С некоторых пор в городе начали проводиться обыски: искали незаконно хранимое оружие. Полицейские в кожаных шлемах, которые делали их физиономии одинаковыми и лишали их всякого человеческого выражения, садились в свои машины и, оглашая улицы воем сирен, неслись по кварталам бедняков к дому какого-нибудь грузчика или рабочего, чтобы перерыть там белье, аккуратно сложенное в комодах, и разобрать печные трубы. В такие дни на полицейского агента Баравино нападала щемящая тоска.
      Баравино долго был безработным и совсем недавно завербовался в полицию. С того-то самого дня он и узнал тайну, скрывавшуюся в недрах этого с виду тихого и трудолюбивого города. Оказывается, за каменными стенами, протянувшимися вдоль улиц, в уединенных двориках, в темных погребах лежит оружие, блестящее, грозное, готовое в любую минуту подняться, как иглы на спине у дикобраза. Поговаривали о затаившихся под землей целых залежах автоматов и патронов. Говорили, что кое-кто прячет в своих комнатах, за дверьми, нарочно заложенными кирпичом, даже целые пушки. Подобно тому как следы металла неизменно приводят к руднику, на такое заключение наталкивали пистолеты, зашитые в матрацы, и винтовки, запрятанные под половицами. Теперь полицейский агент Баравино чувствовал себя неуютно среди людей: ему казалось, что в каждом уличном водостоке, в каждой куче железного хлама кроется какая-то непонятная угроза. Он все время помнил о спрятанной пушке; она чудилась ему даже в гостиной дома, где прошло его детство, в одной из тех комнат, которые годами держат на замке. Он видел эту пушку между выцветшими бархатными диванчиками, прикрытыми кружевными накидками, видел ее вымазанные глиной колеса на стареньком ковре, видел лафет, достававший до люстры, видел всю ее, огромную, целиком загромождавшую собой гостиную, царапавшую лакированные бока пианино.
      Как-то вечером полицейские снова помчались в рабочие районы и окружили один из домов. Это было многоэтажное, обветшалое на вид здание. Казалось, что непосильное бремя, которое оно взвалило на себя, впустив в свои комнаты такую бездну народа, обезобразило все его этажи и стены, которые и сами превратились в ноздреватую, покрытую коростой, мозолистую плоть.
      Вокруг двора, загроможденного контейнерами с мусором, вдоль всего здания, на каждом этаже тянулись ржавые погнутые перила галереи; на этих перилах и на веревках болталось драное белье; вдоль галереи виднелись двери с фанерками вместо стекол, сквозь фанеру были выведены наружу черные трубы железных печек; в углах галереи один над другим торчали, будто ободранные, облупившиеся башни, сколоченные из досок нужники, и все это, этаж за этажом, громоздилось вверх, прерываясь только окошками антресолей, из которых вырывался треск швейных машинок и кухонный чад, лезло к железным решеткам чердаков, к изуродованным водосточным желобам, к развороченным слуховым окошкам, зияющим, как черные пасти печей.
      Весь дом, от подвалов до чердака, пересекал лабиринт обшарпанных лестниц, которые, словно черные вены, тянулись в разные стороны бесчисленными ветками и веточками. На лестницы в самых неожиданных местах выходили двери антресолей и квартир. Тщетно стараясь как-нибудь приглушить зловещий топот своих сапог, полицейские гуськом взбирались по лестницам, безуспешно пытались расшифровать фамилии жильцов, нацарапанные на дверях, кружили и кружили по гулким галереям, на которые то и дело высовывались ребятишки и растрепанные женщины.
      Среди полицейских был и Баравино, в таком же, как у всех, шлеме робота, отбрасывавшем густую тень на его затуманенные голубые глаза, не отличимый от остальных агентов, но терзаемый смутной тревогой. В этом доме, сказали ему, прячутся враги, враги полиции и всех благонамеренных граждан. И полицейский Баравино робко заглядывал в приоткрытые двери квартиры – ведь в каждом шкафу, за каждым косяком могло скрываться смертоносное оружие. Иначе почему бы каждому жильцу, каждой женщине смотреть на них с таким мучительным беспокойством? Если один из этих жильцов враг, то почему не могут быть врагами и все прочие? За стенами, выходящими на лестницы, по вертикальным колодцам мусоропроводов с грохотом проваливался вниз мусор. А что, если это не мусор, а оружие, от которого спешат избавиться?
      Спустившись по лестнице, они попали в низенькую комнатку. За столом, накрытым клеенкой в крупную красную клетку, ужинала семья. Ребята заверещали. Только самый маленький из них, который ел, сидя на коленях у отца, не издал ни звука, а только враждебно посмотрел на пришельцев.
      – Приказано обыскать квартиру, – сказал сержант, вытягиваясь по стойке "смирно", отчего на груди у него подпрыгнули разноцветные шнуры.
      – Мадонна! Это у нас-то, у несчастных? У нас, которые честно прожили всю жизнь?! – воскликнула пожилая женщина, прижимая руки к груди.
      Глава семьи, мужчина в майке, с широким открытым лицом, заросшим жесткой щетиной, продолжал кормить с ложечки своего малыша. Сначала он косо, пожалуй даже иронически, взглянул на полицейских, потом пожал плечами и снова занялся ребенком.
      В комнату набилось столько полицейских, что им негде было повернуться. Сержант отдавал бессмысленные приказания и, вместо того чтобы руководить своими людьми, только мешал им. Каждую вещь, каждый плинтус Баравино осматривал, содрогаясь от ужаса. Этот человек в майке – вот кто враг! Даже если до этой минуты он не был врагом, то сейчас навсегда стал им, поскольку смотрит, как роются в его шкафах, как срывают со стен изображения мадонны и портреты покойных родственников. А раз он их враг – значит и дом его полон скрытых угроз. Значит, в каждом ящике комода могут быть спрятаны разобранные, но вполне исправные автоматы: если открыть дверцы буфета, то в грудь упрутся отточенные штыки винтовок; на вешалках, под одеждой, вероятно, висят отливающие золотом патронов пулеметные ленты, а в каждой кастрюле таится ручная граната.
      Баравино неловко орудовал своими длинными худыми руками. Вот в одном из ящиков что-то звякнуло. Кинжалы? Нет, обеденные приборы. Вот с грохотом упал на пол школьный ранец. Что там, гранаты? Книги. Комната, отведенная под спальню, была так заставлена, что там негде было ступить. Две кровати, три раскладушки и еще два матраца, брошенные прямо на пол. В дальнем углу на кроватке сидел мальчик, у которого болели зубы. Увидев полицейского, мальчик заплакал. Баравино хотел было пробраться к малышу, чтобы успокоить его. А вдруг этот мальчишка – часовой, приставленный к замаскированному арсеналу? Вдруг под всеми этими кроватями – снятые с лафетов мортиры?
      Слоняясь из угла в угол, Баравино уже нигде не рылся и ничего не искал. Он дернул какую-то дверь, но она не подалась. Уж не пушка ли там? Он сразу же представил ее себе, стоящую в комнате, вроде той, что была в доме, где он провел детство, представил себе букетик искусственных роз, торчащий из дула орудия, кружевные салфеточки, повешенные на его щит, невинные глиняные статуэтки, поставленные на коробку с прицельным устройством. Дверь неожиданно подалась. За ней оказалась не гостиная, а кладовка, заставленная ободранными стульями и ящиками. Динамит? Ага, вот! На полу Баравино разглядел следы колес. Что-то вывезли из комнаты через узкий коридор. Баравино пошел по следам. Оказалось, это был дедушка, торопливо кативший прочь в кресле на колесах. Почему с такой поспешностью удирает этот старичок? Может быть, под этим пледом, что закрывает его колени, спрятан топор? Подойдешь к нему, а он тебе одним ударом раскроит череп! Но нет, старичок спешил в уборную. А что там прячут? Баравино бегом бросился по галерее. Но тут дверь нужника распахнулась, и оттуда, прижимая к груди кошку, вышла девочка с красным бантом на голове.
      Баравино вспомнил, что должен завязывать дружбу с детьми, чтобы выпытывать у них разные сведения.
      – Киска, хорошая киска, – сказал он, протягивая руку, чтобы погладить кота, но тот прыгнул в сторону, едва не задев полицейского.
      Это был тощий серый котище с короткой шерстью, словно целиком состоявший из сухожилий. Он скалил зубы и двигался скачками, как собака.
      – Хорошая киска… – продолжал Баравино, снова пытаясь его погладить, как будто единственная его задача состояла в том, чтобы подружиться с этим полудиким животным.
      Но кот и на этот раз увернулся и бросился наутек, то и дело оглядываясь и сверкая злющими глазами.
      Баравино прыжками помчался по галерее вдогонку за котом, приговаривая:
      – Киса, хорошая киса…
      Вслед за котом он вбежал в какую-то комнату, где, склонившись над швейными машинками, работали две девушки. На полу вокруг валялись целые кучи лоскутьев.
      – Что тут, оружие? – спросил Баравино и принялся разбрасывать ногами обрезки материи, пока розовые и сиреневые лоскутки совсем не облепили его. Девушки засмеялись.
      Завернув за угол, Баравино помчался по крутой лестнице. Иногда кот присаживался, будто поджидал полицейского, но стоило тому подойти немного поближе, как он подпрыгивал всеми четырьмя лапами и бросался наутек. Скоро оба выскочили на новую галерею. Путь дальше был забаррикадирован велосипедом, стоявшим вверх колесами. Низкорослый человек в комбинезоне, погружая снятую шину в лоханку с водой, искал прокол. Кот уже был по другую сторону баррикады.
      – Позвольте, – сказал Баравино.
      – Готово, нашел, – отозвался человек в комбинезоне и предложил полицейскому посмотреть, как из шины на поверхность воды выпрыгивают пузырьки воздуха.
      – Можно пройти? – повторил Баравино.
      А что, если все это подстроено, чтобы задержать его или даже сбросить через перила вниз?
      Его пропустили. В ближайшей комнате не было ничего, кроме раскладушки, на которой, заложив руки за курчавую голову, лежал и курил обнаженный до пояса юноша.
      Подозрительная поза.
      – Извините, вы не заметили здесь кошку?
      Прекрасный предлог, чтобы пошарить под кроватью! Баравино сунул туда руку, кто-то клюнул его, и вслед за этим из-под кровати выбежала курица, которую потихоньку держали в комнате, несмотря на постановления властей. Полуголый юноша даже бровью не повел и продолжал курить, лежа на кровати.
      Перейдя через лестничную площадку, полицейский оказался в мастерской очкастого шляпника.
      – Обыск… приказ… – сказал Баравино, протягивая руку к высокой пирамиде всевозможных шляп.
      В ту же минуту пирамида рухнула, и по полу во все стороны покатились лоббиа , соломенные шляпы, цилиндры. Из-под какой-то занавески сейчас же выскочил кот, играя, несколько раз ударил по ним лапами и стремглав вылетел за дверь. Теперь уже Баравино и сам не мог понять, сердится он на этого кота или хочет с ним подружиться.
      Он пошел дальше. Какой-то старичок в фуражке почтальона и закатанных до колен брюках сидел посреди кухни и мыл в лоханке ноги. Увидев полицейского, он, ухмыляясь, кивнул ему на соседнюю комнату. Баравино сунул туда голову.
      – Караул! – взвизгнула какая-то толстая и почти совершенно голая синьора.
      – Прошу прощения, – пробормотал смутившийся Баравино.
      Упершись руками в колена, почтальон усмехался.
      Баравино прошел через кухню и вышел на широкую площадку галереи.
      Галерея была вся завешана бельем. Баравино блуждал в лабиринте простынь по белым переулкам и тупикам. Кот время от времени выползал из-под одной простыни и сейчас же исчезал под другой. Неожиданно Баравино овладел страх: что, если он совсем заблудился в этом белье? Вдруг он уже отрезан от своих и не сможет отсюда выбраться? Вдруг его сослуживцы уже покинули дом, а он остался в плену у этих справедливо озлобленных против него людей, этих наволочек и пододеяльников? Наконец он отыскал проход и пробрался к перилам. Под ним темнел колодец двора, на железных галереях, опоясывавших его, кое-где уже зажглись огоньки. И то ли с облегчением, то ли со страхом – Баравино и сам не мог понять толком – он увидел, как вдоль балконных перил, по лестнице сновали полицейские, услышал отрывистые команды, испуганные протестующие возгласы.
      Кот примостился на перилах рядом с ним и, шевеля хвостом, равнодушно смотрел вниз. Но стоило полицейскому пошевелиться, как он спрыгнул вниз, взлетел по узенькой лесенке и скрылся в слуховом окне. Полицейский полез следом за ним. Теперь он уже не боялся. На чердаке было пусто. Снаружи над черными домами начинала светиться луна. Баравино снял шлем и сразу превратился в обыкновенного худенького белобрысого парня.
      – Ни шагу дальше, – проговорил чей-то голос, – ты у меня на мушке.
      На лесенке, ведущей к большому окну, скорчившись, сидела накрашенная девица с длинными, спускавшимися на плечи волосами, в шелковых чулках и без туфель. Пользуясь последними отблесками догорающего дня, она простуженным голосом читала по складам большой журнал с картинками и немногими напечатанными крупными буквами словами.
      – Пистолет? – воскликнул Баравино, хватая девушку за руку, как делают, когда хотят заставить кого-нибудь разжать кулак.
      Но едва она шевельнулась, из-под раздвинувшегося на груди платья прямо на полицейского прыгнул все тот же ощетинившийся серый кот. Однако теперь-то Баравино знал, что это просто игра.
      Кот убежал на крышу, а Баравино, перегнувшись через перила, наблюдал, как кот легко и свободно носился по черепичному скату.
      – "И Мери увидела у своей постели, – продолжала читать девушка, – баронета во фраке и с револьвером в руках".
      Вокруг в домах, заселенных рабочими, высоких и одиноких, как башни, зажигались огни. Полицейский Баравино видел под собой огромный город – за фабричными стенами высились прямоугольные стальные строения, от черных жерл заводских труб тянулись по небу длинные хвосты дыма.
      – "Хотите мои драгоценности, сэр Энрико? – упрямо бубнил скрипучий голос. – Нет, я хочу тебя, Мери".
      Внезапно налетел ветерок. Баравино взглянул вниз. Перед ним простирались бескрайние дебри железа и цемента, и из тысяч норок угрожающе топорщились взъерошенные иглы дикобраза. Теперь он был совсем один на враждебной ему земле.
      – "У меня есть богатство, многочисленная прислуга и драгоценности. Я живу в великолепном дворце, чего же мне еще желать от жизни?" – продолжала девушка с длинными черными волосами, ниспадавшими на страницу журнала, разрисованную извивающимися женщинами и мужчинами с ослепительными улыбками.
      Баравино услышал заливистые трели свистков и рокот моторов. Полицейские закончили обыск и уезжали. А ему хотелось уйти куда-нибудь, где над головой небо и вереницы облаков, вырыть там в земле глубокую яму и похоронить в ней свой пистолет.
 

 
      Ветер, издалека прилетая в город, приносит иногда с собой самые необычные дары, но заметить их могут лишь немногие чувствительные души, что, подобно страдающим сенной лихорадкой, чихают от пыльцы цветов, распускающихся где-то в других краях.
      Однажды, проносясь над узенькой полоской газона, ветер обронил несколько спор, и через некоторое время у самого тротуара выросли грибы. Этого не заметил никто, кроме грузчика Марковальдо, который каждое утро садился здесь на трамвай.
      У этого Марковальдо были такие глаза, которые совсем не годились для горожанина. Афиши, светофоры, витрины, светящиеся вывески, объявления – словом, все ненастоящее, рассчитанное на то, чтобы привлечь внимание, никогда не задерживало его взгляда, который словно скользил по однообразным пескам пустыни. Зато от него не мог укрыться ни лист, желтеющий на ветке, ни перо, зацепившееся за водосточный желоб; слепня на спине у ломовой лошади, червоточину в крышке стола, раздавленную на тротуаре кожицу фиги – все замечал он, обо всем размышлял, каждый раз заново открывая, что меняется время года, что ему чего-то хочется и что живет он в нищете.
      Итак, в одно прекрасное утро Марковальдо дожидался трамвая, в котором ездил на склад, где работал грузчиком. Вдруг у самой остановки, на бесплодной полоске пересохшей земли, из которой росли тощие деревья, он заметил что-то необычное. Там и сям возле самых стволов земля вздулась бугорками: кое-где эти бугорки треснули, и на поверхность высовывались какие-то округлые предметы.
      Марковальдо наклонился, делая вид, что завязывает шнурки ботинок. Теперь он мог хорошенько рассмотреть, что это такое. То были грибы, настоящие грибы, которые лезли из земли буквально в самом центре города! В эту минуту Марковальдо показалось, что окружавший его серенький, нищий мир вдруг щедро наполнился скрытыми от глаз сокровищами и что от жизни можно, пожалуй, ожидать кое-чего, кроме жалованья, которое полагалось ему по договору, и случайного приработка, кроме семейного пособия и надбавки на дороговизну.
      На работе он был рассеяннее, чем всегда, и думал о том, что, пока он здесь таскает мешки и ящики, там, во тьме, под землей, наливая земными соками свои ноздреватые тела, пробиваясь сквозь ссохшуюся твердой корой почву, молча и неторопливо растут грибы, грибы, ведомые лишь ему одному. "Одну бы дождливую ночку, и их можно собирать", – думал он и с нетерпением ждал минуты, когда сможет рассказать о своем открытии жене и шестерым ребятам.
      – Что я вам скажу! – торжественно объявил он за скудным обедом. – Еще на этой неделе мы будем есть грибы! Такое будет жаркое – пальчики оближете! Помяните мое слово!
      И с увлечением принялся расписывать младшим детям, которые не знали, что такое грибы, все их многочисленные виды, стараясь как можно лучше объяснить, какие они красивые, какой у них тонкий вкус и как их надо готовить. Под конец ему удалось втянуть в разговор даже жену, которая до этого казалась совершенно безучастной и как будто не верила ни одному его слову.
      – А где эти грибы? – спросили ребята. – Скажи, где они растут?
      При этих словах подозрение сразу погасило весь его пыл. "Вот укажи я им место, – думал он, – и они, конечно, сразу же помчатся туда, да еще целую ватагу ребятишек с собой захватят, пойдет по кварталу слух, и попадут мои грибы в чужие кастрюли". И вот то же открытие, которое разбудило в его душе любовь ко всему сущему, теперь наполнило ее завистливым беспокойством собственника, опутало ревнивым страхом и подозрительностью.
      – Где это место, это уж мое дело, – ответил он. – А вы у меня смотрите, попробуйте только проболтаться кому-нибудь!
      На следующее утро, подходя к остановке, Марковальдо был полон тревоги. Он склонился над газоном и с облегчением вздохнул – грибы были на месте. Они немного подросли, но так мало, что почти не поднимались над землей.
      Он так и стоял наклонившись, когда почувствовал, что кто-то остановился у него за спиной. Он быстро выпрямился и, стараясь придать лицу самое безразличное выражение, оглянулся. Рядом стоял дворник и, опираясь на свою метлу, пристально смотрел на грузчика.
      Дворника, которому были подведомственны грибы, звали Амадиджи. Он был молод, худ, очкаст, и Марковальдо, сам не зная за что, давно уже недолюбливал его. Может быть, ему действовали на нервы его очки, которые словно ощупывали асфальт, чтобы стереть с него самые крошечные следы жизни.
      Была суббота, и свои свободные полдня Марковальдо провел возле остановки, с безучастным видом слоняясь вдоль газона, издали поглядывая на дворника и на грибы и мысленно подсчитывая, сколько нужно времени, чтобы они выросли.
      Ночью пошел дождь. Как крестьянин, который после долгих месяцев засухи просыпается и радостно вскакивает от шума первых дождевых капель, так и Марковальдо, единственный во всем городе, поднялся, сел в постели и разбудил всю семью.
      – Дождь! Дождь! – повторял он, вдыхая запах мокрой пыли и свежей плесени, который врывался в окно.
      На заре – это было воскресенье, – забрав с собой ребят, с корзинкой, одолженной у соседки, он бегом отправился на остановку. Грибы были на месте. Они торчали у них под ногами, высовывая свои шляпки из земли, размякшей от дождя.
      – Ура! – крикнули они хором и бросились собирать их.
      – Папа, а посмотри, сколько вон тот синьор набрал! – крикнул вдруг Микелино.
      Отец поднял голову и увидел стоявшего неподалеку Амадиджи. В руках у дворника тоже была корзина, полная грибов.
      – А, так вы тоже собираете? – воскликнул Амадиджи. – Значит, их можно есть? Я тоже набрал немного, только вот сомневался, годятся ли они… А там дальше по улице еще крупнее есть. Ну ладно, раз я теперь убедился, пойду скажу своим родичам, а то они все спорят, собирать их или оставить… – И он убежал.
      Марковальдо стоял как громом пораженный. Грибы еще крупнее, чем здесь! И он их не заметил! Такая богатая добыча, и вдруг ее увели из-под самого носа! Сначала он словно окаменел от гнева и ярости, потом, как бывает иногда, крушение личных стремлений вдруг превратилось в благородный порыв.
      – Эй, люди! – крикнул он пассажирам, толпившимся на остановке. – Хотите поесть жареных грибов нынче вечером? Здесь на улице грибы выросли. Идемте со мной! Там на всех хватит! – и бросился догонять Амадиджи, сопровождаемый вереницей людей с зонтиками в руках – было сыро, и погода еще не устоялась.
      Грибов действительно хватило на всех. Те, у кого не оказалось с собой корзин, складывали их в открытые зонтики.
      – Эх, устроить бы из них общий обед! – предложил кто-то.
      Но вместо этого каждый взял свои грибы и отнес домой.
      Однако им пришлось-таки встретиться, и очень скоро. В тот же вечер все они оказались в одной больничной палате, куда их одного за другим привозили после промывания желудка. У всех оказалось отравление, к счастью, не тяжелое, потому что на долю каждого пришлось не так уж много грибов.
      Марковальдо и Амадиджи лежали на соседних койках и с ненавистью поглядывали друг на друга.
 

 
      Пути, по которым птицы каждую осень и весну совершают перелеты на юг и на север, редко проходят над городами. Высоко бороздя небо над полосатыми горбами полей, вдоль лесных опушек, порой как будто следуя за изгибами реки или впадинами долин, иногда пролетая по невидимым дорогам ветра, двигаются птичьи стаи. Но все они, едва заметив впереди вереницы городских крыш, спешат облететь их далеко стороной.