Царь-слухач

Un re in ascolto

Скипетр полагается держать в правой руке, в строго вертикальном положении. Класть его куда-нибудь опасно. Собственно говоря, — некуда: ни тумбочки, ни полочки, ни этажерки возле трона нет. Стакан, пепельницу или, допустим, телефон ставить просто некуда. Трон отделен от всего на свете высоченной лестницей с узкими и крутыми ступеньками: отсюда что упало, то пропало. Очень опасно ронять скипетр. Придется вставать, самому за ним спускаться. Ни одна живая душа не имеет права к нему притрагиваться. Кроме царя. А пристало ли царю ползать на карачках по полу? Хоть бы и за скипетром? Да если и за короной? Ей, кстати, тоже недолго свалиться. Чуть наклонишься — и поминай как звали.

Опираться о подлокотник можно. Так меньше устаешь. Я имею в виду правую руку — со скипетром. А левая совершенно свободна: можно почесаться, если хочется. От горностая иногда сильно зудит шея. Сначала шея, а потом и спина, и все тело вообще. Бархатные подушки, разогреваясь, тоже вызывают неприятные ощущения на ягодицах и ляжках. Но стесняться нечего! Чешется — чешись! Безо всяких расстегивай портупею с золоченой пряжкой, лезь под воротник, медали, эполеты с бахромой... Ты царь! Кто посмеет сделать замечание? Только этого не хватало!

Делать резкие движения головой нельзя. Не забывай: корона на темени едва держится. Это тебе не шапка. Когда дует ветер, ее на уши не натянешь. У короны верх в виде купола и гораздо шире основания. Свалиться она может в любую минуту. Забудешься, начнешь клевать носом, она — бац! — и вдребезги. Ведь она такая хрупкая, особенно там, где золотая филигрань усыпана бриллиантами. Как только почувствуешь, что корона вот-вот поползет, срочно дергай головой, и равновесие восстановится. Но не перестарайся: заденешь за балдахин, и все усилия псу под хвост. Одним словом, основная твоя забота — сидеть в подобающей позе. Считается, что величественная осанка у царей — от рождения.

Впрочем, стоит ли вообще о чем-либо беспокоиться? Царь на то и царь: что ни пожелает, исполняется мгновенно. Шевельни пальцем — принесут на серебряном подносе поесть, попить, жвачку, зубочистку, сигареты — какие душа пожелает... Вздремнуть захочется — пожалуйста. Трон годится и для этого: сиденье и спинка мягкие. Закрывай глаза и преспокойно откидывайся назад. Главное — сохранить царскую позу, а спишь ты или бодрствуешь — не имеет значения, никто не заметит, что царь уснул. Что же до физиологических потребностей... Ни для кого не секрет: во всяком уважающем себя троне есть дырка. Судно меняют два раза в день. Ну, а если сильно воняет, то чаще.

Словом, все устроено так, чтобы от трона ты не отлучался. Отлучившись, ничего не выгадаешь, а вот потерять можешь — все! Ну, встанешь ты, отойдешь на пару шагов, ну, отвернешься на миг... Где гарантия, что, подойдя к трону, кого-нибудь на нем не обнаружишь? Да еще как две капли похожего на тебя? Доказывай потом, что царь ты, а не он. Царь потому и царь, что сидит на троне, носит на голове корону, а в руке держит скипетр. Береги эти символы власти как зеницу ока, пока они твои.

Бывает, конечно, затекают ноги, немеют суставы, и это малоприятно. Но кто же мешает ноги приподнять, распрямить, размять в коленках, покачаться, посидеть по-турецки, наконец... Разумеется, недолго и только тогда, когда позволительно оставить попечение о благе государства. А кроме того, каждый вечер приходят мойщики ног и минут на пятнадцать снимают с тебя сапоги, а по утрам являются из службы дезодорации и протирают подмышки надушенной ваткой.

Учтено также, что в тебе может проснуться плоть. Специально для этого отобрали и обучили несколько придворных дам — от весьма упитанных до самых стройненьких. По первому твоему знаку дежурная поднимается на трон и прикрывает твои трепещущие колени пышными юбками. Варианты допустимы разные: и так, и эдак, и фронтом, и тылом, и любым из флангов. Причем можешь провернуть все это на скорую руку, но можешь — если дела государственные позволяют — растянуть удовольствие. Минут, скажем, на сорок пять. Тогда, дабы предохранить интимную сторону жизни Его Величества от посторонних взглядов, полы балдахина задергиваются, а музыканты заводят нежную мелодию.

Короче говоря, как сел после коронации на трон, так и сиди. Круглые сутки. Не слезай ни на минуту. Всю жизнь ты ждал, когда станешь царем. Теперь ты — царь. Так сиди и царствуй. А что значит царствовать? Снова ждать. Долго ждать того мгновения, когда лишишься и трона, и скипетра, и короны, и головы.

Часы тянутся медленно-медленно. В тронном зале никогда не меняется освещение. Ты слушаешь, как течет время: гудит приглушенно, будто ветер. Во дворце по коридорам разгуливает ветер. А может, это шумит в ушах? У царей нет часов. Считается, что течением времени управляют они. Подчинение законам механического устройства несовместимо с царским величием. Монотонное воинство минут, грозя погибелью, медленно накатывается на тебя, словно песчаный вал. Но ты знаешь, как избежать этой опасности. Достаточно поднапрячься и запомнить порядок ежечасной смены звуков. Рано утром при подъеме флага на башне заливается труба, во дворе с грузовиков интендантской службы сгружают для кухни фляги и корзины с провиантом, уборщицы выбивают ковры, развесив их на перилах балконов. По вечерам, закрываясь на ночь, скрежещут ворота, на кухне гремит посуда, ржут кони в конюшне, напоминая, что пора их чистить.

Дворец — это часы. Их звучащий циферблат послушен движению солнца, а невидимые стрелки оповещают о смене караула на крепостной стене цоканьем подкованных подошв, стуком автоматных прикладов и ответным визгом щебенки на плацу под гусеницами всегда готовых к бою танков. Если эти звуки следуют один за другим в установленном порядке, через обычные промежутки времени, можно не беспокоиться: никакой опасности твоему царству сейчас нет. Сей час и сей день. По меньшей мере, еще один день.

Прижавшись к спинке трона, ты подносишь ладонь к уху и раздвигаешь складки балдахина: ни один звук, ни один отзвук не должен исказиться на пути к тебе. День — это чередование звуков, то внятных, то едва различимых. Ты научился не просто распознавать их, но и угадывать их источник, отдаленность, очередность, длительность пауз между ними. Какой-нибудь грохот, скрип, звон еще только приближается к твоей барабанной перепонке, а ты его уже поджидаешь, мысленно опережаешь. Но если вдруг он запаздывает, ты волнуешься и не находишь себе места, пока слуховая нить не восстановится, пока на полотне знакомых звуков не затянется мелькнувшая было прореха.

Во всех залах, коридорах, над лестницами и балконами — высоченные потолки-своды. Один шаг, легкий щелчок дверного замка, еле слышный чих — и звук гремит, обрастая эхом, разлетаясь во все стороны по горизонтали — смежным залам, галереям, коридорам, — и по вертикали — лестничным клеткам, пустотам в стенах, канализационным трубам, дымоходу, грузовым лифтам... И все эти акустические дороги сходятся в тронном заде. Все эти пульсирующие, перемежающиеся воздушные потоки впадают, словно реки, в огромное озеро тишины, где медленно дрейфуешь ты, перехватывая и старательно дешифруя сигналы. Дворец — это сплошные волюты, сплошные мочки, это одно гигантское ухо. Анатомия и архитектура сплелись здесь понятиями и функциями: павильоны ушных раковин, лестницы полукружных каналов, тимпаны барабанных перепонок... Ты засел в самом дальнем углу, на самом дне своего дворца-уха, своего уха. Дворец — царские уши.

Здесь стены имеют уши. За каждой занавеской, портьерой, гобеленом прячутся шпионы, агенты твоих спецслужб. Их задача — составлять подробнейшие доносы о заговорах при дворе. Дворец битком набит врагами. Их уже столько, что от друзей просто не отличить. Достоверно известно, например, что престола ты лишишься в результате заговора собственных вельмож, собственных министров. Ты прекрасно знаешь: не бывает секретных служб, куда не проникли бы агенты противника. Не исключено, что платишь ты тем, кто работает и на заговорщиков. Более того, заговорщики они сами. Но не платить им нельзя. Пусть сидят и не рыпаются. И чем дольше, тем лучше.

Каждый день компьютеры выдают увесистые кипы секретных отчетов. Их приносят к трону и складывают на ступеньках лестницы. Читать их — занятие совершенно пустое. Чтобы оправдать свое существование, шпионы могут только подтверждать наличие заговоров. В то же время они должны доказывать, что непосредственной опасности нет, а следовательно, твой хлеб они едят не даром. Впрочем, никто и не думает, что когда-нибудь ты примешься изучать эту писанину. В тронном зале слишком мало света. Да и вообще считается, что царю читать незачем. Все, что надо, он знает и так. А для успокоения достаточно слушать, как по восемь положенных часов в офисах секретных служб однообразно стрекочут ЭВМ. Толпы операторов ежедневно вносят в память компьютеров новые данные, следят за мельканием сложных графиков на дисплеях, снимают с принтеров бумажные ленты со свежими донесениями. Кстати сказать, эти донесения могут повторяться изо дня в день с минимальной поправкой на погоду — мало ли, дождь пойдет, солнце выглянет... С тех же принтеров почти без изменений сходят и циркуляры заговорщиков, распоряжения о порядке подготовки к выступлению, подробные планы твоего низложения и казни.

Почитай, если есть желание. Или сделай вид, что прочел. Чей бы приказ ни выполняли твои шпионы — твой или заговорщиков, — все, что улавливает их шпионский слух, переводится на язык строго определенных шифров и закладывается в машины, запрограммированные на выдачу информации только по официально утвержденным образцам. Что бы ни сулили эти клочки бумаги — тревогу или покой, — развеять твои сомнения они уже не могут. Другого откровения ты ждешь, затаив дыхание, в бессонные ночи. Со страхом и надеждой, чтобы постичь свою судьбу, ты напрягаешь слух.

Заняв трон, то есть сделавшись полноправным хозяином дворца, ты обнаружил, что дворец-то тебе чужой. В последний раз ты прошествовал по нему под факелами и опахалами во главе торжественной процессии по случаю коронации. Потом удалился в этот зал. Выходить теперь отсюда было бы неосмотрительно, вдобавок это нарушило бы правила дворцового этикета. Зачем, спрашивается, царю шататься по коридорам, офисам, кухням? Тронный зал — твой, другого места во дворце у тебя нет.

Очень скоро потускнело и это воспоминание об остальных дворцовых покоях. Собственно, их тогда украсили в честь праздника, теперь разве узнаешь? Только заблудишься.

Гораздо глубже врезались в память некоторые картины многодневной битвы за дворец, когда ты шел на штурм во главе преданных (а ныне, конечно, готовых предать) войск: разрушенные минометным огнем балюстрады, рябые от автоматных очередей стены в опалинах и проломах. Ты не допускаешь даже мысли, что сидишь в том же самом дворце. Но если бы вдруг оказалось, будто ты действительно сидишь в том же самом дворце, это означало бы: цикл завершился, настал твой черед лететь в тартарары.

А еще раньше, когда ты только плел сеть заговоров против своего предшественника, дворец и вовсе представлялся тебе иным. Персоналу твоего ранга отводился вполне определенный круг помещений, и честолюбивые замыслы о преобразованиях, которые осуществились бы, окажись ты у власти, охватывали именно эту половину дворца. Всякий новоиспеченный монарх, утвердившись на троне, первым делом изменяет расположение и предназначение дворцовых покоев, заказывает другую мебель, обои, лепнину. Ты сделал то же самое, желая показать, кто здесь хозяин. А вышло наоборот: твои воспоминания попали под жернов забвения. Ничего уже не вернешь.

Само собой разумеется, во дворце осталось несколько так называемых исторических залов. Ты не прочь побывать там снова, хотя их и переиначили с ног до головы — для возрождения старинного духа, который с годами улетучивается. Но вот недавно их открыли для посетителей, и туда теперь лучше не соваться. Съежившись на троне, по шуму автобусов, по занудной трескотне гидов, по многоязыким восклицаниям туристов ты отмечаешь на своем звуковом календаре дни, когда доступ в залы открыт. Строго говоря, тебе не рекомендуется захаживать на историческую половину и когда никого не пускают. Прислуга ведь бросает где попало метлы, швабры, ведра, не дай Бог напорешься на что-нибудь. Ночью заблудишься, не в ту дверь ткнешься, засечет тебя красный глазище сигнального устройства. Наутро некуда будет деться: опять нахлынут толпы туристов с кинокамерами, полчища старух со вставными зубами и перманентом, в голубых капроновых платочках, толстопузые господа в соломенных шляпах и цветастых рубахах навыпуск.

Раз уж дворец столь чужд для тебя и узнать его нет никакой возможности, попробуй собрать его по частям. Определи, где, в какой точке пространства рождается тот или иной стук, вздох. Представь, какие там стены, пол, потолок. Вылепи форму для пустоты, через которую летит звук. Рассчитай размеры препятствий, о которые он разбивается. Положись на звуки, они сами тебе все нарисуют. Серебряное позвякивание... Это не просто покачнулась и упала с блюдца чайная ложка. Это еще и край стола, покрытый льняной скатертью с кружевной каймой, полоса света на столе от высокого, увитого глициниями окна с витражом. Приглушенная возня... Это не просто кошка поймала мышь. Это еше и сырой, заплесневелый закуток под лестницей, дощатая перегородка с торчащими гвоздями.

Дворец — звуковая конструкция, которая то сжимается, то расширяется; это переплетение цепей. Дворец можно обойти целиком вслед за эхом — прислушиваясь к скрипу, треску, проклятиям, догоняя вздохи, шорохи, бормотание, журчание...

Дворец — это тело царя. Оно посылает тебе таинственные сигналы, и ты со страхом, с тревогой внимаешь им. В одном из членов свила гнездо опасность. Сама смерть обосновалась там! Смертельная опасность заключена в тебе самом — вот о чем, стало быть, говорят эти сигналы. То, что скрючилось на троне, — давно не твое тело. Лишь только голову окольцевал венец, ты потерял право им распоряжаться, ты слился с этим домом — темным, чужим, таинственным. А раньше не так было? Раньше ты тоже ничего или почти ничего о себе не знал. И боялся — как сейчас.

Дворец — это полотно, сотканное из множества одинаковых, подобно ударам сердца, звуковых нитей. Проскальзывают иногда и неожиданные, режущие слух звуки. Хлопнула дверь. Где? Кто-то бежит по лестнице. Приглушенный вскрик. Томительные минуты ожидания. Резкий и долгий свист. Похоже, из окна на башне. Ответный свист. Теперь откуда-то снизу. И снова — тишина.

Связаны ли эти звуки между собой? Ты невольно ищешь тут смысл. Быть может, его надо искать не в самих звуках, а в промежутках, в паузах между ними. Но если связующая нить есть, дотянется ли она до тебя? Затронет ли тебя цепочка следствий? А если это случайность? Мало ли случайных совпадений во дворце... Какой бы нитью ни связывал ты звуки, она непременно приведет к тебе. Ничто не происходит во дворце, тайно или явно не затрагивая особу монарха. Предзнаменование может содержаться в самом пустяковом совпадении.

Для встревоженного человека любое нарушение привычного порядка — дурной знак. Ерундовое сотрясение воздуха будит самые черные мысли. Впрочем, может быть, все наоборот? Сидя в клетке повторов, с жадностью и надеждой ты ловишь любую ноту, которая нарушит этот удушливый ритм. Ты ждешь хоть какого-нибудь намека на нечто из ряда вон: вдруг отворятся двери застенка, вдруг разомкнутся оковы...

Но может быть, не шум опасен, а тишина? Когда ты слышал в последний раз, чтобы менялся караул? А вдруг мятежники перебили часовых? Почему не слышно, как гремит на кухне посуда? А вдруг на место проверенных поваров поставили наемных убийц, и эти подлые отравители, бесшумно орудуя, подсыпают тебе в пищу цианистый калий?!

А если опасен сам по себе всеобщий порядок? Трубач трубит всегда в одно и то же время. Но почему сегодня он подчеркнуто пунктуален? Почему именно сегодня барабанщики колотят со странным усердием? Патруль вышагивает с мрачной четкостью, будто ведет тебя на расстрел... Гусеницы у танков почти не лязгают... Неужели смазаны тщательнее обычного? Не воевать ли собрались?!

А если заменили гарнизон? И там больше нет верных тебе частей? Или его даже не меняли, а он сам, в полном составе перешел на сторону заговорщиков? А вдруг дворец уже во власти узурпатора? Хотя внешне ничего не изменилось... А тебя не арестовывали лишь потому, что ты уже никто! О тебе забыли! И о троне тоже! Он и не трон теперь вовсе! То, что дворец живет обычной жизнью, значит только одно: государственный переворот произошел, другой царь уселся на другой трон, приговор тебе вынесен и обжалованию не подлежит. А раз так — зачем торопиться и приводить его в исполнение немедленно?..

Не сходи с ума! Все, что происходит во дворце, полностью соответствует заведенному тобой порядку. Армия отлажена как пусковой механизм и подчинена только твоей воле. Накрывая на стол, убирая помещения, опуская шторы, расстилая парадные ковровые дорожки, протокольная служба неукоснительно соблюдает установленные тобою правила. По радио передаются раз и навсегда утвержденные передачи. Обстановку ты контролируешь полностью. Тебе подвластны всё и вся. Квакают в пруду лягушки, галдят дети, играя в жмурки, пыхтит старый дворецкий на лестнице — все это подчинено твоему верховному замыслу. Все это ты сначала обдумываешь, решаешь, разрешаешь, и лишь потом сигнал об исполнении поступает в твой слуховой аппарат. Без твоего соизволения не пролетит здесь и муха.

И тем не менее... Никогда ты еще не был столь близок к тому, чтобы все потерять. Именно теперь, когда, казалось бы, держишь все в кулаке. Тебя изнуряет ответственность за жизнь дворца, за любую в нем происходящую мелочь. Мертвая хватка власти чаще всего ослабевает в момент триумфа.

Иногда из ближнего угла доносится гулкий стук, будто где-то далеко колотят в дверь. Долбят в стенку — с той стороны? Не похоже. Скорее, звук идет от углового стояка. Или от несущей колонны — она полая внутри. Или нет: он передается по трубам. Трубы идут по всему зданию — от подвала до чердака. Тот же дымоход — он начинается в котельной. Через дымоход по всему дворцу разнесется любой звук. Стучат по трубе. Пока не ясно, на каком этаже, но либо снизу, либо сверху. Что-то стучит или кто-то? Кто-то ритмично колотит кулаком по трубе. Удары тихие-тихие, откуда-то издалека, из глубины... Да, стучат снизу. Из-под земли. Это сигналы?

Протяни руку и постучи по стене. Попробуй воспроизвести в точности, что слышал. Тишина. Вот, опять застучали. Правда, в другом ритме. И паузы не там. Повтори и это. Не торопись. Ответ не заставил себя ждать. Кто-то вызывает тебя на разговор?

Чтобы разговаривать, надо знать язык. Несколько ударов, пауза, еще несколько. Что это? Код? Буквы? Слова? С тобой хотят установить контакт? Хотят сообщить что-нибудь важное? Попробуй простейший ключ: один удар — «а», два — «б». Или азбуку морзе: длинные-короткие, длинные-короткие. У этой звукописи музыкальный ритм, что, впрочем, сути не меняет: кто-то хочет привлечь твое внимание, вступить в контакт... Пожалуй, этого недостаточно: раз в ударах есть определенная логика, из них должны складываться слова, предложения... Как же хочется, чтобы капли голых звуков слились в ободряющее журчание: «Ваше Величество... Мы, верноподданные... Всегда начеку... Дадим отпор посягательствам... Многая лета...» Эти ли слова тебе выстукивают? Эти ли слова ты ловишь сетью мыслимых и немыслимых шифров? Как бы не так! Нечто прямо противоположное. Например: «Берегись... Сволочь... Мы отомстим... Смерть узурпатору...»

Наваждение какое-то... Спокойно. Сочетание букв и слов — чистейшая случайность. С чего ты вообще взял, будто слышишь сигналы? Разве не может стучать от сквозняка форточка? Или ребенок — кидать в стенку мяч? Или кто-нибудь забивает гвозди.. А-а! Гвозди! «Гроб... В гробу... — вот какие слова образуются. — Там твое место... Похороню заживо...» Бред. Ясное дело Ты чересчур впечатлителен и принимаешь неясный гул за бредовые речи.

Подумай: когда от нечего делать ты барабанишь костяшками пальцев по стене... Разве кто-нибудь решит, будто это сигналы, слова, предложения? А ведь здесь то же самое. Вот возьми и постучи. Просто так. Что ты делаешь? Зачем напрягаешься? Что выстукиваешь там, как школьник, по слогам? «Сам узурпатор... Я тебя победил... Я мог поставить тебя к стенке...» Зачем? Зачем оправдываться? И перед кем?! «Но я же сохранил тебе жизнь... Не забудь об этом... Когда удача будет на твоей стороне...» Да кто, по-твоему, долбит там в стенку? Неужели ты думаешь, что он еще жив? Царь, твой предшественник, кого ты согнал с трона, с этого трона, заточил в самое глухое подземелье?

Ночи напролет ты вслушиваешься в гулкий стук из подземелья и никак не можешь подобрать ключ к этому шифру. Впрочем, тебя гложет сомнение, а вдруг почудилось? Бывает ведь: разволнуешься ни с того ни с сего, сердце зайдется от переживаний, вспомнится знакомый ритм, заворошатся старинные страхи, угрызения совести... Когда ночью в поезде одолевает дремота, перестук колес, бесконечно повторяя одно и то же слово, постепенно превращается в долгий, монотонный напев. Так и случайные звуковые приливы и отливы твой слуховой аппарат преображает в стенания какого-нибудь узника, в проклятия твоих жертв, в угрозы недобитых врагов...

Правильно, слушай. Не отвлекайся ни на минуту. Однако вот в чем постарайся себя убедить: слышишь ты себя, призраки говорят лишь в тебе. Что-то невысказанное отчаянно просится наружу. Неубедительно? Требуются доказательства, что слышанное тобой звучало не вовне, а в тебе?

Доказательств нет и не будет. Потому что подземные тюрьмы на самом деле переполнены до отказа. Ты бросал туда всех без разбора — сторонников свергнутого царя, собственных придворных, если подозревал их в измене, случайных людей, если они попадали в облавы, которые царская полиция периодически устраивает для острастки. Навеки позабытые в подземелье, они день и ночь трясут кандалами, стучат ложками, выкрикивают лозунги протеста, поют бунтарские песни... Стоит ли удивляться, что эхо от их галдежа пробирается даже в тронный зал. А ведь приказал стены и потолки защитить звукоизоляцией, где только можно, повесить тяжелые портьеры... Не исключено, что ритмичное постукивание, ставшее надсадным, тяжелым громыханием, доносилось оттуда. В любом дворце есть подземелье, там всегда кто-нибудь похоронен заживо, там вечно мается чья-нибудь душа. Не надо затыкать уши, зря! Все равно будет слышно.

Не обращай внимания на дворцовые шумы, если не хочешь оказаться в западне. Беги на улицу. Оглянись вокруг! За дворцовыми стенами раскинулся огромный город! Столица! Столица твоего царства! Разве ты стал царем, чтобы владеть темным, мрачным зданием? Нет! Ты хотел властвовать над городом — пестрым, шумным, тысячеголосым!

Сейчас ночь, и он уснул, свернулся калачиком и смотрит сны, похрапывает и урчит. А когда ворочается с боку на бок, на его теле мерно колыхаются пятна тени и света. Утром величаво или тревожно загудят колокола. Колокольный звон всегда что-нибудь да значит. Но доверять ему нельзя. Зазвонят по покойнику, а ветер принесет бойкий танцевальный ритм. Раздастся благовест, а вместе с ним — взрыв злобных воплей. Другое надо слушать — как город дышит: прерывисто, тяжело или глубоко, спокойно...

Город — это далекий гул в ушах, это людской гомон, это шуршание покрышек по асфальту. Во дворце ничто не шелохнется, город — в движении: катятся по мостовой колеса, как спицы в колесе, разбегаются во все стороны улицы, кружатся на патефонах пластинки, иголка царапает старенький диск, музыка то звучит, то пропадает, доносится обрывками, несется вниз по гулким колеям улиц, взмывает к флюгерам вместе с ветром. Город — это колесо, его ось упирается в то место, где в неподвижности сидишь ты. И слушаешь.

Через открытые настежь окна проплывает летний город — все его открытые настежь окна, разноголосица, смех и плач, грохот отбойных молотков, кваканье транзисторов. Пустое дело — глазеть с балкона. Одни только крыши и видно. Улицы все равно не узнаешь: видел ты их последний раз в день коронации, сквозь ряды почетного караула, транспаранты, стяги, и уже тогда они казались тебе чужими, бесконечно далекими.

Вечерняя прохлада сюда не проникает, но ты догадываешься о ней по оживленному гомону летнего вечера. Ну так и норовишь высунуться на балкон! Куда — комарам на съедение? Ничего нового для себя ты оттуда не откроешь. Все есть в городском шуме, похожем на гул морской раковины. Улицы, словно завитки раковины или уха, хранят гул океана. Погружаясь в его волны, перестаешь понимать, где дворец, где город, где уши, а где морская раковина.

Иногда из городского шума всплывают аккорды, секвенции, мелодии, гремят фанфары, крестный ход тянет псалмы, репетирует школьный хор, оркестр играет похоронный марш, демонстранты распевают революционные песни; разгоняя манифестацию, силясь перекричать противников режима, горланят царский гимн солдаты; дабы город не забывал, какая у него счастливая жизнь, репродуктор у ресторана извергает танцевальную музыку; заунывно голосят женщины по убитому в стычке с полицией... Вот эту музыку ты слышишь. Музыку? В каждом звуковом осколке ты ищешь сигнал, информацию, предзнаменование, словно всякий, ко поет, играет или слушает пластинки, пытается передать тебе важное сообщение. Сев на трон, ты перестал слушать музыку. Ты слушаешь, как и ради чего она звучит: в ритуалах добропорядочного общества, для увеселения толпы, для укрепления традиций, развития культуры, моды. Странно даже подумать, что когда-то мог слушать ее просто так, просто ради удовольствия бродить по нотному рисунку.

Раньше, вспоминая мотив незамысловатой песенки или сложнейшей симфонии, ты слегка шевелил губами или даже просто думал: «тра-ля-ля-ля» — и душа переполнялась радостным трепетом. Попробуй скажи теперь «тра-ля-ля» — ничего, ровным счетом ничего, ни одна мелодия не приходит на ум.

Голос был, и песня была. Несколько раз ветер заносил сюда женский голос, подхватив его, видимо, в городе, у раскрытого окна. Эта песня о любви прилетала в длинные летние ночи, урывками, и тебе вроде бы удавалось поймать несколько нот, но она ускользала, и ты не мог бы сказать наверняка, слышал ее или очень хотел услышать, а потому выдумал. Или пригрезилась она тебе во время кошмарных, бесконечных бессонниц. Понятно тогда, почему ты сидел молчком и чего ты столько времени ждал. Не от страха ты напрягал свой слух... Вот она! Поет снова! Как отчетливы все ноты, все матовые обертона ее голоса. Где-то в городе поет женщина. А ведь музыка давно ушла из него.

Давно ничто по-настоящему тебя не увлекало. С тех пор, наверное, как положил все силы на захват трона. Да и от той неистовой страсти ничего почти не осталось, одни, пожалуй, отголоски лютой ненависти к противнику. Хотя тогда ни о чем другом ни думать, ни мечтать не мог. Мысль о смерти зародилась тогда же и стала постоянной спутницей твоих дней и ночей. Она и сейчас не покидает тебя. Сейчас, когда под покровом тишины и темноты комендантского часа, введенного во избежание беспорядков, ты, словно соглядатай, следишь за собственным городом и летишь из тронного зала на пустынные улицы, боясь отстать от топота ночного патруля. Но стоит какой-то женщине в этой непроглядной тьме, за каким-то потухшим окном забыться в песне, как в твоей душе просыпаются мысли о жизни, и ты наконец находишь то, к чему хочется прильнуть. Это песня? Ты ее слышал уже тысячу раз. Тогда женщина? Ты ее никогда не видел. Тебя влечет голос. Сам по себе. Каким он является в пении.

Такой голос принадлежит, безусловно, человеку уникальному, как все, неповторимому. Но голос — это не человек. Это невесомая субстанция, отделившаяся от тверди предметного мира. Голос тоже уникален и неповторим, но по-своему, не так, как человек. Человек и его голос могут быть совсем не похожи друг на друга или похожи, но незаметно, чем именно — сразу не скажешь. Голос, должно быть, выражает самое сокровенное, самое истинное, что есть в человеке. Ты, бесплотное существо, внимаешь другой бесплотности? Если так, то какая разница, слышишь ты этот голос, вспоминаешь или выдумываешь его?

Нет, тебе хочется слышать. Именно слышать — ушами. Не воспоминания, не досужие выдумки тебя манят, а колебания связок в настоящем, из плоти и крови, человеческом горле. Что значит — голос? Это значит: живой человек со своим горлом, грудью, со своими эмоциями, он и дает жизнь не похожему на другие голосу. В дело идет все: язычок, слюна, детские воспоминания, налет пережитого, склад ума, даже наслаждение, что можешь излучать своеобразные акустические колебания. Вот что тебя привлекает — наслаждение. Наслаждение, с которым этот голос существует, существует как таковой. Мысль о наслаждении подхлестнула твою фантазию, тебе захотелось представить, как может человек отличаться от других людей настолько, насколько голос его отличается от всех других голосов.

Ты собираешься представлять, как она выглядит? Какой бы облик ни рисовал ты в своем воображении, он заведомо будет беднее голоса. Ты же побоишься потерять хоть один из заложенных в него вариантов. Думай потому лучше о голосе, не поддавайся соблазну ринуться в город, обыскать его улица за улицей и найти-таки эту женщину.

Соблазн, однако, слишком велик. Часть твоего «я» уже летит к голосу незнакомки. Ты заразился ее наслаждением быть и звучать: пусть она тоже узнает, что ты ее слышишь. Тебе тоже хочется быть голосом, она будет слышать тебя, а ты — ее. Жаль, что ты не поёшь. Умей ты петь, вся жизнь, наверное, пошла бы по-другому. Она была бы счастливее. Или печальнее, но печаль была бы не простая, а светлая, элегическая. Тебе не взбрело бы в голову становиться царем, ты не очутился бы на этом скрипучем троне, не косился бы на тени.

Но ведь где-то должен быть твой настоящий голос. Может, он погребен в тебе самом и песне просто не вырваться из горла, ее зажали сухие от напряжения губы. А может, твой голос как неприкаянный бродит по улицам, его тембр и интонации растерялись в городском шуме. Никто не знает, каков ты есть, каким был и каким мог бы быть. Все это открыл бы твой голос.