На следующую встречу Уильям не пришел. Днем позвонила его дочь и сказала, что у него инфаркт, и теперь он находится в отделении интенсивной терапии госпиталя «Сент-Джон» в очень подавленном состоянии.
      – Не могли бы вы его навестить? – спросила она.
      – Ну конечно, – ответила я. – Приду к нему вечером. Только вы его пожалуйста предупредите. – Я почувствовала себя виноватой из-за того, что снова опоздаю на мероприятие, где мы должны были быть вместе с Умберто. Но что я могла поделать? Важнее было навестить Уильяма.
      На фоне белых простыней Уильям выглядел осунувшимся и серым. Он слабо улыбался.
      – Я все-таки выкарабкался, правда?
      В течение получаса он делился со мной своими мрачными мыслями. Теперь он навсегда попал в зависимость от своего здоровья. Он больше не сможет бегать трусцой. Жизнь его окончена, так и не начавшись.
      – А что говорят врачи? – спросила я.
      – Они и сами пока ничего не знают. Время покажет.
      – Потом вы будете смеяться над своим пессимизмом, – мягко заметила я.
      Он снова попытался изобразить улыбку.
      – Возможно. Тем не менее, я почувствовал себя лучше после разговора с вами. Спасибо. И простите за беспокойство. – Ему делалось все труднее говорить.
      Я пожала ему руку.
      – Позвоните мне пожалуйста, когда будете готовы, чтобы я снова вас навестила. Я буду рада вас видеть.
      Он кивнул головой и закрыл глаза. Я ушла, думая о том, как не похожи мои встречи с ним на встречи с Ником.
      В конце недели Ник снова стал мучить меня своими мольбами. Он называл себя увядающим растением, а мое тело животворной водой. Я процитировала ему Дзен, буддийскую мудрость: нельзя поймать мяч, если смотришь на руку бросающего. Этим я хотела сказать, что он не сможет взять то, что я хочу ему дать, если все свое внимание будет сосредотачивать только на мне самой. Ник спорил по этому поводу в течение целого часа.
      В начале нашего следующего сеанса, после того как я закрыла дверь и направилась к стулу, он подошел ко мне, и не успела я отойти, обнял меня и зарылся лицом в мои волосы. Дыхание его было учащенным.
      Я вся напряглась, руки мои застыли вдоль бедер, и, глядя мимо него широко раскрытыми глазами, я спокойно сказала: – Отпустите меня.
      Меня охватила паника, словно он приставил к моей шее пистолет с взведенным курком. Я повторила как можно более твердо:
      – Отпустите меня.
      Покрасневший и пристыженный, он выпустил меня из своих объятий и отступил к кушетке.
      Возбуждение, которое он вызвал у меня, вызывало внезапные приступы кашля во время сеансов. Дыхание у меня становилось прерывистым, и я не могла его успокоить.
      Даже в его отсутствие я стала замечать, что у меня перехватывает горло. У меня развился страх подавиться во время еды. Я стала есть маленькими кусочками, медленно.
      И все же я упрямо отказывалась сдаваться и передавать его на лечение кому-нибудь другому в надежде, что мое упорство будет вознаграждено.
      – В вашем сознании я разделена на множество частей, – сказала я как-то Нику. – Вы меня то любите, то ненавидите. Вы не воспринимаете меня как смесь хорошего и плохого. Себя вы тоже воспринимаете по частям. Временами вам кажется, что все хорошее, что есть в вас, находится во мне, и вы стремитесь вернуть это, для чего, как вам кажется, должны овладеть мной.
      Он вытянулся на кушетке, скрестив руки на груди и ничего мне не отвечая.
      Пытаясь избавиться от своего желания, Ник стал встречаться с женщиной по имени Мегги Мак Катчен, дочерью старшего совладельца его компании. Он назвал ее безупречной, не такой, какими были все его предыдущие женщины, умной и консервативной. В общем, можно было взять это описание, заменить имя на мое, и вышло бы то, что нужно.
      Правда Ник никогда не упоминал своих сексуальных отношений с Мегги, а говорил только о ее уме и очаровании. Не желая лишний раз поднимать тему сексуальности, я оставляла это без внимания.
      Вскоре он явился на один из сеансов злой и принялся расхаживать по кабинету взад-вперед, нервно ударяя кулаком о ладонь.
      – Я не могу в это поверить! Я боюсь вас! – прошипел он. Он ходил по комнате, как пантера в клетке.
      – Думаю, вы будете ревновать меня за то, что я переспал с Мегги! Я чувствую себя так, словно я изменил вам.
      – Вы полагаете, что то, чего я хочу от вас, – это верность?
      – О, Господи! – Руки его повисли, будто я ударила его.
      Он отвернулся от меня, подошел к окну и посмотрел на улицу.
      – Вы не представляете, как это унизительно. Я чувствую себя полным дерьмом. Я влюблен в вас, а вы, должно быть, смеетесь надо мной про себя.
      – Почему я должна смеяться? Он снова разозлился.
      – Потому что это смешно! Я всего лишь пациент, и вы никогда не ответите на мою любовь! – он выскочил из кабинета и с такой силой хлопнул дверью, что картинки, висящие на стенах, перекосились.
      У меня пересохло в горле, и я выпила несколько глотков воды, чтобы успокоиться.
      На следующий сеанс он явился с таким видом, словно ничего не произошло. Он спокойно улегся на кушетку и сказал:
      – Мы с Мегги отлично провели выходные. Ее родители уже стали относиться ко мне как к члену семьи. Ее мать – настоящая красавица, и я нравлюсь ей. В субботу мы с мистером Маком играли в гольф, а все воскресение провели на ранчо. У них огромное поместье. Гараж на пять машин, а с горы виден весь город. – Затем он добавил вполголоса: – Я кое-что украл на ранчо.
      Наконец-то он признался, что что-то украл! Сначала я послушаю, что он украл на ранчо, а затем выведаю, что крал у меня.
      – Я просто не смог удержаться, – продолжал он глухо. – Мы жарили мясо на лужайке возле бассейна, и миссис Мак попросила меня сходить на кухню и принести банку с маринованными овощами. Я побежал в дом, включил свет в кладовой и вошел внутрь.
      Он рассказывал, то и дело запинаясь и останавливаясь.
      – Не могу передать, как странно то, что я пережил. Там было огромное количество всяких стеклянных банок – консервов. Соки, груши, яблоки, варенье, небольшие луковицы – такое изобилие всего! Макароны, крупы, печенье, шоколад, соки. К стенам у них подвешены пучки всевозможных засушенных трав. Там стоял пряно-сладкий запах.
      Вдруг он громко всхлипнул. Я сидела молча, чтобы дать ему возможность попытаться сдержать слезы. Он расчесал пальцами волосы, оставив взъерошенные вихры.
      – Я бы все отдал, чтобы снова стать маленьким мальчиком, чтобы это была моя кладовая, и мать послала меня туда за какими-нибудь продуктами. Почему у меня никогда не было такого? Мегги выросла во всем этом. Может быть, и вы тоже! Почему меня судьба лишила этого?
      Он сложил руки на поясе и повернулся сначала влево, а потом вправо. Временами его голос делался злым, но быстро смягчался.
      – Я трогал руками банки, читал, что написано на этикетках, вдыхал запахи, но затем испугался, что кто-нибудь войдет и увидит меня. Я понял, что должен прихватить что-то с собой. Я не сомневаюсь, что они дали бы мне все, чего бы я ни пожелал. Но мне хотелось, чтобы они об этом не узнали. Мой выбор пал на сущую безделицу. На пакетик сушеных бобов. Они были прекрасны – бобы и фасоль самых разнообразных цветов в одном целлофановом пакетике. Он и стоит-то наверное не больше двух долларов. Но он был такой чудесный. Я взял маринованные овощи, а заодно сунул в спортивную сумку пакетик с бобами и вышел.
      – А почему вас смутило то, что она может узнать о вашем желании?
      – Я хочу так много, что это пугает и смущает меня. Думаю, это испугало бы любого, кто заметит во мне такое.
      Он был прав. Даже меня это пугало.
      – Ник, а вы когда-нибудь брали что-нибудь в моем кабинете?
      – Да. Всякие мелочи. Иногда даже какой-нибудь мусор.
      О, Боже! Что же я бросала в мусорное ведро? Черновики карт других пациентов? Использованную губную помаду? И почему я не использовала машину для уничтожения бумаг?
      – А что вы потом делали со всем этим?
      – Я хранил эти вещи, как воспоминание о вас.
      Я представила себе склад у него в доме, с куклами-троллями и моей старой губной помадой.
      – А вы все еще испытываете потребность делать то же самое?
      – Нет, – ответил он. – Я больше не хочу ничего у вас красть. Я хочу, чтобы вы отдали мне себя.
      Это было еще хуже. «Как далеко он способен зайти, чтобы добиться своего?» – подумала я.

      Однажды Умберто вернулся домой поздно вечером с ужина, который я была вынуждена пропустить. Из-за того, что я тратила столько времени на Ника, у меня почти не оставалось времени для другой работы.
      Умберто покачал головой.
      – Ты все еще занята? – затем он развязал галстук, бросил пиджак на стул и плюхнулся на диван, разбросав аккуратно разложенные мной страницы различных документов.
      – Осторожно! – буркнула я.
      – Извини.
      Я громко вздохнула и переложила бумаги на пол. Он щелкнул языком.
      – Зачем ты так изводишь себя?
      Я продолжала расскладывать бумаги. Разве Умберто поймет, что значит всецело отдаваться работе, как это делал мой отец, чтобы скопить достаточно денег и купить наконец магазин?
      – Я хочу добиться финансовой стабильности и независимости. И я не хочу это объяснять.
      – Но тебе придется объяснять это полусотне пациентов! – Он отправился в спальню, чтобы переодеться, а я осталась корпеть над своими бумагами. Через пять минут он вернулся в том же, в чем и пришел.
      – Мне было бы неловко присутствовать на следующей вечеринке одному. Все говорят, что у меня роковая женщина.
      – Почему я должна бросать работу ради развлечений? Ты сам ни за что так не поступил бы!
      Он покачал головой.
      – Разве ты сама не понимаешь?
      – Объясни мне, – я начинала злиться.
      – Ты не можешь работать столько, сколько ты работала, следить за домом и собакой, общаться с друзьями и при этом иметь еще время для меня. Может быть, других твоих мужчин это и устраивало, но меня нет!
      После этих слов я уже не была уверена в своей правоте, не была уверена в мотивации столь усердного труда, и мне не хотелось лишаться шанса выйти замуж и обзавестись семьей. Я представила себя пожилой женщиной, которая сидит в пустом доме и готовится к лекциям. На глазах навернулись слезы.
      – Я люблю тебя, и это меня пугает, – призналась я. Умберто сел рядом и поднял мне пальцем подбородок.
      – Но разве ты не замечаешь, что сама вычеркиваешь меня из своей жизни?
      Я оставила свои бумаги.
      – Не позволяй мне так обращаться с тобой. – Я плакала и чувствовала себя совсем маленькой.
      Пыл, с которым он занимался со мной любовью в эту ночь, ошеломил меня. Он вдыхал меня, закапывался в моем теле. Он сделал меня бездыханной. Голова моя была пуста. Я полностью потеряла ориентацию в пространстве. Кто же он такой, что может обладать мной с такой полнотой?
      Я еще несколько дней чувствовала его ладони на своей шее, его зубы, кусающие мочки моих ушей, его пальцы, сдавливающие мои ягодицы. Иногда, отправляясь на обед, я не могла думать ни о чем, кроме его ладоней, сжимающих мои груди. Мне казалось, что я вот-вот сорвусь куда-то в пропасть.
      Как-то раз я пришла домой с полными сумками. Когда я открыла входную дверь, из дома выскочил Франк и бросился через улицу. Я быстро поставила сумки и побежала за ним во двор мистера Сливики.
      Когда я перебежала на другую сторону, мистер Сливики стоял на дорожке возле своего дома и похлопывал Франка по бокам.
      – Не хотите ли выпить что-нибудь? – спросил он. Он говорил с сильным акцентом.
      В женских тапочках и розовом халате он показался мне довольно смешным. Короткий халат едва прикрывал ему живот, кружевной воротник терся о щетину на шее.
      Он совершенно безобиден, подумала я с улыбкой.
      – Спасибо, я могу заглянуть к вам всего на несколько минут.
      Он провел меня вдоль дома к задней двери. Весь двор был занят ухоженным огородом, а вдоль высокого забора цвели кусты рододендронов, маргариток и хризантем.
      – Пожалуйста, подождите секундочку, – сказал он, глядя как Франк топчет его цветы.
      – Франк! – громко крикнула я, и мой пес неохотно поднял голову.
      Мистер Сливики появился на пороге с суповой косточкой в руке.
      – Это подойдет?
      – Подойдет, если вы ничего не имеете против того, чтобы я являлась к вам каждый день.
      – Ко мне, малыш, – сказал он и вытянул руку с косточкой.
      Собака тут же забыла о цветах и побежала к своему благодетелю.
      – Собакам здесь хорошо живется, правда? – усмехнулся он.
      Я улыбнулась, тронутая его добротой, и прошла в дом, оставив Франка грызть косточку.
      Кухня и гостиная были безупречно чисты. На стуле перед телевизором лежала неоконченная вышивка, а к холодильнику магнитом-удочкой был прикреплен рецепт морковного пирога.
      Мистер Сливики приготовил свежий лимонад, и мы уселись за кухонный стол. Глядя на меня большими грустными глазами, он поведал, что происходит родом из древней страны. Из Польши. Они с женой приехали сюда всего десять лет назад.
      – С вашей женой?
      – Да, – ответил он. Я был каменщиком. Я обучался этой профессии в одиннадцать лет. Моя жена шила. Здесь мы работали на одну богатую семью. Они купили нам этот дом. А затем… – глаза его увлажнились и заблестели. – У нее был рак груди. Год и три месяца назад она умерла. – Он стал нервно мять свой халат. – Эти вещи – это все, что мне от нее осталось.
      – Мне очень жаль, – сказала я, опечаленная его словами.
      Он медленно покачал головой.
      – Никогда не знаешь, что преподнесет тебе жизнь. Мы десять раз могли погибнуть там, на родине: иногда просто от холода в доме. Кто знает, может быть, все это и ослабило ее? – Он попытался изобразить на лице улыбку. – Вы выглядите такой молодой, полной сил. Вы счастливы?
      Только иностранец может задавать такие вопросы.
      – Думаю, что да.
      – Вы выйдете замуж за этого джентльмена, вашего друга?
      – Я не знаю, – я почувствовала, как вспыхнули мои щеки.
      – Не ждите ничего, – сказал он. – Хватайте свою удачу. Все меняется очень быстро, и к прошлому не бывает возврата.
      Я допила свой лимонад и поднялась, чтобы уйти.
      – Спасибо, – сказала я и протянула ему руку. Он сжал мою руку своими ладонями.
      – По-вашему, я выгляжу глупо в этом халате?
      – Конечно, вы в нем выделяетесь, – ответила я с улыбкой.
      – Что значит выделяетесь?
      – Отличаетесь от других.
      – Хорошо. Мне это нравится. Выделяться. Ваша собака. Она тоже выделяется, разве не так?
      Я кивнула головой и рассмеялась.
      – Если у вас в огороде растет морковь, присмотрите за ней. Он может ее выкопать.
      – Ничего, ничего. Я сам дам ему одну.
      – Вы приобретете себе друга на всю жизнь.
      – Мне нужен друг.
      Он вышел в заднюю дверь, и я пошла за ним, глядя, как колышется подол его халата.
      Он склонился над одной из грядок и вытянул морковку. Франк, который до этого лежал на дорожке и лениво грыз косточку, поднял голову и уставился на правую руку мистера Сливики. Разглядев, наконец, что в ней, он оставил косточку, стряхнул с морды слюну и засеменил к морковке. Если он еще раз убежит из дома, я буду точно знать, где его искать.
      Весь вечер у меня в ушах звучал совет мистера Сливики. Не жди. Хватай свою удачу.
      Я люблю Умберто, думала я. Но мне нужно еще немного времени, чтобы все обдумать. А еще я должна уладить все с Ником. Но сколько Умберто может меня ждать?

      Именно тогда я и поняла, что значат для меня другие мои пациенты. Напряжение и заботы уходили прочь, как только я переступала порог своего кабинета. Рассказы моих пациентов вдохновляли меня. Я восхищалась их мужеством и надеждами. Если даже мне не повезет с Умберто, с работой у меня все будет в порядке. Если в моей семейной жизни полная неясность, то уж в жизнях пациентов я разобраться сумею. Отношения с каждым из них, кроме Ника, были управляемы и предсказуемы. Они регламентировались пятидесятиминутными промежутками времени и правилами врачебной этики. Чем беспокойнее делалась моя личная жизнь и сеансы с Ником, тем увереннее и спокойнее я себя чувствовала с другими пациентами.
      Сестры Ромей активизировали свою деятельность в доме престарелых, и теперь были каждый день заняты. Я представляла себе, как восторгались прикованные к постели люди их смешным очарованием.
      Я обрадовалась, узнав, что состояние Уильяма улучшается быстрее, чем ожидали врачи. Его вскоре выписали из больницы, и теперь он проходил курс реабилитации дома.
      Как это ни смешно, но процедуры отчасти избавили Уильяма от его депрессий. Он принимал лекарства, измерял пульс, пять раз в неделю посещал врача и обменивался новостями с другими больными. Опасаясь еще одного инфаркта, он постепенно восстанавливал свою физическую активность.
      Как-то раз он заявил мне:
      – Я должен прожить остаток своей жизни, как вы мне сказали – в мире со своим «я».
      Услышав это, я почувствовала удовлетворение своей профессией и радость от того, что могу быть полезной.
      Иногда даже сеансы с Ником доставляли мне удовольствие.
      – Я снова это сделал, – сказал он однажды. – На сей раз это была фотография. Миссис Мак показывала мне альбом с фотографиями "Мегги и двух ее братьев, когда они были еще детьми. Она с такой теплотой, с такой гордостью говорила о своих детях. Во мне опять проснулась ревность. Мне захотелось, чтобы это был мой семейный альбом, чтобы моя мать так говорила обо мне.
      А я вспомнила о своей матери. О том, как я лежала возле дома на качелях, положив голову ей на колени, вдыхала ее запах, слушала ее голос, нежный и тихий, словно она пела псалом.
      – Я дождался, когда мы все собрались у машины, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи, и сказал, что перед отъездом забыл сходить в туалет, а сам отправился в дом и взял фотографию.
      Ник встал и принялся расхаживать по комнате, трогая разные предметы. Он стер пыль с жалюзи, пробежал пальцами по корешкам некоторых книг, сорвал с пальмы несколько потемневших листьев и бросил их в мусорное ведро. Затем он сел, раскрыл свой портфель и достал из него фотографию. Какое-то мгновение он не хотел выпускать ее из рук, словно это была драгоценность. Затем он встал, отдал ее мне и вернулся на кушетку.
      Хотел ли он, чтобы я выразила восторг, глядя на нее? Это ли было ему нужно?
      Я взглянула на снимок. Мегги и два ее маленьких брата сидели верхом на огромной лошади, держась руками друг за друга. Лошадь держал под уздцы отец – смуглый коротышка с широченной улыбкой. Мать была выше его ростом. Она стояла рядом с ним. Ветер растрепал ее волосы, и она поправляла их рукой. У маленькой Мегги были светлые волосы ее матери. К тому же у нее отсутствовали два передних зуба.
      – А что значит для вас эта фотография, Ник?
      – Мне кажется, именно такой была бы наша семья, если бы мама не умерла. Может быть, она родила бы еще двоих детей. Может быть, мы жили бы все вместе, как и подобает семье, может быть, отец не стал бы таким подонком.
      – Вы полагаете, что сами не способны создать такую семью иначе, чем украв фотографию?
      Его удивительные голубые глаза пристально посмотрели на меня.
      – А вы думаете, смог бы? – спросил он тихо, почти шепотом.
      – Да, – ответила я, воспринимая его тоску и боль как свои собственные.
      В эту ночь я неожиданно проснулась от того, что Умберто тряс меня за плечо.
      – Сара, что случилось? Ты стонала.
      На часах было полпервого ночи – мы проспали всего несколько минут.
      – Мне приснился страшный сон. Прости, что я тебя разбудила?
      – Что это за сон?
      – О, такие странные вещи происходят со мной иногда, когда я засыпаю. Я утром тебе расскажу.
      Меня взволновало то, что подобные вещи возобновились, и я стала думать об этом, когда Умберто вновь безмятежно захрапел.
      Это началось у меня в детстве. Иногда, когда я засыпала, мне являлось что-то большое, серое. Оно росло у меня на глазах, и мне казалось, что оно вот-вот раздавит меня. Пушистое по краям, темное в центре, оно не издавало никаких звуков и было окружено светлым нимбом. Когда оно совсем близко подступало к моему лицу, я просыпалась, но иногда этого не происходило и масса поглощала меня.
      Когда это видение явилось мне впервые, я бросилась в родительскую спальню. Я вся похолодела от страха.
      Отец мой часто уходил в бар или поиграть в покер, но мать была в постели. Она лежала, завернувшись в оранжевый махровый халат, посапывала и смотрела телевизор. Когда я залезла к ней в постель, она чмокнула меня и уложила рядом с собой. Я стала машинально дергать нитки ее халата, пока не заснула.
      Когда мне исполнилось восемь лет, я стала умней. Я настаивала, чтобы, когда меня укладывали спать, рядом клали перчатки. Я была исполнена решимости схватить эту штуку прежде, чем она успеет ударить меня. Отец опускался передо мной на колени и приговаривал:
      – Вот так и надо! Спорт! Очень скоро ты будешь сидеть на скамейке запасных. – Он всегда говорил так, словно находился на бейсбольном поле.
      Через несколько лет эти видения исчезли, и я уже было решила, что больше их не будет. Теперь же они испугали меня. Я никак не могла понять, почему они вдруг вернулись. Только в одном я не сомневалась: это имело какое-то отношение к Нику.

      В субботу вечером мы с Умберто должны были принять участие в благотворительном съезде фонда «Блек-Тай». Многие его клиенты просили нас прийти.
      Умберто повел меня в «Нейман Маркус» и купил мне чудесное голубое вечернее платье. А чтобы придать моему облику большую законченность, мы купили нитку жемчуга. Умберто надел свою новую широкополую шляпу, повязал на пояс широкую шелковую ленту голубого цвета и надел брюки в полоску. У его любимого портного этот наряд потянул бы тысячи на четыре. Я даже подумала, что лучше бы он перевел эти деньги непосредственно на счет фонда, вместо того, чтобы идти на ужин.
      Угощение оказалось весьма посредственным, оркестр старым и нудным, но мы пили вино, танцевали до полуночи и наслаждались, несмотря на то, что было полно народу.
      Пропустив на ночь по стаканчику в «Парадизе», мы поехали домой и всю дорогу напевали в два голоса бродвейские мюзиклы. Когда Умберто открывал дверь, было уже два часа ночи.
      Войдя в дом, мы услышали какие-то странные звуки – сопение и хрип, какие издает во сне больной астмой ребенок.
      Я сразу подумала о Франке и бросилась на кухню. Сделанная для него дверца болталась на одном гвозде. Франк лежал в полубессознательном состоянии, а по всему полу тянулся темный кровавый след.
      – Франк! – вскрикнула я и бросилась на колени, чтобы посмотреть, не попало ли ему что-то в горло. Он приоткрыл глаза и позволил мне залезть ему в пасть, хотя это и вызвало у него отрыжку. Наконец он смог вздохнуть.
      – Принеси полотенце! – крикнула я Умберто. – Быстро! Его нужно отнести в машину и отвезти к ветеринару!
      Умберто стоял как вкопанный и смотрел на меня.
      – Ты испортишь свое платье. Давай сначала переоденемся.
      В отчаянии я стала стаскивать с себя платье так быстро, что порвала одну лямку. Побросав одежду на кухне, я помчалась в спальню, переоделась и вернулась.
      – Поехали!
      Умберто тоже переоделся, пришел следом за мной на кухню и сказал:
      – Сейчас, я должен найти свои кроссовки. Следующее, что я услышала, был донесшийся из гостиной вой.
      – Это невозможная собака! – кричал Умберто. – И почему ты не дала ей умереть!
      Я попыталась взять Франка на руки, чтобы самой отнести его в машину.
      – Поторапливайся! – крикнула я. – Он слишком тяжелый!
      Умберто вернулся на кухню, держа в руках два лоскута голубого бархата.
      – Посмотри, что он сделал! Он разодрал две диванные подушки и сожрал все их содержимое! – Он потряс тряпками у меня перед лицом. – Это животное уничтожило диван стоимостью десять тысяч долларов!
      Я совершенно вышла из себя и встала.
      – Мне наплевать на диван! Ты собираешься мне помочь, или я сама понесу его в машину?
      – Чертова собака! – Красивый рот Умберто исказила злобная гримаса.
      Франк весил почти пятнадцать фунтов, и донести его до машины сама я не могла. Я была готова сорваться в истерику.
      – Будешь ты мне помогать или нет?
      – О Боже праведный! – Умберто схватил полотенце, завернул в него пса и понес к машине.
      Ветеринаром оказалась женщина с длинными, по самую талию светлыми волосами:
      – Растительный пух и поролон, который он сожрал, расширился у него в желудке. Если все это не выйдет в течение следующих нескольких часов, нам придется прибегнуть к хирургическому вмешательству.
      За те четыре часа, что мы просидели в ожидании на неудобных пластмассовых стульях, мы с Умберто не сказали друг другу ни единого слова. Один раз он сказал, что пойдет пройдется, а когда вернулся, от него пахло табаком.
      – Я не знала, что ты куришь, – заметила я.
      – Я и не курю. Только когда чем-то расстроен. – Неоновые лампы отбрасывали мрачную тень на его лицо.
      К моему огромному облегчению операция Франку не потребовалась. Внутривенные вливания и рвотные препараты сделали свое дело. Мы оставили его в лечебнице еще на один день, а сами медленно поехали домой. Молчание давило на меня.
      Попав в дом, я впервые заметила, сколько Франк всего перепортил. На ковре в гостиной лежали остатки двух великолепных диванных подушек. Набивка была выпотрошена и наполовину съедена. Кровавый след, тянущийся от кухни к входной двери, довершал эту ужасную картину.
      Я обессиленно рухнула на стул в столовой:
      – Я знаю, что он испортил твой диван. Я заплачу за него. Обещаю.
      Умберто взял из кухни пакет для мусора, а затем, молча, пошел вдоль оставленного Франком кровавого следа, собирая останки подушек.
      Я сказала:
      – Я знаю, как ты любил этот диван. Я расплачусь с тобой в течение четырех месяцев.
      Умберто помрачнел, швырнул на пол пакет и подошел к столу.
      – Дело не в деньгах! Мне наплевать на деньги! Дело в нас! Просто эта собака волнует тебя гораздо больше, чем я!
      – Это неправда!
      – Неправда? – он стукнул кулаком по столу. – Ты выйдешь за меня замуж? Понятно, что нет. Ты сократишь свою работу, чтобы уделять мне больше времени? Господь не велит. Ты хотя бы снимешь с себя подаренное мной дорогое платье так, чтобы не порвать его? Об этом нечего и думать! Ты думаешь только о себе и о том, что нужно тебе. Я устал от этого! Я устал значить для тебя меньше, чем что бы то ни было другое, включая твою собаку. Я заслуживаю большего!
      Я уронила голову на руки и заплакала. Через несколько минут Умберто поднялся и ушел в спальню.
      Вдруг я вспомнила свою мать, как она в таком же точно положении рыдала из-за неверности моего отца. Тогда, спрятавшись под лестницей, я поклялась себе, что никогда не позволю ни одному мужчине довести себя до подобного положения.
      Если между нами все кончено, решила я, то я должна уйти достойно. Я пошла на кухню, чтобы навести порядок.
      Моя голова разламывалась, во рту у меня пересохло. Склонившись над фарфоровой раковиной, я умыла лицо холодной водой и несколько раз наполняла ею ладони, чтобы напиться. Мне не хотелось оставлять в доме Умберто никакого беспорядка, ни одного грязного стакана. Я решила вымыть пол на кухне, пропылесосить ковер и уйти.