Александр Каменецкий
      Двадцать рассказов
      МАШИНА
      - Алё, есть тут кто-нибудь?
      Приезжий облизнул сухие губы, сплюнул несколько приставших песчинок и с отвращением глянул кругом себя. Безутешно любовались друг другом дешевые водки нескольких сортов - все паленые, решил он.
      - Алё!
      Пахло пылью, разогретой доской и несло из подсобки малосольными огурцами - фирменной закуской горячего августа в средних широтах. Приезжий вытер ладонь о джинсы и громко похлопал по прилавку. Большие счеты с блестящими потными костяшками вздрогнули и сами собой неприятно пошевелились. Дурным голосом, лениво и злобно, забрехала где-то собака. Приезжий подошел к окну, отодвинул рваную внизу занавеску с петухами и, отчаявшись, выглянул наружу. В центре площади не отбрасывал тени гипсовый памятник. Солнце остановилось в зените против макушки доисторического Вождя и сосредоточенно выжигало деревню. Напряженные контуры предметов дрожали и расплывались в воздухе, так что о простой бутылке водки, мусорном ведре или радиоприемнике можно было подумать все что угодно. Приезжий освежил юную плешь прохладной гигиенической салфеткой. Он трудно дышал и вполголоса ругался матом. Гнилым апельсином пахла ароматизированная салфетка Kleenex.
      - Мужчина! - позвали из-за прилавка.
      От неожиданности приезжий резко обернулся, отчего закружилась голова, и мир тяжело ухнул в тартарары. Никто этого не заметил. Дородная женщина с пунцовым апоплексическим лицом лила себе на темечко воду из пластиковой бутылки. Ее пестрый ситцевый халат, намокая, так облепил груди и живот, что для них у приезжего даже не нашлось подходящего слова.
      - Где вы ходите? - возмутился он. - Я уже целый час жду.
      - Ну и что, - без выражения ответила женщина и бросила пустую бутылку себе под ноги.
      - Я из города, - сказал приезжий. - Мне по делу. Хочу спросить коечто, а вся деревня как будто вымерла.
      - К председателю? - она провела обеими руками по халату, отжимая воду. - А его нет. Дочка одна дома. Хотите, идите к дочке.
      - Я из Москвы, - разозлился приезжий, - вот откуда. Я не хочу вашу дочку. Дайте попить, что ли. Пожалуйста.
      - Эк вас занесло, - продавщица посмотрела на него недоверчиво, словно сомневаясь, есть ли еще какая-то Москва на свете, и где она, если есть. - К нам такие не ездют. К нам вообще никто не ездит. А вода там, на дворе, в колонке.
      Приезжий решил, что скорее всего упадет в обморок. Несколько мух сели ему на плечо и скреблись. Голова пахла гнилым апельсином.
      - Родная, - прохрипел он, - Москва - это хрен знает где. У меня сломалась машина, и я сел в электричку. Хотите, я подохну уже здесь?
      - Такая жара, прямо не знаю, - ответила женщина. - Сто лет не было такой жары, - она помолчала, собираясь с мыслями. - Сто лет такой не было, говорю.
      Приезжий бессознательно заменил одно из трех "такая" на более подходящее слово и подумал, что становится, наконец, профессионалом.
      - Где все? - он слизнул струйку пота, скатившуюся ко рту. - Ни одной живой души.
      - А и нету почти никого, - согласилась продавщица. - В деревне сейчас кто жить хочет? - она махнула рукой и не стала продолжать.
      Замолчали, подумав о разных вещах. Приезжему, например, понравилась двусмысленность фразы. Женщина достала вторую бутыль с водой, отхлебнула и снова полила на себя, а остаток протянула приезжему:
      - На, попей.
      Воду он взял, но пить побрезговал.
      - Мне нужен Тимофей Игнатьевич Ганечкин, - приезжий с хмурым интересом наблюдал крупную каплю, собравшуюся на пупырчатом подбородке продавщицы.
      - Так бы сразу и сказали, - капля сорвалась и убежала между грудей, ловко обогнув бородавку. - Прямо надо идти до конца, затем налево через поле. И там будет такой дом. А на кой вам этот?
      - Нужен, - ответил приезжий.
      - А-аа, - женщина зевнула. - Он прибитый.
      - Вот именно, - сказал приезжий, - то, что надо. До свидания, за воду спасибо.
      - Бывай, - донеслось уже из-за спины.
      Первое, что он сделал, это добрался до колонки, открыл воду и сунул голову под твердую струю. Ему понравилось. Затем надел курортные, в пол-лица, очки Gucci, плюнул под ноги, взвалил на плечо тяжелый фотографический кофр и побрел. Вначале, чтобы занять себя, он размышлял о том, что памятник на площади служит чем-то вроде солнечных часов на тот случай, если цивилизация уйдет из этих мест насовсем. Потому, наверное, Вождя и берегут на черный день, это особое решение дальновидных властей. Его собственный, привезенный из Лондона Longines показывал половину первого, и нужно было поспешить. Затем пришли мысли о Москве и о работе, о скором возвращении в устоявшийся бесстыдный мир и о кондиционере. Долго думать обо всем этом не получилось, и приезжий постарался настроить свой мозг на привычную игру, бормоча вполголоса:
      - Так-с... допустим, Levi's... на s - Sodium... на m - Madoc, херовое, в сущности, тряпье, c - Colin's, еще хуже, и линяет будь здоров, s - Shevignon, это другое дело, n - Nike, e - Ecco, o... как его... кислород... а, Oxygen, снова n - Naf-Naf, f - пусть будет Fila, а - что у нас на а? Ничего не подходит, зараза... Air Wear - не фирма, это торговая марка Dr. Martens... ладно, пусть будет Air Wear. Дальше: Reebok - Kookai - Icono, хорошо пошло, на о... разве что Omat, дерьмо турецкое, но мы его покроем Texas Jeans - Sisley... ох, на у даже не знаю. Что же такое есть на у?
      Запищал мобильный телефон. Приезжий беспокойно огляделся, но из живых существ увидел только курицу, которая не шевелилась.
      - Да, - сказал он в трубку, сильно поморщился, выслушав ответ, и прошелестел, как человек, страдающий зубами: - Катя, тебе лечиться надо. У психиатра, ясно?
      И больше он уже ничего не говорил, а только молча шагал и думал, что за все на свете надо платить, только такса никогда не известна наперед, не дают торговаться и не устраивают распродажи. Нет, бормотал приезжий, пересекая широкое, стоящее под паром поле, жить - это... вроде как... Тут он остановился, торопясь достал блокнот и записал прилетевшую формулу: "Жить - все равно что покупать доллары с рук". Улыбнулся евангелической точности написанного и шепнул себе, что становится профи. Следовательно, на одной чаше весов лежали уже вполне приличные и ценные вещи: хорошая, модная профессия, успех и перспектива, а на вторую чашу, чтобы уравновесить благодать, заработанную хребтом и потом, положат... окончания фразы приезжий еще не знал, и предчувствия у него были самые скверные.
      У калитки, слегка заваливаясь набок, стоял корявый рябой мужичонок лет сорока с осмысленным, хотя и ничего не выражающим лицом, чумазый и небритый. Он был в огромной потной майке, черных трусах до колен и бос. На мужичонке не осталось сухого места, и густой козлиный дух перекрывал все прочие запахи, какие обыкновенно бывают за городом. Великолепный, решил приезжий, превосходный экземпляр. Главное, чтобы не припадочный, припадочных он боялся.
      - День добрый! - приезжий помахал экземпляру рукой.
      - Здравствуйте вам, - тихо ответил экземпляр, не сводя глаз с далекой точки у горизонта и механически одергивая майку. Вид у него был смирный и даже порядочный, багровое от солнца лицо отекло в меру, так что пил он, наверное, меньше других, - сумасшедшие вообще пьют мало, им хватает.
      - Тимофей Игнатьевич? - спросил приезжий.
      - Кто вы? Что вам нужно? - неожиданно громко, как спросонья, вскрикнул Ганечкин, попятившись.
      Приезжий взял себя в руки и протянул ему сиреневое редакционное удостоверение.
      - Надо же, - как будто успокоился тот, разглядывая пластиковый четырехугольник с хорошо известным всей Москве логотипом, даже слишком хорошо известным. - Почти инопланетянин.
      - Действительно, - приезжий пожал плечами. - Всего каких-нибудь сто километров...
      - Добро пожаловать на планету Земля, - пригласил Ганечкин. - Вы, наверное, совсем не такой ее себе представляли?
      Приезжему вдруг захотелось закончить все поскорее.
      - Мне вас рекомендовали, - сказал он. - По поводу изобретений.
      - Ах, Боже мой! - Ганечкин наконец-то пришел в себя и перепугался. - А я в таком виде. Тотчас переоденусь, а вы идите в дом, в дом!
      Приезжий без энтузиазма прошел в комнату, заваленную книгами и барахлом. Над неубранной постелью висела репродукция Брейгеля Старшего с изображением Вавилонской башни. Он огляделся по сторонам, поежился, сказал только "пс-с-сс" и поставил кофр на стол, припугнув тараканов. Достал бутылку смирновской, копченую колбасу, консервы, чай, сахар, сигареты. Потом диктофон.
      - Это вам, - кивнул на продукты.
      - Не стоило бы, - сухо сказал Ганечкин, на котором теперь был серый костюм в клетку, недавно травленный от моли, - и не смею отказываться. Гордость в моем положении неуместна. А чем, напомните, вызвал интерес?
      Приезжий беззлобно улыбнулся, но сразу понял, что со стороны это выглядит иначе.
      - Да вот... пишем о таких, как вы... я закурю, пожалуй... о людях, в общем, необычных, странных, - приезжий подумал, чего бы еще сказать. - Наших российских кулибиных, - нашлось словцо. - Ведем рубрику в журнале. Так что надолго не задержу.
      Мобильник пискнул, приняв SMS, но приезжий сдержался.
      - На всю страну, короче, прославим, - и потянулся к диктофону.
      Он мог бы еще добавить, что в столичных журналах сейчас большая мода на дураков - веяние времени.
      - Вот оно что! - Ганечкин просиял и угостился сигаретой Kent. Затем сказал, смущенный: - Имя мое Тимофей Игнатьевич Ганечкин, 42-х лет, холост. Происхожу из здешних крестьян, но к сельскохозяйственным занятиям равнодушен. Тружусь на ниве педагогики в местной школе, преподаю точные науки, в их числе математику, физику, биологию и родной язык. Питаю свободную душевную склонность к философии и изобретательству, - он захлебнулся дорогим незнакомым дымом и долго кашлял, благодарно глядя на приезжего. - Изобретаю с детства и достиг успехов. Имею авторские свидетельства и могу показать. Обратил на себя внимание журнала "Техника - молодежи", от которого имеется письмо. Ныне же незаслуженно забыт и пребываю в безвременье.
      - Что ж так? - с пониманием спросил приезжий.
      - Поскольку питаю философские взгляды на происходящее, - Ганечкин развел руками. - Что весьма сказывается. Ведь нет ничего проще, нежели изобрести, допустим, какой-нибудь мотор или ветродуйку. Я же пытаюсь предложить нечто ценное в широком творческом смысле.
      Приезжий с удовольствием подумал, что монологи сумасшедшего изобретателя лучше всего давать большими кусками без купюр. И сказал при этом:
      - Давайте к делу, если можно. Есть у вас что-нибудь вещественное? Или, там, чертежи, схемы?
      - Тут вы попали в точку, - заволновался Ганечкин. - В нашей глуши не то что простенький транзистор, пилку для ногтей, и ту достать негде. Я вам дам список, что нужно прислать из Москвы, ладно? Но ведь главное - замысел, совокупность образов. Разве нет?
      - Можно посмотреть на эту совокупность? - спросил приезжий. - И сфотографировать?
      - Да! - коротко и гордо ответил Ганечкин. - Следуйте за мной.
      Они прошли в сарай. В центре, среди запасов металлического лома, стояло нечто размером с газовую плиту, накрытое чистой простыней. Изобретатель благоговейно замер.
      - Объединить науку и философию мечтали лучшие умы человечества, сказал он. - И мне, поверьте, тоже порою видится нечто грандиозное, недоступное воображению и чертежу. Но, боюсь, сие превышает мои скромные способности, - на этих словах он сдернул простыню. - Видите: Машина. Для нее еще нет подходящего названия, и я зову ее просто Машиной. Конечно, вам придется сделать скидку на предельную скудость технических средств... К примеру, отсутствует элементарный монетоприемник, ведь сейчас ничего не бывает бесплатно... - тут Ганечкин сбился и умолк.
      Приезжий видел перед собой переделанный корпус старой стиральной машины, на верхней плоскости которого алой краской был намалеван круг с жирной точкой посредине.
      - Как это у вас работает? - спросил он и вздохнул.
      - Очень просто, - охотно ответил изобретатель. - Кладете голову сюда, так, чтобы ушная раковина приходилась точно по центру изображенной окружности, бросаете монету и нажимаете кнопку. Кстати, я пока не определился со стоимостью услуги, поэтому должен быть предусмотрен еще и приемник для купюр. Притом поскольку, я надеюсь, моя Машина будет экспортироваться в зарубежные страны, к оплате должны приниматься различные кредитные карты. Но все это - дело будущего, я вам скажу... Или вообще - продать бы идею японцам, они сами обо всем позаботятся. Не то, что наши.
      - Вы не патриот, - усмехнулся приезжий. - А что будет, если кнопку нажать?
      - Страшный электрический разряд проникает прямо в мозг, - пояснил Ганечкин. - Нужно, конечно, произвести еще некоторые расчеты, но сам принцип понятен. Смерть наступает моментально и безболезненно.
      - Что вы сказали? - приезжий отшатнулся и едва не выронил диктофон. Ему вдруг стало холодно.
      - Простите, забыл уточнить, - всплеснул руками изобретатель. Машина предназначена для быстрого, безболезненного и доступного каждому ухода из жизни. Выполнена в форме уличного автомата. Я слышал, за рубежом в таких автоматах продают сигареты, мороженое и даже... тут он понизил голос и зарделся, - эти, одним словом... презервативы.
      - И в Москве продают, - механически пробормотал приезжий. - Уже давно.
      - Удивительно, - Ганечкин вдруг загрустил, - просто удивительно. В мире происходят грандиозные перемены, можно сказать, передвигаются континенты, а мы живем ту, как робинзоны... Не с кем даже обсудить прочитанную книгу.
      - Послушайте, послушайте! - закричал приезжий. - Как вам вообще могла прийти в голову такая идея? Это же патология, это же ни на что не похоже!
      - Ах, - вздохнул Ганечкин и посмотрел далеко в сторону, как будто там расстилались поля и перелески одному ему видимой земли, - разве вы не знаете, как часто хочется нам расстаться с жизнью? Как остра бывает эта потребность: сейчас же, самую сию минуту мигом прервать все мучения и опрокинуться в бездонный покой! Посмотрите на людей: они хватаются за жизнь ради бессмысленной привычки, ради самого хватательного рефлекса, унаследованного от приматов, - тут он вскочил, выхватил с полки книгу и прочитал: - "Практически овладеть смертью значит практически овладеть свободой. Тот, кто научился умирать, разучился быть рабом". Так считает мой любимый Монтень. Неужели вы будете спорить?
      - Занятно, - процедил приезжий, - весьма занятно. Далеко пойдете с такими рассуждениями.
      - Трудно наложить на себя руки! - возбужденно выпалил Ганечкин. Животный страх, боязнь физической боли, социальные и этические предрассудки... И потом инструментарий, всяческие неизбежные приготовления. Так, например, огнестрельное оружие доступно далеко не каждому, хотя и весьма благородно было бы пустить себе пулю в висок, как военнослужащий или Маяковский. Петля, бритва отталкивают своей искусственностью, а утопиться или выброситься из окна - это, извините, вообще на любителя.
      - Знаете, - вдруг ни с того ни с сего сказал приезжий, - у меня один приятель под поезд попал. Встретил грудью электричку.
      - Мужественный был человек, - мечтательно проговорил изобретатель. - Я тоже с поездами в особых отношениях. Иногда вот стоишь на платформе теплым летним вечером, накрапывает дождик, грибами пахнет... Сверчки поют, рельсы поблескивают... Издалека электричка: ту-у-у! туу-у! Подходишь к краю перрона, она тебя фарами слепит. Чего, казалось бы, стоит сделать один маленький шажок вперед, как сказано у классика: "Туда, туда, на самую середину!" Но не могу. Так что ваш товарищ сильный характер имел.
      - Да нет, - глухо возразил приезжий, - это он по пьяни.
      Вернулись в дом, открыли водку, консервы, нарезали колбасу.
      - Ну что, - Ганечкин поднял стакан, - за успех науки?
      - Будем здоровы, - ответил приезжий.
      Водка кончилась быстро. Ганечкин еще бегал за самогоном, принес помидоры и лук, пытался разобраться в конструкции цифрового "Никона". Жара спадала, и дышалось уже легко. В комнате пахло свежими овощами и чем-то таким, чего никогда не встретишь в городе. Приезжий, долго и тяжело молчавший, опрокинул в рот остатки самогона, зажевал луком и сказал:
      - Я бы тоже сам... если честно... хоть сейчас. Просыпаешься утром, и такая муть берет, что хоть вешайся. Как будто попал в чужую страну без денег, без документов, без языка... Стоишь у окна, глазами хлопаешь и ничего не можешь понять. Все чужое, все чужие... Потом идешь, конечно, на работу, голова проясняется, что-то делаешь, с кемто беседуешь, шутишь... Вечером поедешь, например, в клуб, покуришь чего-нибудь или понюхаешь, и вообще хорошо. А наутро опять - такая досада! И так каждый день. Ты понимаешь меня?
      - Понимаю, - серьезно ответил Ганечкин.
      - Как будто два человека во мне, - продолжал приезжий. - Одному нужны деньги там, или женщина, или какие-нибудь там ночные разговоры на кухне, а другому - черт его знает. Он, по-моему, вообще здесь жить не хочет. Он нигде не хочет жить, его все это сильно не устраивает.
      - Вот как! А я думал, у таких, как вы, столичных, все хорошо.
      - Лучше не бывает.
      Он уронил голову на руки и неожиданно для себя, от жары и выпивки, провалился в глубокий ослепительный сон. Ему привиделась страна, где второй "он" чувствует себя дома, а вокруг нее клубились туманы невыносимого стыда за то, что этот "он" мучится в его теле, как запертый в чулане ребенок, плачет и зовет на помощь, но никто его не слышит, никто не придет и не отопрет дверь. Приезжий понял, что становится детоубийцей, и проснулся. Прошел час, может быть, два или три. Ганечкин протягивал ему мобильный телефон и теребил за плечо.
      - Тут вам звонили... несколько раз... я не мог добудиться, и это... - он повертел в руках серебристый коробок, - в общем, снял трубку. Думаю, может, что-то срочное, по работе...
      - И чего? - мертвым голосом спросил приезжий.
      - Звонила женщина... сказала, что не желает вас больше видеть... в чрезмерных выражениях изъяснялась.
      - Бывает, - хмыкнул приезжий и протер глаза.
      Ганечкин внезапно ожил и засуетился:
      - М-мм... это... самый подходящий момент... я же чувствую... и потом, не станет ли это лучшим выходом... поверьте, все работает безукоризненно... притом, надо же когда-нибудь испытать, составить техническую характеристику... провести, так сказать, эксперимент, опыт... лучшего времени и не найти, покуда не включился первобытный инстинкт самосохранения... я же чувствую... храбрость и решительность самурая, путь белых облаков... Вспомните вашего друга.
      - Ну, раз так, - приезжий тяжело поднялся, покачиваясь, - чего зря языком трепать.
      На нетвердых ногах он вошел в сарай и захлопнул дверь прямо перед носом изобретателя, заложив ее на щеколду. Сдернул с Машины простыню и раздраженно ткнул шнур в розетку. Сбоку загорелась красная лампочка. Затем подумал о тысячах людей, которые могли бы купить себе легкую смерть на ближайшем углу по кредитной карте в уличном автомате. Порадовался за них. Вздохнул о ненаписанной статье, которую уже успел озаглавить. Положил голову в круг - так, чтобы грубо намалеванная точка приходилась строго напротив ушного отверстия. Прижал ладонь к комнатному электрическому выключателю, который служил роковой кнопкой, и принялся твердить про себя, как молитву:
      - Diesel - Lotto - Omat, дерьмо турецкое... на t - Tigercat... снова t - Turbo - Oxygen - Nike... уже было... Neckermann - это каталог, Nuts - шоколадка... умирая, надо думать о приятном... пусть будет Nuts - и всей ладонью надавил на выключатель.
      ...................................................................... ...................................................................... ...........
      Затем второй раз.
      Третий.
      Распрямился и пнул Машину ногой. Красная лампочка погасла. Взвалил на плечо тяжелый фотографический кофр, надел курортные, в пол-лица, очки Gucci, аккуратно отворил дверь сарая и побрел через поле в сторону железнодорожной станции. Сзади неслись сдавленные рыдания Ганечкина:
      - Живем здесь, как робинзоны... паршивого трансформатора достать негде... что я вам, Кулибин, прости Господи?! У меня есть список, что нужно купить в Москве, вернитесь, пожалуйста, возьмите, а?..
      НЕОЖИДАННЫЙ ПОКОЙНИК
      "Что со мной случилось?" - подумал он.
      Франц Кафка "Превращение"
      Проснувшись однажды утром и сладко потянув в постели все свое длинное тело, наблюдатель за звездами Тимофей М. случайно обнаружил, что внутри него кто-то умер. Тимофей не испугался и не огорчился нимало, как следовало бы человеку в его положении, напротив, это вызвало в нем возмущение сверх меры. Так всегда, раздраженно думал он, кутаясь до подбородка в одеяло, как ни стараешься, а неприятности тут как тут. Ведь я столь разумно устроил свою жизнь, чтобы в ней не возникло даже и щелочки, куда могут просочиться неприятности, а вот на тебе! И добро бы какая-нибудь бытовая неурядица - с ними-то всегда приходится мириться, но даже что похуже я, в конце концов, снес бы без ропота, например, если бы меня вдруг понизили по службе, или назначили работу, которую я не в состоянии выполнить, или даже если бы я вдруг тяжело захворал, - такое ведь случается с каждым, тут хоть будь ты семи пядей во лбу, никуда не денешься, однако, это уже совсем несносно. Эдакие фокусы способны сбить тебя с толку, запутать и закружить голову - того и гляди, натворишь глупостей, а там и бед на свою несчастную башку. Труп! Подумать только! Ведь если бы я, например, встал, привел себя в порядок, позавтракал, выпил кофе, надел галстук, как подобает приличному человеку, сделался ко всему готов, и тут явился бы посыльный и сказал: "Вам письмо из суда. Вы совершили оплошность и теперь будете находиться под стражей", тогда я еще худобедно сумел бы снести и не пасть духом. Однако же, теперь, едва успев проснуться, в теплой постели принять на себя груз такой невероятной новости - простите, это непорядочно и несправедливо. Кем бы ни был покойник, объявившийся так некстати, но он просто выскочка и беспардонный человек. Допустим, он жил во мне, пользовался без спросу моим еще достаточно молодым и здоровым телом, ни в чем себе не отказывая, - что ж он потом взял и поступил так по-свински? И что мне теперь прикажете делать?
      Тем временем пробежало уже с четверть часа; приближался рабочий день, и следовало скорее вставать, чтобы приступить к обычным дневным обязанностям. Через силу выбравшись из-под одеяла, Тимофей поднялся и с удивлением обнаружил неожиданный прилив сил и бодрости во всех членах, словно его отпустила давняя болезнь. Ему, например, впервые за много лет захотелось вприпрыжку спуститься во двор, сделать гимнастику, обливаясь горячим приятным потом, затем обежать несколько кругов около дома, принять после холодный душ и во всем остальном повести себя так, как, наверное, и должен себя вести здоровый полноценный мужчина его возраста. Удивившись своим новым телесным ощущениям и охваченный неясной эйфорией, Тимофей успел наскоро почистить зубы и побриться, но когда дело дошло до кофе, проклятый труп снова напомнил о себе, и вся прежняя живость мигом пропала, а на сердце стало и темно, и душно.
      Что же делают люди в таких случаях? Наверное, нужно позвонить кудато и сообщить, иначе ведь могут подумать черт знает что. Еще возьмутся писать какие-нибудь бумаги, позовут соседей, а это уже совсем никуда не годится. Того и гляди, сыщут тебе вину, и поди потом докажи, что никакой твоей вины здесь нет, - нипочем не докажешь. Уж я-то знаю этих проходимцев, желчно думал Тимофей, с ними лучше не связываться, они тебя в два счета обведут вокруг пальца и заставят плясать под свою дудку. Однако, куда же звонить? И стоит ли? Бумаги бумагами, но если посмотрят на дело с другой стороны? Вот тогда точно конец. Упекут в желтый дом, и поминай как звали. Нет, надо срочно что-то придумать, срочно, и чем скорее, тем лучше.
      Между тем, Тимофей обнаружил себя бодро шагающим к автобусной остановке. Тело его, невесть чему обрадовавшись, весело исполняло обычные утомительные функции, не спрашивая соизволения ума, занятого своими хлопотами. Так, например, оно вприпрыжку побежало за автобусом, легко, гораздо легче обычного, протиснулось всередину и даже ухитрилось занять одно-единственное пустовавшее место, вызвав, разумеется, всеобщие нарекания. Такое, очень несвойственное, поведение озадачило и огорчило Тимофея, начавшего уже всерьез опасаться случившейся с ним перемены. Стараясь придать своим мыслям строй и порядок, он уставился в окно, за которым сплошной стеной стояли одинаковые серые строения хранилищ и складов, и принялся рассуждать. Перво-наперво, кто он такой, этот невесть откуда взявшийся мертвец? Не с неба же он свалился. Значит, до сегодняшнего утра он жил во мне, хотя я его совсем не знаю. Вот незадача! Крайне неосмотрительно так себя вести, когда внутри живет некий постоялец, способный неизвестно на какие проделки. Мало ли, что у него на уме. В таком свете даже хорошо, что он умер, положив тем самым конец всякому беспокойству, которое могло от него исходить. Однако его внезапная смерть тоже не сахар!
      И Тимофей окончательно потерял самообладание. Все от того, думал он, что я неудачник, и все в моей жизни шиворот-навыворот. Но разве я, зная об этом, не сделал все возможное, чтобы облегчить свою участь? Разве я не понял еще в юности, что главное - это покой, и разве я недостаточно трудился над тем, чтобы окружить себя покоем? Ведь если ты знаешь о своей неудачливости, о том, что слава, борьба, подвиги, отчаянные порывы и сильные чувства не для тебя, единственное, что восполняет отсутствие их всех, - покой и бестрепетное созерцание окружающих бурь, стоя у окна, за которым шумит ливень. Потому-то я и служу наблюдателем за звездами - дело это тихое, мирное и отнюдь не волнительное, ибо светила движутся согласно вселенским законам, сознавать которые - одно удовольствие. Хотя наблюдателем меня можно считать с большой натяжкой, на самом деле время мое протекает в тесной, пыльной, пускай и уединенной комнате у вычислительной машины, которая рассчитывает траектории движения небесных тел. Большую их часть можно увидеть разве что в очень сильный телескоп, которого у нас в конторе отродясь не бывало, так что наблюдаю я за колонками цифр, которые изрыгает печатное устройство. Конечно, в таком занятии нет никакой романтики, и платят мало, однако, выгоды здесь совершенно очевидны. Значение моей работы ничтожно: программируют машину из комнаты 207, а расшифровывают цифры в комнате 209. Мне, по большому счету, и делать-то на службе нечего, но я держусь уже много лет и пережил кое-кого из тех свистунов, что слишком уж много о себе мнят. А причина проста: моей комнатой 208 никто не интересуется, в ней не происходит ничего такого, что заслуживало бы пристального внимания, а там, где нет пристального внимания, нет и происшествий. Конечно, я не лишен кое-каких амбиций: например, неплохо было бы перейти в комнату 209 (поскольку в 207-ю я не гожусь) или даже в 210-ю, где и объем работ побольше, и задачи посерьезнее, но я обуздываю себя, памятуя, что важнее. Стало быть, пять раз в неделю в течение восьми часов мне обеспечен полный, нерушимый, гарантированный покой, и это славно. Дома все тоже рассчитано до мелочей: живу я, слава Богу, один, ем немного и не привередлив, спать ложусь рано, телевизор и вовсе не смотрю. Конечно, никто не может застраховать себя на все сто процентов: иной раз, скажем, случайно разобьешь чашку, или ошпаришься кипятком, или всю ночь напролет за окном будет выть собака, или подхватишь простуду. Однако, этот труп! До чего же некстати он объявился, каких дел задал, каким беспокойством наградил! Беда, просто беда...
      Тимофей вошел в свой рабочий кабинет, постаравшись остаться никем не замеченным, тщательно запер дверь на ключ и уставился в колонки цифр, за которыми и был приставлен наблюдать. Там, за этой абракадаброй, открывались такие бездны, которые нормальный человек вообразить просто не в состоянии: он измеряет жизнь своими мерками, его век - шесть или семь десятков лет, предельно возможное расстояние, которое он способен представить, - восемь часов лету от Москвы, скажем, до Сиднея, самое огромное, что способен он увидеть своими глазами, - гора Эверест. И как, скажите на милость, может с этим сравниться период обращения галактики АК3480855 в несколько миллиардов световых лет? Никак. Она, галактика, - обыкновенная фикция, условность, повод, чтобы загрузить работой несколько десятков ученых прохвостов и обслуживающего их персонала. Все трудятся, все заняты, все потеют - а зачем? Не есть ли это образчик всего, к чему стремятся люди? Иные лоб себе расшибают из-за того или этого, другие предпочитают своему лбу чужие, а результат? Результата ищи на кладбище - ищи, хоть обыщись.
      Вот так мысли Тимофея, сделав сложный виток, вернулись к окаянному трупу. Да чтоб он провалился, в конце концов, чтоб ему пусто было! Но внезапно налетевший гнев вдруг сменился чувством совершенно противоположным, и Тимофей схватился за голову. Почему это, скажите на милость, у вас внутри кто-то умер? Значит, вы создали ему невыносимые условия существования, плохо кормили, не добавляли в пищу витаминов, злоупотребляли курением и вином. Неизвестно еще, было ли ему внутри вас достаточно места и вообще, не тюремной ли камерой стал для него ваш организм? Ах, воскликнул Тимофей, это правда! Питался я и впрямь скверно, но ведь при моих доходах в ресторан не пойдешь. Табак и алкоголь - да, бывало, но ведь совсем не часто и не в таких количествах, как вы тут себе навыдумывали. Конечно, следовало бы наладить свой быт, посещать спортзал и прочее, но ведь тысячи людей живут точно так же, и ничего, никто внутри них не умирает, а досталось одному мне!..
      Но все доводы были бессмысленны, и слезы раскаяния заливали уже раскрасневшиеся тимофеевы щеки. Я, я убил, лепетал он, как в горячке, я уничтожил ни в чем не повинное существо, я посягнул на чужую жизнь, и нет мне прощения. Убийца, убийца! Теперь тебе век жить с этой болью, с этой невыносимой мукой, поскольку некому ее доверить, некому сознаться в содеянном зле, и впереди ждут тебя ад и адское пламя... Так горевал Тимофей долго, но образумился. С какой это радости стану я убивать невинного человека, сказал он.