Артуро Массолари работал в ночную смену, которая кончается в шесть утра. От завода до дому было не близко. Летом, в хорошую погоду, он проделывал этот путь на велосипеде, зимой и в дождливую пору добирался на трамвае. Он приходил домой иногда без четверти, иногда ровно в семь, то есть или немножко раньше, или немножко позже, чем начинал звонить будильник его жены Элиде.
      Часто звонок будильника и шаги мужа, входившего в квартиру, сливались в сознании Элиде, разом вторгаясь в ее сон, сладкий утренний сон, который она старалась продлить еще на несколько секунд, зарывшись лицом в подушку. Потом, пересилив себя, она вскакивала с постели, не глядя, совала руки в рукава халатика и, не откинув со лба спутанных волос, выходила на кухню, где Артуро вытаскивал из сумки, с которой всегда ходил на работу, и ставил на раковину пустой судок и термос. Он уже успевал зажечь газ и поставить кофе. Перехватив его взгляд, Элиде спохватывалась, приглаживала рукой волосы и старалась раскрыть пошире слипающиеся глаза, словно стыдясь, что, приходя домой, муж каждый раз застает ее такой растрепанной и заспанной. Когда муж и жена спят вместе, тогда другое дело: утром они вместе стряхивают с себя остатки сна, они равны.
      Впрочем, иногда она просыпала, и тогда он сам входил в комнату с чашкой кофе и тормошил ее за минуту до того, как начинал звенеть будильник. В этом случае все было несравненно естественнее: недовольная гримаса – так не хочется просыпаться! – приобретала оттенок ленивой нежности, обнаженные руки, в сладком потягивании закинутые за голову, под конец падали ему на плечи и обвивались вокруг шеи. Они обнимались. Артуро не успел еще снять свою непромокаемую куртку, и, прижимаясь к ней, Элиде сразу узнавала, какая на дворе погода: если куртка была влажной, значит на улице туман или дождь, если очень холодная – идет снег. Но она все равно спрашивала: "Как на дворе?", и он, как всегда немного ворчливо, немного иронически, принимался добросовестно докладывать обо всех неприятностях, которые с ним случились. Он начинал обычно с конца, говорил о том, как долго ехал на велосипеде, какая была погода, когда он вышел с фабрики, о том, что еще накануне вечером она была совсем другая, рассказывал о разных неурядицах на работе, о том, какие слухи ходят в цехе, и так далее.
      По утрам в доме всегда бывало свежо, но Элиде все же сбрасывала сорочку и, поеживаясь, начинала умываться. Следом за ней в ванную неторопливо входил Артуро, тоже раздевался до пояса и не спеша принимался смывать с себя заводскую пыль и машинное масло. В эти минуты, когда они, полуголые и немного продрогшие, стояли рядом возле умывальника, то и дело задевая друг друга локтями, передавая из рук в руки мыло, зубную пасту и продолжая разговор, в эти минуты они чувствовали себя еще ближе, и порой даже такая обычная штука, как потереть друг другу спину, вызывала у них прилив нежности, и они оказывались друг у друга в объятиях.
      Но вдруг Элиде с криком "Боже! Как поздно!" выскакивала из ванной, натягивала пояс, юбку, все второпях, стоя, через минуту уже причесывалась, быстро проводя щеткой по волосам, зажав в зубах заколки и мельком поглядывая в зеркальную дверцу шкафа. Следом входил Артуро с зажженной сигаретой, становился в сторонке, смотрел на жену, курил, и казалось, будто ему неловко за то, что он стоит тут без дела и ничем не может помочь. Собравшись, Элиде надевала в коридоре пальто, они целовались на прощанье, она открывала дверь, и вот уже было слышно, как она сбегает по лестнице.
      Артуро оставался один. Он прислушивался к цоканью ее каблучков по ступенькам, а когда оно замолкало внизу, продолжал мысленно следовать за ней дальше, пробегал вместе с ней по двору, под воротами, по тротуару до самой трамвайной остановки. Трамвай он слышал хорошо – как он скрежещет, останавливается, слышал металлическое постукивание подножки под каждым пассажиром. "Вот она села", – думал он и видел жену, стиснутую в толпе рабочих и работниц в вагоне "одиннадцатого", который всегда отвозил ее на фабрику. Он гасил окурок, закрывал ставни, чтобы в комнате стало темно, и ложился в постель.
      Постель была в том виде, как ее оставила Элиде, но с его стороны она была почти не смятой, словно ее только что постелили. Он поудобнее устраивался на своей половине, потом протягивал к нагретому женой местечку сперва одну ногу, затем другую и так понемножку перебирался совсем на половину Элиде, в теплую ямку, еще сохранившую форму ее тела, зарывался лицом в ее подушку и, вдыхая запах ее волос, засыпал.
      Вечером, незадолго до возвращения Элиде, Артуро вставал и принимался топтаться по комнатам: зажигал плиту, ставил что-нибудь варить. В эти часы до ужина он всегда делал кое-что по дому – стелил постель, подметал немного пол, даже замачивал белье, отложенное в стирку. Потом Элиде находила, что все сделано не так, как надо, но, по правде говоря, он и не слишком старался: все, что он делал, было своего рода ритуалом, помогавшим ему поджидать жену. Выполняя его, он словно бы шел встретить ее, оставаясь в четырех стенах. Тем временем на улице зажигались огни, и Элиде ходила по магазинам среди необычной для такого часа толчеи, оживлявшей те кварталы, где столько женщин вынуждены делать покупки по вечерам.
      Наконец с лестницы доносились ее шаги, совсем не такие, как утром, медленные и тяжелые, потому что Элиде поднималась усталая после рабочего дня и с полной сумкой. Артуро выходил на площадку, брал у нее из рук сумку и, переговариваясь, они вместе входили в квартиру. Не снимая пальто, она сразу же опускалась на стул в кухне, а он вынимал из сумки продукты. Потом она говорила: "Ну, надо подниматься да за дело приниматься", – вставала со стула, снимала пальто и переодевалась в домашнее платье. Они начинали готовить еду – ужин на двоих, закуску, которую он брал на завод и съедал во время перерыва в час ночи, завтрак, который она должна была взять с собой на фабрику завтра утром, и какое-нибудь второе для него, чтобы завтра, проснувшись, он мог поесть, не возясь на кухне.
      Она то хлопотала у плиты, то садилась на плетеный стул и говорила ему, что надо делать. Он же, чувствуя себя отдохнувшим, старался вовсю и даже порывался делать все без ее помощи. Однако чем дальше, тем он становился рассеяннее, одолеваемый совсем другими мыслями. В такие минуты они иногда готовы были поссориться, наговорить обидных слов; ей хотелось, чтобы он был внимательнее, делал все как следует или чтобы он был с ней поласковее, посидел бы рядом, утешил бы ее немного. Он же после недолгого воодушевления, вызванного ее приходом, мысленно был уже далеко от дома и больше думал о том, как бы побыстрее управиться, потому что скоро должен был уйти.
      Но вот стол накрыт, все приготовлено и стоит под рукой, чтобы уже ни за чем больше не вставать, и тут им обоим вдруг становится невыносимо грустно: так мало осталось побыть вдвоем! И им уже не до еды, и хочется отложить ложку и просто посидеть, взявшись за руки.
      Однако Артуро, даже не допив кофе, шел к велосипеду, посмотреть, все ли в порядке. Они обнимались. И Артуро казалось, что только сейчас он по-настоящему ощутил, какая она мягкая и теплая, его жена. Но велосипедная рама была у него на плече, и он уже осторожно спускался с лестницы.
      Элиде мыла посуду, прибирала в доме, не пропуская ни одного закоулка и покачивая головой, когда натыкалась на мужнино хозяйничанье. Сейчас он едет по темным улицам между редкими фонарями и, может быть, уже миновал газовый завод. Элиде ложилась в постель, гасила свет. Свернувшись на своей половине, она шарила ногой по той части кровати, где должен был спать муж, стараясь нащупать тепло, оставшееся от его тела, но каждый раз замечала, что там, где лежала она, было теплее, а это значило, что Артуро тоже спал на ее половине. И ее захватывала нежность к нему.
 

 
      Синьора Стефания Р. впервые в жизни возвращалась домой в шесть часов утра.
      Машина остановилась не около ее дома, а немного не доезжая, на углу. Она сама попросила Форнеро выпустить ее тут: ей не хотелось, чтобы привратница увидела, как она, пользуясь отлучкой мужа, является домой на заре да еще в сопровождении молодого человека. Едва заглушив мотор, Форнеро сделал было попытку обнять ее за плечи. Но Стефания отстранилась от него, словно здесь, рядом с домом, все стало по-другому. С неожиданной поспешностью она выскочила из машины, наклонилась к окошку и, сделав Форнеро знак трогаться и поскорее уезжать, быстрыми маленькими шажками побежала по тротуару, пряча лицо в поднятый воротник пальто. Значит, она изменила мужу?
      Парадное, однако, оказалось запертым. Этого Стефания Р. не ожидала. Ключа она не захватила. Собственно, она потому и не ночевала дома, что не захватила ключа. Все дело было именно в этом. Правда, если бы она сумела попасть домой пораньше с вечера, она бы любым способом добилась, чтобы ей открыли; конечно, она должна была раньше вспомнить, что ушла без ключа. Так нет же, все вышло так, как будто она нарочно все подстроила! Вчера она ушла еще засветло и не взяла ключа, надеясь к ужину быть дома, но вместо этого поддалась на уговоры подруг, с которыми не виделась уже бог знает сколько времени, и этих молодых людей, их приятелей, и сперва пошла с ними поужинать, а потом вместе со всей компанией отправилась выпить и потанцевать сперва к одному, потом к другому. А в два часа ночи, понятно, было уже поздно думать о каких-то ключах. И все это потому, что она капельку влюбилась в этого мальчика Форнеро. Влюбилась? Капельку влюбилась. В этих делах все нужно видеть таким, как оно есть на самом деле, ни больше, ни меньше. Она провела с ним ночь, это верно. И тем не менее "провела ночь" – слишком сильное выражение, даже, можно сказать, совершенно неподходящее в этом случае. Просто она вместе с этим юношей дожидалась того часа, когда открывают парадную дверь. Только и всего. Она полагала, что ее отпирают в шесть часов утра, и, как только время подошло к шести, поспешила вернуться домой. Правда, не только поэтому. Во-первых, ей не хотелось, чтобы прислуга, которая обычно приходила к ним около семи, догадалась, что хозяйка не ночевала дома. А кроме того, как раз сегодня должен вернуться муж.
      И вот она оказалась перед запертой дверью, одна, на пустой улице, залитой в этот ранний утренний час таким прозрачным светом, каким он не бывает ни днем, ни вечером. Рано утром всегда кажется, будто смотришь на все через увеличительное стекло. Стефанию Р. охватила растерянность. Ей захотелось очутиться спящей в своей постели, спящей уже много часов тем глубоким сном, каким она всегда спала по утрам, захотелось, чтобы рядом был муж, захотелось даже почувствовать себя под его защитой. Но это длилось одно мгновение, может быть, и того меньше. Может быть, она только ожидала, что ее охватит растерянность, а на самом деле не испытала ничего похожего. Ей было досадно, что привратница до сих пор не открыла дверь, даже очень досадно. Но в этом утреннем воздухе, в том, что она в такой час оказалась одна на пустынной улице, во всем этом было нечто такое, что приятно волновало кровь. Она нисколько не жалела, что отослала Форнеро: с ним она бы немного нервничала. Сейчас, оставшись одна, она тоже испытывала трепет, но совсем иной: что-то в этом роде она ощущала в ранней юности, только теперь все было совершенно иначе.
      Если говорить честно, она ни капельки не раскаивается в том, что провела ночь вне дома. Нет, совесть ее была спокойна. Но почему? Потому ли, что решительный шаг был уже сделан, что она, наконец, пренебрегла своими супружескими обязанностями, или потому, что она устояла, что вопреки всему сохранила верность мужу? Стефания спрашивала себя, спрашивала и не находила ответа. И от этой неопределенности, от неуверенности в том, как же все-таки обстоит дело, и от утреннего холодка ее охватывал легкий озноб. В конце концов как ей считать: изменила она мужу или нет? Спрятав руки в рукава своего длинного пальто, Стефания несколько раз прошлась перед подъездом. Она вышла замуж года два назад, и ей еще ни разу не приходило в голову изменить мужу. Правда, с тех пор как она стала женой, в ее жизнь вошло какое-то смутное, похожее на ожидание чувство, ей как бы все время казалось, будто чего-то не хватает. Это чувство было чем-то вроде продолжения ее девичьих ожиданий, словно она не стала еще совсем взрослой или, во всяком случае, осталась менее взрослой, чем муж, и сейчас ей следует, наконец, догнать его, стать равной ему в глазах всего света. Так чего же она ждала? Измены? И было ли изменой ее приключение с Форнеро?
      Она увидела, как в баре, расположенном на другой стороне улицы, через два дома от ее подъезда, подняли жалюзи, и вдруг почувствовала, что ей просто необходимо выпить чашку горячего кофе, именно сейчас, сию минуту. Она направилась к бару. Нет, Форнеро еще совсем мальчик. Разве о нем можно думать всерьез? Они всю ночь прокатались в его машине, колесили по холму, ездили по набережным, потом смотрели, как всходит солнце, под конец остались без бензина, и им пришлось самим толкать машину и будить хозяина бензоколонки. Словом, в эту ночь они вели себя, как школьники. Правда, три или четыре раза Форнеро попытался предпринять кое-что посерьезнее, а один раз даже подвез ее к своему дому и ни за что не хотел ехать дальше, упрямо повторяя: "Перестань выдумывать, идем ко мне". Она не пошла. Правильно ли она сделала? А что будет потом? Нет, сейчас она не хотела думать об этом. Всю ночь она не сомкнула глаз, и ей хотелось спать. Вернее, в том необычном состоянии, в каком находилась Стефания, она еще не чувствовала, что хочет спать, ко если бы она очутилась в кровати, то заснула бы, едва прикоснувшись к подушке. На грифельной доске в кухне она написала бы прислуге, чтобы ее не будили, и заснула. А потом, позднее, может быть, приехал бы муж и разбудил бы ее. Любит ли она еще своего мужа? Конечно, любит. А что будет потом?, Об этом она сейчас предпочитала не думать. Сейчас она капельку влюбилась в этого Форнеро. Совсем капельку. Но когда же откроют это проклятое парадное?
      В баре все стулья были еще сложены в углу, пол засыпан опилками, за стойкой суетился бармен. Стефания вошла. Она не испытывала ни малейшего смущения из-за того, что явилась сюда в такое необычное время. Кому какое дело до нее? Может быть, она недавно встала, или едет на станцию, или только что с поезда? А кроме того, кому она обязана давать отчет? Она почувствовала, как от этой мысли ей стало приятно.
      – Черный кофе, двойной и погорячее, – сказала она официанту.
      Стефания проговорила это непринужденным тоном уверенного в себе человека, будто она уже сто лет знает и этого официанта и этот бар, где на самом деле не бывала ни разу в жизни.
      – Слушаюсь, синьора, один момент, сейчас нагреется машинка, и ваш кофе будет готов, – отозвался бармен и прибавил: – Здесь по утрам приходится больше думать о том, чтобы самому согреться, чем о том, чтобы согреть машинку.
      – Бррр! – отозвалась Стефания, улыбнувшись и забираясь поглубже в воротник своего пальто.
      В баре находился еще один человек, посетитель, стоявший в стороне и смотревший на улицу через витринное стекло. Стефания заметила его только после того, как он повернулся на ее шутливое "бррр!", и тотчас же, будто присутствие сразу двух мужчин вдруг снова пробудило в ней застенчивость, внимательно посмотрела на себя в зеркальную дверь, ведущую в заднее помещение бара. Нет, глядя на нее, нельзя было догадаться, что она прогуляла всю ночь напролет. Она была только немного бледнее, чем обычно. Стефания вытащила из сумочки пудреницу, несколько раз провела по лицу пуховкой.
      Мужчина подошел к стойке. На нем было темное пальто, белое шелковое кашне и синий костюм.
      – В такую рань, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – все, кто не спит, делятся на две категории: те, кто еще, и те, кто уже.
      Стефания чуть заметно улыбнулась. Она не взглянула на него, тем более что уже успела достаточно хорошо его рассмотреть. У него было выразительное и в то же время немного пошловатое лицо, характерное для той категории мужчин, которые так усердно прощают свои и чужие грехи, что задолго до старости впадают в состояние, находящееся где-то между мудростью и слабоумием.
      – …И когда в такое время вдруг встречаешь хорошенькую женщину, то, сказав ей: "Доброе утро!"… – Он вытащил изо рта сигарету и поклонился Стефании.
      – Доброе утро! – ответила она немного иронически, но без лишней резкости.
      – …невольно задаешь себе вопрос: "Еще? Уже? Уже или еще?" Вечная загадка!
      – Что? – спросила Стефания с видом человека, который все понял, но просто не хочет поддерживать игру.
      Мужчина бесцеремонно рассматривал ее, однако ей было совершенно безразлично, даже если бы он понял, что она из тех, кто "еще".
      – А вы? – лукаво спросила она.
      Она уже поняла, что этот синьор просто болтливый ночной гуляка и что не признать его полуночником с первого взгляда значит смертельно обидеть его.
      – Я? Еще! Всегда еще! – ответил он, потом вдруг на минуту задумался. – А почему? Не догадываетесь? – улыбаясь ей, он теперь уже подшучивал над самим собой. Потом опять остановился, проглатывая что-то, словно у него все время набегала слюна. – Дневной свет гонит меня в мою нору, как нетопыря, – сказал он рассеянно, как будто повторяя слова затверженной роли.
      – Вот ваше молоко, а это кофе для синьоры, – сказал бармен.
      Мужчина подул на стакан и принялся медленно, маленькими глоточками отхлебывать из него.
      – Вкусно? – спросила Стефания.
      – Мерзость! – отозвался он и добавил: – Говорят, обезвреживающее средство, своего рода противоядие. Но мне-то теперь уже никакие средства не помогут. Если меня укусит ядовитая змея, то плохо придется не мне, а ей.
      – Ну, пока вы здоровы… – пробормотала Стефания.
      Уж не слишком ли он разошелся?
      – Для меня есть одно противоядие, и если вы хотите, чтобы я вам сказал…
      Да, пожалуй, так он дойдет бог знает до чего.
      – Сколько с меня? – спросила Стефания, обратившись к официанту.
      – …это женщина, которую я ищу всю свою жизнь… – продолжал гуляка.
      Стефания вышла взглянуть, не открыли ли парадное. Она прошла несколько шагов по направлению к дому. Нет, все еще заперто. Тем временем мужчина в пальто тоже вышел из бара с явным намерением увязаться за ней. Стефания повернула назад и снова вошла в бар. Мужчина, не ожидавший этого, в нерешительности остановился, двинулся было следом за ней, но потом, словно примирившись со своей неудачей, прошел мимо дверей и, покашливая, поплелся своей дорогой.
      – У вас есть сигареты? – спросила Стефания бармена.
      Еще идя по улице, она мечтала о том, что, как только придет домой, сразу закурит. У нее не осталось ни одной сигареты, а табачные киоски были еще закрыты.
      Бармен вынул пачку сигарет. Стефания спрятала ее в сумочку и расплатилась.
      Она снова вышла и остановилась у дверей бара. В эту минуту у самых ее ног стремительно проскочила собака на поводке, тащившая за собой охотника с ружьем, патронташем и ягдташем.
      – Фу, Фризетт, куш! Ложись! – воскликнул охотник и, заглянув в бар, громко добавил: – Кофе!
      – Ох, какой красивый! – заметила Стефания, поглаживая собаку. – Это сеттер?
      – Бретонский спаньель, – ответил охотник. – Сука.
      Охотник был очень молод и немного резковат, скорее всего от робости, а не от чего-либо другого.
      – И сколько же ему, то есть ей, лет?
      – Скоро будет десять месяцев. Фу, Фризетт! Умница!
      – Значит, за куропатками? – заметил хозяин, когда они вошли в бар.
      – Да нет, так, больше, чтобы натаскать собаку… – ответил охотник.
      – И далеко вы? – спросила Стефания.
      Охотник назвал местечко совсем недалеко от города.
      – На машине – два шага, – добавил он. – К десяти уже буду дома. Надо еще на работу поспеть…
      – А там красиво, – сказала Стефания.
      Ей почему-то хотелось продолжать разговор, хотя говорить, собственно, было не о чем.
      – Да, есть там одна долинка, открытая, чистая, ни деревца, сплошь один бурьян. По утрам даже тумана не бывает, все видно как на ладони… Все дело за собакой – поднимет перо…
      – Вот если бы мне работать с десяти! – перебил его бармен. – Я бы, наверно, никогда раньше чем без четверти не вставал.
      – Э! Знаете, я тоже иногда не прочь поспать, – отозвался охотник. – Но как вспомнишь: один, на приволье, пока все еще спят… не знаю… Каждый раз так и тянет. Своего рода страсть.
      Стефания ясно видела, что юноша только делает вид, будто оправдывается, а в глубине души неимоверно гордится собою, жгуче ненавидит этот спящий вокруг город и упрямо желает чувствовать себя не таким, как все.
      – Вы уж не обижайтесь, но для меня вы, охотники, все равно что сумасшедшие, – сказал бармен. – И причина тут одна: не могу понять, как можно по доброй воле вскакивать ни свет ни заря.
      – А я их понимаю, – вмешалась Стефания.
      – Ну… кто его знает! – возразил охотник. – Такая же страсть, как все прочие.
      Теперь он во все глаза смотрел на Стефанию, и казалось, что та убежденность, с какой он начал этот разговор об охоте, теперь рухнула, что присутствие Стефании заставило его усомниться в истинности своих убеждений, навело на мысль, что, пожалуй, счастье вовсе не там, где он его искал.
      – Нет, правда, – продолжала Стефания, – я это понимаю! В такое утро, как сейчас…
      Некоторое время охотник стоял молча, с видом человека, которому хочется поговорить, но он не знает, что сказать.
      – В такую погоду, когда сухо и не жарко, собака лучше всего работает… – произнес он наконец.
      Он уже допил кофе и расплатился. Собака тянула его к выходу, но он все не решался уйти. Под конец он неловко пробормотал:
      – А если так, то почему бы вам не отправиться туда, синьора?
      Стефания улыбнулась.
      – Вы хотите сказать: в другой раз, когда мы опять вот так же встретимся, мы это устроим, да?
      Охотник промычал что-то, потоптался еще немного, оглядываясь по сторонам и стараясь найти какую-нибудь новую зацепку, чтобы продолжить разговор, потом нерешительно проговорил:
      – Ну ладно, я пошел. До свиданья.
      Стефания и бармен пожелали охотнику всего хорошего, и он позволил, наконец, собаке вытащить себя на улицу.
      В бар вошел рабочий, немолодой человек с веселым лицом, заказал стопку виноградной.
      – За здоровье всех, кто рано встает, – сказал он, поднимая стакан, – а в первую очередь за прекрасных синьор.
      – Ваше здоровье, – вежливо сказала Стефания.
      – Рано утречком чувствуешь себя хозяином жизни, – сказал рабочий.
      – А по вечерам нет? – спросила Стефания.
      – Вечером хочется спать, – сказал он. – И ни о чем не думается. А если начнешь думать – беда…
      – А мне вот по утрам так и лезут в голову разные случаи, один за другим, – заметил бармен.
      – А почему? Потому что перед работой требуется хорошая пробежка. Вот я, например, езжу на завод на велосипеде с моторчиком. Едешь, а в лицо тебе холодный ветер…
      – Ветер отгоняет мысли, – заметила Стефания.
      – Вот, вот, синьора меня понимает, – подхватил рабочий. – А если понимает, то должна выпить со мной рюмочку.
      – Спасибо, я не пью, право.
      – Нет, утром обязательно требуется рюмочка. Две рюмки виноградной, хозяин!
      – Да нет же, я серьезно не пью. Выпейте лучше вы за мое здоровье, мне будет приятнее.
      – Что, совсем не пьете?
      – Ну, иногда, вечером…
      – Вот видите! В этом ваша ошибка.
      – Мы их столько делаем, ошибок, что…
      – Ну что с вами делать, за ваше здоровье, – сказал рабочий и опрокинул сперва одну рюмку, потом другую. – Один и один – два, – заметил он. – Вот смотрите, сейчас я вам объясню…
      Стефания стояла одна среди этих мужчин, непохожих друг на друга, разговаривала с ними. Она была спокойна, уверена в себе, не испытывала ни малейшего смущения. Это было нечто новое, чего она не знала до сегодняшнего утра.
      Она вышла из бара, чтобы еще раз взглянуть, не открыли ли парадное. Следом за ней вышел рабочий, уселся на свой велосипед с моторчиком, натянул перчатки.
      – А вам не холодно? – спросила Стефания.
      Рабочий похлопал себя по груди, и Стефания услышала громкий шелест газет.
      – У меня броня, – сказал он и, переходя на диалект, добавил: – Прощайте, синьора!
      Стефания ответила ему тоже на диалекте, и он уехал.
      И тут Стефания вдруг поняла, что случилось нечто такое, что уже никогда не позволит ей вернуться назад, к прошлому. Побыв одна среди этих мужчин, поговорив с этим гулякой, с этим охотником, с этим рабочим, она вдруг стала совсем другой. Она провела с ними все утро одна, она держалась с ними, как равная, и это значило, что наступило ее совершеннолетие, то совершеннолетие, о котором она мечтала. А о Форнеро она ни разу даже не вспомнила.
      Парадное было открыто. Стефания Р. быстро перебежала улицу и юркнула в дом. Привратница ее не заметила.
 

 
      Островок обрывался в море крутыми скалистыми склонами. Поверху он весь зарос низким густым кустарником, которого не могла убить близость моря. В небе летали чайки. Это был крошечный островок почти у самого побережья, пустынный и дикий. На шлюпке его без труда можно объехать за полчаса и даже не на шлюпке, а на такой вот резиновой лодочке, в какой плывут сейчас двое – мужчина, спокойно гребущий коротким веслом, и женщина, которая, растянувшись на дне, подставляет тело горячему солнцу. Когда они подплыли к острову, мужчина перестал грести и прислушался.
      – Что ты слушаешь? – спросила она.
      – Тишину, – сказал он. – На островах такая тишина, что ее слышно.
      Действительно, тишина всегда оплетена тончайшей сетью едва уловимых звуков. И тишина этого острова была совсем не похожа на тишину окружавшего его неподвижного моря: она была наполнена шелестом ветвей, щебетом птиц и неожиданным форканьем крыльев. Внизу, у подножия скал, тихое в эти дни море лучилось ослепительной голубизной. Его прозрачные воды до самого дна были пронизаны солнцем. Кое-где в скалистой стене зияли провалы, ведущие в полузатопленные водой пещеры. Их-то и хотели осмотреть мужчина и женщина, сидевшие в резиновой лодке, которая плыла сейчас вдоль берега, лениво подгоняемая веслом.
      Островок лежал у самого южного побережья, пока еще редко посещаемого туристами. Узнелли и Делия – так звали эту пару – приехали сюда с севера в надежде покупаться и отдохнуть на свободе. Узнелли был довольно известным поэтом; Делия Н. – очаровательной женщиной. Делия была большой почитательницей юга, больше того, она страстно, поистине фанатично любила его. Лежа сейчас в лодке, она непрестанно восхищалась всем, что видела вокруг, и в то же время как будто спорила с Узнелли, который был в этих краях впервые и, как ей казалось, не совсем разделял ее восторг.
      – Подожди еще, – говорил он, – подожди.
      – Да чего ждать? – восклицала она. – Чего же тебе еще надо? Что может быть прекраснее этого?
      Однако Узнелли и по натуре и по привычке, свойственной подлинным поэтам, был недоверчив к чувствам и словам, уже усвоенным другими, он больше склонен был искать и находить скрытую, непризнанную красоту, нежели восхищаться явною и бесспорною; потому нервы его были все время напряжены. Быть счастливым значило для него вечно прислушиваться, тревожно ожидая чего-то, жить затаив дыхание. С тех пор как он полюбил Делию, его осторожное, сдержанное отношение к миру оказалось в опасности, он ясно видел это и все-таки не хотел отказываться ни от самого себя, ни от счастья, открывающегося перед ним. Сейчас он все время ожидал чего-то, как будто и ликующая, как песня, голубизна воды, и приглушенный пепельно-серый тон зелени на берегу, и рыбий плавник, внезапно рассекавший воду именно в том месте, где гладь моря казалась особенно неподвижной, – словом, каждая ступень совершенства, которой достигает здесь природа, есть только преддверие новой, более высокой ступени, за которой следует еще более высокая, и так до тех пор, пока небо и земля не разомкнутся по незримой линии горизонта, словно створки ракушки, и в просвете не блеснет иная планета или новое слово.
      Лодка вошла в пещеру. У входа стены ее широко раздвигались, образуя большое изумрудно-зеленое озеро, над которым нависал высокий массивный свод. Дальше пещера суживалась и переходила в темный тесный тоннель. Узнелли, подгребая веслом, заставил лодку повернуться вокруг оси, чтобы полюбоваться причудливой игрой света. Снаружи, за изломанным полукружием свода, все сияло ослепительными красками, казавшимися еще ярче по сравнению с полумраком пещеры. Зеркальное море отбрасывало вверх прямые снопы света, и от этого становились заметнее мягкие тени, уходившие в глубину. Светлые блики и кружевные отсветы, переливаясь и скользя по скалистым стенам и своду пещеры, делали их такими же зыбкими, как вода, плескавшаяся внизу.