охлажденным чаем и вазу с фруктами и маленьким ножичком для чистки фруктов.
      – Сейчас я буду тебя кормить, – сказал он.
      Он уселся рядом со мной и стал чистить персик, а сок тек по его загорелым пальцам. Я любовалась формой его рук, овальными белыми ногтями и грацией каждого его движения. Лезвие ножа вонзилось в оранжевую мякоть, он отрезал тонкий ломтик и поднес его к моим губам. С ножа капнули три капли, одна прямо к желобок между моими грудями, вторая мне на шею, а последняя – на подбородок.
      Мне казалось, что никогда раньше я не пробовала ничего более сладкого и свежего. Он тоже проглотил кусочек, а потом одну за другой слизнул капли сока с моей кожи, последняя ждала его на подбородке.
      Я притянула к себе его лицо и провела языком по его зубам, сначала верхним, а потом нижним.
      Он отодвинулся от меня, нарезал остатки персика и разложил прохладные кусочки у меня на груди и животе. Некоторые кусочки он съел сам, полизывая мне кожу под ними. Другими он кормил меня, целуя после каждого кусочка, так что уже было невозможно отличить вкус его поцелуя от вкуса персика.
      Затем на мне оказались кусочки манго, папайи и других фруктов, сок стекал по моим бокам, скапливался в волосах.
      – Я похожа на большое блюдо с фруктовым салатом, – засмеялась я.
      Он раздавил терпкую мякоть киви у меня на сосках, и я содрогнулась от возбуждения, когда он стал ртом подбирать ее. Он втирал черные семечки от папайи мне в подошвы. Краем глаза я заметила пчелу, жужжащую рядом с моим бедром, я ей, наверное, представлялась огромным цветком.
      Умберто потянулся за сладким маслом и сжал его в кулаке, пока жир не протек сквозь пальцы на его руку. Тогда он просунул руку между моими ногами, втирая масло в теплую кожу. Двумя пальцами он дошел до небольшого твердого узелка, но не коснулся его. Движение это он повторял медленно и ритмично, пока я всем своим существом не отдалась ему, вся сосредоточившись на кончиках его пальцев.
      – Пожалуйста, – прошептала я, – я так хочу тебя! Но он не откликнулся на мой призыв, продолжая все так же касаться меня, и по мере того, как я становилась все напряженнее, а возбуждение мое нарастало, он замедлял движения, заставляя меня, почти не дыша, безмолвно замирать при каждом его поглаживании. Веки у меня горели, мышцы на ногах непроизвольно подергивались, я приподнимала бедра от земли, требуя еще и еще.
      И вот когда я была уже почти на грани оргазма, он неожиданно сменил ритм, и стал делать вращательные движения, а когда я опять была готова кончить, сменил их на движения из стороны в сторону. Я понимала, что он прекрасно чувствует тот момент, когда я оказывалась у самой черты, и все-таки он продолжал дразнить меня, и наслаждение было таким сильным, что я оставалась немой, не способной заставить его наконец-то удовлетворить меня.
      Когда мне показалось, что больше я этого уже не выдержу, он убрал руку, стал на колени у меня между ног и впился в меня ртом с такой силой, что я кончила, ощущая, как сильные спазмы сотрясают меня изнутри и поднимаются по животу, а из плотно сжатых глаз при этом неудержимо покатились слезы.
      Я перевернулась на живот и разрыдалась то ли от радости, то ли от ужаса. Этот человек полностью владел мною, управлял, мог сделать со мной все, что угодно.
      Сначала он подумал, что я плачу от счастья, но услышав рыдания, он усадил меня и прижал к себе, покачивая как маленького ребенка.
      – Сарита, – мягко сказал он. – Я тебя люблю.
      – Я тоже люблю тебя, – вскричала я, прижимаясь к нему, вся липкая от высыхающего фруктового сока. – Но, по-моему, я становлюсь рабыней любви.
      – Моя дорогая, – сказал он, нежно убирая прядь волос у меня со щеки. – Некоторым женщинам нравится, когда их так дразнят. Это усиливает их наслаждение. Но если ты не хочешь, я больше не буду этого делать.
      Моим глазам было горячо, лицо распухло и покраснело, тело все еще горело от возбуждения.
      – Я полностью зависела от тебя, от кончиков твоих пальцев.
      Он спокойно покачивал меня, пока мои рыдания не перешли в сопение. Потом он отодвинулся от меня, чтобы задать интересующий его вопрос.
      – А что такое рабыня любви?
      – У меня один пациент так говорит. Он любит, когда женщина готова на все. Полностью находится в его власти.
      – Послушай, – сказал он, все еще поглаживая мои волосы. – Если ты захочешь повторить то, что было сегодня, я это сделаю, но только если ты попросишь. Так что можешь оставить все эти твои страхи насчет рабы любви своему пациенту.
      Я наконец-то расслабилась и улыбнулась ему.
      – Этот пациент – Ник?
      Я кивнула и посмотрела в сторону, не желая, чтобы сегодняшний день был окончательно испорчен.
      Умберто взял меня за подбородок и опять повернул мое лицо к себе.
      – Милая, я не собираюсь спорить с тобой из-за него. Я верю тому, что ты мне говоришь. Но неужели ты не замечаешь, как он тебя достает?
      – Да. Но ведь это моя работа.
      Стало слишком жарко, вокруг валялись кусочки фруктов, а наши липкие тела привлекали насекомых. Мы укрылись в прохладном доме и выкупались в огромной овальной ванне, из которой открывался вид на широкий простор бирюзового моря.
      На Новый год Умберто приготовил жареного морского окуня с печеным картофелем, и, сидя на нижнем балконе, мы наблюдали, как встает луна. В полночь он зажег свечи, и мы пили «Реми Мартен», приятно обжигающий горло, – отличное начало наступающего года.
      Я никогда не понимала, в чем суть русской традиции бросать бокалы в камин, но в эту ночь, кажется, поняла. Мы поднимали тосты друг за друга, глядели на изящные листья кокосовых пальм, которыми поигрывал ветер, и мне захотелось навсегда остановить это мгновение.
      – Когда мы кончим пить, – сказала я, – в этих бокалах больше не должно быть никакого другого напитка. Форма, вместившая в себя этот момент, должна быть разбита.
      Умберто плеснул себе еще коньяка, одним глотком проглотил его и поднялся. Он взял бутылку, бокал и кивком головы пригласил меня следовать за собой.
      Яркая луна освещала наш путь вдоль садовой тропинки. Когда мы подошли к небольшому домику для слуг, он отпер его, зажег несколько свечей и указал мне на единственный имевшийся на острове камин. После еще одного, заключительного тоста, оба наших бокала, а за ними и недопитая бутылка, полетели в камин.

25