Jeanne Kalogridis THE BORGIA BRIDE

Калогридис Д. Невеста Борджа

М.: Изд-во Эксмо; СПб.: ИД Домино, 2006.ISBN5-699-14970-8

Пролог

Кантерелла — вот как это называется: ядовитый порошок, столь смертоносный, что одной его крупинки достаточно, чтобы убить человека, свести его в могилу за считанные дни. Воздействие его ужасно. Голова болит, словно ее сдавливают тисками, перед глазами все расплывается, тело трясет в лихорадке. Начинается кровавый понос, и внутренности скручивает такая боль, что жертва принимается выть.

Слухи твердят, что лишь Борджа знают тайну этого яда: как составлять его, как хранить, как подать, чтобы замаскировать вкус. Родриго Борджа — или, возможно, мне следовало бы сказать, его святейшество Александр VI — узнал эту тайну от своей любовницы, огненноволосой Ваноццы Каттаней, еще когда был простым кардиналом. Старший брат Родриго, Педро Луис, несомненно, был бы избран Папой… если бы не умелое и своевременное применение кантереллы.

Родриго и Ваноцца как любящие родители поделились рецептом со своими отпрысками — во всяком случае, со своей миловидной дочуркой, Лукрецией. Кто лучше сумеет убаюкать настороженность, чем Лукреция с ее застенчивой улыбкой и нежным голоском? Кто успешнее совершит убийство и предательство, чем Лукреция, которую восхваляют как самую невинную девушку в Риме?

«Лихорадка Борджа» прошлась по Риму, словно чума, прореживая ряды прелатов до тех пор, пока жизнь каждого кардинала, располагающего хоть какими-то средствами, не превратилась в кошмар. В конце концов, ведь когда кардинал умирает, его богатства отходят к Церкви.

Для того чтобы вести войну, нужно много денег. Много денег, чтобы собрать такую большую армию, которая смогла бы захватить все города-государства по всей Италии, чтобы объявить себя главой не только в вопросах духовных, но и в вопросах мирских. А именно этого Папа и его незаконнорожденный сын Чезаре жаждали больше, чем Царствия Небесного. Они желали заполучить сей мир.

Сейчас я сижу в замке Сант-Анджело вместе с другими женщинами. Из окна моей комнаты я вижу неподалеку Ватикан, папские апартаменты и дворец Святой Марии, где я когда-то жила вместе с мужем. Мне позволяют гулять по саду и обращаются со мной учтиво, но это не более чем дань приличиям: я здесь пленница. Я проклинаю тот день, когда впервые услышала имя Борджа. Я молюсь о том дне, когда услышу колокольный звон, возвещающий о смерти старика.

Но для этого нужна свобода. И вот я держу флакон и рассматриваю его на просвет в лучах яркого римского солнца, льющегося в окна. Флакон из изумрудно-зеленого венецианского стекла сияет, словно драгоценный камень; порошок в нем тусклый, непрозрачный, голубовато-серый.

«Кантерелла, — шепчу я. — Милая, милая кантерелла, спаси меня…»

ОСЕНЬ 1488 ГОДА

Глава 1

Я — Санча Арагонская, внебрачная дочь человека, который на год стал Альфонсо II, королем Неаполя. Как и Борджа, мое семейство явилось на Итальянский полуостров из Испании, и, подобно им, я говорю по-испански дома и по-итальянски в обществе.

Самое яркое воспоминание детства у меня относится к одиннадцатому году жизни, к девятнадцатому сентября 1488 года от Рождества Господа нашего. Это был праздник в честь святого Януария, покровителя Неаполя. Мой дедушка, король Ферранте, выбрал эту дату, дабы отпраздновать тринадцатую годовщину своего восхождения на неаполитанский трон.

Обычно мы, королевская семья, не участвовали в торжествах, проводившихся в огромном кафедральном соборе, построенном в честь святого Януария. Мы предпочитали праздновать в уюте Кьеза Санта Барбара, церкви, расположенной среди садов королевского дворца, Кастель Нуово. Но в том году дедушка решил, что это будет хорошим политическим ходом — провести публичную церемонию в честь годовщины. И поэтому наша огромная процессия двинулась в собор, а с некоторого расстояния на нас глазели зие — тетушки собора Сан Дженнаро, причитающие женщины в черном, молившие святого, чтобы он защитил и благословил Неаполь.

А Неаполь нуждался в благословении. Он побывал ареной множества войн: мое семейство, Арагонская династия, завоевала этот город в кровопролитном сражении всего сорок шесть лет назад. Хотя мой дедушка мирно унаследовал трон от своего отца, Альфонсо Великодушного, самому Альфонсо пришлось бороться за Неаполь с анжуйцами, сторонниками этого француза, Карла Анжуйского. Короля Альфонсо любили за то, что он заново отстроил город, возвел величественные дворцы и базарные площади, укрепил стены, пополнил королевскую библиотеку. Моего дедушку любили меньше. Он стремился укрепить свою власть над местными дворянами, в жилах которых текла анжуйская кровь. Он много лет вел мелочные войны с разнообразными баронами и никогда не доверял собственному народу. А тот, в свою очередь, никогда не доверял ему.

Еще в Неаполе часто случались землетрясения, включая и землетрясение 1343 года, свидетелем которого оказался Петрарка и которое разрушило половину города и потопило все корабли в обычно мирном порту. А еще там есть Везувий, доныне склонный к извержениям.

Потому-то в тот день мы и пришли, дабы обратиться с мольбой к святому Януарию и, если повезет, узреть чудо.

Процессия, направлявшаяся в кафедральный собор, была весьма величественной. Впереди шли мы, женщины и дети, принадлежащие к королевскому семейству, в сопровождении стражников в сине-золотых одеждах; мы прошли к алтарю мимо одетых в черное простолюдинов, склонявшихся перед нами, словно колосья под ветром. Первой шла королева, супруга Ферранте, пышная, цветущая Хуана Арагонская, за ней — мои тетушки Беатриса и Леонора. Следующей шла моя на тот момент незамужняя сводная сестра Изабелла, которой поручено было приглядывать за мной и моим восьмилетним братом Альфонсо, а также за самой младшей дочерью Ферранте, моей тетей Джованной, родившейся в один год со мной.

Старшие женщины были в традиционном наряде неаполитанских дворянок: в черных платьях с пышными юбками, туго зашнурованными корсетами и рукавами, узкими сверху и расходящимися на ширину церковных колоколов к запястью, так что они ниспадали куда ниже бедра. Нам, детям, дозволялись более яркие цвета. На мне было платье из ярко-зеленого шелка с парчовым корсетом, туго затянутым на отсутствующей груди. На шее у меня была нитка морского жемчуга и маленький золотой крестик, а на голове — вуаль из тонкой черной ткани. Альфонсо был в светло-голубом бархатном камзольчике и брюках.

Мы с братом шли, взявшись за руки, следом за нашей сводной сестрой. Я изо всех сил делала гордый и уверенный вид, упорно глядя на подол платья Изабеллы, а мой брат тем временем непринужденно оглядывал собравшихся. Я же позволила себе лишь однажды бросить взгляд в сторону, на трещины в арке между двумя мраморными колоннами и на расколотый надвое круглый портрет святого Доминика над аркой. Прямо под ним были устроены строительные леса, останки ремонта, тянувшегося с землетрясения, которое причинило значительный ущерб собору — еще за два года до прихода Ферранте к власти.

Меня огорчало, что меня сдали на попечение Изабеллы, а не моей матери. Обычно отец всегда приглашал для таких случаев мою мать, восхитительную золотоволосую красавицу из знатной семьи, мадонну Трузию Газзела. Ее общество доставляло ему удовольствие. Мне кажется, отец был не способен на любовь, но в нежных объятиях моей матери он определенно подходил достаточно близко к этому.

Однако король Ферранте заявил, что это неприлично — вести любовницу отца в церковь вместе с королевской семьей. И точно так же решительно дед настоял на том, чтобы взять меня и моего брата Альфонсо. Мы были детьми, и нас не винили за случайности, сопутствовавшие нашему рождению. В конце концов, Ферранте сам был незаконнорожденным.

Потому нас с братом растили как королевских детей, со всеми правами и привилегиями, в королевском дворце Кастель Нуово. Моя мать могла беспрепятственно приходить и уходить, в соответствии с желаниями отца, и часто оставалась во дворце вместе с нами. Лишь тонкие намеки наших единокровных братьев и сестер и более прямолинейные отцовские напоминали нам, что мы — существа низшего разряда. Я не играла ни с законнорожденными детьми моего отца, которые были на несколько лет старше, ни с моей тетей Джованной или дядей Карло, которые были почти одного возраста со мной. Но зато мы с моим младшим братом Альфонсо были неразлучны. Альфонсо, хоть его и назвали в честь отца, был его полной противоположностью — златокудрый, миловидный, добродушный; его проницательному уму было совершенно не свойственно коварство. У него были светло-голубые глаза мадонны Трузии, в то время как я поразительно походила на отца, настолько, что, будь я мужчиной, нас с ним можно было бы назвать близнецами, родившимися с разрывом в поколение.

Изабелла провела нас в боковой придел перед алтарем, отгороженный шнурами; даже после того, как нас поставили на отведенные нам места, мы с Альфонсо продолжали держаться за руки. Огромный собор подавлял нас. Высоко вверху, на расстоянии нескольких небес, располагался массивный позолоченный купол, сверкающий в солнечном свете, что струился через его сводчатые окна.

Следом появились мужчины, принадлежащие к королевской семье. Возглавлял их мой отец — Альфонсо, герцог Калабрии, обширного сельского края, расположенного далеко на юге, на восточном побережье. Наследник трона, он славился своей неукротимостью в битве; в молодости он отбил пролив Отранто у турок, одержав победу, которая принесла ему если не любовь народа, то известность. Каждое его движение, каждый взгляд и жест были властными и угрожающими; это впечатление подчеркивал строгий черно-красный костюм. Он был красивее любой из присутствовавших женщин, с его безукоризненно прямым тонким носом и высокими скулами. У него были красные, полные, чувственные губы и тонкие усики, а под короной блестящих угольно-черных волос приковывали внимание большие темно-голубые глаза.

Лишь одно портило его красоту — холодность выражения лица и глаз. Его жена Ипполита Сфорца, умерла четыре года назад; прислуга и наши родственницы шептались, что она якобы пошла на это, чтобы избавиться от жестокости мужа. Я плохо помнила эту несчастную, хрупкую женщину с глазами навыкате; отец никогда не упускал случая напомнить ей о ее недостатках или о том факте, что их брак был заключен исключительно ради выгоды, поскольку Ипполита принадлежала к одному из самых древних и влиятельных семейств Италии. Он также уверял несчастную Ипполиту, что получает куда больше удовольствия от объятий моей матери, чем от ее.

Я смотрела, как он прошел мимо женщин и детей, выстроившихся перед алтарем, и встал сбоку от пустого трона, ожидающего появления его отца, короля.

За ним шли мои дяди, Федерико и Франческо. Потом шел старший сын моего отца, названный в честь деда, но обычно его любовно называли Феррандино, «маленький Ферранте». Ему тогда было девятнадцать — второй в линии наследования, второй из красивейших мужчин Неаполя, но более привлекательный благодаря своему доброму и отзывчивому характеру. Когда он прошел мимо молящихся, вслед ему понеслись женские вздохи. За Феррандино следовал его младший брат Пьеро, имевший несчастье походить на свою мать.

Последним вошел король Ферранте, в плаще и штанах из черного бархата, в камзоле из серебристой парчи, красиво расшитой золотым узором. Он был опоясан мечом, изукрашенным драгоценными камнями; этот меч был вручен ему при коронации. Хоть я знала его как старика, хромающего из-за подагры, в тот день он двигался легко и изящно. Его приятная внешность пострадала от возраста и потворства собственным желаниям. Волосы у него были белые и редкие, через них проглядывал порозовевший от солнца череп; аккуратно подстриженная борода скрывала тяжеловесный раздвоенный подбородок. Брови у него были густые и устрашающие, с какого бока ни взгляни, как будто каждый волосок пытался торчать в свою сторону. А под этими бровями прятались глаза, поразительно похожие на мои и отцовские, — ярко-синие с зеленоватым оттенком, меняющие цвет в зависимости от освещения и окружающей обстановки. Нос у него был большой, изрытый оспинами, а щеки были испещрены проступившими сосудами. Но держался он прямо и по-прежнему способен был заставить людей замолчать одним своим появлением. Когда он вошел в собор Сан Дженнаро, на лице его застыло суровое выражение, порожденное свирепостью. Толпа склонилась еще ниже и так и застыла, пока король не уселся на трон перед алтарем.

Лишь после этого люди осмелились выпрямиться. Лишь после этого хор запел.

Я вытянула шею, и мне удалось разглядеть алтарь, где перед рядом свечек стоял серебряный бюст святого Януария в епископской митре. Неподалеку высилась мраморная статуя чуть больше человеческого роста, изображавшая Януария при всех регалиях, с рукой, воздетой для благословения, с епископским посохом на сгибе другой руки.

Как только король занял свое место, а хор смолк, вышел епископ Неаполитанский и прочел молитву. Затем появился его помощник, несущий серебряный реликварий в форме фонаря. За стеклом виднелось что-то маленькое и темное. Мне почти ничего не было видно из-за малого роста — обзор перегораживали спины моих облаченных в черное тетушек и бархатные плащи мужчин, но я выглядывала в щели между ними. Я знала, что это флакон с засохшей кровью святого Януария, которого мучили, а потом обезглавили по приказу императора Диоклетиана больше тысячи лет назад.

Наши епископ и священник читали молитвы. Тетушки Сан Дженнаро звучно причитали, взывая к святому. Священник осторожно, не прикасаясь к стеклу, повернул реликварий — раз, потом другой.

Казалось, будто прошла целая вечность. Стоявшая рядом со мной Изабелла опустила голову и зажмурилась; губы ее шевелились в беззвучной молитве. С другой стороны от меня маленький Альфонсо тоже с серьезным видом опустил голову, но зачарованно поглядывал на священника из-под кудрей.

Я истово верила в силу Господа и святых, вмешивающихся в дела людей. Решив, что безопаснее всего будет последовать примеру Изабеллы, я склонила голову, крепко зажмурилась и зашептала молитву, обращенную к святому покровителю Неаполя. «Благослови наш возлюбленный город и сохрани его. Защити короля, и моего отца, и мою маму, и Альфонсо. Аминь».

По толпе пробежал благоговейный гул. Мне удалось разглядеть алтарь и священника, гордо демонстрирующего присутствующим серебряный реликварий.

— II miracolo е fatto! — провозгласил он.

«Чудо свершилось».

Хор вместе с прихожанами запел «Те деум», восхваляя Бога за то, что он ниспослал нам это благословение.

Мне с моего места не видно было, что произошло, но Изабелла шепотом сообщила мне на ухо, что темное, сухое вещество во флаконе начало таять, затем запузырилось и древняя кровь снова стала жидкой. Святой Януарий подтвердил, что он услышал наши молитвы и что он доволен: он будет защищать город, как и в годы своей земной жизни, когда он был здесь епископом.

Изабелла сказала, что это добрый знак, особенно для короля в день годовщины его коронации. Святой Януарий будет оберегать его от всех врагов.

Нынешний епископ Неаполитанский взял реликварий у священника и шагнул от алтаря к трону. Он протянул квадратную коробку из серебра и стекла королю Ферранте и остановился, ожидая, что монарх встанет и подойдет.

Но мой дед не встал и не преклонил колени при виде этого чуда. Он так и остался сидеть на троне, и епископу пришлось поднести реликварий к нему. Лишь после этого Ферранте уступил древнему обычаю и коснулся губами стекла, за которым находилась священная кровь.

Епископ вернулся к алтарю. Мужчины Арагонского дома стали подходить к нему по очереди — первым шел мой отец — и целовать священную реликвию. За ними двинулись мы, женщины и дети; мы с братом по-прежнему крепко держались за руки. Я прижалась губами к стеклу, согретому дыханием моих родственников, и взглянула на темную жидкость внутри. Я слыхала о чудесах, но никогда не видела ни одного; я была изумлена.

Я постояла, дожидаясь Альфонсо. Потом мы вместе вернулись на наше место.

Епископ передал реликварий обратно священнику и благословляющим жестом перекрестил сначала моего деда, потом прочих членов королевской семьи.

Хор запел. Старый король встал, немного неловко. Стражники покинули свои места у трона и вместе с королем направились к выходу из церкви, где нас ожидали экипажи. Как всегда, мы двинулись следом.

Обычай требовал, чтобы все прихожане, включая особ королевской крови, оставались на месте до завершения церемонии, пока каждый присутствующий не подойдет и не поцелует реликвию; но Ферранте был слишком нетерпелив, чтобы дожидаться простолюдинов.

Мы вернулись в Кастель Нуово, огромное кирпичное здание в форме трапеции, дворец, возведенный двести лет назад Карлом Анжуйским. Он сначала убрал рассыпающиеся останки францисканского монастыря, посвященного Деве Марии. Карл ценил безопасность превыше изящества: на каждом углу замка, который он назвал Мачио Ангиомо (Анжуйская крепость), высилось по массивной круглой башне; их зубчатые вершины врезались в небо.

Дворец стоял прямо над заливом, так близко к берегу, что в детстве я часто высовывала руку в окно и воображала, будто глажу море. С моря дул утренний бриз, и я, сидя в экипаже между Альфонсо и Изабеллой, с удовольствием вдыхала соленый морской ветер. Невозможно жить в Неаполе и не видеть моря, а видя — не полюбить его. Древние греки назвали этот город Партенопеей, в честь сирены, полуженщины, полуптицы, которая от неразделенной любви к Одиссею бросилась в море. Согласно легенде, волны вынесли ее на неаполитанский берег; но я даже в детстве знала, что она кинулась в воду вовсе не из-за любви к мужчине.

Я убрала вуаль, чтобы глубже вдохнуть воздух. Наслаждаясь видом — вогнутым полумесяцем залива с темно-фиолетовым Везувием на востоке и с овальной крепостью Кастель дель Ово на западе, — я встала в экипаже и обернулась. Изабелла мгновенно дернула меня, заставляя сесть. Впрочем, сама она при этом сохраняла невозмутимое, царственное выражение лица, с расчетом на зрителей.

Наш экипаж с грохотом вкатился в главные ворота замка; по бокам от них высились башня Стражи и Средняя башня. Башни соединяла беломраморная триумфальная арка Альфонсо Великодушного, возведенная моим прадедом, дабы увековечить его победоносное вступление в Неаполь в качестве нового правителя. Это было первое из множества новшеств, произведенных им в разрушающемся дворце, и как только арка была завершена, прадед перенес свою резиденцию в Кастель Нуово.

Когда мы проезжали под более низкой из двух арок, я взглянула на барельеф, изображавший Альфонсо в его экипаже и приветствующих его дворян. Высоко наверху — так, что она поднималась выше башен, — статуя Альфонсо вскинула руку к небу; король был полон сил и воодушевления. Я тоже чувствовала воодушевление. Я была в Неаполе, со мной были солнце, море и мой брат, и я была счастлива.

Я и подумать не могла, что меня когда-нибудь лишат этой радости.

Как только мы очутились во внутреннем дворе и главные ворота закрылись, мы вышли из экипажей и направились в Большой зал. Там стоял самый большой стол в мире, накрытый для пира. На нем красовались вазы с оливками и фруктами, всевозможный хлеб, два жареных кабана с апельсинами в пасти, жареная фаршированная птица и разнообразные дары моря, включая сочных маленьких лангустов. Еще там было много вина «Лакрима Кристи», «Слезы Христовы»; это вино делали из греческого винограда, растущего на плодородных склонах Везувия. Нам с Альфонсо вино разбавляли водой. Зал был украшен всяческими цветами. Огромные мраморные колонны были задрапированы полотнищами золотой парчи с отделкой из синего бархата, а по ним вились гирлянды пунцовых роз.

Нас встретила наша мать, мадонна Трузия; мы побежали к ней. Старый Ферранте любил ее, и его нимало не волновало, что она родила моему отцу двоих детей без благословения церкви. Как всегда, она поцеловала нас и обняла. Я подумала, что она — самая красивая женщина здесь. Она прямо-таки сияла, невинная золотоволосая богиня среди стаи коварных ворон. Как и ее сын, она была добра и простодушна и думала не о политических преимуществах, которые она могла бы приобрести, а о любви и утешении, которые она могла дать. Она села между мной и Альфонсо, а Изабелла — справа от меня.

Ферранте сидел во главе стола. На некотором отдалении за ним высилась арка, ведущая в тронный зал, а оттуда — в его личные покои. Над аркой висело огромное полотнище с королевскими знаками Неаполя, золотыми лилиями на темно-синем фоне, — флёр-де-лис, унаследованный со дней правления анжуйцев.

В тот день эта арка обладала для меня особой притягательностью; она была моей дорогой к открытию.

Когда пир закончился, позвали музыкантов и начались танцы, а старый король наблюдал за ними с трона. Мой отец, даже не взглянув на нас, детей, взял нашу мать за руку и повел танцевать. Я воспользовалась общим весельем, чтобы ускользнуть от утратившей бдительность Изабеллы и доверить брату свою тайну.

— Я собираюсь найти мертвецов Ферранте, — сказала я ему.

Я вознамерилась войти в личные покои короля без его дозволения — непростительное нарушение этикета даже для члена семьи. Для чужого человека это было бы государственной изменой.

Глаза Альфонсо над кубком сделались круглыми и большими.

— Санча, не надо. Если тебя поймают, я даже не знаю, что сделает отец.

Но я уже много дней боролась с нестерпимым любопытством и больше не могла сдерживать его. Я слыхала, как одна служанка говорила донне Эсмеральде, моей няньке, жадно собирающей слухи о королевской семье, что это правда: у старика есть тайная комната с мертвецами, в которую он регулярно наведывается. Служанке было приказано вытирать с них пыль и подметать пол. До этого момента я наряду с прочими членами семьи считала, что все это слухи, распущенные врагами деда.

Я была известна своей дерзостью. В отличие от моего младшего брата, который старался радовать взрослых, я постоянно совершала бесчисленные детские преступления. Я забиралась на деревья, чтобы подглядывать за родственниками, занятыми брачными отношениями, — один раз это было осуществление брака, свидетелями при котором были король и епископ, и оба они увидели, как я глазею на них через окно. Я прятала жаб за пазуху и выпускала их на стол во время королевских трапез. И я же в отместку за предыдущее наказание украла на кухне кувшин оливкового масла и вылила его содержимое на порог отцовской спальни. Но моих родителей обеспокоило не столько само оливковое масло, сколько тот факт, что я в десять лет использовала свои лучшие драгоценности, чтобы подкупить стражника, приставленного ко мне, и ускользнуть.

Меня всякий раз бранили и запирали в детской на срок, который варьировался в зависимости от тяжести проступка. Но мне было все равно. Альфонсо охотно оставался пленником вместе со мной, утешал и развлекал меня. И потому я была совершенно неисправима.

Осанистая донна Эсмеральда, хоть она и была служанкой, не испытывала по отношению ко мне ни страха, ни почтения. На нее королевская кровь впечатления не производила. Хоть она и была простолюдинкой, ее отец и мать служили сначала при дворе Альфонсо Великодушного, потом при дворе Ферранте. Она присматривала еще за моим отцом. В те времена донне Эсмеральде было лет сорок пять, и она представляла собой впечатляющую фигуру: она была ширококостной, крепкой, с массивными бедрами и челюстью. Ее волосы цвета воронова крыла, густо усеянные серебряными нитями, были собраны в тугой пучок и убраны под темную вуаль; она носила черное платье, бесконечный траур, хотя ее муж умер почти четверть века назад — он был солдатом на службе у Ферранте. После этого донна Эсмеральда стала исключительно набожной; на ее высокой груди покоился золотой крестик.

У нее не было детей. И хотя она никогда не любила моего отца — на самом деле она почти не скрывала своего презрения по отношению к нему, — с тех самых пор, как Трузия произвела на свет меня, Эсмеральда обращалась со мной, как с родной дочерью.

Хотя она любила меня и изо всех сил старалась оберегать, мое поведение всегда вызывало нарекания с ее стороны. «Ну почему ты не можешь вести себя так, как твой брат?»

Этот вопрос никогда не задевал меня. Я любила своего брата. На самом деле я хотела быть более похожей на него и мою мать, но не могла подавить свою натуру. Тогда Эсмеральда придумала, чем меня уязвить:

«Ты такая же противная, как и твой отец в этом возрасте…»

Тогда же, сидя в огромном обеденном зале, я посмотрела на моего младшего брата и сказала:

— Отец никогда не узнает. Взгляни на них…— Я показала на взрослых. Они смеялись и танцевали. — Никто и не заметит, что меня тут нет. — Я помолчала. — Но как ты можешь утерпеть, Альфонсо? Неужели тебе не хочется узнать, правда ли это?

— Нет, — рассудительно ответил он.

— Но почему?

— Потому что это может оказаться правдой.

Лишь позднее я поняла, что он имел в виду. Но в тот момент я раздраженно взглянула на него, а потом развернулась, взметнув зеленую шелковую юбку, и принялась пробираться через толпу.

Никем не замеченная, я проскользнула под аркой и ее великолепным сине-золотым полотнищем. Мне казалось, я единственная, кто бежал с праздника. Я ошибалась.

К моему удивлению, огромная, обшитая панелями дверь, ведущая в тронный зал, была слегка приоткрыта, как будто кто-то хотел затворить ее, но не до конца преуспел. Я осторожно потянула ее ровно настолько, чтобы проскользнуть в образовавшуюся щель, а потом закрыла дверь за собою.

Зал был пуст, поскольку стражники сейчас приглядывали за своими подопечными в Большом зале. Тронный зал значительно уступал Большому в размерах, но внушал почтение. У центральной стены стоял трон Ферранте: сооружение из темного дерева, покрытое искусной резьбой, с сиденьем из красного бархата, установленное на небольшом помосте высотой в две ступени. Над ним высился балдахин с неаполитанскими лилиями, а с одной стороны от потолка до пола поднимались сводчатые окна, открывая великолепный вид на залив. Сквозь окна, не закрытые ставнями, лился солнечный свет, отражаясь от белого мраморного пола и беленых стен и создавая ощущение сияния и легкости.

Это место казалось слишком светлым, чтобы скрывать какие бы то ни было тайны. Я задержалась на мгновение, оглядываясь по сторонам; мое возбуждение и страх росли. Я боялась, но, как всегда, любопытство превозмогло страх.

Я повернулась к двери, ведущей в личные покои деда.

До сих пор я побывала в них лишь однажды, несколько лет назад, когда Ферранте лежал с сильной лихорадкой. Врачи, убежденные, что он умирает, собрали всю семью попрощаться с ним. Я не была уверена в том, что король вообще помнит меня, но он положил руку мне на голову и одарил меня улыбкой.

Я была поражена. Всю мою жизнь дед небрежно здоровался со мной и братом и тут же отводил взгляд, возвращаясь к более важным делам. Он никогда не стремился общаться с нами, но иногда я замечала, как он внимательно наблюдает за детьми и внуками, оценивая, взвешивая, не пропуская ни единой детали. Он никогда не вел себя недобро или грубо — просто рассеянно. Когда он говорил — даже во время самых многолюдных семейных событий, — то обращался обычно к моему отцу, да и то по вопросам политики. Его поздний брак с Хуаной Арагонской, его третьей женой, был заключен по любви — дед уже не нуждался ни в новых политических преимуществах, ни в новых наследниках. Но его пыл давно угас. Король и королева разошлись по разным покоям и говорили лишь при необходимости.

Когда он, умирающий, как мы думали, положил руку мне на голову и улыбнулся, я решила, что он добрый.

Стоя в тронном зале, я вздохнула поглубже, собираясь с духом, а потом быстро направилась к личным покоям Ферранте. Я не думала, что найду каких-то мертвецов. Меня беспокоило то, что должно было произойти, если меня поймают.

За тяжелой дверью тронного зала шум пира и музыка сделались тише; когда я очутилась здесь, мне стал слышен шорох моей шелковой юбки по каменному полу.

Я нерешительно отворила дверь, ведущую во внешние покои короля. Я узнала эту комнату — мы проходили через нее тогда, во время болезни Ферранте. Здесь находился кабинет: четыре стула, большой стол, столики поменьше, множество канделябров для освещения в позднее время, на стене карта Неаполя и Папской области. Еще там был портрет моего прадеда Альфонсо, изображенного с тем самым мечом, который был сегодня при Ферранте во время церемонии.

Осмелев, я двинулась вдоль стен, выискивая какой-нибудь потайной проход или комнату. Я осмотрела мраморный пол, проверяя, не найдется ли где трещин, намекающих на потайную лестницу, ведущую в подземелье. Но я так ничего и не нашла.

Тогда я направилась во вторую комнату, обставленную для личных трапез. Здесь тоже не было ничего примечательного.

Осталась лишь спальня Ферранте. Проход туда преграждала массивная дверь. Выбросив из головы все мысли о поимке и наказании, я храбро открыла эту дверь и вошла в самый дальний и приватный из королевских покоев.

В отличие от прочих солнечных, жизнерадостных комнат, эта комната была темной и угнетающей. Окна закрывали шторы из темно-зеленого бархата, преграждавшие доступ солнцу и воздуху. Такое же зеленое покрывало закрывало большую часть кровати, вместе с множеством меховых одеял; очевидно, Ферранте сильно мерз.

Комната была украшена на удивление мало для статуса ее владельца. Единственным знаком великолепия был золотой бюст короля Альфонсо Великодушного и золотые канделябры, выстроившиеся по сторонам от кровати.

Мой взгляд тут же скользнул к дальней стене, где находилась еще одна, открытая дверь. За ней обнаружилась маленькая тесная комнатушка без окон, с деревянным алтарем, свечами, четками, статуэткой святого Януария и молитвенной скамеечкой с подушкой.

Однако в этой комнатушке, за скромным алтарем, обнаружилась еще одна дверь, на этот раз закрытая. Она вела еще дальше вглубь, и сквозь щели пробивался тусклый мерцающий свет.

Меня охватило возбуждение, смешанное со страхом. Так что, служанка все-таки сказала правду? Я уже видела смерть. Разветвленная королевская семья несла потери, и меня проводили мимо бледных тел младенцев, детей и взрослых. Но мысль о том, что может находиться за этой дверью, подвергла мое воображение серьезному испытанию. Что я там увижу? Скелеты, сваленные друг на друга? Гору разлагающихся тел? Ряды гробов?

Мое предвкушение сделалось почти нестерпимым. Я быстро прошла через узкую комнатку с алтарем и дрожащей рукой взялась за бронзовую ручку двери, ведущей в неведомое. В отличие от прочих дверей, которые были вдесятеро шире и вчетверо выше меня, эта была такой, что в нее еле мог пройти человек. Я рывком распахнула дверь.

Только холодное высокомерие, унаследованное вместе с отцовской кровью, заставило меня не завизжать от ужаса.

Комната была погружена в полумрак, и трудно было понять, какой величины она на самом деле. Моему детскому взору она показалась огромной и беспредельной — отчасти из-за темноты необработанного камня. Лишь три тонкие свечи освещали стены без окон: одна на некотором расстоянии от меня и еще две на больших железных канделябрах по сторонам от входа.

Прямо за ними стоял приветствующий меня хозяин; лицо его было озарено мерцающим светом свечи. Точнее, он не стоял, а был прислонен к столбу, поднимающемуся из-за его макушки. На нем был синий плащ, прикрепленный на плечах к золотому камзолу, украшенному изображениями флёр-де-лис. Грудь и бедра охватывали веревки, привязывавшие его к столбу. Проволока, соединенная с рукой, подняла ее и заставила согнуться в локте; ладонь была слегка развернута в приглашающем жесте.

«Входите, ваше высочество».

Его кожа напоминала лакированный сиенский пергамент, глянцевый на свету. Она была туго натянута на скулах, обнажая коричневые зубы в ужасной усмешке. Его волосы — возможно, при жизни роскошные — состояли из нескольких тусклых каштановых прядей, свисающих со сморщенного скальпа. А глаза…

О, его глаза! Прочим его чертам дозволили ужасно съежиться. Губы почти исчезли, уши превратились в толстые маленькие валики, торчащие из черепа. Нос, вдвое тоньше моего мизинца, утратил ноздри и теперь заканчивался двумя зияющими дырами, усиливая сходство со скелетом. Но исчезновения глаз не потерпели; в глазницы были вставлены тщательно подогнанные и отполированные глазные яблоки из белого мрамора, с искусно нарисованной зеленой радужкой и черными зрачками. Мрамор поблескивал на свету, создавая у меня ощущение, что за мной наблюдают.

Я сглотнула. Меня била дрожь. До этого момента я была ребенком, увлекшимся дурацкой затеей и думающим, что все это игра, приключение. Но в этом открытии не было ни дрожи восторга, ни безудержной радости, ни веселья непослушания — лишь осознание того, что я влезла во что-то очень взрослое и ужасное.

Я шагнула к стоящему передо мной существу, надеясь, что я чего-то не разглядела, что оно никогда не было человеком. Я нерешительно коснулась бедра в атласных штанах и почувствовала выделанную кожу, а под ней — кость. Ноги заканчивались тонкими икрами, обтянутыми чулками, и красивыми туфлями из стеганого шелка, не несшими никакого веса.

Я отдернула руку. Сомнения рассеялись.

«Как ты можешь утерпеть, Альфонсо? Неужели тебе не хочется узнать, правда ли это?»

«Нет. Потому что это может оказаться правдой».

Как же мудр был мой младший брат! Сейчас я больше всего на свете желала позабыть то, что только что узнала. Все мои представления о деде оказались поколеблены. Я считала его добрым стариком, который вынужден быть суровым из-за бремени правления. Я верила, что бароны, бунтовавшие против него, были плохими людьми, любившими насилие просто потому, что они французы. Я верила, что слуги, говорившие, что люди презирают Ферранте, врут. Я слыхала, как горничная Ферранте шепталась с донной Эсмеральдой о том, что король сходит с ума, и лишь посмеялась над ними.

Теперь же, столкнувшись с немыслимой чудовищностью, я не могла смеяться. Я дрожала, и не из-за представшего моим глазам кошмарного зрелища, а от осознания того, что кровь Ферранте течет в моих жилах.

Спотыкаясь, я прошла в середину комнаты и увидела в тени еще с десяток тел; все — прислоненные к подпоркам и привязанные, мраморноглазые и недвижные. Все, кроме одного.

Одна из фигур, державшая в руках зажженную свечку, повернулась ко мне. Я узнала моего деда, хотя в этом мерцающем свете его лицо с белой бородой сделалось бледным и призрачным.

— Санча, это ты? — Он слабо улыбнулся. — Ага. Значит, мы оба воспользовались случаем, чтобы под шумок ускользнуть от толпы. Добро пожаловать в мой музей мертвецов.

Я ожидала, что дед придет в ярость, но он вел себя так, словно принимал гостей на дружеской вечеринке.

— А ты хорошо держишься, — сказал он. — Не пискнула и даже потрогала старину Роберта. — Он кивком указал на ближайший к входу труп. — Очень храбрая. Твой отец был намного старше тебя, когда впервые попал сюда. Он закричал, а потом разревелся, словно девчонка.

— Кто они? — спросила я.

Мне было противно, но любопытство требовало выяснить все до конца.

Ферранте плюнул на пол.

— Анжуйцы, — ответил он. — Враги. Вот этот, — он указал на Роберта, — был графом, дальним родичем Карла Анжуйского. Он поклялся, что займет мой трон.

Дед испустил довольный смешок.

— Ты сама видишь, кто что занял. — Ферранте тяжело двинулся к бывшему сопернику. — А, Роберт? Кто смеется последним?

Он обвел рукой это жуткое собрание. В голосе его внезапно прорезался пыл.

— Графы и маркизы и даже герцоги. Все они предатели. Все добивались моей смерти. — Он умолк, стараясь успокоиться. — Я прихожу сюда, когда мне нужно вспомнить о моих победах. Вспомнить, что я сильнее моих врагов.

Я оглядела этих людей. Очевидно, музей укомплектовывался на протяжении какого-то срока. У некоторых тел до сих пор были пышные, густые волосы и бороды; другие выглядели несколько потрепанными, как Роберт. Но все они были одеты, в соответствии со своим благородным происхождением, в шелк, парчу и бархат. У некоторых на поясе висели мечи с золотыми рукоятями. На других были плащи с горностаевой опушкой, расшитые драгоценными камнями. На одном была черная бархатная шляпа с белым страусиным пером, игриво сдвинутая набок. Некоторые просто стояли. Другим придали разнообразные позы: один упер руку в бедро, другой положил ее на рукоять меча, третий поднял ладонь, указывая на своих собратьев.

И все смотрели перед собой невидящим взглядом.

— Их глаза, — сказала я. Это был вопрос.

Ферранте взглянул на меня сверху вниз.

— Жаль, что ты женщина. Из тебя получился бы хороший король. Ты больше всех похожа на своего отца. Ты гордая и безжалостная — в точности как он. Но в отличие от него, у тебя достаточно присутствия духа, чтобы поступать так, как нужно королевству. — Он вздохнул. — Не то, что этот дурень Феррандино. Все, что ему нужно, — это восхищение красивых девчонок да мягкая постель. Ни хребта, ни мозгов.

— Глаза, — повторила я.

Они беспокоили меня. В них было какое-то извращение, которого я не могла понять. Я слышала, что дед только что сказал мне, — слова, которые я не желала слышать. Я хотела отвлечься и забыть про них. Я не желала походить ни на короля, ни на моего отца.

— Упрямая девчонка, — сказал дед. — Глаза вынимают, когда тело мумифицируют, иначе никак нельзя. У первых экспонатов были просто опущенные веки поверх пустых глазниц. У них был такой вид, будто они спят. А я хотел, чтобы они слышали меня, когда я говорю с ними. Я хотел видеть, что они слушают.

Он снова рассмеялся.

— А кроме того, это более эффективно. Мой последний «гость» — в какой ужас он пришел, увидев, как его пропавшие сотоварищи смотрят на него!

Я попыталась отыскать во всем этом смысл со своей наивной точки зрения.

— Бог сделал тебя королем. Значит, если эти люди предатели, они пошли против Бога. Убить их не было грехом.

Мое замечание не понравилось деду.

— Нет такой вещи — грех!

Он помолчал. Затем тон его сделался поучительным.

— Санча, чудо святого Януария… Оно почти всегда случается в мае и сентябре. Но когда священники выносят реликварий в декабре, как ты думаешь, почему чудо зачастую так и не происходит?

Этот вопрос захватил меня врасплох. Я понятия не имела, что на него ответить.

— Думай, девочка!

— Я не знаю, ваше величество…

— Да потому, что в мае и сентябре теплее.

Я по-прежнему не понимала. Замешательство отразилось на моем лице.

— Пора тебе перестать цепляться за эти глупости насчет Бога и святых. На земле есть лишь одна сила, властная над жизнью и смертью. В настоящий момент здесь, в Неаполе, этой силой обладаю я. — Он снова подтолкнул меня. — А теперь думай. Вещество во флаконе сначала твердое. Представь себе свиной или бараний жир. Что происходит с жиром, когда мясо жарят на вертеле, то есть размещают рядом с жаром?

— Он капает в огонь.

— Жар превращает твердое в жидкое. Так что вполне возможно, что если ты вынесешь реликварий из холодного темного чулана в кафедральном соборе на солнце теплым днем и подождешь немного — il miracolo е fatto. Твердое превратилось в жидкое.

Я и без того была потрясена, а еретические речи деда усугубили это чувство. Мне вспомнилось пренебрежительное отношение Ферранте к вопросам религии, его стремление то ли вообще не явиться на мессу, то ли побыстрее с нее уйти. Вряд ли он вообще когда-либо преклонял колени перед маленьким алтарем в соседней комнате, ведущей сюда, в помещение, где хранились его истинные убеждения.

Но вместе с тем меня заинтриговало данное им объяснение чуда. Моя вера была несовершенна, подвержена сомнению. Однако же привычка была сильна. Я поспешно принялась молиться по себя, прося Господа, чтобы он простил короля, и святого Януария — чтобы он защитил его, невзирая на его грехи. Второй уже раз за сегодняшний день я обратилась к святому Януарию с просьбой защитить Неаполь, и не только от бедствий, вызванных буйством природы или неверностью баронов.

Ферранте взял меня за руку; хватка его костлявой руки со вздувшимися синими венами напрочь отбивала всякую мысль о непослушании.

— Идем, дитя. Они начнут думать, куда мы подевались. А кроме того, ты видела уже достаточно.

Я подумала о людях, попавших в этот музей смерти: как мой злорадствующий дед показывал им, какая судьба их ожидает, как слабые плакали и просили пощады. А как их убивали? Наверняка каким-нибудь способом, не оставляющим следов.

Ферранте поднял свечу повыше и вывел меня из этой бездушной галереи. Ожидая в алтарной комнате, пока он запрет дверь, я осознала, что общество жертв доставляло ему несомненное удовольствие. Он способен был убивать без угрызений совести, способен наслаждаться самим этим деянием. Возможно, мне стоило бы бояться за собственную жизнь — ведь я всего лишь женщина, и к тому же ненужная, — но я почему-то не боялась. Он был моим дедом. Я изучала его лицо, освещенное золотистым светом: все то же мягкое выражение, все те же румяные щеки с паутинкой проступивших сосудов, какие я знала всегда. Я искала в его глазах, так похожих на мои, признаки жестокости и безумия, что привели к созданию этого музея.

А его глаза рассматривали меня в ответ, проницательные, пугающе ясные. Дед задул свечу и положил ее на маленький алтарь, потом снова взял меня за руку.

— Я никому не скажу, ваше величество, — пробормотала я, не из страха и не из желания отвести от себя опасность, а из стремления показать Ферранте, что моя верность семейству не имеет границ.

Он испустил негромкий смешок.

— Дорогая, мне это безразлично. Хотя если ты расскажешь, это будет только к лучшему. Мои враги станут бояться меня еще сильнее.

Мы прошли через королевскую спальню, гостиную, кабинет и наконец через тронный зал. Прежде чем отворить дверь, дед обернулся ко мне.

— А ведь нелегко быть сильнее остальных, верно?

Мне пришлось задрать голову, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Я стар, и найдутся такие, кто скажет тебе, что я выживаю из ума. Но я до сих пор подмечаю почти все вокруг и знаю, как сильно ты любишь своего брата. — Взгляд его устремился куда-то внутрь. — Я любил Хуану, потому что она была доброй и верной. Я знал, что она никогда не предаст меня. Мне нравится твоя мать по той же самой причине: она добрая женщина. — Теперь он переключил свое внимание на меня. — Твой младший брат пошел в нее — благородная душа. Совершенно бесполезная, когда дело касается политики. Я вижу, насколько ты предана ему. Если ты любишь его, присматривай за ним. Понимаешь, мы, сильные люди, должны заботиться о слабых. У них не хватает духу совершать то, что необходимо, дабы выжить.

Ферранте открыл дверь. Держась за руки, мы вошли в Большой зал, где играли музыканты. Я оглядела толпу, разыскивая Альфонсо, и увидела его в дальнем углу: он смотрел на нас, и глаза у него были круглыми, как у совы. Моя мать и Изабелла танцевали и на время совсем позабыли про нас, детей.

Но мой отец, герцог Калабрийский, явно заметил исчезновение короля. Я в испуге смотрела, как он ступил нам навстречу и задал один-единственный вопрос:

— Ваше величество, девчонка докучает вам?

За всю свою недолгую жизнь я ни разу не слыхала, чтобы герцог обращался к своему отцу как-либо иначе. Он взглянул на меня сверху вниз, враждебно и подозрительно. Я попыталась напустить на себя невинный вид, но после того, что мне довелось повидать, я просто не в силах была скрыть, что потрясена до глубины души.

— Ничуть, — добродушно отозвался Ферранте. — Мы просто занимались исследованиями, только и всего.

В прекрасных, безжалостных глазах отца вспыхнуло понимание, а следом — ярость. Он осознал, где именно были мы с дедом, и, учитывая мою репутацию ходячего бедствия, понял, что меня туда не звали.

— Я с ней разберусь, — угрожающе произнес герцог.

Он прославился жестоким обхождением со своими врагами, турками. Он лично пытал и убил тех, кто был захвачен в сражении при Отранто, и такими бесчеловечными способами, что нам, детям, не дозволялось об этом знать. Я сказала себе, что я не боюсь. Пороть меня не стали бы — это было бы неподобающе, и этого он не допустил бы. Он не понимал, что уже подверг меня наихудшему из всех возможных наказаний: он не любил меня и даже не старался этого скрыть.

А я, столь же гордая, как и он сам, никогда не созналась бы, до чего же мне хочется заслужить его приязнь.

— Не наказывай ее, Альфонсо, — сказал Ферранте. — У нее сильный характер, только и всего.

— Девчонкам сильный характер не полагается, — отрезал отец. — А уж этой — в особенности. Прочие мои дети терпимы, но вот она только и делает, что досаждает мне с самого своего рождения, о котором я глубоко сожалею.

Он смерил меня свирепым взглядом.

— Иди отсюда. Нам с его величеством нужно обсудить важные дела. А с тобой я поговорю позднее.

Ферранте выпустил мою руку. Я сделала реверанс и пробормотала: «Ваше величество». Не будь зал заполнен взрослыми, которые тут же обернулись бы ко мне и потребовали соблюдения приличий, я пустилась бы наутек со всех ног. А так я только пошла, стараясь перемещаться как можно быстрее, к поджидавшему меня брату.

Он лишь взглянул на меня и тут же прижал к себе.

— Ох, Санча! Так значит, это правда… Мне ужасно жаль, что тебе пришлось это увидеть. Ты испугалась?

Мое сердце, заледеневшее в присутствии старших, оттаяло рядом с Альфонсо. Он не хотел знать никаких подробностей о том, что я видела. Он хотел только знать, не испугалась ли я. Я была немного удивлена тем, что мой младший брат нисколько не изумился, узнав, что слухи были правдивы. Возможно, он понимал короля лучше, чем я. Я отстранилась, но не выпустила рук Альфонсо.

— Да нет, не так уж там и страшно, — соврала я.

— Отец, кажется, сердит. Я боюсь, что он накажет тебя. Я пожала плечами.

— Может, и не накажет. Ферранте было совершенно безразлично, что я туда пробралась. — Я умолкла на миг, потом продолжила с детской бравадой: — А кроме того, что отец мне сделает? Запрет в комнате? Оставит без ужина?

— Если он это сделает, — прошептал Альфонсо, — я приду к тебе и мы во что-нибудь тихонько поиграем. А если ты проголодаешься, я принесу тебе еды.

Я улыбнулась и погладила его по щеке.

— Не волнуйся. Отец не в состоянии сделать ничего такого, отчего мне стало бы плохо.

Как я ошибалась!

Донна Эсмеральда ожидала у входа в Большой зал, чтобы отвести нас в детскую. Мы с Альфонсо были очень веселы, особенно когда нас провели мимо комнаты для уроков, где, если бы не праздник, нам предстояло бы сейчас сидеть и зубрить латынь под бдительным присмотром фра Джузеппе-Марии. Фра Джузеппе был печальным доминиканским монахом из соседнего монастыря Сан Доменико Маджоре, прославленного тем, что здесь два века назад с Фомой Аквинским заговорило распятие. Фра Джузеппе был настолько тучен, что мы с Альфонсо дали ему латинское имя фра Чена, брат Ужин. И теперь, когда нас вели мимо этой комнаты, я с серьезным видом принялась склонять наш любимый глагол.

— Сепо, — сказала я. «Я ужинаю». Альфонсо продолжил:

— Cenare. Cenavi. Cenatus.

Донна Эсмеральда закатила глаза, но промолчала.

Шутка над фра Джузеппе заставила меня хихикнуть, но одновременно с этим мне вспомнилась фраза, которую он использовал на последнем нашем уроке, когда объяснял нам дательный падеж. Deo et homnibus peccavit. «Он согрешил против Бога и людей».

Я подумала о глядевших на меня мраморных глазах Роберта. «Я хотел, чтобы они меня слушали».

Когда мы добрались до детской, к Эсмеральде присоединилась горничная, и вдвоем они принялись осторожно снимать с нас наряды, а мы нетерпеливо вертелись. Затем нас переодели в менее стесняющую одежду: меня — в свободное тускло-коричневое платье, а Альфонсо — в простую рубашку и штаны.

Дверь детской отворилась, и, повернувшись, мы увидели нашу мать, мадонну Трузию; ее сопровождала фрейлина, донна Элена, испанская дворянка. Донна Элена привела с собой своего сына, нашего любимого товарища по играм — Артуро, тощего, долговязого озорника, большого любителя побегать и полазить по деревьям; я и сама весьма любила этим заниматься. Мать сменила официальное черное платье на светло-желтое. При взгляде на ее улыбающееся лицо мне подумалось о неаполитанском солнышке.

— Малыши, — заявила она, — у меня для вас сюрприз. Мы едем на пикник.

Мы с Альфонсо радостно завопили и ухватились за нежные руки мадонны Трузии. Она повела нас из детской и дальше, по коридорам замка; донна Элена и Артуро двигались следом.

Но прежде, чем мы достигли ворот, произошла несчастливая встреча.

Мы натолкнулись на нашего отца. Его губы под иссиня-черными усами были поджаты, лоб нахмурен. Я заподозрила, что он как раз шел в детскую, дабы наказать меня. Учитывая нынешние обстоятельства, я вполне могла предположить, что это будет за наказание.

Мы резко остановились.

— Ваше высочество, — мелодично произнесла мать и поклонилась.

Донна Элена последовала ее примеру. Вместо ответа он отрывисто спросил:

— Куда это вы собрались?

— Я веду детей на пикник.

Взгляд герцога скользнул по нашей небольшой группке, затем остановился на мне. Я расправила плечи и дерзко вскинула голову, решив не выказывать ни малейших признаков разочарования, что бы он дальше ни сказал.

— Без нее.

— Но, ваше высочество, сегодня же праздник…

— Без нее. Она сегодня вела себя отвратительно. С этим следует разобраться немедленно. — Он бросил на мою мать такой взгляд, что она увяла, словно цветок на палящем солнце. — Теперь идите.

Мадонна Трузия и Элена еще раз поклонились герцогу. Моя мать и Альфонсо исподтишка, с печалью взглянули на меня, прежде чем двинуться дальше.

— Идем, — приказал отец.

Мы в молчании дошли до детской. Там отец вызвал донну Эсмеральду, дабы она была свидетельницей его официального обращения.

— Мне не полагалось бы тратить ни мгновения своего времени и внимания на бесполезную девчонку, не имеющую ни малейшей надежды унаследовать трон, тем более на бастарда.

Он не договорил, но его слова так уязвили меня, что я не могла упустить такую возможность расквитаться с ним его же монетой.

— А какая разница? — быстро перебила его я. — Король — бастард, а значит, вы — сын бастарда.

Герцог ударил меня по щеке с такой силой, что у меня на глазах выступили слезы, но я не позволила им пролиться. Донна Эсмеральда слегка вздрогнула, когда он ударил меня, но все же сдержалась.

— Ты неисправима, — сказал он. — Но я не допущу, чтобы ты и дальше впустую расходовала мое время. Ты не стоишь ни единой его минуты. О соблюдении дисциплины должны заботиться няньки, а не принцы. Я лишал тебя еды, я запирал тебя в твоей комнате, но это не помогло утихомирить тебя. А ведь ты уже почти достаточно взрослая для замужества. И как мне превратить тебя в добропорядочную молодую женщину?

Он умолк и задумался. Через некоторое время он прищурился, а потом в глазах его вспыхнуло озарение. На губах заиграла холодная усмешка.

— Пожалуй, я лишал тебя не того. Ты упряма. Ты способна обходиться какое-то время без еды и прогулок, поскольку ты их любишь, но не сильнее всего. — Герцог кивнул. Его план явно нравился ему все больше и больше. — Тогда понятно, что мне нужно сделать. Ты не переменишься, пока тебя не лишат того, что ты любишь сильнее всего.

Я ощутила первый укол настоящего страха.

— Две недели, — произнес он, потом повернулся к донне Эсмеральде. — Следующие две недели ей запрещено встречаться с братом. Им не дозволяется вместе есть, вместе играть, разговаривать друг с другом и вообще не дозволено друг друга видеть. От этого зависит твоя дальнейшая судьба. Ты меня поняла?

— Поняла, ваше высочество, — натянуто отозвалась донна Эсмеральда, сузив глаза и отведя взгляд.

— Ты не можешь забрать у меня Альфонсо! — выкрикнула я.

— Могу и сделаю это.

Я заметила на суровом, безжалостном лице отца тень удовольствия. Filius Patri similis est. Каков отец, таков и сын.

Мои мысли заметались в поисках доводов. Слезы, собравшиеся на ресницах, готовы были ручьем хлынуть по щекам.

— Но… но Альфонсо любит меня! Ему же будет плохо, если он не будет видеть меня, а он — хороший сын, безукоризненный сын! Это нечестно: ты наказываешь Альфонсо за то, чего он не делал!

— Ну и каково это, Санча? — ядовито поинтересовался отец. — Каково это — знать, что из-за тебя будет плохо тому, кого ты любишь больше всего на свете?

Я смотрела на человека, породившего меня, — на человека, которому так откровенно нравилось причинять боль ребенку. Если бы я была мужчиной, а не девочкой, если бы я носила оружие, гнев завладел бы мною и я перерезала бы ему глотку на этом самом месте. В тот миг я поняла, каково это: почувствовать безграничную, бесповоротную ненависть к тому, кого прежде так безнадежно любил. Я желала причинить ему такую же боль, какую он причинил мне, и насладиться этим.

Когда он ушел, я все-таки не удержалась и заплакала. Но, глотая гневные слезы, я поклялась, что никогда больше не позволю ни одному человеку, и уж в особенности герцогу Калабрийскому, заставить меня плакать.

Следующие две недели стали для меня мукой. Я видела только слуг. Хотя мне дозволено было выходить на прогулки, если я пожелаю, я отказалась, так же как в раздражении отказывалась от большей части приносимой мне еды. Я плохо спала, и мне снилась призрачная галерея Ферранте.

Я пребывала в таком мрачном расположении духа и была настолько не похожа на себя, что донна Эсмеральда, никогда не трогавшая меня и пальцем, дважды в раздражении отвесила мне оплеуху. Я продолжала размышлять над одолевшим меня тогда импульсивным желанием убить отца. Оно пугало меня. Я начала думать, что без облагораживающего влияния Альфонсо я стану жестоким, полубезумным тираном, подобным отцу и деду, на которых я так походила.

Когда две недели наконец-то миновали, я отыскала своего младшего брата и обняла его с такой силой, что у нас обоих перехватило дыхание.

Снова обретя дар речи, я сказала:

— Альфонсо, давай поклянемся, что никогда больше не расстанемся. Даже когда ты женишься, а я выйду замуж, мы должны остаться в Неаполе, рядом друг с другом, потому что без тебя я сойду с ума.

— Клянусь, — отозвался Альфонсо. — Но, Санча, у тебя крепкий и здоровый разум. Со мной или без меня, но ты можешь не страшиться безумия.

— Я слишком похожа на отца, — ответила я. У меня дрожала нижняя губа. — Такая же хладнокровная и жестокая. Даже дедушка говорит, что я безжалостная, как он.

Впервые я увидела, что глаза моего брата вспыхнули гневом.

— Ничего ты не жестокая! Ты добрая и хорошая. А король ошибается. Ты не безжалостная, ты просто… упрямая.

— Я хочу быть такой, как ты, — сказала я. — Ты — единственный человек, с которым я счастлива.

С этого времени я никогда не давала отцу повода наказать меня.

ПОЗДНЯЯ ВЕСНА 1492 ГОДА

Глава 2

Прошло чуть больше трех лет. Настал 1492 год и привел с собой нового Папу, Родриго Борджа, принявшего имя Александра VI. Ферранте не терпелось установить с ним хорошие взаимоотношения, поскольку предыдущие понтифики недоброжелательно относились к Арагонскому дому.

Мы с Альфонсо уже слишком выросли, чтобы делить детскую, и нас развели по разным спальням, но мы разлучались только на время сна и некоторых уроков. Я изучала поэзию и танцы, пока Альфонсо совершенствовался в искусстве фехтования. Мы никогда не говорили о главной нашей причине для тревог: я достигла пятнадцати лет, брачного возраста, и вскоре меня должны были отдать в другую семью. Я утешала себя мыслью, что Альфонсо быстро подружится с моим будущим мужем и будет каждый день навещать нас.

Но вот настал момент, когда рано утром меня вызвали в тронный зал. Донна Эсмеральда, как ни старалась, не могла скрыть своего волнения. Она одела меня в скромное, но изящно сидящее черное платье из прекрасного шелка с парчовым корсажем, зашнурованным так туго, что я едва могла дышать.

В сопровождении донны Эсмеральды, мадонны Трузии и донны Элены я прошла через дворцовый двор. Солнце скрылось в густом тумане; он висел в воздухе, словно мелкий, медленный дождик, покрывая мое платье, лицо и тщательно уложенные волосы мельчайшими капельками воды.

Наконец мы добрались до крыла Ферранте. Когда двери тронного зала распахнулись, я увидела деда, с царственным видом восседающего на своем троне с красной обивкой. Рядом с ним стоял незнакомец — довольно прилично выглядящий, коренастый, мускулистый мужчина. А рядом с ним — мой отец.

Время не пошло на пользу Альфонсо, герцогу Калабрийскому. Как минимум, он сделался более неуравновешенным, а точнее сказать, более злобным. Вот недавно он потребовал плетку и лично выпорол повариху за то, что ему подали холодный суп. Он бил несчастную женщину, пока она не упала в обморок. Один лишь Ферранте сумел удержать его. Еще он выгнал с криками и ругательствами постаревшего слугу за то, что тот недостаточно хорошо начистил ему сапоги. Дед как-то сказал: «При виде моего старшего сына солнце в страхе прячется за облака».

Его лицо, все еще красивое, сделалось живым портретом страдания: губы искривились от едва сдерживаемого гнева, готового обрушиться на любого, а глаза излучали несчастье, и он радовался лишь тогда, когда делился им с кем-то. Он теперь не выносил детского смеха, и мы с Альфонсо должны были молчать в его присутствии. Однажды я забылась и хихикнула. Он ударил меня с такой силой, что я пошатнулась и чуть не упала. Но боль мне причинил не столько сам удар, сколько мысль о том, что он никогда не поднимал руку ни на кого из своих детей — только на меня.

Однажды, когда Трузия думала, что мы заняты своими делами, она призналась Эсмеральде, что как-то раз пришла ночью в спальню моего отца и обнаружила там полную темноту. Когда она принялась искать свечку, из темноты долетел голос отца: «Оставь». Когда мать двинулась к двери, он приказал: «Сядь!» Ей пришлось сесть рядом с ним, на пол.

Когда она попыталась что-то сказать, он крикнул: «Придержи язык!»

Ему нужны были лишь тишина и темнота, и еще нужно было знать, что мать здесь.

Я изящно поклонилась королю, понимая, что каждое мое движение сейчас оценивается стоящим у трона темноволосым незнакомцем с заурядной внешностью. Я теперь была женщиной и переплавила свое детское упрямство и озорство в гордость. Прочие могли звать это заносчивостью, но с того дня, как отец нанес мне ту рану, я поклялась, что никогда и никому более не позволю увидеть моей слабости. Я была неизменно хладнокровной, неколебимой, сильной.

— Принцесса Санча Арагонская, — официальным тоном произнес Ферранте. — Это — граф Онорато Каэтани, добрый и благородный дворянин. Он попросил твоей руки, и мы с твоим отцом дали согласие.

Я скромно потупилась и бросила на графа короткий взгляд из-под опущенных ресниц. Обычный мужчина лет тридцати, и всего лишь граф, — а я принцесса. Я приучала себя к мысли, что мне придется покинуть Альфонсо ради мужа, но не ради же такого невзрачного! Мое смятение было слишком велико, и мне никак не шел на ум подобающий и изящный ответ. К счастью, Онорато заговорил первым.

— Вы солгали мне, ваше величество, — произнес он низким, чистым голосом.

Ферранте изумленно повернулся к нему. У моего отца сделался такой вид, будто он сейчас ударит графа. У придворных при виде такой дерзости вырвался потрясенный вздох, но тут Онорато заговорил снова:

— Вы сказали, что ваша внучка красива. Но это слово недостаточно для того утонченного создания, что стоит сейчас перед нами. Я считал себя счастливцем потому, что получил руку принцессы королевства. Но я не понимал, что приобретаю драгоценнейшее из произведений искусства, хранящихся в Неаполе.

Он прижал руку к груди и взглянул мне в глаза.

— Ваше высочество, — сказал он, — мое сердце принадлежит вам. Молю вас, примите этот скромный дар, хоть он и недостоин вас.

«Возможно, — подумала я, — из этого Каэтани получится не такой уж скверный муж».

Онорато, как я узнала, был довольно богат. Он продолжал петь дифирамбы моей красоте. С Альфонсо он обращался очень дружелюбно, и я не сомневалась, что он рад будет видеть моего брата в нашем доме всякий раз, как я того пожелаю. Ухаживание развивалось стремительно, и Онорато засыпал меня подарками. Однажды утром, когда мы стояли на балконе и любовались зеркальной гладью залива, он потянулся словно бы для того, чтобы обнять меня, но вместо этого надел на меня ожерелье.

Я отстранилась — мне не терпелось взглянуть на новое украшение — и обнаружила прикрепленный к атласной ленте отшлифованный рубин размером в половину моего кулака.

— За огонь твоей души, — сказал Онорато и поцеловал меня.

Всякое сопротивление, еще остававшееся в моем сердце, растаяло в этот момент. Я повидала достаточно драгоценностей и привыкла воспринимать их постоянное присутствие как нечто само собой разумеющееся, потому камень сам по себе не произвел на меня особого впечатления. Ценен был не сам камень, а этот жест.

Я наслаждалась своим первым объятием. Стриженая каштановая бородка Онорато приятно ласкала мою щеку и пахла розмариновой водой и вином, и я ответила на страсть, с которой его сильное тело прижималось к моему.

Онорато знал, как доставить удовольствие женщине. Мы были помолвлены, потому предполагалось, что наедине мы уступим зову природы. Через месяц ухаживания мы так и сделали. Онорато искусно находил дорогу под мои юбки и нижнюю сорочку. Сначала между моих ног проникали лишь его пальцы и поглаживали какое-то местечко, да так, что я поражалась собственной реакции. Он делал это, пока меня не захлестнула волна поразительного наслаждения. Потом он показал мне, как доставить удовольствие ему. Я не испытывала ни смущения, ни стыда. По правде говоря, я решила, что это — одна из величайших радостей жизни. Моя вера в наставления священников ослабела. Как можно считать подобное чудо грехом?

Это повторялось при нескольких встречах, а затем Онорато наконец-то оседлал меня и вошел внутрь. Поскольку я уже была подготовлена, то не почувствовала боли — лишь наслаждение, а Онорато, излившись в меня, позаботился и о том, чтобы доставить удовольствие мне. Мне так понравилось это занятие и я так часто требовала повторить, что Онорато смеялся и называл меня ненасытной.

Должно быть, я — не единственная из юнцов и юниц, кто принял вожделение за любовь, но я так увлеклась своим будущим мужем, что в последние дни лета из прихоти посетила женщину, про которую говорили, что она умеет предсказывать будущее. Стрега — так называли ее люди. Ведьма. Но хотя она вызывала почтение и некую долю страха, ее никогда не обвиняли ни в чем дурном, а при случае она даже творила добро.

В сопровождении двух всадников — для защиты — я выехала в открытом экипаже из Кастель Нуово вместе с тремя моими любимыми фрейлинами: донной Эсмеральдой, вдовой, донной Марией, замужней женщиной, и донной Инее, юной девственницей. Мы с донной Марией шутили насчет занятий любовью и то и дело смеялись, а донна Эсмеральда поджимала губы, недовольная столь возмутительной темой для беседы. Мы проехали под ослепительно белой триумфальной аркой, фоном для которой служила Соколиная гора, Пиццофальконе. Воздух был влажным и свежим, пахло морем; на небе не было ни облачка, и солнышко пригревало. Путь наш лежал мимо порта и дальше по берегу Неаполитанского залива; небо отражалось в ярко-синей воде, и трудно было различить линию горизонта. Мы ехали на восток, к Везувию. За нами, на западе, над водой высилась сторожевая громада Кастель дель Ово.

Чтобы не ехать через городские ворота и не привлекать к себе внимание простонародья, я велела кучеру провезти нас через арсенал с его огромными пушками, а потом вдоль старых, возведенных еще при анжуйцах городских стен, тянущихся параллельно берегу.

Я была пьяна любовью, и у меня от счастья так шла кругом голова, что мой родной Неаполь казался мне еще прекраснее, чем обычно, с его сверкающими на солнце белыми дворцами и маленькими оштукатуренными домиками, поднимающимися по склонам. Хотя дата бракосочетания еще не была назначена, я уже грезила о свадьбе, о том, как войду хозяйкой в дом мужа, как буду сидеть за столом с гостями и улыбаться ему, а дети будут прибегать и звать дядю Альфонсо. Собственно, этого я и хотела от стреги: чтобы она подтвердила, что мои желания сбудутся, сказала мне имена моих сыновей, дала мне и моим фрейлинам новую тему, над которой можно посмеяться и посплетничать. Я была счастлива, поскольку Онорато казался добрым и милым человеком. Вдали от Ферранте и моего отца, в обществе Онорато и моего брата я никогда не уподоблюсь мужчинам, на которых я похожа, — скорее стану похожа на тех, которых я люблю.

Я заливисто смеялась, когда взгляд мой упал на Везувий, погубитель цивилизаций. Огромный, невозмутимый, серо-фиолетовый на фоне неба, он всегда казался кротким и прекрасным. Но сегодня его тень делалась все гуще по мере того, как мы подъезжали к нему.

Налетел холодный ветер. Я умолкла; спутницы последовали моему примеру. Мы выехали из города, миновали виноградники и оливковые сады и теперь ехали среди пологих холмов.

К тому времени, как мы добрались до жилища стреги — разваливающегося дома рядом с пещерой, нас охватило подавленное состояние духа. Один из стражников спешился и объявил о моем прибытии, проорав об этом в открытую дверь, а другой тем временем помог мне и моим спутницам выйти из экипажа. Цыплята прыснули в разные стороны. Осел, привязанный к крыльцу, пронзительно заревел. Из дома донесся женский голос:

— Пусть она войдет.

К моему удивлению, голос был сильный, а вовсе не старческий и дребезжащий, как я думала.

Мои фрейлины ахнули. Возмущенный стражник схватился за меч и шагнул на порог дома-пещеры.

— Ах ты, наглая карга! Сейчас же выйди и проси ее высочество Санчу Арагонскую о прощении! Ты примешь ее, как подобает!

Я жестом велела стражнику убрать меч в ножны и встала рядом с ним. Но как я ни вглядывалась, мне не удалось разглядеть внутри ничего, кроме теней.

Невидимая женщина заговорила снова:

— Она должна войти одна.

И снова стражник инстинктивно вскинул меч и шагнул вперед. Я поймала его за руку и удержала. Странный страх охватил меня, и по спине побежали мурашки, но я спокойным тоном приказала:

— Возвращайся к экипажу и жди меня там. Я пойду без сопровождения.

Он неодобрительно сощурился, но я была дочерью будущего короля, и стражник не посмел возражать мне. Позади негодующе загомонили мои фрейлины, но я, не обращая на них внимания, вошла в пещеру стреги.

Это было немыслимо — чтобы принцесса пошла куда-то одна. Меня постоянно сопровождали либо мои фрейлины, либо стражники, за исключением тех редких моментов, когда мы с Онорато оставались наедине, но он был дворянином, и мы встречались с ведома семьи. Я ела в обществе родственников и фрейлин. В детстве мы с Альфонсо даже спали в одной кровати. Я не знала, каково это — оставаться одной.

Я помню, во что я была одета в тот день: на мне был темно-синий бархатный плащ, поскольку день выдался прохладный, а под ним — платье с корсажем, нижней юбкой из светлого серо-голубого шелка с отделкой из серебряной тесьмы и верхней юбкой из того же темно-синего бархата, что и плащ. Я подобрала полы одежды, вдохнула поглубже и вошла в дом гадалки.

Я никогда не бывала в крестьянских домах, а этот, наверное, был хуже прочих. Потолок был низким, осыпающиеся стены все в пятнах, грязный пол вонял куриным пометом — факты, предсказывавшие гибель моим шелковым туфелькам и подолу. Весь дом состоял из одной крохотной комнатушки, а единственным источником света служило солнце, светящее через окна без ставен. Вся обстановка состояла из маленького грубо сколоченного стола, табуретки, кувшина, очага с висящим в нем котелком и груды соломы в углу.

Но в комнате никого не было.

— Проходи, — сказала стрега голосом прекрасным и мелодичным, словно у одной из сирен Одиссея.

Только теперь я увидела ее: она стояла в дальнем, темном углу лачуги, в узком проеме, за которым лежала тьма. Стрега была с ног до головы одета в черное, лицо ее скрывала темная вуаль. Она была высокой для женщины и стройной, и жест, которым она поманила меня, был полон изящества.

Я подчинилась, слишком удивленная, чтобы сделать ей замечание насчет того, что с особой королевской крови следует обращаться почтительнее. Я ожидала, что встречу здесь горбатую, беззубую каргу, а не эту женщину, державшуюся, как высокородная дама.

Миновав темный проход, мы со стрегой очутились в пещере с высоким потолком. Воздух был пронизывающе сырым, и я порадовалась, что на мне плащ; здесь не было ни очага, ни даже кострища. Единственный факел, закрепленный на стене, — тряпка, пропитанная оливковым маслом, — давал ровно столько света, чтобы я кое-как видела, куда иду. Ведьма на миг задержалась у факела, чтобы зажечь лампу, затем мы двинулись дальше, мимо кровати, застеленной зеленым бархатом, мимо красивого кресла, мимо алтаря с большой, раскрашенной статуей Девы с полевыми цветами в руках.

Стрега жестом велела мне садиться к столу, куда более удобному, чем столик в комнате у входа. Стол был накрыт большим отрезом черного шелка. Я уселась на прочный стул, искусно вырезанный каким-то ремесленником, а не сколоченный крестьянином, и старательно расправила юбки. Стрега поставила масляную лампу между нами, потом уселась сама. Лицо ее по-прежнему было скрыто за темной вуалью, но я разглядела его черты. Это была матрона лет сорока, черноволосая и белокожая; годы не умалили ее красоты. Когда она заговорила, виден стал красивый изгиб верхней губы и приятная полнота нижней.

— Санча, — сказала стрега.

Это была фамильярность самого оскорбительного толка — обратиться ко мне без титула, заговорить прежде, чем я заговорила с ней, усесться без моего дозволения, даже не преклонив колени. И все же я была польщена: она произнесла мое имя, словно бы лаская его. Она не говорила со мной — скорее уж выпустила имя ввысь, изучая исходящие от него эманации. Она пробовала его на вкус, наслаждалась им; она запрокинула голову, словно бы следя, как имя тает в воздухе.

Потом она взглянула на меня; сквозь вуаль видны были янтарно-карие глаза, в которых отражался свет лампы.

— Ваше высочество, — сказала стрега, наконец-то обратившись ко мне. — Вы пришли сюда, дабы узнать что-то о своем будущем.

— Да, — нетерпеливо откликнулась я.

Стрега ответила серьезным, степенным кивком. Достав из ящичка стола колоду карт, она положила их на черный шелк между нами, опустила поверх них руки и принялась негромко молиться на языке, которого я не понимала. Затем она одним отработанным движением развернула их веером.

— Давай, юная Санча. Выбирай свою судьбу.

Меня затопило веселое возбуждение, смешанное со страхом. Я с трепетом взглянула на карты, протянула дрожащую руку, потом коснулась пальцем одной из карт и тут же отдернула руку, словно ошпаренная.

Я не хотела выбирать именно эту карту, однако знала, что судьба выбрала ее за меня. Моя рука на мгновение нерешительно зависла в воздухе, потом я сдалась, взяла карту со стола и перевернула.

Изображение на ней заполнило меня ужасом: мне хотелось зажмуриться, стереть это изображение, но при этом я не могла оторвать от него глаз. Это было сердце, пронзенное двумя мечами, которые вдвоем образовывали большую серебряную букву X.

Ведьма спокойно взглянула на карту.

— Сердце, пронзенное двумя мечами. — Я задрожала.

Стрега взяла карту, собрала колоду и убрала ее в ящик стола.

— Дай мне руку, — велела она. — Нет, левую. Она ближе к сердцу.

Она взяла мою ладонь обеими руками. Ее прикосновение было приятным, пальцы — теплыми, несмотря на царящий здесь холод, и я начала расслабляться. Некоторое время стрега напевала себе под нос какую-то мелодию без слов, устремив взгляд на мою ладонь.

Внезапно она выпрямилась, все еще продолжая сжимать мою руку, и взглянула мне в глаза.

— Большинство людей в основном добрые или в основном злые, но ты наделена обеими силами. Ты хочешь говорить со мной о незначительных вещах, о браке и детях. Я же теперь скажу тебе о вещах куда более великих. В твоих руках судьба людей и целых народов. С оружием, заключенным в тебе, — с добром и злом — нужно уметь обращаться, и каждое из них следует применить в должный срок, ибо они изменят ход событий.

Пока она говорила, перед моими глазами пронеслись пугающие видения: мой отец, в одиночестве сидящий в темноте; старый Ферранте, что-то нашептывающий в сморщенные уши анжуйцев в своем музее, смотрящий в их незрячие глаза… и его лицо, его фигура превратились в мои. Это я стояла на цыпочках, прижимаясь телом к мумифицированной коже, и шептала…

Я вспомнила о том мгновении, когда мне страстно хотелось заполучить меч, чтобы перерезать горло отцу. Я не хотела власти. Я боялась того, что могу натворить, располагая ею.

— Я никогда не прибегну к злу! — возмутилась я. В голосе стреги прорезались жесткие нотки.

— Тогда ты обречешь на смерть тех, кого любишь сильнее всего.

Я отказывалась воспринимать это чудовищное заявление. Вместо этого я вцепилась в свою маленькую наивную мечту.

— Но как же насчет брака? Буду ли я счастлива с моим мужем, Онорато?

— Ты никогда не выйдешь замуж за Онорато. Увидев, как задрожали мои губы, ведьма добавила:

— Ты сочетаешься браком с сыном самого могущественного человека в Италии.

Мой разум лихорадочно заработал. Кто это может быть? В Италии нет короля; страна разделена на множество группировок, и ни один человек не обладает достаточной властью над всеми городами-государствами. Венеция? Милан? Не имеющая себе равных Флоренция? Союз между этими государствами и Неаполем казался маловероятным…

— Но я буду любить его? — не унималась я. — У нас будет много детей?

— Ни то, ни другое, — ответила стрега со страстностью, доходящей до жестокости. — Будь очень осторожна, Санча, или твое сердце уничтожит все, что ты любишь.

Я ехала обратно в замок в молчании, потрясенная и оцепеневшая, словно жертва, захваченная врасплох и в мгновение ока погребенная под пеплом Везувия.

КОНЕЦ ЛЕТА 1492 ГОДА — ЗИМА 1494 ГОДА

Глава 3

Через неделю после моего визита к стреге меня оторвали от завтрака ради аудиенции у короля. Настойчивое повеление было столь внезапным, что донна Эсмеральда одевала меня в большой спешке, хотя я настояла на том, чтобы надеть подаренный Онорато рубин, штрих великолепия на фоне общей растрепанности. И вот мы предстали перед моим дедом. Свет утреннего солнца лился через сводчатое окно, расположенное сбоку от трона Ферранте; мраморный пол сверкал столь ослепительно, что я заметила моего отца лишь тогда, когда он сделал шаг вперед. Рядом с королем находился лишь он один; более в тронном зале никого не было.

В последнее время здоровье Ферранте пошатнулось, и его обычный румянец приобрел темно-красный оттенок, приводя его в дурное расположение духа. Но этим утром, когда я поклонилась ему, он улыбался.

— Санча, у меня замечательные новости. — Его слова эхом отразились от сводчатого потолка. — Тебе известно, что мы с твоим отцом уже некоторое время пытались укрепить связь между Неаполем и папским престолом…

Я знала. Мне с детства твердили, что Папа — наша лучшая защита против французов, которые никогда не простят моему прадеду поражения, нанесенного им Карлу Анжуйскому.

— Проблема заключалась в том, что его святейшество, Папа Александр, предназначил обоим своим сыновьям судьбу священников… как там их зовут?

Ферранте нахмурился и повернулся к моему отцу. Я знала эти имена еще до того, как герцог успел хотя бы открыть рот. Я даже знала имя Папы, который до его избрания звался кардиналом Родриго Борджа.

— Чезаре шестнадцати лет от роду и Джофре одиннадцати лет.

— Да, Чезаре и Джофре. — Лицо короля просветлело. — Итак, нам наконец-то удалось убедить его святейшество, что с его стороны будет мудро связать себя определенными узами с Неаполем. — Он с гордостью провозгласил: — Ты обручена с сыном Папы.

Я побледнела и невольно приоткрыла рот. Пока я изо всех сил старалась взять себя в руки, мой отец с жестокой радостью заметил:

— Она огорчена. Она думает, что любит этого типа, Каэтани.

— Санча, Санча, — довольно мягко произнес дед. — Мы уже сообщили Каэтани о достигнутой договоренности. Мы даже нашли ему подходящую жену. Но ты должна поступать в интересах короны. И кроме того, это намного более выгодная партия. Борджа так богаты, что ты даже не в силах этого вообразить. И что самое лучшее, согласно брачному контракту вы оба будете жить в Неаполе.

Он слегка подмигнул, дабы продемонстрировать, что он сделал это ради меня. Он не забыл о моей привязанности к Альфонсо.

Я гневно уставилась на отца; мое горе выплеснулось наружу яростью.

— Это ты подстроил, — бросила я ему в лицо, — потому что знал, что я люблю Онорато! Ты не мог стерпеть, что я буду счастлива. Я не пойду замуж за вашего Чезаре Борджа! Плевать я на него хотела!

Поступившись изяществом ради гнева, Ферранте вскочил на ноги со стремительностью сокола, пикирующего на добычу.

— Санча Арагонская! Не смей разговаривать с герцогом Калабрийским таким тоном!

Я опустила голову и уставилась в пол; щеки мои горели. Мой отец расхохотался.

— Можешь плевать на Чезаре Борджа, сколько захочешь, — сказал он. — Ты выйдешь замуж за младшего сына, Джофре.

Не в силах больше сдерживаться, я выскочила из тронного зала и отправилась в свои покои. Я неслась столь стремительно, что донна Эсмеральда, ждавшая меня снаружи, безнадежно отстала.

Именно этого я и хотела. Добравшись до балкона, на котором Онорато некогда подарил мне рубин, я сорвала драгоценный камень с шеи. На миг я подняла его к небу. На миг мой мир окрасился в красное.

Я зажала камень в кулаке и швырнула его в безмятежные воды залива.

У меня за спиной донна Эсмеральда издала испуганный вопль.

— Мадонна!

Мне это было безразлично. Я двинулась прочь, надменная и измученная. Сейчас я способна была думать лишь об Онорато и о том, что он так быстро согласился на другую невесту. Я позволила себе полюбить его, поверить какому-то другому мужчине, помимо моего брата, — но мое сердце не имело ни малейшего значения ни для него, ни для Ферранте, ни для моего отца. Для них я была имуществом, пешкой, которую можно использовать в политических играх.

Лишь добравшись до спальни и выгнав всех фрейлин, я кинулась ничком на кровать. Но я не позволила себе заплакать.

Альфонсо пришел сразу же, как только у него закончились уроки. Донна Эсмеральда беспрекословно впустила его, зная, что он один способен утешить меня. Я лежала лицом к стене, угрюмая и исполненная жалости к себе.

Но когда я почувствовала, как Альфонсо ласково дотронулся до моего плеча, я повернулась.

Он все еще был мальчиком — ему исполнилось только двенадцать, — но уже заметны были признаки приближающегося взросления. За последние три с половиной года он вытянулся на добрый локоть и теперь был немного выше меня. Голос его еще не изменился полностью, но уже утратил всякие следы детского фальцета. В его лице соединились лучшие черты отца и матери; из него должен был вырасти поразительно красивый мужчина. Несмотря на усилившееся внимание со стороны отца и его уроки политики, глаза Альфонсо по-прежнему оставались добрыми, без следа себялюбия или коварства. Я взглянула в эти глаза.

— Долг — тяжелая штука, — мягко произнес он. — Санча, мне ужасно жаль.

— Я люблю Онорато, — пробормотала я.

— Я знаю. Но тут ничего не поделаешь. Король уже принял решение. И он прав, когда говорит, что это будет на пользу Неаполю.

Отчего-то слышать эти слова от брата было не так больно, как от Ферранте. Альфонсо всегда говорил мне только правду, и притом с любовью. Он помолчал.

— Они сделали это не ради того, чтобы намеренно причинить тебе боль, Санча.

Итак, мой гневный выпад против отца не остался в секрете. Я нахмурилась. Я не могла согласиться с последним утверждением — слишком уж сильно было переполнявшее меня озлобление.

— Но, Альфонсо, Джофре Борджа всего одиннадцать лет! Он же ребенок!

— Всего на год младше меня, — мгновенно отозвался Альфонсо. — И потом, он ведь вырастет.

— Онорато был мужчиной. Он знал, как надо обращаться с женщиной.

Мой маленький брат покраснел. Наверное, ему неловко было представлять меня в объятиях супруга. Но он взял себя в руки и ответил:

— Может, Джофре и молод, но его можно научить. И, судя по всему, он довольно хорош собой. Будем надеяться, что он тебе понравится. А я сделаю все, что смогу, чтобы подружиться с ним.

Я фыркнула.

— Как он может мне понравиться? Он же Борджа! Поговаривали, будто его отец, Родриго Борджа, получил папский престол не благодаря своему благочестию, а при помощи коварства и подкупа. Его старания, направленные на приобретение тиары, были столь вопиющими, что вскоре после его избрания некоторые члены конклава кардиналов потребовали расследования. Но затем их возражения каким-то загадочным образом растаяли, и ныне человек, принявший при восхождении на папский престол имя Александра VI, пользовался безоговорочной поддержкой князей церкви. Но все равно поговаривали, будто Родриго отравил наиболее вероятного кандидата на тиару — своего родного брата. Альфонсо хмуро взглянул на меня.

— Мы никогда не встречались с Борджа и потому не можем их судить. И даже если все, что говорят про его святейшество, — правда, ты несправедлива к Джофре. Сыновья не всегда похожи на отцов.

Последние его слова заставили меня проглотить возражения. Однако я все же спросила самым скорбным тоном:

— Зачем только придумали брак? Он отнимает у нас всех, кого мы любим.

Но я дала себе обещание, что не буду эгоистичной — ради Альфонсо. Я постараюсь стать такой, как он, — храброй и доброй и сделать все, что смогу, ради блага королевства.

Прошло несколько месяцев, и наступил 1493 год. Чем больше я размышляла о предстоящем браке с Борджа, тем сильнее делалось мое беспокойство. Король Ферранте мог настаивать на том, чтобы мы с Джофре жили в Неаполе, и мог добиться включения этого пункта в брачный договор. Но слово Папы обладало куда большей силой, чем слово короля. А вдруг Александр передумает и призовет своего сына обратно в Рим? Вдруг он потребует, чтобы для Джофре выделили отдельное королевство? А я буду вынуждена сопровождать мужа. Лишь у мужа-неаполитанца никогда не появилось бы причины увозить меня из родного города.

С того дня, когда я обнаружила музей Ферранте, моя вера сделалась вялой, лишенной всякого рвения. Теперь же я ринулась в религию с неистовой силой, отчаянно испытывая ее. Однажды утром я потребовала экипаж и выскользнула из дворца в сопровождении кучера и всего одного стражника.

Я направилась в собор Сан Дженнаро, напугав случайных молящихся, которых погнал прочь мой стражник.

Преклонив колени перед алтарем, на котором происходило чудо, я со всей искренностью принялась молиться святому Януарию. Я просила его освободить меня от помолвки с Джофре Борджа и найти мне в мужья неаполитанца. Я пообещала, что мы с ним будем щедро жертвовать на ремонт собора и на бедных.

Вернувшись в замок, я попросила икону святого, и мне ее принесли. Я устроила у себя в спальне небольшой алтарь святого Януария и по утрам и вечерам повторяла перед ним свое обещание. Раз в неделю я посещала собор. Эсмеральда была довольна.

«Как хорошо, — говорили все, — что Санча успокоилась и сделалась набожной. Несомненно, это потому, что в следующем году она должна выйти замуж за сына Папы».

Я продолжала молиться и старалась не падать духом. Молитва сама по себе на время давала мне успокоение, и постепенно я отошла от моей первоначальной, эгоистичной просьбы. Я просила здоровья для Альфонсо, моей матери и донны Эсмеральды. Я просила, чтобы Ферранте, здоровье которого пошатнулось, выздоровел. Я даже молилась о чуде столь великом, что я не смела верить в то, что оно и вправду возможно, — чтобы сердце моего отца смягчилось, чтобы он стал добрым и счастливым.

Как-то в конце лета за мной явился королевский слуга. Я пришла в замешательство и повернулась к донне Эсмеральде в поисках поддержки. В последнее время я не делала ничего такого, что могло бы вызвать неудовольствие старших; я вела себя очень осмотрительно. Сейчас в руках у меня был сборник латинских пословиц, и перед появлением слуги я как раз прочла вот эту: «Идеальная жена — кто найдет такую? Она ценнее жемчугов. Сердце мужа уверено в ней, он получает от нее немалую выгоду. Всю жизнь она приносит ему одну лишь пользу, и никакого вреда».

«Святой Януарий, — взмолилась я, — исполни мою просьбу, и я стану именно такой женой!»

Я была одета в черное платье с длинными рукавами, наряд знатной южанки; после объявления о моей второй помолвке я не носила ярких одежд. Прежде чем уйти, я положила книжицу, коснулась маленького золотого крестика, висящего у меня на шее, и лишь потом последовала за слугой. Эсмеральда шла за мной по пятам.

Дверь в тронный зал была открыта нараспашку; сам зал был пуст. Но когда мы вступили на мраморный пол, я услышала доносящиеся из королевского кабинета гневные голоса.

Слуга отворил дверь и ввел нас внутрь.

Ферранте сидел за столом; его лицо было пугающе багровым, особенно по сравнению с белой бородой. Рядом с ним сидела королева Хуана и пыталась его успокоить, время от времени ловя и поглаживая руку бурно жестикулирующего Ферранте. Но ее бормотание тонуло в возгласах деда. Рядом с ними с угрюмым видом стоял мой отец.

— Римский сукин сын! — Тут Ферранте заметил меня и в порядке объяснения взмахом руки указал на лежащее на столе письмо. — Этот ублюдок назначил новый состав конклава кардиналов. И среди них — ни единой живой души из Неаполя, хотя у нас есть несколько достойных кандидатов. Зато он назначил двух французов. Да он насмехается надо мной!

Дед грохнул кулаком по столу. Хуана попыталась поймать его руку, но Ферранте ее выдернул.

— Этот лживый сукин сын надо мной насмехается! — Он вдруг тяжело задышал и приложил руку ко лбу, словно у него закружилась голова.

— Успокойся сейчас же, — сказала Хуана с не свойственной ей твердостью, — или я пошлю за врачом.

Ферранте ненадолго умолк и заставил себя дышать медленнее. Когда он заговорил снова, его слова звучали уже более обдуманно.

— Я сделаю лучше. — Он взглянул на меня. — Санча. Я не допущу свадьбы до тех пор, пока эта ситуация не будет исправлена. Я не допущу, чтобы принцесса королевства вышла замуж за сына человека, который насмехается над нами. — Он бросил гневный взгляд на лежащее на столе письмо. — Александру придется усвоить, что нельзя протягивать нам одну руку, а другой нас предавать.

Мой дед не забыл преступления, которое много лет назад совершил против него дядя Александра, Альфонсо, он же Папа Римский Каликст III. Каликст, которому не хотелось, чтобы неаполитанский трон занял незаконнорожденный, то есть Ферранте, поддержал анжуйцев.

И как бы сильно Ферранте ни нуждался в поддержке нового Папы, он так никогда до конца и не простил Борджа.

— Ваше величество, вы совершаете прискорбную ошибку, — настойчиво произнес мой отец. — Многие кардиналы стары. Они скоро поумирают, и мы сумеем добиться, чтобы их заменили верными нам неаполитанцами. Но тот факт, что у французов теперь есть свои люди в Ватикане, лишь усиливает необходимость установить связь с Папой.

Ферранте довернулся к нему и с прямотой, порожденной преклонным возрастом и ухудшением здоровья, сказал:

— Ты всегда был трусом, Альфонсо. Ты мне никогда не нравился.

Воцарилась неприятная тишина. В конце концов дед снова взглянул на меня и отрывисто произнес:

— Это все. Можешь идти.

Я присела в реверансе и поспешила удалиться, пока не расплылась в улыбке и не выдала своей радости.

На протяжении четырех месяцев, до самой зимы, я блаженствовала. Я возносила благодарности во время ежедневных молитв. Я была уверена, что святой Януарий счел мое благочестие заслуживающим того, чтобы дать мне возможность остаться с братом.

А потом произошло то, чего ожидали все, кроме меня.

Зима и лето в Неаполе одинаково умеренны, но в конце января 1494 года одна ночь выдалась настолько холодной, что я позвала донну Эсмеральду и еще одну фрейлину к себе в кровать; мы укрылись целой грудой меховых одеял и все равно дрожали.

Из-за холода я спала плохо. А может, я чувствовала, что приближается нечто недоброе, потому что не удивилась, как должна была бы, заслышав громкий стук в дверь. Чей-то мужской голос позвал:

— Ваше высочество! Ваше высочество, срочное дело!

Донна Эсмеральда встала. Свет камина окружил ее мягким коралловым сиянием, подчеркнув плавные изгибы тела в белой шерстяной ночной рубашке. Она дрожала от холода и куталась в меховое покрывало. Толстая коса, переброшенная через плечо, спускалась по груди к тонкой талии.

Лицо у донны Эсмеральды было встревоженное. Вторжение в столь поздний час не сулило никаких радостных вестей.

Я встала с кровати и зажгла свечу. Из соседней комнаты, от входа, доносились приглушенные голоса. Эсмеральда вернулась почти сразу же; у нее был настолько потрясенный вид, что я все поняла еще до того, как она открыла рот.

— Его величество очень болен. Он зовет вас.

Одеться как следует не было времени. Донна Эсмеральда принесла черный шерстяной плащ, помогла мне его надеть и заколола на груди брошью. Вкупе с моей шелковой длинной рубахой этого должно было хватить. Я подождала, пока донна Эсмеральда уложит мою косу узлом на затылке и закрепит шпильками.

Я пошла следом за мрачным молодым стражником, который нес фонарь, освещая нам дорогу. В молчании он привел меня к спальне короля.

Дверь была распахнута. Хотя стояла ночь и тяжелые шторы были опущены, я никогда еще не видела, чтобы в этой комнате было настолько светло. Все свечи в большом канделябре были зажжены, а на ночном столике горели три масляные лампы. Под позолоченной каминной полкой пылал яркий огонь, распространяя вокруг себя сильный жар и бросая отблески на золотой бюст короля Альфонсо.

В углу негромко совещались два молодых врача. Я узнала докторов Галеано и Клементе — они считались лучшими целителями в Неаполе.

Полог кровати был поднят; в центре кровати лежал мой дед. Лицо у него было темно-багровое, цвета «Лакрима Кристи». Глаза превратились в узкие щелочки, губы были приоткрыты, дыхание сделалось коротким и прерывистым.

Хуана сидела на кровати рядом с королем, ничуть не стыдясь своих босых ног и ночной рубашки. Волосы ее были распущены, и темная вьющаяся прядь упала на лицо. Она смотрела на супруга с такой нежностью и состраданием, какие я прежде видела лишь на изображениях святых. Левая рука короля покоилась в ее руках. Я поразилась тому, что этот человек, совершивший столько жестокостей, способен был внушить такую любовь к себе.

В кресле, стоящем в некотором отдалении, сидел мой отец. Он сидел, подавшись вперед, глядя на Ферранте и прижимая пальцы ко лбу и вискам; на лице его было написано совершенно нормальное человеческое смятение. В глазах, блестящих от невыплаканных слез, отражались бессчетные язычки пламени. Когда я вошла, отец взглянул на меня, потом быстро отвел взгляд.

Рядом с ним стояли его братья, Федерико и Франческо, не скрывавшие своего горя; Федерико даже не пытался сдержать слезы.

Наконец-то врачи обратили на меня внимание.

— Ваше высочество, — сказал Клементе. — Мы полагаем, что у его величества произошло кровоизлияние в мозг.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросила я. Доктор Клементе неохотно покачал головой.

— Простите, ваше высочество. — Он помолчал. — Прежде чем потерять дар речи, он звал вас.

Я была слишком ошеломлена, чтобы понять, как на это реагировать, настолько ошеломлена, что даже не могла заплакать, хотя и понимала, что король умирает.

Хуана подняла безмятежное лицо.

— Подойди сюда, — сказала она. — Он хотел видеть тебя. Подойди и сядь рядом с ним.

Я подошла к кровати, взобралась на нее с помощью одного из врачей и села справа от деда — Хуана сидела слева.

Я осторожно взяла обмякшую руку Ферранте и сжала ее.

И ахнула, когда его костлявые пальцы вцепились в мою руку, словно когти.

— Вот видишь, — прошептала Хуана. — Он узнает тебя. Он знает, что ты пришла.

На протяжении следующих нескольких часов мы с Хуаной сидели в тишине, нарушаемой лишь всхлипами Федерико. Я понимала, почему Ферранте, умирая, цеплялся за свою жену: несомненно, ее доброта приносила ему утешение. Но в тот момент я совершенно не понимала, почему он послал за мной.

Дыхание короля постепенно делалось все слабее и реже. Должно быть, лишь через несколько минут после его кончины Хуана осознала, что он уже не дышит, и позвала врачей, дабы те установили факт смерти.

Даже в смерти он продолжал цепляться за нас. Мне стоило немалого труда высвободить руку.

Я соскользнула с кровати и оказалась лицом к лицу с отцом. Всякие следы горя и тревоги исчезли с его лица. Он стоял передо мной — сдержанный, властный, царственный.

Теперь он был королем.

Тело моего деда в течение дня было выставлено для торжественного прощания в соборе Санта Кьяра: королевская семья предпочитала для официальных церемоний использовать именно этот собор, из-за его величины и пышности. Его же всегда использовали для погребений, и в его приделах и нефах располагались склепы королевской семьи. За алтарем находилась гробница Роберта Мудрого, первого анжуйского правителя Неаполя. Над могилой высился памятник. Верхняя его часть изображала короля Роберта при жизни, увенчанного короной, восседающего на троне. Ниже находилось изваяние короля, упокоившегося в смерти, с руками, благочестиво сложенными поверх скипетра. Справа от алтаря располагалась гробница Карла, герцога Калабрийского, единственного сына Роберта.

В предрассветные часы, еще до того, как город был разбужен вестью о кончине короля, члены семьи прошли мимо тела Ферранте, омытого и уложенного в гроб.

Лицо его было заострившимся и суровым, а тело — ссохшимся и хрупким; от некогда обитавшего в нем львиного духа не осталось и следа. Наконец-то он сделался таким же, как и люди в его музее, — полностью бессильным.

Всю ту ночь я размышляла над тем, почему я нравилась деду, почему он послал за мной в час смерти. «Сильная и жестокая», — с гордостью говорил он обо мне, словно бы восхищаясь этими качествами.

Возможно, он нуждался в утешении, которое давала ему доброта Хуаны. Возможно, он также нуждался в моей силе.

Я сразу же поняла, что теперь мой брак с Джофре Борджа сделался неизбежен. Мой отец совершенно недвусмысленно высказался по этому поводу. Отныне свадьба была лишь вопросом времени. Не было никакого смысла вести себя, словно ребенок, и демонстрировать, какой гнев вызывает у меня подобная участь. Настало время принять свою судьбу и быть сильной. Я не могла рассчитывать ни на кого, кроме себя: если Бог и святые существуют, им нет дела до каких-то маловажных просьб молодой женщины с разбитым сердцем.

После того как семья попрощалась с Ферранте, в Большом зале были устроены поминки. В тот день не было ни музыки, ни танцев, лишь много разговоров и смятение.

Никем не замеченная, я проскользнула в спальню Ферранте. Полог кровати по-прежнему был подобран, а балдахин занавешен черным. Зеленые бархатные портьеры тоже были закрыты траурной тканью.

В одной из масляных ламп, стоявших на ночном столике, все еще мерцал слабый синеватый огонек. Я взяла лампу, отворила дверь в узкую комнату с алтарем, а оттуда прошла в царство мертвых.

Здесь все осталось почти таким же, как запомнилось мне; покойный анжуец по имени Роберт все так же приветствовал меня взмахом костлявой руки. На этот раз я не испугалась. Я сказала себе, что здесь нечего бояться. Это всего лишь сборище выделанной кожи и костей, насаженных на железные шесты.

Но за четыре года со времен моего прошлого визита к коллекции добавилось еще два трупа. Я подошла к ближайшему и поднесла лампу к лицу мумии. На его мраморных глазах была нарисована темно-каряя радужка; борода и усы были густыми, а блестящие черные волосы — пышными и вьющимися. Это был не светловолосый анжуец, а испанец или итальянец. В его чертах до сих пор сохранялась легкая полнота, свидетельствовавшая о том, что кончина произошла не так давно. Несомненно, при жизни он был красивым мужчиной, он смеялся и плакал и, возможно, тоже разочаровался в любви. Он тоже знал, каково это — стать жертвой неумолимой жестокости.

Я бесстрашно коснулась пальцами блестящей, словно бы лакированной смуглой щеки.

Она была холодной и твердой, как мои дед и отец.

Как я сама.

ЗИМА-ВЕСНА 1494 ГОДА

Глава 4

Восстановление испортившихся отношений между Неаполем и папским престолом требовало времени. Потому меня не удивило, что прошел целый месяц, прежде чем отец вызвал меня к себе.

Я приготовилась к этой встрече и смирилась с мыслью о браке с Джофре Борджа. Это наполняло меня странной гордостью: отец будет ожидать, что его известия ранят меня, и разочаруется, когда этого не произойдет.

Явившийся за мной стражник провел меня в королевские покои. Трон был задрапирован черной тканью; отец не взойдет на него до официальной коронации, которая должна будет состояться несколько месяцев спустя.

В бывшем кабинете Ферранте уже чувствовалось присутствие моего отца: мраморный пол покрывал красивый ковер, трофей, захваченный в битве при Отранто; на стенах — мавританские изразцы. Я слыхала, что отец обезглавил множество турок. Интересно, скольких он убил, дабы завладеть именно этими трофеями? Я взглянула на красно-золотой узорчатый ковер, выискивая пятна крови; мне хотелось отвлечься какими-нибудь сторонними мыслями, чтобы легче было сохранять самообладание во время неприятной встречи.

Новый король занимался делами в окружении советников; когда я вошла, он рассматривал несколько документов, разложенных на темном столе. В это мгновение я осознала, что мы, неаполитанцы, больше не можем просто сказать «король Альфонсо», имея в виду Альфонсо Великодушного. Теперь были короли Альфонсо I и Альфонсо II.

Я смотрела мимо Альфонсо II в открытые окна, выходящие на запад, на Кастель дель Ово и водную гладь за ним. Про эту огромную каменную крепость, якобы построенную Вергилием, рассказывали, будто она стоит на огромном волшебном яйце, спрятанном на морском дне. Если это яйцо треснет, Неаполь рухнет в море.

Я молча ждала, и наконец отец поднял на меня хмурый взгляд; я была для него запоздалой мыслью, явившейся среди полного хлопот дня. Его сын Феррандино, отныне фактически являвшийся герцогом Калабрииским, наклонился у него над плечом, опершись рукой на стол. Феррандино поднял голову одновременно с отцом и кивнул мне, вежливо, но сдержанно. Подтекст был совершенно ясен: «Я — следующий в роду, законный наследник трона, а ты — нет».

— Ты выйдешь замуж за Джофре Борджа в начале мая, — отрывисто произнес отец.

Я грациозно поклонилась в ответ, думая лишь об одном: «Ты не можешь причинить мне боль».

Король снова перенес внимание на Феррандино и одного из своих советников; после нескольких негромко произнесенных фраз он опять взглянул на меня, словно бы удивляясь, что я все еще стою тут.

— Это все, — сказал он.

Я присела в реверансе, гордясь своим самообладанием. Но в то же время я была разочарована, поскольку отец, похоже, был слишком занят и ничего не заметил. Я уже повернулась, чтобы уйти, но прежде, чем стражник вывел меня из комнаты, король заговорил снова.

— А, да. Чтобы ублаготворить его святейшество, я согласился дать его сыну Джофре титул принца, что лишь уместно, если учесть твой статус. Отныне вы будете править княжеством Сквиллаче, где тебе и предстоит жить.

Он коротко кивнул, давая понять, чтобы я удалилась, и вернулся к работе.

Я быстро двинулась прочь, ослепленная болью.

Сквиллаче находилось в нескольких днях пути на юг от Неаполя, на противоположном берегу. От Сквиллаче до Неаполя было куда дальше, чем от Рима.

Вернувшись к себе в покои, я сорвала икону святого Януария с алтаря и швырнула об стену. Она грохнулась на пол. Донна Эсмеральда пронзительно вскрикнула и перекрестилась, потом развернулась и последовала за мной на балкон. Я стояла, охваченная смятением, и мое горе перерождалось в гнев.

— Да как ты смеешь?! Это непростительное святотатство! — принялась браниться она, гневно сверкая глазами.

— Ты не понимаешь! — огрызнулась я. — Мы с Джофре Борджа будем жить в Сквиллаче!

Ее лицо мгновенно смягчилось. На миг она умолкла, потом спросила:

— Ты думаешь, Альфонсо будет легче, чем тебе? Неужто ты снова заставишь его утешать тебя, когда его собственное сердце тоже разбито? Ты, быть может, чаще выказываешь свой норов, донна Санча, но не обманывайся. У него куда более чувствительная душа.

Я обернулась и посмотрела на мудрое морщинистое лицо Эсмеральды. Обхватив себя руками, я судорожно вздохнула и заставила бушевавшую во мне бурю уняться.

— Я должна сдерживать свои чувства, — сказала я, — пока Альфонсо об этом не узнал.

Тем вечером я ужинала наедине с братом. Он оживленно рассказывал о своих уроках фехтования и о прекрасной лошади, которую отец недавно купил для него. Я улыбалась и слушала, мало участвуя в разговоре. Потом мы пошли пройтись по двору замка; за нами издали присматривал стражник. Стояло начало марта, и вечерний воздух был бодрящим, но приятным.

Альфонсо заговорил первым.

— Ты сегодня какая-то очень сдержанная, Санча. Что тебя тревожит?

Я поколебалась, потом отозвалась:

— Я думаю, слыхал ли ты уже новости…

Мой брат взял себя в руки и ответил с деланной небрежностью:

— Ну да, что ты выходишь замуж за Джофре Борджа. — Небрежность тут же сменилась ласковыми, утешающими нотками. — Но это не так уж плохо, Санча. Как я и говорил, Джофре может оказаться достойным молодым человеком. По крайней мере, ты будешь жить в Неаполе и мы с тобой сможем видеться…

Я остановилась на полушаге, повернулась к нему и осторожно коснулась пальцами его губ.

— Милый брат. — Я изо всех сил старалась, чтобы голос мой звучал ровно и непринужденно. — Папе Александру мало получить принцессу в жены для сына. Он хочет, чтобы его сын тоже был принцем. Мы с Джофре отправимся править Сквиллаче.

Альфонсо потрясенно уставился на меня.

— Но брачный договор…— начал было он и тут же осекся. — Но отец…

Он умолк. Впервые я сосредоточилась не на своих чувствах, а на его. И когда я увидела, как прекрасное юное лицо Альфонсо исказилось от боли, мне показалось, что мое сердце разорвется.

Я обняла его и увлекла за собой.

— Я всегда могу приехать погостить в Неаполь. А ты можешь приехать в Сквиллаче.

Альфонсо привык утешать, а не принимать утешения.

— Я буду скучать по тебе.

— И я. — Я заставила себя улыбнуться. — Ты сам когда-то сказал мне, что долг не всегда приятен. Это правда. Но мы будем писать и навещать друг друга.

Альфонсо остановился и прижался ко мне.

— Санча, — произнес он. — Ах, Санча…

Он был выше меня, и ему пришлось наклониться, чтобы прижаться щекой к моей щеке. Я погладила его по голове.

— Все будет хорошо, братик.

Я крепко обняла его и запретила себе плакать. Я подумала, что Ферранте гордился бы мною.

Май пришел слишком скоро, а с ним и Джофре Борджа. Он приехал в Неаполь с большой свитой и вошел в Большой зал Кастель Нуово в сопровождении моего дяди, принца Федерико, и моего брата Альфонсо. Сразу же после прибытия мужчин в зал торжественно вступила я, спустившись по лестнице; на мне было парчовое платье цвета морской волны и изумрудное колье.

По разинутому рту моего жениха я сразу же поняла, что произвела на него сильное впечатление. А вот он на меня — отнюдь.

Мне говорили, что Джофре Борджа «уже почти тринадцать», и я ожидала, что встречу юношу наподобие моего брата. За короткий промежуток, прошедший с того момента, как я сказала Альфонсо о моей помолвке, его голос сделался более низким, а сам он раздался в плечах и нарастил мускулы. Он был на целую ладонь выше меня.

Но Джофре был ребенком. После визита к стреге мне успело исполниться шестнадцать, и я была женщиной с высокой грудью и крутыми бедрами. Я познала плотское наслаждение, познала прикосновение опытной мужской руки.

Что же касается младшего из Борджа, то он был на голову ниже меня. Его лицо до сих пор было по-детски пухлым, голос — тоньше, чем у меня, и вообще он отличался такой хрупкостью, что я могла бы его поднять. В довершение всего у него еще и прическа была как у девчонки: медно-рыжие локоны спускались на плечи.

Я, как и все в Италии, слыхала о безудержном пристрастии Александра к красивым женщинам. Еще в молодости, в бытность свою кардиналом, Родриго Борджа шокировал своего дядю, Папу Каликста, тем, что однажды, проведя обряд крещения, завел всех присутствовавших женщин в обнесенный стеной двор церкви и запер ворота, на несколько часов оставив взбешенных мужчин снаружи — слушать доносящееся из-за стены хихиканье и звуки, какие бывают при занятии любовью. Даже теперь Папа Александр забрал свою нынешнюю любовницу, шестнадцатилетнюю Джулию Орсини, в Ватикан и совершенно вопиющим образом прилюдно демонстрировал свою пылкую привязанность к ней. Говорили, что ни одна женщина не застрахована от его приставаний.

Просто не верилось, что Джофре — сын такого человека.

Я подумала о сильных руках Онорато, скользящих по моему телу. Я подумала о том, как он оседлывал меня, как я вцеплялась в его спину, когда он скакал на мне верхом, ведя к вершинам наслаждения.

А потом я посмотрела на этого тощего мальчишку и внутренне съежилась от отвращения при мысли о супружеском ложе. Онорато знал мое тело лучше меня самой. Как я смогу научить это женственное малолетнее создание всему, что следовало бы знать мужчине об искусстве любви?

Сердце мое преисполнилось отчаяния. Следующие несколько дней я пребывала в мучительном оцепенении, изо всех сил изображая из себя счастливую невесту. Джофре проводил время в обществе своей свиты и даже не пытался поухаживать за мной; это был не Онорато, которого волновали мои чувства. Джофре приехал в Неаполь с одной-единственной целью: получить корону принца.

Первой состоялась гражданская церемония. Прошла она в Кастель Нуово, руководил ею епископ Тропейский, а свидетелями были мой отец и принц Федерико. Разнервничавшись, Джофре выкрикнул ответ на вопрос епископа прежде, чем старик успел его договорить, и толпа весело загудела. Я же не смогла даже улыбнуться.

Затем состоялось преподнесение подарков, привезенных моим новоиспеченным супругом: рубины, жемчуга, алмазы, парча, затканная нитями из чистого золота, шелк и бархат — все это должно было пойти на украшения и платья для меня.

Но наш союз еще не был благословлен церковью, и потому не могло идти речи о его физическом осуществлении. Я получила отсрочку на четыре дня, до мессы.

На следующий день было Вознесение и празднество в честь явления архангела Михаила; в Неаполитанском королевстве его тоже считали праздничным днем.

С темного утреннего неба лил проливной дождь; дул пронизывающий ветер. Невзирая на зловещую погоду, наше семейство проследовало за моим отцом и его баронами в огромный собор Санта Кьяра, где всего лишь несколько месяцев назад был похоронен Ферранте. Алтарь был тщательно подготовлен церемониймейстером Папы Александра; на нем были разложены регалии правителя Неаполя, в том порядке, в каком их надлежало вручать новому королю: корона, усыпанная драгоценными камнями и жемчугами; королевский меч в драгоценных ножнах; серебряный скипетр, увенчанный анжуйской золотой лилией, и держава.

Мой отец ввел нас в собор. Никогда еще он не казался таким красивым и таким царственным, как в этот момент. Он смотрелся очень величественно в облегающем камзоле и штанах из черного атласа, поверх которых была надета мантия из ярко-красной парчи, подбитая горностаевым мехом. Наши родственники и придворные остановились на отведенных им местах, а отец продолжал идти вперед по широкому проходу.

Я стояла рядом с братом, крепко сжимая его руку. Мы не смотрели друг на друга. Я знала, что если только взгляну в глаза Альфонсо, то невольно выдам, насколько я несчастна — в тот самый момент, когда мне следовало бы быть счастливой.

Вскоре после того, как моя помолвка с Джофре была возобновлена, я узнала, на каких условиях новый король договорился с Папой Александром. Альфонсо II должен был даровать Джофре Борджа княжество Сквиллаче. Взамен его святейшество должен был прислать папского легата, дабы тот лично короновал отца. Тем самым Александр в открытую, бесповоротно признавал и одобрял царствование Альфонсо.

Как мне сказал отец, эта идея принадлежала не Папе, а королю.

Он целенаправленно добился радости для себя ценою моей печали.

Человек, который вскоре должен был стать известен под именем Альфонсо II, остановился под пение канона; его приветствовали архиепископ неаполитанский и патриарх антиохийский. Они провели его на сиденье перед алтарем, где он вместе с остальными выслушал папскую буллу, объявляющую его неоспоримым правителем Неаполя.

Отец встал на колени на подушечку перед кардиналом Джованни Борджа, папским легатом, и старательно повторил за ним слова клятвы.

Я слушала ее и размышляла над своей судьбой.

Почему отец настолько ненавидит меня? Он был совершенно равнодушен к прочим своим детям, за исключением наследного принца, Феррандино; но он выказывал своему старшему сыну ровно столько внимания, сколько было необходимо, дабы подготовить его к отведенной ему роли. Может, это потому, что я причиняла больше хлопот, чем все прочие?

Возможно. Но, возможно, ответ крылся в словах старого Ферранте: «Из всех его детей ты больше всего похожа на своего отца».

Но мой отец завопил, когда увидел мумии анжуйцев. А я — нет.

«Ты всегда был трусом, Альфонсо».

Не может ли быть такого, что жестокость моего отца порождена страхом? И он озлоблен на меня потому, что я обладаю единственным качеством, которого он лишен, — мужеством?

У алтаря отец закончил произносить свою клятву. Кардинал протянул ему пергаментный свиток, тем самым возводя его в королевский сан, и произнес:

— Силою апостольской власти.

Потом Джофре Борджа, маленький и серьезный, ставший посредством брака принцем королевства, выступил вперед, держа в руках корону. Кардинал взял у него корону и возложил на голову отца. Корона была тяжелая и немного соскользнула. Прелат придерживал ее одной рукой, пока они с архиепископом застегивали ремешок под подбородком отца, чтобы закрепить корону.

Затем новому королю передали королевские регалии: меч, скипетр и державу. Потом, в соответствии с требованиями церемонии, все папские прелаты должны были встать полукругом у отца за спиной, но тут его братья, сыновья и бароны во внезапном порыве ринулись к нему, демонстрируя свою поддержку.

Смеясь, отец уселся на трон под ликующие вопли собравшихся.

— Viva Re Alfonso! Да здравствует король Альфонсо!

Невзирая на весь гнев и негодование, которые я испытывала к нему из-за того, что он превратил меня в свое орудие, я посмотрела на него, увенчанного короной, величественного, и, к великому моему удивлению, меня захлестнула волна гордости и верноподданнических чувств. И я срывающимся голосом закричала вместе с остальными:

— Viva Re Alfonso!

Следующие три дня я занималась примеркой роскошного свадебного платья. Корсаж был сшит из золотой парчи, преподнесенной моим супругом, само платье — из черного бархата с атласными лентами, а нижнее платье — из золотого шелка. Корсаж и платье были усыпаны жемчугами Джофре, и еще больше его жемчугов и алмазов были аккуратно вставлены в сеточку для волос, сплетенную из тончайших золотых нитей. Рукава, привязывавшиеся к платью, тоже были из черного бархата и атласа, и их сделали такими пышными, что я свободно могла бы посадить в рукав собственного мужа. Мне бы полагалось гордиться своим платьем, проявлять к нему живейший интерес и восхищаться тем, как оно подчеркивает мою красоту. Но все было не так. Я смотрела на платье, как узник — на свои цепи.

В день моей свадьбы заря выдалась красной, а солнце было скрыто за облаками. Я стояла на своем балконе в Кастель Нуово, после ночи, в которую мне так и не удалось заснуть; я знала, что мне предстоит лишиться дома и всего, что я знаю, и жить в чужом городе. Я дышала полной грудью и наслаждалась прохладным морским воздухом. Будет ли в Сквиллаче он пахнуть так же приятно? Я смотрела на серо-зеленый залив и возвышающийся за ним Везувий и понимала, что воспоминания об этом моменте не смогут поддержать меня. Моя жизнь вращалась вокруг моего брата, а его жизнь — вокруг меня. Я разговаривала с ним каждое утро, каждый вечер ужинала с ним, встречалась с ним на протяжении дня. Он знал меня лучше, чем родная мать, и любил сильнее. Джофре казался неплохим мальчиком, но он был чужим. Как я смогу бодро смотреть в лицо жизни, если со мной не будет Альфонсо?

И лишь одно беспокоило меня сильнее: я понимала, что мой младший брат точно так же будет страдать от одиночества, а может, и сильнее, поскольку донна Эсмеральда говорит, что он более впечатлителен, чем я. И это было труднее всего вынести.

В конце концов я вернулась внутрь, к своим фрейлинам, чтобы подготовиться к свадебной церемонии, которая должна была состояться в полдень.

Время шло, а небо становилось все более темным и хмурым, прекрасно отражая состояние моего духа. Но ради Альфонсо я скрывала свою печаль и оставалась любезной и хладнокровной.

В новом платье я смотрелась великолепно. Когда я вошла в Королевскую часовню, по рядам присутствующих прокатился восторженный гул, окрашенный благоговейным трепетом. Но это восхищение не доставило мне ни малейшего удовольствия. Я была слишком занята тем, что избегала взгляда брата, и позволила себе лишь краем глаза взглянуть на него, когда проходила мимо. Альфонсо выглядел царственным и взрослым в своем темно-синем камзоле, с висящим на поясе мечом с золотой рукоятью. Лицо его было напряженным и сдержанным, без малейшего следа того сияния, которое он унаследовал от нашей матери. Он старательно смотрел вперед, в сторону алтаря.

Про само венчание я могу сказать лишь, что тянулось оно бесконечно и что бедный Джофре вел себя со всем достоинством, какое только смог в себе отыскать. Но когда ему подошел момент передать мне поцелуй епископа, Джофре пришлось встать на цыпочки, и губы его дрожали.

Потом последовала служба, а за ней — званый обед, растянувшийся на несколько часов, с изобилием вина и тостов в честь молодоженов. Когда спустились сумерки, Джофре удалился в соседний, приготовленный для нас дворец. Закат полностью спрятался за огромными, темными тучами, собравшимися над заливом.

Я прибыла во дворец одновременно с наступлением вечера и первыми раскатами грома, в сопровождении короля, моего отца, и кардинала монреальского Джованни Борджа. Кардинал был невзрачным мужчиной средних лет, с грубыми губами и такими же манерами. Выбритую на макушке тонзуру прикрывала красная атласная шапочка, а тучное тело — белый атласный подрясник и пурпурная бархатная сутана; на толстых пальцах сверкали алмазы и рубины.

Мужчины остались в коридоре, а я вошла в спальню, которую приготовили для нас мои фрейлины. Донна Эсмеральда раздела меня, сняв не только роскошное свадебное платье, но даже шелковую нижнюю рубашку. Нагую, меня провели к брачной постели, где уже лежал в ожидании Джофре. Когда он увидел меня, глаза его округлились; он с наивным бесстыдством смотрел, как одна из моих фрейлин стащила с меня простыню, подождала, пока я лягу рядом с супругом, и накрыла меня, но лишь до талии. Так я и осталась лежать, с грудью, открытой напоказ.

Джофре был слишком робок, а я пребывала в слишком сильном унынии, чтобы поддерживать непринужденную беседу во время этого смущающего ритуала — одного из самых неприятных требований, предъявляемых к знати, и ничто не могло избавить нас от него.

Когда король и кардинал Борджа, в чьи обязанности входило официально засвидетельствовать осуществление брака, вошли в комнату, Джофре встретил их любезной улыбкой.

Не приходилось сомневаться, что кардинал Борджа разделяет тягу своего кузена Родриго к молодым женщинам. Он тут же уставился на мою грудь и вздохнул:

— До чего же они хороши. Прямо как розы.

Я едва сдержалась, чтобы не подтянуть простыню повыше. Меня переполняло негодование при мысли о том, что этот старик явно получает плотское удовольствие за мой счет; а тот факт, что отец никогда не видел меня раздетой, тоже не придавал мне спокойствия.

Взгляд короля скользнул по моей наготе с такой беспристрастностью, что меня передернуло; отец холодно усмехнулся.

— И, как все цветы, они достаточно быстро увянут.

В глазах его больше не было беспокойства; сегодня вечером они ярко сверкали. Он добился всего, чего желал: он стал королем, причем с благословения Папы, и это делалось еще слаще оттого, что он избавился от своей дочери, причиняющей столько беспокойства. Настал момент его величайшего торжества надо мною. Момент моего величайшего поражения.

Никогда еще моя ненависть к отцу не пылала так ярко, как в это мгновение; никогда еще мое унижение не было таким всеобъемлющим. Я отвернулась, чтобы Джофре и кардинал не увидели эту ненависть в моих глазах. Мне отчаянно хотелось схватить простыню и вскочить с кровати, но гнев был так силен, что я окостенела, не в силах шелохнуться.

Молчание нарушил Джофре, с обезоруживающей честностью произнесший:

— Ваше величество, ваше преосвященство, прошу меня простить, если я вдруг окажусь во власти волнения.

Кардинал развратно рассмеялся.

— Ты молод, мой мальчик. В твоем возрасте никакое волнение не в силах помешать исполнению этого долга.

— Надежду на успех мне дает отнюдь не возраст, — сказал Джофре, — а ослепительная красота моей супруги.

Произнесенные любым другим человеком, кроме Альфонсо, эти слова стали бы лишь милым образчиком придворного красноречия. Но Джофре произнес их совершенно искренне и робко, искоса взглянув на меня.

Мужчины расхохотались: мой отец — насмешливо, кардинал — понимающе. Кардинал хлопнул себя по ноге.

— Ну, так возьми ее, парень. Возьми ее! Я вижу по бугру под простыней, что ты готов!

Джофре неуклюже повернулся в мою сторону. С этого мгновения его внимание было полностью сосредоточено на мне; он не видел, как два свидетеля подались вперед на своих стульях, бдительно следя за каждым его движением.

С моей помощью Джофре кое-как сумел взобраться на меня. Он был тоньше и ниже меня, и потому, когда он прижался губами к моим губам, его напрягшийся член уткнулся мне в живот. Он снова принялся дрожать, но на этот раз уже не от волнения. Из-за его женственной внешности я прежде опасалась, что Джофре относится к тому типу людей, которые предпочитают женщинам мальчиков, но теперь стало ясно, что это не тот случай.

Изо всех сил стараясь игнорировать неприятную ситуацию, я успокоила его и раздвинула ноги; он устремился к своей цели. К несчастью, он слишком рано начал толчки, попадая в мое бедро. В отличие от старшего Борджа, младший был абсолютно несведущ в искусстве любви. Я протянула руку, намереваясь направить его, но стоило мне к нему прикоснуться, как он вскрикнул и моя ладонь наполнилась семенем.

Я инстинктивно извлекла эту улику из-под простыней, сделав произошедшую неудачу достоянием наших свидетелей. Джофре снова застонал, на этот раз разочарованно, и перекатился на спину.

Мой отец расплылся в улыбке — я никогда не видела, чтобы он улыбался так широко. Он протянул руку к хихикающему кардиналу и сказал:

— Ваш кошелек, ваше преосвященство.

Кардинал, сразу лишившийся изрядной доли добродушия, покачал головой и извлек из-под сутаны небольшую бархатную сумочку, набитую монетами. Он опустил кошелек в подставленную ладонь короля.

— Вам просто повезло, ваше величество. Чистой воды везение, не более того.

Когда одна из моих фрейлин быстро прошла через спальню и вытерла мне руку влажной тканью, Джофре приподнялся на локте и посмотрел на мужчин. Он залился краской, осознав, что его успех или неудача стали предметом пари.

Кардинал заметил охватившую его неловкость и рассмеялся.

— Да не смущайся ты так, мальчик. Я проиграл потому, что мне не верилось, что ты зайдешь так далеко. Ты продержался дольше, чем большинство твоих ровесников. Ну а теперь мы можем перейти к настоящему делу.

Но глаза моего мужа налились слезами. Он отодвинулся от меня и скорчился на своей половине кровати.

Его страдания помогли мне преодолеть собственный стыд. Мои действия были продиктованы не стремлением поскорее покончить с этой омерзительной процедурой, а желанием избавить Джофре от терзаний. Похоже, у него было доброе сердце. Он не заслужил подобной жестокости.

Я придвинулась к нему и зашептала ему на ухо:

— Они смеются над нами потому, что они завидуют нам, Джофре. Ты только глянь на них: они же старые. Их время прошло. А мы молоды. — Я положила его ладонь себе на грудь. — Здесь никого нет. Только ты и я, в нашей брачной постели.

Движимая жалостью, я поцеловала его — осторожно, нежно, как когда-то целовал меня Онорато. Я закрыла глаза, чтобы не видеть наших мучителей, и представила, что лежу в объятиях своего бывшего возлюбленного. Я провела руками по узкой, худой спине Джофре, потом между его бедрами. Он задрожал и застонал, когда я принялась ласкать его мужское достоинство, как меня учили; вскоре его член затвердел настолько, чтобы войти в меня, и на этот раз успешно.

Я так и не открыла глаз. Перед моим внутренним взором не было ничего, кроме меня, моего мужа и надвигающейся грозы.

Джофре было далеко до Онорато. Он был мал, и я получила мало удовольствия; если бы не его неистовые толчки да еще то, что я сама помогала ему войти, я вряд ли осознала бы, что он проник в меня.

И все же я держалась; от давления на грудь у меня вырвалось несколько судорожных вздохов. Я лишь надеялась, что Джофре истолковал их как вздохи удовольствия.

Примерно через минуту мышцы его ног напряглись и он, вскрикнув, приподнялся. Я открыла глаза и увидела, что глаза Джофре широко раскрыты и полны изумления; потом он качнулся вперед, и я поняла, что он достиг вершины.

Он упал на меня, тяжело дыша. Я почувствовала, как его мужской орган съежился во мне, потом выскользнул наружу; вместе с ним вышла теплая жидкость.

Я понимала, что на этот раз мне не приходится ожидать никакого плотского удовольствия. Онорато позаботился бы о том, чтобы удовлетворить мои желания, но ни одного из троих мужчин, присутствовавших здесь, они не волновали.

— Неплохо, неплохо, — проговорил кардинал.

Судя по легкой нотке неудовольствия, он сожалел о том, что его задача так быстро оказалась выполнена. Он благословил нас и ложе.

Отец встал рядом с ним. Джофре все еще лежал поверх меня, а я взглянула на человека, который предал меня. Взгляд мой был холоден и бестрепетен. Я не хотела, чтобы он видел мое несчастье, которому сам же и был причиной, не хотела доставлять ему удовольствие.

Король улыбался, небрежно и победно. Моя ненависть была ему безразлична. Он радовался тому, что со мной сделали, и еще более радовался тому, что получил взамен.

Свидетели вышли, и мы с моим новоявленным мужем наконец-то остались одни. Мои фрейлины не должны были беспокоить нас до самого утра; поутру им следовало забрать простыни, которые выставят напоказ как еще одно свидетельство осуществления брака.

Несколько долгих мгновений Джофре молча лежал на мне. Я ничего не делала. В конце концов, он теперь был моим супругом и господином, и было бы невежливо перебивать его. Потом он откинул волосы с моего уха и прошептал:

— Ты такая красивая. Они описывали тебя мне, но слова не воздают тебе должного. Я не видел никого прекраснее тебя.

— Ты очень любезен, Джофре, — совершенно искренне откликнулась я.

Он, конечно, был еще мальчик, но очень милый и невинный, даже если ему и не хватало сообразительности. Я могу привязаться к нему… но никогда не полюблю его. Не полюблю той любовью, какой любила Онорато.

— Прости! — произнес он с неожиданной горячностью. — Мне так жаль… я… я…

И внезапно он разрыдался.

— Ох, Джофре…— Я обняла его. — Мне очень жаль, что для тебя все это было так ужасно. Они вели себя отвратительно. А ты… ты проявил себя очень хорошо.

— Нет, — возразил он. — Дело не в пари. Да, это было нехорошо с их стороны, но я и вправду отвратительный любовник. Я ничего не знаю о том, как доставить удовольствие женщине. Я понимаю, что должен был разочаровать тебя.

— Ну, будет, — сказала я.

Он попытался отстраниться, приподняться на локтях, но я прижала его к себе, к своей груди.

— Ты просто молод. Все мы неопытны вначале… а потом мы учимся.

— Тогда я научусь, Санча, — пообещал он. — Я научусь — ради тебя.

— Ну, будет, — повторила я, прижимая его к себе, как ребенка — да он и был ребенком, — и принялась гладить его длинные, мягкие волосы.

Снаружи наконец-то разразилась буря, и по ставням забарабанил дождь.

ЛЕТО 1494 ГОДА — ЗИМА 1495 ГОДА

Глава 5

Ранним утром следующего дня мы с Джофре отправились в путь к нашему новому дому, в самую южную часть Калабрии. Я сдержала клятву, которую дала себе, — беречь сердце Альфонсо. Я обняла мать и брата и расцеловала их на прощание, не залившись слезами. Мы несколько раз пообещали друг другу, что непременно будем писать и приезжать в гости. Король Альфонсо II, конечно же, не потрудился попрощаться с нами.

Сквиллаче представлял собою камень, выжженный солнцем. Сам город примостился на высоком, крутом мысе. Наш дворец, по неаполитанским меркам безнадежно деревенский, располагался вдалеке от моря, и даже вид на него отчасти закрывал древний монастырь, основанный ученым Кассиодором. Берег был пустынным и скудным, лишенным изящных изгибов Неаполитанского залива, а единственной зеленью здесь были чахлые оливковые рощи. Величайшим вкладом этого края в искусство, которым местное население чрезвычайно гордилось, была здешняя красно-коричневая керамика.

Дворец же был сущим бедствием: мебель и ставни были поломаны, подушки и гобелены изорваны, стены и потолки в трещинах. Меня терзало немалое искушение сдаться, приняться жалеть себя и слать проклятия отцу за то, что он отослал меня в такой унылый край. Вместо этого я занялась тем, что принялась превращать дворец в место, подобающее особам королевской крови. Я заказала хороший бархат, чтобы сменить изъеденную молью обивку дряхлых тронов, велела заново отполировать истертое дерево и послала за мрамором, чтобы заменить покрытый выбоинами терракотовый пол тронного зала. Личные покои царственной четы — покои принца располагались справа от тронного зала, покои принцессы слева — пребывали в еще более скверном состоянии. Мне нужно было заказать еще больше тканей и нанять дополнительных ремесленников, чтобы привести их в пристойный вид.

Джофре же нашел себе занятия совершенно иного рода. Он был молод и впервые оказался вдали от своей деспотичной семьи. Теперь, когда он сделался хозяином собственного княжества, он просто не представлял, как ему надлежит себя вести, и вел себя, как получится. Вскоре после нашего приезда в Сквиллаче сюда явилась компания римских приятелей Джофре. Всем им не терпелось отпраздновать удачу, выпавшую на долю новоявленного принца.

Первые несколько дней после нашей свадьбы, включая время, проведенное в удобной карете во время переезда на юг, Джофре робко пытался выполнить обещание и усовершенствоваться как любовник. Но он был неопытен и нетерпелив; собственные желания быстро завладевали им, и он удовлетворял их, не заботясь о моих. После тех слез и той нежности, которую он проявил в брачную ночь, я надеялась было, что обрела в его лице человека столь же доброго, как и мой брат. Но вскоре я обнаружила, что приятные слова Джофре были продиктованы не столько состраданием, сколько стремлением порисоваться. Между добротой и слабостью — огромная разница, а стремление Джофре угождать проистекало именно из слабости.

Это стало особенно наглядно через неделю после нашего прибытия в Сквиллаче, после появления приятелей Джофре. Это были молодые дворяне, некоторые из них были женаты, но большая часть холосты, и все они были не старше меня. Среди них оказалось два родственника Джофре, недавно явившихся в Рим для установления связей с его святейшеством: граф Ипполито Борха из Испании, чье имя еще не переделали на итальянский лад, и молодой, пятнадцатилетний кардинал Луис Борджа, чей самодовольный вид тут же вызвал у меня неприязнь. Во дворце все еще царил хаос: повсюду стояли леса, под ногами хрустела растрескавшаяся терракота, и даже в тронном зале еще не уложили мрамор. Дон Луис не упустил возможности высказать несколько замечаний касательно жалкого состояния нашего жилища и наших владений, особенно в сравнении с великолепием Рима.

Когда эта толпа заявилась к нам, я принялась изображать из себя гостеприимную хозяйку, насколько это было возможно в наших обстоятельствах. Я устроила пир и наливала им наше лучшее «Лакрима Кристи», привезенное из Неаполя, поскольку местные вина были довольно скверными. Я скромно оделась в черное, как и надлежит добропорядочной супруге, и на пиру Джофре с гордостью демонстрировал меня друзьям; мужчины подняли бесчисленное количество тостов за мою красоту.

Я улыбалась. Я была весела, очаровательна и внимательна к мужчинам, которые старались произвести на меня впечатление рассказами о своей доблести и богатстве. Когда наступила ночь и все опьянели, я удалилась в свои покои, оставив Джофре и его друзей развлекаться, как им будет угодно.

Перед рассветом меня разбудили приглушенные детские крики. Донна Эсмеральда, спавшая рядом со мной, тоже услышала их. Встревожившись, мы несколько мгновений смотрели друг на друга, потом набросили накидки и поспешили на крик. Ни один нормальный человек не смог бы остаться равнодушен к таким жалобным, душераздирающим крикам.

Нам не пришлось далеко идти. В тот самый миг, как я распахнула дверь своих покоев, передо мной предстала сцена вакханалии, превосходящей всякое мое воображение.

Недоделанный пол был усеян сплетенными телами людей; некоторые из них корчились в пьяной страсти, другие же были неподвижны и лишь похрапывали после избытка вина. Я с отвращением осознала, что это были друзья Джофре и шлюхи — хотя мне как женщине не полагалось комментировать грешки гостей моего мужа.

Но когда я взглянула в сторону тронов, во мне вспыхнула ярость, которую уже нельзя было заглушить.

На троне принца криво сидел Джофре, совершенно голый ниже пояса, а его туфли, штаны и чулки грудой валялись на ступеньке трона. Его бледные голые ноги крепко обвивали женщину, сидящую у него на коленях. Это была не куртизанка благородного происхождения, а обычнейшая местная шлюха самого вульгарного пошиба, вдвое старше Джофре, с неестественно яркими губами и глазами, густо подведенными сурьмой, тощая и некрасивая. Под дешевым красным платьем, задранным до пояса, не было никакого белья, а маленькая обвисшая грудь была извлечена из корсажа, чтобы мой молодой супруг мог мять ее.

Он был настолько пьян, что даже не заметил моего появления и продолжал скакать на своей кобылице, а она с каждым толчком преувеличенно вскрикивала.

От особ королевской крови ждут, что они будут предаваться развлечениям, и я не имела права жаловаться — разве что на то, что Джофре выказал подобное неуважение к символу власти. И все же, хотя я пыталась смириться с мыслью о неизбежных изменах Джофре, я ощутила укол ревности.

Но рядом с моим мужем происходило кощунство, которого я не могла стерпеть.

Кардинал Луис Борджа, так почитавший все римское, восседал на моем троне — совершенно голый, его красная сутана и кардинальская шапочка затерялись где-то посреди этой оргии. На коленях у него сидел один из наших поварят, Маттео, мальчик лет девяти, чьи штаны были неаккуратно стянуты до колен. По лицу Маттео катились слезы. Это его крики разбудили нас, но теперь они сменились стонами боли, потому что молодой кардинал вошел в него, сильно и грубо, крепко ухватив за пояс, чтобы мальчик не полетел от толчков на пол. Сам мальчик пытался удержаться от падения, хватаясь за недавно отполированные подлокотники трона.

— Прекратите! — крикнула я.

Жестокость и непочтительность кардинала настолько взбесили меня, что я позабыла обо всякой скромности и выпустила накидку; та упала на пол. Оставшись в одной лишь нижней рубашке, я решительно подошла к Маттео и попыталась сдернуть его с колен кардинала.

Кардинал же, с лицом, искаженным пьяной яростью, вцепился в мальчика.

— Пусть кричит! Я заплатил маленькому ублюдку! — Мне было на это наплевать. Мальчик был слишком мал, чтобы понимать, что ему предлагают. Я дернула еще раз, посильнее. Трезвость придала мне решимости, которой недоставало Луису. Его хватка ослабела, и я передала всхлипывающего мальчика исполненной негодования донне Эсмеральде. Она тут же унесла его, чтобы осмотреть без помех. Возмущенный Луис Борджа вскочил, но слишком быстро для столь сильного опьянения. Он рухнул, быстро сел на ступеньку перед моим троном, потом положил руку и голову на новую обивку трона, испачканную кровью Маттео.

— Как ты посмел! — произнесла я. Голос мой дрожал от гнева. — Как ты посмел причинить вред ребенку, платил ты ему или нет, и как ты посмел проявить такое неуважение ко мне, занимаясь этим на моем троне! Ты больше не считаешься желанным гостем в этом дворце. Ты уедешь сегодня же утром.

— Я — гость твоего мужа, — невнятно произнес он, — а не твой, и тебе лучше бы запомнить, что здесь правит он.

Он повернулся к моему мужу. Глаза Джофре все еще были крепко зажмурены, а рот приоткрыт; он прижимался к шлюхе.

— Джофре! Эй, ваше высочество, отвлекись! Твоя жена — противная мегера!

Джофре заморгал; его толчки прекратились.

— Санча?

Он неуверенно взглянул на меня. Он был слишком пьян, чтобы осознать подтекст ситуации и устыдиться.

— Эти люди должны уехать, — сказала я громко и отчетливо, чтобы он наверняка услышал. — Все, сегодня же утром, а шлюхи пускай убираются немедленно.

— Сука, — произнес кардинал, а потом склонился над новой бархатной обивкой моего трона, и его вырвало.

По моему настоянию гостям Джофре пришлось-таки уехать на следующий день. Мой муж почти весь день плохо себя чувствовал, и мне лишь вечером удалось поговорить с ним о событиях прошедшей ночи. Его воспоминания были полны пробелов. Он помнил лишь, как друзья убеждали его пить. Он утверждал, что совершенно не помнит никаких шлюх, и уж конечно же он никогда не запятнал бы честь трона, по собственной воле предприняв подобные действия. Должно быть, его спровоцировали друзья.

— Это что, в Риме так принято себя вести? — негодующе спросила я. — Ну да неважно. Здесь и везде, где я буду жить, такого не будет!

— Что ты, что ты! — поспешил успокоить меня Джофре. — Это все Луис, мой кузен, — он распутник. Но я тоже виноват, мне не следовало напиваться до потери соображения. — Он умолк. — Санча… Я не понимаю, почему я искал утешения в объятиях шлюхи, когда моя жена — прекраснейшая женщина во всей Италии. Я хочу, чтобы ты знала… ты — любовь всей моей жизни. Я понимаю, что я неловкий и невнимательный; я понимаю, что я — не самый искусный из мужчин. Я не надеюсь, что ты ответишь на мою любовь. Я прошу лишь милосердия…

Потом он долго просил прощения, так жалобно, что я его даровала: не было никакого смысла допускать, чтобы возмущение и дальше отравляло нам жизнь.

Но я запомнила его слабость и сделала себе заметку на память о том, что мой муж легко поддается чужому влиянию. Он — не тот человек, на которого можно положиться.

Не прошло и двух недель, как к нам явился новый посетитель, на этот раз — ни больше ни меньше как посланец его святейшества, граф Марильяно. Он был человеком более зрелых лет, строгим и величавым, с сединой в волосах, в неброском, но элегантном наряде. Я устроила в его честь хороший ужин, радуясь тому, что он явно не интересуется разгульными попойками.

Однако, выяснив, что его интересует, я была потрясена.

— Мадонна Санча, — твердо произнес он после того, как мы завершили ужин последней бутылкой «Лакрима Кристи» (приятели Джофре выпили почти весь наш запас, привезенный из Неаполя). — Теперь я должен перейти к самой трудной теме. Мне очень жаль, что я вынужден говорить о подобных вещах с вами в присутствии вашего мужа, но вам обоим следует знать об обвинениях, выдвинутых против вас.

— Обвинениях? — Я уставилась на нашего гостя, не веря своим ушам. Джофре тоже был изумлен. — Боюсь, я вас не понимаю.

Тон графа представлял собою безукоризненное сочетание твердости и деликатности.

— Некоторые… посетители, побывавшие в вашем дворце, сообщили, что стали свидетелями неподобающего поведения.

Я взглянула на мужа; тот с виноватым видом разглядывал свой кубок, вертя его в руках и созерцая игру света в гранях украшающих его драгоценных камней.

— Здесь действительно имело место неподобающее поведение, — сказала я, — но отнюдь не с моей стороны.

Мне не хотелось впутывать в это дело Джофре, но точно так же мне не хотелось, чтобы мой обвинитель добился успеха со своей местью.

— Скажите, пожалуйста, а не был ли одним из этих свидетелей кардинал Луис Борджа?

Граф едва заметно кивнул.

— А могу я, в свою очередь, спросить, откуда вы об этом узнали?

— Я застала кардинала в компрометирующей ситуации, — ответила я. — Ситуация была такова, что я потребовала, чтобы он как можно быстрее покинул дворец. Он был недоволен.

И снова наш гость слегка кивнул, выслушав эту информацию.

Джофре тем временем залился краской — судя по всему, от смеси гнева и смущения.

— Моя жена не сделала ничего дурного. Она — особа самых высоких моральных устоев. Какие обвинения были выдвинуты против нее?

Граф потупил взгляд, демонстрируя свою скромность и нежелание говорить о подобных вещах.

— Что в ее личные покои входил не один, а несколько мужчин, в разное время.

Я недоверчиво рассмеялась.

— Но это же чушь!

Граф Марильяно пожал плечами.

— И тем не менее эти вести вывели его святейшество из душевного равновесия — настолько, что он отзывает вас обоих в Рим.

Хоть я и не была счастлива в Сквиллаче, я не имела ни малейшего желания жить среди Борджа. Здесь, в Сквиллаче, я хотя бы была рядом с морем. Джофре при мысли о возвращении в родной город тоже сделался мрачен. Он упоминал о своих родственниках исключительно мимоходом и никогда ничего толком не рассказывал; но из его немногочисленных обмолвок мне стало ясно, что он их откровенно боится.

— Как мы можем доказать лживость этих обвинений? — спросила я.

— Меня прислали сюда провести официальное расследование, — сказал Марильяно. Хотя от мысли о том, что папский посланец примется въедливо изучать меня, мне сделалось неуютно, прямота и откровенность старого графа мне понравились. Он был любезен, но решителен — одним словом, честный человек. — Мне необходимо получить возможность поговорить со всеми дворцовыми слугами, дабы допросить их.

— Говорите с кем хотите, — тут же сказал Джофре. — Они с радостью скажут вам правду о моей жене.

Я улыбнулась мужу, благодаря его за поддержку. Граф продолжал:

— Есть еще один вопрос — о расточительстве. Его святейшество недоволен тем, что на дворец в Сквиллаче потрачено так много денег.

— Я думаю, что для ответа на этот вопрос вам достаточно лишь посмотреть по сторонам, — сказала я ему. — Взгляните сами и рассудите, является ли здешняя обстановка чрезмерно роскошной.

Тут уж даже Марильяно не сдержался и улыбнулся.

Все расследование заняло два дня. За эти два дня граф поговорил со всеми слугами, придворными дамами и кавалерами. Кроме того, я позаботилась о том, чтобы он поговорил с маленьким Маттео. Вся наша челядь оказалась достаточно благоразумна, чтобы не припутывать Джофре ни к каким прегрешениям.

Я лично проводила Марильяно к ожидающему его экипажу. Граф слегка приотстал, пропустив своего помощника вперед, и в результате мы с ним получили возможность поговорить наедине.

— Мадонна Санча, — сказал граф, — исходя из всего того, что мне было известно о Луисе Борджа, я с самого начала расследования ни капли не сомневался, что вы невиновны в том, в чем вас обвиняют. Теперь же я знаю, что вы не просто невиновны, но что вы внушаете сильную привязанность и любовь всем, кто окружает вас. — Он быстро и незаметно огляделся по сторонам. — Вы заслуживаете того, чтобы знать всю правду. Меня прислали сюда отнюдь не только из-за обвинений кардинала.

Я понятия не имела, на что он намекает.

— Тогда из-за чего же?

— Из-за того, что свидетели говорили о вашей необычайной красоте. Ваш муж писал о ней в самых нежных выражениях, и это само по себе вызвало интерес его святейшества. Но теперь ему сказали, что вы красивее Ла Беллы.

Ла Белла, Красавица: так прозвали Джулию Орсини, нынешнюю любовницу Папы, которую молва назвала самой красивой женщиной Рима, а может, и всей Италии.

— И что же вы сообщите его святейшеству?

— Я — честный человек, мадонна. Я должен буду сказать ему, что это правда. Но я также скажу ему, что вы из тех женщин, которые хранят верность своим мужьям. — Он на миг умолк. — Хотя, если говорить начистоту, ваше высочество, я не думаю, что это что-либо изменит.

На сей раз лесть не доставила мне ни малейшего удовольствия. Я не желала выходить замуж за Джофре Борджа, потому что любила другого человека, потому что хотела остаться в Неаполе, рядом с моим братом, и потому что Джофре был еще сущим ребенком. Теперь же у меня появилась еще одна причина сожалеть об этом браке: похотливый свекор, который заодно — так уж случилось — является главой всего христианского мира.

— Да благословит и сохранит вас Господь, ваше высочество, — сказал Марильяно, потом забрался в свой экипаж и отправился в Рим.

Вскоре у меня появились еще более серьезные поводы для беспокойства, чем мысли о влюбчивом свекре, Папе Римском, мечтающем сделать меня своей новой любовницей.

Всего лишь через месяц после моей свадьбы в Калабрию пришли новости: Карл VIII, король Франции, задумал напасть на Неаполь.

«Ре Петито», «Короленыш» — так его прозвали в народе, потому что он родился с короткой, искривленной спиной и кривыми конечностями; он больше походил на горгулью, чем на человека. А еще ему от рождения была свойственна страстная тяга к завоеваниям, и его советникам не понадобилось много времени, дабы убедить его, что анжуйцы в Неаполе жаждут обрести короля-француза.

Его королева, прекрасная Анна Бретонская, делала что могла, чтобы отговорить его от идеи вторжения. Она наряду с прочими французами была ревностной католичкой, всей душой преданной Папе, а вторжение в Италию, несомненно, оскорбило бы его до глубины души.

Охваченная беспокойством, я написала Альфонсо, дабы выяснить, как обстоят дела. Ответ пришел лишь через несколько недель, и это не добавило мне спокойствия духа.

«Не бойся, милая сестра.

Да, правда, король Карл жаждет войны, но наш отец отправился в Виковаро на встречу с его святейшеством Александром. Они заключили военный союз и тщательно спланировали свою стратегию. Как только Карл услышит об этом, он преисполнится сомнений и откажется от своей глупой затеи. А кроме того, раз Папа так твердо занял нашу сторону, французский народ ни за что не поддержит идею напасть на Неаполь».

Конечно же, Альфонсо постарался изложить все в самом благоприятном виде, но я слишком хорошо поняла истинный смысл его письма. Угроза со стороны французов была реальной — настолько реальной, что мой отец и Папа обсуждали военные планы, удалившись из Рима.

Я прочитала это письмо вслух донне Эсмеральде.

— Все в точности, как предсказывал Савонарола, — мрачно изрекла она. — Это конец света.

Я фыркнула. Мне не было дела ни до этого флорентийского придурка, вообразившего себя избранником Божьим, ни до толп, стекавшихся, чтобы послушать его проповеди об Апокалипсисе. Джироламо Савонарола поносил Александра со своей безопасной церковной трибуны на севере и бичевал семейство Медичи, правящее в его собственном городе. Этот священник-доминиканец явился к Карлу и заявил, что он, Савонарола, — посланец Господа, избранный им, дабы исправить и преобразовать Церковь, изгнать заполонивших ее язычников, любителей наслаждений.

— Савонарола — буйнопомешанный, — сказала я. — Он думает, будто король Карл — это кара Господня. И еще думает, будто апостол Иоанн в своем «Откровении» предсказал вторжение в Италию.

При виде такого недостатка почтения с моей стороны донна Эсмеральда перекрестилась.

— Отчего вы так уверены, что он ошибается, мадонна? — Она понизила голос, словно бы опасаясь, что Джофре может услышать ее из другого крыла дворца. — Это пороки Папы Александра и развращенность его кардиналов навлекли на нас такое несчастье. Если они не покаются, мы пропали…

— С чего бы вдруг Богу наказывать Неаполь за грехи Александра? — возмутилась я.

На это у донны Эсмеральды ответа не было.

Но она все равно продолжала молиться святому Януарию; меня же снедало беспокойство. Угроза нависла не просто над троном нашей семьи — мой младший брат уже стал достаточно взрослым, чтобы сражаться. Его учили владеть мечом. Если нужда возникнет, его тоже призовут к оружию.

Так прошел остаток лета. Я была добра к Джофре, но не могла заставить себя полюбить его — из-за его слабохарактерности. При людях мы были ласковы друг с другом, хотя Джофре теперь реже посещал мою спальню и чаще проводил ночи в обществе местных шлюх. Я изо всех сил старалась не ревновать и не показывать, что меня это задевает.

Пришел сентябрь и принес с собой дурные вести.

«Милая сестра, — писал Альфонсо, — возможно, ты уже слыхала об этом: король Карл перевел свои войска через Альпы. Французские солдаты топчут итальянскую землю. Венецианцы заключили с ними сделку, и потому их город пощадили, но теперь Карл положил глаз на Флоренцию.

Не волнуйся. Мы собрали значительную армию, а наследный принц Феррандино поведет своих людей на север, чтобы остановить врага прежде, чем тот вступит в Неаполь. Я остаюсь здесь с отцом, потому ты можешь не беспокоиться обо мне. Когда к нашей армии присоединятся папские войска, мы будем непобедимы. Причин для страха нет, ведь его святейшество Александр публично заявил: «Мы скорее лишимся нашей тиары, наших земель и нашей жизни, чем покинем короля Альфонсо в беде» ».

Я больше не могла скрывать свое горе. Джофре делал все, что мог, пытаясь утешить меня.

— Они не пройдут дальше Рима, — пообещал он. — Отцовская армия остановит их.

Но пока что французы преуспевали. Они разграбили Флоренцию, этот центр культуры и искусства, затем двинулись дальше на юг.

«Наши войска продвигаются вперед, — писал мне Альфонсо. — Вскоре они соединятся с папской армией и остановят Карла».

В последний день декабря 1494 года предсказание моего брата подверглось испытанию на прочность. Нагруженные бесценной добычей французы вошли в Рим.

Джофре узнал о вторжении из наспех написанного письма своей сестры, Лукреции. Теперь настала моя очередь утешать его; нам обоим мерещились кровавые схватки на огромных площадях Святого города. Несколько дней мы страдали от отсутствия вестей.

В один зловещий день я сидела на балконе и писала длинное письмо брату — единственный способ, позволявший мне взять себя в руки. И тут я услышала стук копыт. Я подбежала к перилам и увидела, как одинокий всадник подскакал ко въезду в замок и спрыгнул с лошади.

Судя по одежде, это был неаполитанец. Я выронила перо и кинулась вниз по лестнице, крикнув на ходу донне Эсмеральде, чтобы она позвала Джофре.

Я поспешила в Большой зал; гонец уже ждал там. Он был молод, черноволос, чернобород и черноглаз, в коричневом, богатом наряде дворянина. Пыль покрывала его с головы до ног, и он едва держался на ногах после трудного пути. Он не привез никакого письма, вопреки моим надеждам. Послание, которое он нес, было слишком важным, чтобы доверять его бумаге.

Я велела принести вина и еды; гонец с жадностью принялся пить и есть, а я с нетерпением ожидала мужа. Наконец-то вошел Джофре. Мы позволили несчастному гонцу сесть и сами уселись, чтобы выслушать его рассказ.

— Я прибыл сюда по просьбе вашего дяди, принца Федерико, — сказал мне гонец. — Он получил сообщение от наследного принца Феррандино, который, как вам известно, находился в Риме, командовал нашим войском.

При слове «находился» мое сердце тревожно забилось.

— Что слышно из Рима? — не в силах сдерживаться, спросил Джофре. — Мой отец, его святейшество Александр, мои сестра и брат — с ними все в порядке?

— С ними — да, — сказал гонец, и Джофре со вздохом откинулся на спинку трона. — Насколько мне известно, они благополучно укрылись в замке Сант-Анджело. Но над Неаполем нависла ужасная угроза.

— Говори! — велела я.

— Принц Федерико велел мне сказать следующее: армия наследного принца Феррандино вошла в Рим и вступила в бой с французами. Однако войско короля Карла намного превосходило численностью неаполитанскую армию, и потому Феррандино полагался на обещанную помощь его святейшества. Но семейство Орсини тайком от Папы вступило в заговор с французами и захватило Джулию, известную также под прозванием Ла Белла, фаворитку Александра. Когда его святейшество услышал, что мадонне Джулии грозит опасность, он приказал своим войскам отступить и велел принцу Феррандино покинуть город. Принц Феррандино, понеся определенные потери, вынужден был подчиниться. Теперь он возвращается домой, где будет готовиться снова вступить в бой с французами. Тем временем его святейшество принял короля Карла в Ватикане и провел с ним переговоры. Он предложил отдать взамен мадонны Джулии своего сына дона Чезаре — вашего брата, принц Джофре, — чтобы тот отправился с французами в качестве заложника. Таким образом, он гарантировал Ре Петито беспрепятственный проход до Неаполя.

Несколько мгновений я молча смотрела на посланника, потом прошептала:

— Он предал нас. Он предал нас ради женщины… Мною овладело такое негодование, что я не в силах была пошевелиться, лишь сидела и смотрела на молодого дворянина, отказываясь верить в произошедшее. Несмотря на все свои красивые слова и обещания отказаться от тиары, земель и жизни, Александр покинул Альфонсо в беде, не поступившись даже самой малостью.

Уставший гонец жадно глотнул еще вина, прежде чем продолжить рассказ.

— Но и в самом Риме тоже не все в порядке, ваше высочество. Французы разграбили город. — Он повернулся к Джофре. — Ваша мать, Ваноцца Каттаней, — ее дворец был ограблен, и говорят…— Он потупился. — Прошу прощения, ваше высочество. Говорят, будто они совершили неподобающие действия против ее особы.

Джофре прижал ладонь к губам. Гонец продолжал:

— Мадонна Санча, ваш дядя, принц Федерико, просил сказать вам следующее: Неаполь нуждается в помощи всех своих граждан. Он боится, что приближение французов подтолкнет баронов-анжуйцев к мятежу. Принц просит вас и вашего супруга прислать из Сквиллаче всех, кто способен носить оружие.

— Но почему тебя послал мой дядя, а не мой отец, король? — спросила я.

Я была уверена, что мой отец даже не потрудился бы держать меня в курсе событий, настолько он мною пренебрегал.

Но ответ посланца удивил меня.

— Так сложилось, что принцу Федерико пришлось взяться за насущные дела королевства. Мне очень жаль, что именно я принес вам эту весть, ваше высочество, но его величество нездоров.

— Нездоров? — Я встала, сама удивившись тому, что эта весть настолько обеспокоила меня. — Что с ним случилось?

Молодой человек отвел взгляд.

— С телесной точки зрения — ничего, ваше высочество. Ничего такого, чему могли бы помочь врачи. Он… глубоко потрясен угрозой со стороны французов. Он не в себе.

Я медленно опустилась обратно на трон, не обращая внимания на жалостливый взгляд мужа. Я не видела сидящего передо мной гонца: перед моим внутренним взором стояло лицо отца. Впервые я попыталась отрешиться от написанной на нем жестокости, от адресованного мне насмешливого выражения. И тогда я увидела угрюмый, затравленный взгляд и поняла, что нисколько не удивилась, услышав о его душевной болезни. В конце концов, он ведь сын Ферранте, который не просто убивал своих врагов, но наряжал их выделанные чучела в роскошные костюмы и разговаривал с ними, словно с живыми.

Мне не стоило удивляться ничему этому: мне следовало бы с самого начала понять, что мой отец — безумец, а мой свекор — предатель. А французы, несмотря на все старания Альфонсо убедить меня в обратном, движутся к Неаполю.

Я встала и на этот раз осталась стоять.

— Ты можешь поесть и отдохнуть, — сказала я гонцу. — А потом, когда ты снова увидишь принца Федерико, передай ему, что Санча Арагонская услышала его призыв. Я встречусь с ним вскоре после твоего возвращения.

— Санча! — попытался протестовать Джофре. — Ты разве не слышала? Карл ведет свою армию в Неаполь. Это слишком опасно! Куда разумнее остаться здесь, в Сквиллаче. У французов нет особых причин нападать на нас. Даже если они решат захватить наше княжество, еще несколько месяцев…

Я стремительно развернулась к нему.

— Дорогой муж, — парировала я ледяным, непреклонным тоном, — ты что, не слышал? Дядя Федерико просит помощи, и я не намерена ему отказывать. Или ты столь быстро позабыл, что и сам, в силу брака со мною, являешься принцем неаполитанским? Ты не только дашь войско — ты сам обнажишь меч в защиту Неаполя. А если ты этого не сделаешь, я возьму твой меч и отправлюсь туда сама.

На это Джофре нечего было сказать. Он смотрел на меня, бледный и смущенный тем, что оказался уличен в трусости, да еще и при чужом человеке.

Я покинула тронный зал и отправилась в свои покои, где велела фрейлинам немедленно начать собирать вещи.

Я возвращалась домой.

ЗИМА 1495 ГОДА

Глава 6

Карета, в которой мы с мужем приехали в Сквиллаче, была подготовлена для обратного путешествия в Неаполь. На этот раз нас сопровождал более многочисленный воинский отряд, вооруженный для битвы; мы пересекали Италию по диагонали, с юго-востока на северо-запад, от одного берега до другого. Из-за величины нашего обоза — в него входили три крытые повозки с придворными и багажом — путешествие заняло несколько дней.

Все это время я со страхом размышляла о том, как встречусь с отцом. «Глубоко потрясен, — сказал посланец. — Нездоров. Не в себе». Он позволил, чтобы управление государством легло на плечи Федерико. Неужто его обуяло то самое безумие, которое приписывали Ферранте? Но как бы там ни было, я поклялась, что позабуду о своих обидах и неприязни. Мой отец был королем, и теперь, в преддверии войны, он нуждался во всеобщей верности. Если он хоть сколько-то способен понять меня, я буду умолять его об этом.

В последнее утро пути, когда мы увидели на горизонте Везувий, я в волнении схватилась за руку донны Эсмеральды. Какое же это было счастье — наконец-то подъехать к городу, увидеть огромный купол кафедрального собора, темные камни Кастель Нуово, громаду Кастель дель Ово; счастье — и в то же время печаль, ибо над любимым городом нависла угроза.

Наконец наша карета прокатилась под триумфальной аркой Альфонсо Великодушного и въехала во двор королевского дворца. Часовые сообщили о нашем приближении, и, когда мы с Джофре выбрались из экипажа, мой брат уже ждал нас. Альфонсо исполнилось четырнадцать лет; на щеках его уже пробился белокурый пушок, поблескивающий в лучах неаполитанского солнца.

— Братец! — воскликнула я. — Да ты только взгляни на себя! Ты же превратился в мужчину!

Альфонсо в ответ сверкнул белозубой улыбкой. Мы обнялись.

— Санча, — сказал он; голос его сделался еще ниже. — Как же я по тебе соскучился!

Мы неохотно разомкнули объятия. Джофре стоял рядом. Альфонсо взял его за руку.

— Брат, я признателен тебе за то, что ты явился сюда.

— Мы не могли поступить иначе, — любезно откликнулся Джофре.

И это было чистой правдой, хотя и исключительно в силу моей настойчивости.

Пока слуги возились с багажом и прочим нашим имуществом, Альфонсо повел нас во дворец. Когда первая радость встречи потихоньку улеглась, я заметила, что на лице брата, в его походке, во всех манерах видна напряженность. Здесь совсем недавно произошло что-то скверное, что-то настолько ужасное, что Альфонсо выжидал подходящего момента, чтобы сообщить нам об этом.

— Мы приготовили для вас покои, — сказал он. — Вы, наверное, захотите привести себя в порядок, прежде чем встретиться с принцем Федерико.

— Но как же отец? — спросила я. — Может, мне следует сначала отправиться к нему? Несмотря на его недуг, он все-таки остается королем.

Альфонсо заколебался; по лицу его скользнула тень каких-то чувств, прежде чем он сумел справиться с собою.

— Отца здесь нет.

Он повернулся к нам с мужем (я никогда еще не видела Альфонсо таким подавленным) и сказал:

— Он бежал сегодня ночью. Очевидно, он уже некоторое время замышлял это; он забрал с собою свою одежду и вещи и много драгоценностей. — Мой брат опустил голову и покраснел. Чувствовалось, что он уязвлен. — Мы не думали, что он способен на такое. Он отправился спать. Мы обнаружили все это лишь несколько часов спустя, Санча. Думаю, ты понимаешь, почему все братья, и в особенности Федерико, сейчас очень заняты.

— Бежал?

Я была ошеломлена и раздавлена стыдом. До нынешнего момента я считала, что самый вероломный человек в христианском мире — это Папа, бросивший Неаполь в час смертельной опасности. Но теперь выяснилось, что мой родной отец оказался способен на еще худшее предательство.

— Один из его придворных пропал, — печально добавил брат. — Мы думаем, что он участвовал в этом замысле. Мы точно не знаем, куда отправился отец. Сейчас это выясняется.

Прошел мучительный час. Все это время я беспокойно расхаживала по элегантной спальне для гостей — в комнате, некогда принадлежавшей мне, теперь жила Джованна. Я вышла на балкон; отсюда открывался вид на восток, на Везувий и дворцовый арсенал. Я задержалась, глядя на море. Мне вспомнилось, как когда-то давным-давно я швырнула в море рубин, подарок Онорато. Теперь я сожалела об этой ребяческой выходке: на деньги, вырученные за подобную драгоценность, можно было бы прокормить множество солдат или приобрести в Испании дюжину пушек.

Наконец-то ко мне пришел Альфонсо в сопровождении Джофре. Мы отправились в королевский кабинет, где за письменным столом сидел дядя Федерико. Вид у него был подавленный. Он заметно постарел со времени нашей последней встречи: в черных волосах появилась седина, а под карими глазами залегли тени, которые я привыкла видеть на лице отца. Лицо Федерико было круглым и не особенно красивым, а манеры — суровыми, как у старого Ферранте, но все-таки любезными. Напротив него сидел его младший брат Франческо и их младшая сводная сестра Джованна.

Завидев нас, они встали. Федерико определенно взял на себя главенство; он первым шагнул вперед и обнял сначала Джофре, затем меня.

— Ты унаследовала верное сердце своей матери, Санча, — сказал он мне. — А ты, Джофре, истинный рыцарь королевства, ты пришел на помощь Неаполю. Мы приветствуем вас как протонотарий и принц.

— Я уже сообщил им новости касательно его величества, — пояснил мой брат.

Федерико кивнул.

— Я не стану ничего приукрашивать. Никогда еще Неаполь не находился в столь опасном положении. Бароны взбунтовались, и, честно говоря, не без причин. Вопреки всем советам, король обложил их непомерными налогами, незаконным образом присваивал их земли для собственных нужд, а потом публично пытал и казнил тех, кто осмеливался протестовать. Теперь, услыхав о приближении французов, бароны воспряли духом. Они будут сражаться за Карла, чтобы повергнуть нас.

— Но сюда же идет Феррандино с нашей собственной армией, — сказала я.

Принц Федерико устало взглянул на меня.

— Да, Феррандино идет сюда… а французы идут за ним по пятам. У Карла вчетверо больше людей, чем у нас. Без папской армии мы обречены. — Он сказал это прямо, не обращая внимания на то, как неловко заерзал Джофре. — Лишь это заставило меня послать за тобой, Джофре. Мы нуждаемся в твоей помощи, как никогда прежде. Пожалуйста, используй свои родственные узы на благо королевства и убеди его святейшество как можно быстрее прислать нам военную помощь. Я понимаю, что это угрожает безопасности твоего брата Чезаре, но наверняка можно найти какой-то выход. — Федерико на миг умолк. — Мы послали за помощью в Испанию, но даже если эта помощь и будет дарована, она никоим образом не успеет вовремя. — Он прерывисто вздохнул. — А теперь мы еще остались и без короля.

— У нас есть король, — мгновенно возразил мой брат. — Совершенно ясно, что Альфонсо Второй отрекся от трона в пользу своего сына, Феррандино. Именно так следует сказать баронам и народу.

Федерико взглянул на него с восхищением.

— Умно. Очень умно. У них нет никаких причин ненавидеть Феррандино. Его любят куда больше, чем отца. — Он кивнул, проявляя первые признаки воодушевления. — Ну и черт с ним, с Альфонсо. Ты прав, нам следует рассматривать это исчезновение как отречение. Конечно же, это будет непросто. Бароны не доверяют нам… они могут и дальше бунтовать, если решат, что это с нашей стороны лишь политический маневр. Но с Феррандино у нас куда больше надежд заручиться широкой поддержкой.

Наконец-то подал голос и дядя Франческо:

— Феррандино и наемники. У нас просто нет иного выхода. Нам нужно нанять солдат, и поскорее, пока французы не добрались сюда. Прекрасно, конечно, если принц Джофре убедит Папу Александра прислать нам войска, но у нас нет времени на подобную дипломатию. Кроме того, они слишком далеко, чтобы добраться сюда вовремя.