Поделившись со мной своими переживаниями и воспоминаниями, Ник почувствовал облегчение, даже его внешность изменилась. Он стал носить одежду более мягких расцветок, отпустил волосы и перестал застегивать рубашку под самый воротник. Короткие рукава открывали его загорелую кожу, хорошо очерченные мускулы, красивые пропорции. От него всегда веяло свежестью: мылом, зубной пастой и детской присыпкой.
      Как я и надеялась, его ненависть к отцу стала менее острой. Ник признал, что отцу приходилось много работать, чтобы растить его. Он рассказал, какое тяжелое детство выпало самому отцу, и упомянул, что перед смертью его старик сделался сентиментальным и одиноким человеком.
      Со временем Ник все чаще и чаще начал заговаривать о Кенди. Говорил, что часто засыпал в ее объятиях, он намекал на их сексуальные контакты. Наконец, рассказал мне все откровенно.
      Нику было девять лет. Его отец работал в ночную смену. На следующий день у Ника должна была быть контрольная по математике, и от волнения он снова написал в постель. Кенди помогла ему выстирать простыни. Она вытерла ему слезы и дала попробовать несколько глотков своего «Джим Бима».
      – Иди спать ко мне, – сказала она.
      На ней была лишь тоненькая ночная рубашка, и когда она шла по комнате, Ник мог разглядеть под прозрачной тканью ее обнаженное тело. Ему захотелось прикоснуться к ней. Он хотел соединиться с ней, как это делали соседские собаки, остававшиеся спаренными, пока кто-нибудь не обольет их водой.
      Лежа в постели, она позволила ему сосать свою грудь. В ту же ночь она взяла рукой его член, и он впервые в жизни испытал оргазм. После этого случая он стал испытывать наиболее сильные оргазмы в темноте, когда женщина мастурбировала его член, а он лежал с подушкой На лице. Чувство вины, удушья и восторга наложили некую эротическую печать на его психику.
      После того, как Ник рассказал мне все это, я два раза подряд, приходя утром на работу, обнаруживала свой кабинет не запертым. Я докладывала об этом менеджеру, и мы вместе осматривали кабинет.
      Ни разу ничего не исчезло. Рисунки висели на местах, портативный магнитофон лежал там, где я его оставляла накануне, маленькие стеклянные слоники были нетронуты. Менеджер пожимал плечами и говорил:
      – Должно быть, сторож забыл его запереть.
      Позже, зайдя в регистрационный кабинет за карточкой больного, я обнаружила, что он тоже не заперт. Машинально я отыскала историю болезни Ника. Все ее страницы были перепутаны.
      – Черт бы его побрал! – произнесла я вслух.
      Я назначила еще одну встречу с Захарией, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию.
      – Этот парень весьма хитер! – сказал он. – Он знает, что вы несете персональную ответственность за свой архив. Поэтому, если вы вздумаете обвинить его во взломе, он может возмутиться по поводу того, что вы халатно отнеслись к защите его личных интересов.
      – Я рада, что вы понимаете, с чем мне приходится иметь дело. У меня достаточно опыта, но ничего подобного раньше не бывало. Как вы считаете, мне следует продемонстрировать ему свое возмущение?
      – Нет. Я задокументирую все, что произошло, и отнесу его карточку домой или положу ее в ваш сейф, если он конечно у вас имеется.
      – А если он придет ее искать?
      – А что он может найти в ней особенного в этот раз?
      – В основном информацию, касающуюся страховки, и записи о его поведении, но в них не содержится каких-то уж слишком личных сведений.
      – Тогда я не думаю, что он снова начнет ее искать. В тот же день Захария сообщил мне, что в середине марта он уезжает на месяц в Азию в отпуск. Я поздравила его и выразила надежду, что к этому времени сама научусь управляться с Ником.
      Постепенно раскрепощаясь и делясь со мной своими переживаниями, Ник убедил себя, что не просто он влюблен в меня, но что и я испытываю к нему те же чувства, и что физическая близость со мной позволит ему избавиться от всех своих бед. В этом не было ничего необычного. Многие пациенты, и мужчины и женщины, имели сексуальные намерения относительно меня. Но на сей раз, услышав откровения Ника по поводу его мачехи, я осознала, что его намерения были попыткой повторить и возродить то, что он пережил с ней. Он переносил на меня свой детский опыт. Физическое желание не мешало ему видеть во мне мать – я всегда выслушивала его с таким вниманием.
      На день Святого Валентина Умберто подарил мне шесть пар кружевных трусиков с вышитыми спереди моими инициалами. Ник принес мне светло-зеленое сердечко из жадеита.
      Я не хотела принимать его подарок, но, уходя, он просто оставил его у меня на столе и сказал:
      – Примите это, пожалуйста. Оно стоит всею лишь пятнадцать долларов, и я буду чувствовать себя идиотом, если вы вернете его мне…
      Я не хотела рисковать его доверительным отношением ко мне и оставила сердечко у себя на столе.
      Позднее я рассказала Захарии, что Ник начал как самый сложный и закомплексованный из моих пациентов, а кончил тем, что влюбился в меня.
      – Мне кажется, что это просто еще один способ самозащиты.
      – Согласен, – ответил он. – Думая о тебе, он выбрасывает из головы все остальные мысли и избавляется таким образом от депрессии и одиночества. Для него главное оставить работу и овладеть тобой. Тебе нужно научиться с этим справляться.
      Вспоминая слова Захарии, я сказала Нику:
      – Говорите мне все о своей любви ко мне. Все, что приходит вам в голову. Давайте постараемся понять ваши чувства как можно лучше.
      – Я никогда раньше не бывал влюблен, как теперь, – ответил он. – Если бы мы могли заняться любовью, хотя бы разок, это изменило бы меня навсегда.
      Каждый раз, когда он это говорил, я спрашивала:
      – А что вам собственно дала бы физическая близость со мной?
      Ответы были каждый раз разные. На одном из сеансов он ответил:
      – Я представляю, что нахожусь внутри вас, в тепле, и меня успокаивает ваше прикосновение. Если бы мы занялись любовью, я перестал бы ощущать, что во мне есть какой-то изъян.
      – А какой, собственно, в вас изъян? – спросила я, но он не захотел ни думать об этом, ни говорить.
      Думал он только об одном – под предлогом лечения овладеть мной.
      В другой раз он заявил:
      – Если бы мы с вами занялись любовью, я почувствовал бы себя необычайно могущественным. Мне кажется, что после этого я горы мог бы свернуть.
      – Почему вам так кажется?
      – Потому что вы никогда не спите со своими пациентами. Если бы вы переспали со мной, это означало бы, что я особенный.
      Он поведал мне, что недавно напился со своим коллегой по имени Билли Чекерс, который только что был помолвлен.
      – Я представил себе, что мы с вами Женаты, – сказал он.
      Мы проанализировали множество его фантазий. Он нуждался в моем сознании и моем внутреннем зрении. Он думал, что сблизившись со мной физически, он сможет приобрести и мою психику. Временами мне казалось, что он уже приобрел ее и что он стал говорить, как я.
      Овладела им и еще одна уверенность: он считал, что если я соглашусь лечь с ним в постель, это будет означать полное признание, которое поможет ему ощутить свою самоценность. Он говорил, что жестоко с моей стороны отказывать ему в подобном спасении, он пугал меня силой своих чувств.
      Для меня были важны все мои пациенты, но часы, проведенные с Ником, особенно занимали мои мысли, меня все больше начинало беспокоить его лечение. Я прочитала все, что могла, по вопросам сексуальных переносов и контрпереносов. Проводя сеансы с другими пациентами, я пыталась забыть о проблемах, связанных с Ником. Бегая по утрам трусцой, плавая в бассейне или управляя машиной, я беспрестанно думала над тем, как разрубить этот гордиев узел, как преодолеть эту фазу его увлеченности мной.
      Несколько раз, приходя по утрам в свой кабинет, я замечала, что Ник в нем уже побывал. Ничего не исчезало, ничего не было разбито или сломано, но в каких-то мелочах были заметны перемены – подушки на софе лежали как-то не так, бумаги на моем столе были не в том порядке, в каком оставляла их я. Я убедила себя, что все это мне просто кажется, особенно когда в кабинете пахнет детской присыпкой. У тебя галлюцинации, говорила я себе.
      Изучение специальной литературы, беседы с Захарией и мои собственные размышления подвели меня к определенным выводам. Страстное желание Ника обладать мной служило для него способом решения его внутренних проблем, которые он не мог разрешить никаким иным способом. Чтобы добраться до сути, я должна была попросить его рассказать мне как можно больше. Я должна была понять, что он любил во мне, почему и в какие моменты он ощущал это наиболее сильно. Только таким образом я могла проанализировать его самые потаенные мысли и потребности. Подобная терапия обеспечивала полное и окончательное решение проблемы, в то время, как избранный им метод – обладание мной – мог лишь завести в тупик.
      Это оказалось не простым делом. Ник существовал. Ник был безжалостно соблазнителен. Он объяснялся в своих чувствах пылко и изысканно. Были даже моменты, когда, несмотря на мою страсть к Умберто, я ощущала неодолимое желание сорвать с себя одежду и отдаться Нику прямо на полу моего кабинета.
      Я стала перебирать факты своей собственной жизни, чтобы понять, почему меня так искушает запретный для меня мужчина, в то время когда я влюблена в доступного. Я списала это на счет агрессивности и безответной любви к отцу. Еще, видимо, я испытывала профессиональный азарт – искушение утвердить свой собственный идеализированный образ, созданный пациентом. Я снова и снова напоминала себе, что любовь Ника была своего рода клиническим случаем. Она была основана целиком на его фантазии, а не на чувстве к реальной Саре, с которой он, к тому же, был едва знаком. И все же иногда я чувствовала, что тоже люблю его, но не так, как ему хотелось бы; люблю его за его настойчивость, за его боль, за ту чувствительность и ум, которые он мне продемонстрировал.
      Немного подумав, он принял мое предложение ложиться на кушетку, отвернувшись от меня. Мне казалось, что так ему будет легче обсуждать со мной некоторые пикантные вопросы. Не говоря уже о том, какое облегчение это принесет мне. Каждый раз, когда он смотрел на меня, мне казалось, что одежда на мне прозрачна, что он видит мое обнаженное тело, касается его, обдает его своим дыханием.

      Ложась в постель, я чувствовала, что мне необходимо освободиться от возбуждения и напряжения, вызванного Ником, и поэтому я целиком отдавалась Умберто, а мои оргазмы были настолько сильными, что мне часто казалось, будто я теряю сознание. Вне постели я чувствовала себя незащищенной. Мне не нравилось, когда Умберто расспрашивал меня о работе и то, как он иронизировал, когда не получал от меня ответов. Да еще эти женщины из «Парадиза», которые лезли к нему обниматься и приглашали устраивать столы для своих вечеринок!
      Одной из причин открытого конфликта стала моя собака. По вечерам в будни, когда горничная Умберто оставалась в его доме, он ночевал у меня, и я могла присматривать за Франком. Выходные я проводила у него и привозила собаку с собой.
      Увидев Франка в первый раз, Умберто повел себя предельно честно. Он прямо заявил:
      Я знаю, что ты любишь этого пса, но выглядит он нелепо.
      Франк ответил тем, что поднял к потолку свою вытянутую морду и залаял, как и подобает бассету.
      – По-моему, он неотразим – заспорила я, – у него такое выразительное и скорбное лицо.
      Проблема заключалась не только во внешнем облике Франка. Он стаскивал со стула брюки Умберто и устраивал из них уютную подстилку. Если Умберто приносил домой еду, Франк использовал любую возможность, чтобы добраться до нее. Он сопел и тыкал нас своим холодным носом, когда мы занимались любовью, а если мы его запирали, поднимал невыносимый лай. От него пахло солью и грязью, а частенько и еще кое-чем, что он находил во дворе.
      – Почему бы тебе не вымыть его? – спрашивал Умберто.
      – Он ненавидит воду. Я обычно поручаю это ветеринару раз в несколько месяцев.
      Кроме того, Франк терпеть не мог, когда его вырывали из привычной обстановки. Несколько раз, когда я привозила его к Умберто, он выражал свое негодование тем, что бежал наверх, в спальню и мочился на ту сторону кровати, где спал Умберто. Это приводило Умберто в ярость.
      – Нет! Дурная собака! – кричал он всякий раз, когда видел, что мой несчастный пес бежит вверх по ступенькам. Когда нам в третий раз пришлось ночевать в спальне для гостей, Франку навсегда было запрещено подниматься наверх.
      Проблема заключалась в том, что дом Умберто не был приспособлен для непослушного пса, и хотя мы и установили специальную дверь, чтобы изолировать Франка на кухне в наше отсутствие, по возвращении мы частенько обнаруживали бархатные диванные подушки на полу. При этом они бывали изрядно смочены его слюной. Каждый раз Умберто был вынужден забивать в дверь все новые и новые гвозди, а я крутилась рядом, шлепала Франка и извинялась.
      Сложности возникали и с попугаихой. Это был ее дом, и она не любила, когда в нем появлялись другие животные. На первых порах, при появлении Франка, она пронзительно кричала:
      – Позовите моего адвоката! – и отказывалась выбираться из клетки.
      Франк, которому никогда не доводилось видеть вблизи подобных птиц, садился напротив и лаял.
      Умберто пытался заставить Эсперанцу поближе познакомиться с Франком, для чего сажал ее к себе на запястье и подносил ее к самому носу надежно привязанного пса. Когда птица прониклась уверенностью, что ей ничто не грозит, она принялась отдавать Франку всевозможные команды. Иногда он даже их выполнял, так как она умела превосходно имитировать мой голос. Умберто начал по субботам угощать Франка рюмочкой «Джека Дэниелса», от чего Франк быстро дурел.
      Я плохо спала: меня часто будил храп Умберто. В полусне мне виделись маленькие уединенные домики и красивые сельские коттеджи со ставнями на окнах. А иногда я оказывалась на необитаемом острове в тропиках, и выбраться оттуда не было никакой возможности; или в моем кабинете, причем дверь оказывалась запертой снаружи.
      Мне хотелось поговорить обо всем этом с Вэл. Три или четыре раза я даже звонила ей и оставляла сообщения, но она на них не отвечала. Все это тревожило меня, и однажды я позвонила ей домой поздно вечером. Она ответила сонным голосом.
      – Извини, что я тебя разбудила, дорогая. Ты куда-то пропала, и я уже начала волноваться.
      – Со мной все отлично. Я виновата, что не смогла сразу перезвонить тебе, – прошептала она. – Гордон переехал ко мне.
      – Боже праведный, Вэл, а может это как раз и хорошо? – я тоже начала говорить шепотом, хотя в этом не было никакой необходимости.
      – А как у вас дела с Умберто?
      Я пересказала ей свои сны, и она заметила:
      – Ты боишься оказаться в ловушке.
      – Все потому, что он ревнует меня к моим пациентам! Хотя, конечно, я могу его в чем-то понять. На этой неделе ему дважды приходилось ужинать без меня. Причем я была вынуждена отказываться в самый последний момент. Но что, если я выйду за него замуж, а он и впрямь раздует из этого настоящую проблему?
      – Пожалуй, если у тебя будет больше свободного времени, это пойдет вам на пользу.
      – Я и так отказываю в консультациях направо и налево. Беда в том, что мои мысли все еще заняты этим пациентом, и Умберто это знает.
      – А может, есть еще что-то? Ты не собираешься сама пройти несколько сеансов?
      – Собираюсь.
      Но для этого у меня все равно не было времени, и поэтому, повесив трубку, я попыталась сама себя протестировать. Я стала перебирать весь свой предшествующий опыт отношений с мужчинами в поисках повторяющихся ситуаций.
      Во время нашей следующей встречи Ник признался мне, что прямо перед сеансом он мастурбировал в мужском туалете в надежде уменьшить свое влечение ко мне. Меня это насторожило – мне показалось, что его способность контролировать свои чувства ослабевает. Я сказала ему, что, по моему мнению, ему следовало пройти курс медикаментозного лечения, чтобы снизить возбудимость и справиться с душевным состоянием. Я была очень настойчива, и Ник в конце концов записался на прием к одному врачу, которого я считала специалистом в области психотропного лечения. Этот врач прописал Нику средство для подавления репрессии и успокаивающее, и Ник согласился эти лекарства принимать.
      Но мои собственные волнения на этом не кончились. Я стала опасаться, что Ник потеряет контроль над собой и явится в мой кабинет в конце дня, когда уйдет последний пациент. Я боялась, что он попытается заставить меня вступить с ним в связь, может быть даже изнасиловать меня. А что, если он придет в ярость, когда поймет, что не сможет мной обладать? Способен Ли он застрелить меня? Или задушить? Я так де думала, но и полной уверенности в обратном у меня не было. Каждый из нас изливает запас жестокости на самого любимого человека, и Ник тут не исключение.
      Хотя я больше и не замечала. Ника возле своего дома, я стала задергивать на ночь портьеры на окнах, думая, что он где-то рядом, хоть я его и не вижу.
      – Раз тебя это так беспокоит, нужно что-то делать, – сказал Умберто.
      – Меня это не слишком беспокоит, но все же я ставлю охранную сигнализацию, ведь это все равно необходимо. А портьеры я задергиваю, чтобы обеспечить нам покой.
      – Почему бы тебе не переехать ко мне? Я был бы рад этому.
      Я поцеловала его:
      – Я еще не готова к этому. Может быть через некоторое время.
      – Мне ненавистно то, что этот малый сделал из твоей жизни. Почему ты сама не хочешь этого признать?
      В течение нескольких следующих недель мне удавалось сводить наши отношения к общению в моем кабинете, пока Ник не начал будить меня по утрам звонками через телефонистку по экстренному телефону. Несмотря на то, что я всегда сама вставала и сама снимала трубку в другой комнате, Умберто прекрасно знал, кто звонит. Несколько раз он говорил мне:
      – Тебе следует избавиться от этого парня.
      А для меня то, что Ник стал звонить через оператора, было триумфом.
      То, что Ник говорил мне по телефону, можно было квалифицировать как всплеск отчаяния. Обычно подобные всплески имели место после того, как он выпивал добрые полбутылки джина или возвращался домой после неудавшейся вечеринки с какой-нибудь женщиной. При всем том я подозревала, что он не случайно выбирает именно это время для своих звонков. Он испытывал какое-то удовлетворение, осознавая, что заставляет меня вылезать из постели. Несколько раз я довольно резко обрывала его словами:
      – Об этом мы можем поговорить и завтра.
      После этих ночных звонков я каждый раз радовалась, что сейчас нет радиопередач. Одноразовое общение с людьми, звонившими на радио, не идет ни в какое сравнение с многомесячным общением с одними и теми же пациентами.
      Новая передача началась с общения с заядлой обжорой. Та купила себе две дюжины жареных пирожков и ела их, пока не почувствовала себя плохо. И все же она не стала выбрасывать оставшиеся, посчитав это грехом. Было еще два звонка от таких же обжор: одна женщина страдала тем, что прятала еду у себя в гараже. Другой, студент колледжа, имел патологическое пристрастие к пшеничным лепешкам. Последний звонок оказался от мужчины, который признался в том, что влюблен в своего врача.
      – Нет ничего необычного в том, что вы влюбились в человека, который вас всегда готов так внимательно выслушать.
      – Но мне кажется, что она тоже меня любит, только боится в этом признаться.
      Неожиданно мне стало не по себе. И как я могла не узнать его голоса? Я заговорила о том, что он принял за любовь совершенно другие чувства, разъединила линию и переключилась на рекламу.
      Звукооператор с недоумением посмотрел на меня и спросил, в чем дело.
      – Наверное, у меня снова грипп, – ответила я. – Я вся горю.
      Встретившись на следующий день с Ником, я велела ему никогда больше не звонить мне в студию.
      – Мне просто было интересно, будет ли ваш ответ отличаться от того, что вы говорите мне в личной беседе, – объяснил он.
      – Мне кажется, что вы просто пытаетесь противостоять мне всеми имеющимися у вас средствами. Я не могу выразиться более ясно. Мое лечение подразумевает прямой диалог между вами и мной здесь, в кабинете.
      Уходя, он пристально посмотрел мне в лицо:
      – Я нравлюсь вам, но вы не позволяете себе слишком уж сильно меня любить, не так ли? Иногда вы даже хотите меня. Я это чувствую.
      Я старалась быть как можно более осторожной.
      – Вы ставите меня в такое положение, что любой мой ответ может показаться обидным: если я скажу, что действительно иногда хочу вас, это может напугать ваше детское «я», которое стремится быть защищенным от собственных импульсов; если я скажу, что не хочу вас, то живущий в вас взрослый мужчина может почувствовать себя отвергнутым и оскорбленным. Если я промолчу, вы можете сделать любой из этих выводов.
      – Вы уходите от ответа. Ну, что ж, вы достаточно умны. Пожалуйста, можете не отвечать. Я и сам знаю, что я прав, и этого достаточно.
      Я бессильно опустилась на стул, когда он ушел.

      На той неделе Захария пригласил меня в свой дом в Бель-Эр. Это был красивый дом из дерева и камня, в тюдоровском стиле. Всем своим видом он навевал ощущение вечности и непоколебимости. Восточные ковры, темный пол из каштанового дерева, тяжелая мягкая мебель – все это согревало и успокаивало. Когда он повел меня в свой кабинет, я почувствовала себя ребенком на руках матери.
      – Хотите кофе? – спросил Захария.
      Я утвердительно кивнула головой, он ненадолго вышел, и через несколько минут вернулся с подносом, на котором дымились две чашки кофе, стояла вазочка с сахаром и кувшинчик со сливками.
      – Я иссякла, – сказала я. – Я делаю все возможное, чтобы удержать этого парня в рамках, но это плохо помогает. Он разрушает мои отношения с любимым человеком, отнимает у меня время и вообще пугает меня.
      Выслушав все подробности, Захария сказал:
      – У него раздвоение личности. Он спроецировал на вас все, что в нем есть хорошего, и теперь ему нужна физическая близость с вами, чтобы обрести собственную целостность. Для него не существует границ между вами. Он может думать, будто вы испытываете те же чувства, что и он. Возможно, он предполагает, что его потребности – это ваши потребности.
      – Но вы говорите о нем, как о психопате, а по-моему, он не такой.
      – Я не считаю его психопатом. Но, испытывая подобные чувства к вам, он регрессирует.
      Я неуверенно кивнула головой, положила в кофе пару ложек сахара и сделала глоток.
      – А как бы вы поступили?
      – Скорее всего, так же. Старался бы придерживаться строгих границ. Ограничил бы количество телефонных звонков в неурочные часы. Если ему требуется дополнительное общение, назначьте ему еще несколько сеансов. Вы можете выбраться из этой ситуации, только если будете держать лечение под контролем.
      Захария поставил свою чашку на столик и откинулся назад так, что спинка стула пришла в полугоризонтальное положение. – Вы все еще испытываете по отношению к нему какие-то сексуальные желания?
      – Нет. Его неотразимость теперь только злит меня. Я уверена: он звонит по ночам, потому что знает, что я в постели с другим мужчиной.
      – Это плохо.
      Я посмотрела на уставленную книгами стенку:
      – Куда уж хуже! Он же вмешивается в мою личную жизнь!
      Захария выпрямился на стуле:
      – Возможно, вы пытаетесь уберечь себя от чего-то.
      Я всматривалась в глубокие морщинки по углам его рта. В жизни Захарии были страдания. Мне не были известны подробности. Я слышала что-то о ребенке с церебральным параличом, смерти, повторном браке. Я уважала его мужество и его мнение.
      – Возможно, – сказала я.
      После встречи с Захарией я обрадовалась, увидев у ворот своего дома машину Умберто. Я открыла дверь и громко поздоровалась, но никто мне не ответил. Пройдясь по дому, я услышала звук льющейся в ванной воды, приглушенный закрытой дверью. Я улыбнулась, представив себе, как Умберто лежит, вытянувшись, в ванне.
      Его одежда валялась на кровати. Я быстро сложила свою одежду рядом с его и, обнаженная, отправилась на цыпочках в ванную.
      Я открыла дверь и быстро юркнула внутрь, чтобы не выпустить пар, но приветствием мне был протяжный и печальный вой. Оглядевшись, я заметила следы борьбы. Это была какая-то мешанина из мыла, поводков, собачей шерсти и страха.
      Умберто был в шортах. Насквозь промокший, он стоял на коленях перед ванной. В ванне, наполненной на четыре дюйма водой, на резиновом коврике стоял Франк. На голове у него была высокая шапка мыльной пены.
      Я расхохоталась. Завидев меня, Франк принялся лаять и попытался выбраться из ванны. Умберто сгреб его в охапку и усадил назад, покрывшись при этом мыльными пузырями и собачьей шерстью.
      – Мы уже почти закончили. Я хотел сделать тебе сюрприз, – его глаза находились на уровне моих бедер. – Полагаю, ты намеревалась сделать сюрприз мне.
      – Потом.
      Я завернулась в полотенце, и, усевшись на унитаз, стала наблюдать за ними.
      Даже не знаю, кто из них выглядел более нелепо: Франк, со своей слипшейся шерстью, красными веками и грустным оскалом, или Умберто, неуклюже рассевшийся на полу. Я хохотала до колик, глядя, как он намыливает и споласкивает пса. Он вытер его полотенцем и позволил встряхнуться так, что вся ванная покрылась мелкими каплями.
      – Я больше не мог выносить запах его лап, – объяснил Умберто. – Если ты не возражаешь, я буду мыть его раз в неделю.
      – Милости прошу, – во всяком случае, он перестал полностью отвергать Франка.
      Я была тронута его терпением и готовностью смириться с присутствием нелюбимого животного. Я посмотрела на его промокшие шорты, покрытые собачьей шерстью, и когда Франк убежал на кухню, увлекла его в постель, уселась на него верхом и прижала его плечи к матрасу.
      На выходные я взяла Умберто с собой к Линде Моррисон. Она устраивала празднество в честь пятого дня рождения Джереми. Стоял ясный мартовский день, и прежде чем начать краситься, я покрыла лицо солнцезащитной маской, потому что Линда сказала, что от солнца у меня может испортиться кожа.