Из-за смерти сестры и тревоги за Мери я начисто позабыл о бедных немецких путешественниках. Только сейчас я вспомнил, что должен был забрать чету Мюллеров в наш дом, и содрогнулся от ужаса. Подняв фонарь повыше, я прошел через гостиную в спальню, призывая откликнуться не только Мери, но и немцев.

К моему величайшему огорчению, спальня также была пуста, хотя по всем признакам Мюллеры покинули ее совсем недавно. Со стула кокетливо свешивалась женская ночная сорочка из тонкого шелка, отделанная кружевами. Такие нарядные сорочки невесты надевают в первую брачную ночь. Чувствовалось, что эту интимную деталь женского туалета бросили на стул с веселой беззаботностью. Я откинул балдахин просторной кровати. Одеяло и простыни были скомканы и смяты, а подушки – раскиданы в разные стороны. На одной из простыней я заметил пятнышко засохшей крови.

Из полудюжины подушек несмятой осталась только одна, она лежала возле спинки в ногах постели, а рядом с ней восседала (по-видимому, в качестве свидетельницы супружеских игр) кукла в белом кружевном платьице. Ее лицо и ручки были фарфоровыми, а туловище – тряпичным Видимо, она притомилась и, наклонившись вперед, уткнулась лицом в простыню. Кудряшки (кукла была брюнеткой) разметались в разные стороны, накрыв опущенные ручки.

В дальнем углу спальни высилась массивная ванна, заполненная серой водой. Возле кровати я заметил раскрытый чемодан. Его содержимое было основательно перевернуто, словно хозяева искали и никак не могли найти нужный предмет из их обширного гардероба. Одежда Мюллеров заполняла все стулья и пуфики спальни и едва ли вмещалась в один этот чемодан. Похоже, на сей раз никто из слуг не позарился на чужое.

Как давно супруги покинули спальню и где они сейчас? Обойдя комнату вдоль и поперек, я не обнаружил никаких зацепок. На душе у меня стало совсем тоскливо. Не хотелось думать, что Мюллерам уготована судьба несчастного Джеффриса. А какая судьба уготована моей Мери? Ответы на эти вопросы ждали меня в личных покоях В. – святая святых замка, куда не допускался никто.

Я двинулся туда. И опять в темных коридорах гулко звучали мои шаги. И опять мне казалось, будто кто-то следит за мною. Чем ближе я подходил к дядиным покоям, тем больший ужас охватывал меня.

Дверь в гостиную В. была открыта, но на этот раз я не увидел ни красноватых отсветов очага, ни мерцания свечей. Только из-под двери, ведущей в личные покои дяди, выбивалась тонкая полоска света.

Эта полоска тянула меня, словно магнит. Я поставил фонарь на столик между креслами, тихо пересек пространство гостиной и остановился перед внутренней дверью.

Действительность перестала существовать. Разумом я понимал, что я – взрослый, женатый человек, который вскоре станет отцом. Но, взявшись за ручку двери, я вдруг почувствовал себя на двадцать лет моложе. Я превратился в пятилетнего мальчишку, боязливо цепляющегося за отца, стоявшего тогда перед этой дверью.

Рука взрослого Аркадия повернула ручку и толкнула дверь. Когда-то то же самое сделала рука моего отца.

Скрипнувшие петли открыли туннель в прошлое. Взрослый Аркадий исчез. Время передвинулось на двадцать лет назад – в мрачные, безрадостные дни, наступившие после гибели Стефана.

Краткое мгновение, пока открывалась дверь, вместило целый пласт тягостных воспоминаний моего детства...

Вместе с отцом я переступаю порог. Отец крепко держит меня за руку. Его голос звучит нежно и ободряюще. Отец говорит: "Не бойся, Каша. С тобой не случится ничего страшного. Ты только верь мне и дяде..."

Глаза отца полны слез, и в них отражается мерцающий свет сотни зажженных свечей.

Мы прошли через маленький холл и оказались в огромном зале. Стену, что была слева от меня, всю, от пола до потолка, скрывал черный бархатный занавес. Напротив нас, в дальнем конце зала, находилась еще одна дверь, и при одном взгляде на нее мне почему-то стало страшно. Справа высился подиум, сделанный из темного полированного дерева, с тремя ступенями, которые вели к трону. Основание подиума украшали золотые буквы, составлявшие фразу: "Justus etpius".

"Справедливый и благочестивый".

По обе стороны от трона стояли высокие канделябры с зажженными свечами. На троне восседал дядя, и руки его величественно покоились на массивных подлокотниках.

От него исходила такая непоколебимая властность, такая нечеловеческая сила, что я глядел на него со страхом и восхищением, с каким, наверное, смотрел бы на красавца-льва. На нем была алая мантия, а голову венчала старинная золотая диадема, усыпанная рубинами. За троном, на стене, висел помятый и поцарапанный щит, возраст которого было трудно определить, Я лишь сумел различить очертания крылатого дракона и вспомнил, что такой же щит видел на портрете Колосажателя.

По правую руку В. я увидел золотую чашу, украшенную крупным рубином. Чаша стояла в особом углублении, выдолбленном в подлокотнике кресла.

Но сияние всех драгоценных камней затмевали глаза В., ярко горевшие на бледном лице, обрамленном длинными седыми кудрями. Изумрудный блеск этих глаз пронизывал меня насквозь; ум, светившийся в них, вызывал благоговейный страх. А своей красотой, как и восставшая из гроба Жужанна, он ослеплял подобно полуденному солнцу.

В почтительном молчании мы приблизились к графу.

У основания подиума отец преклонил колени, обвил меня руками и с непередаваемо тягостной, мучительной покорностью произнес:

– Вот мой сын.

– Что-то ты слишком грустен, Петру, – задумчиво отозвался граф.

Я едва не вскрикнул от удивления. Мне показалось странным, что эта величественная персона на троне способна говорить.

– У тебя не должно быть причин для грусти, – продолжал В. – Я люблю мальчика и позабочусь о нем.

– Как уже позаботились обо мне?

Отцовский упрек не нарушил величественного спокойствия графа.

– Если он не предаст меня, ни ему, ни его близким не будет грозить никакое зло. Он мог бы вообще не знать этой участи. Старшим был Стефан. Аркадию было уготовано наслаждаться спокойной, счастливой жизнью. Это только благодаря твоим поступкам, Петру, он сейчас стоит здесь передо мной. Ты один виновен в бедах, обрушившихся на твою семью. Я жесток, но справедлив. Будь верным мне, и я останусь верным тебе. Это все, о чем я прошу.

В руке графа блеснул не то нож, не то короткий кинжал. Он провел им по запястью другой руки, которую держал над золотой чашей. Туда упало несколько капель густой, как мед, крови. Затем В. протянув нож моему отцу:

– Давай, Петру.

Отец медлил, но потом все-таки приблизился к трону, взял нож и поднял лезвием вверх. Свет канделябров заиграл на серебристой поверхности.

– Не могу! – дрожащим, измученным голосом выкрикнул отец.

– Ты должен это сделать, – сказал граф. Голос его звучал сурово, непреклонно и в то же время с оттенком нежности. – Должен. Я не решусь. Он – твой сын, и у тебя это получится лучше.

Пальцы отца сжали рукоятку ножа. Он медленно опустил серебристое лезвие, потом взял протянутую графом чашу.

Я смотрел, как отец возвращается ко мне, и не испытывал ничего, кроме детского любопытства. Я доверял отцу даже в тот момент, когда он поднес чашу к моим губам и велел выпить ее содержимое. Давясь, я слизал соленые капли, имевшие металлический, гнилостный привкус. Дядина кровь странным образом подействовала на меня. Я зашатался, по телу разлилось тепло, словно мне дали отведать крепкого вина. Но ощущение было на удивление приятным. Меня вдруг захлестнуло волной неудержимой любви к дяде, я испытывал к нему необъяснимую благодарность. Я сел на пол. Отец опустился рядом. Он подставил чашу под мое запястье, крепко взял меня за ладонь и занес нож, я же не чувствовал никакого страха. Я будто заранее знал, что будет немного больно, но боль очень скоро пройдет.

Я совершенно не боялся за свою жизнь, когда лезвие ножа коснулось запястья, вспороло нежную кожу и надрезало вену. Я слышал, как отец шептал: – Прости меня. Когда-нибудь ты поймешь... Так надо для блага всех... для блага нашей семьи, деревни, края...

Резкая, обжигающая боль вывела меня из благодушно-отупелого состояния. Я сердито закричал и не закрывал рта, пока отец собирал в чашу мою кровь, обильно вытекавшую из ранки.

Я делал слабые попытки вырваться, но отец не отпускал мою ладонь, пока дно чаши не заполнилось юной темно-красной кровью. Потом он достал из кармана чистый носовой платок, перетянул рану и еще некоторое время держал мою руку на весу, чтобы прекратилось кровотечение.

Убедившись, что кровь больше не идет, отец встал и подал дяде чашу, после чего вернулся ко мне. У меня слегка кружилась голова. Я растянулся на полу. Отец положил мою голову себе на колени, гладил меня по волосам и шептал слова извинения и утешения. Дядя держал чашу обеими руками. Он находился в состоянии наивысшего блаженства и даже закрыл глаза. Он медленно опустил лицо в чашу, вдыхая запах моей крови, так тонкий знаток наслаждается ароматом старого, выдержанного вина.

Затем дядя открыл глаза (они светились в предвкушении наслаждения) и сказал:

– Аркадий, этим ритуалом я связываю тебя узами подчинения. Сейчас ты пойдешь домой и забудешь о том, что здесь произошло. Но наступит время, и ты обязательно вернешься ко мне. Наступит время, и я верну тебе твою волю, и ты узнаешь обо всем. Клянусь тебе: пока ты верно служишь мне, ни с тобой, ни с твоими близкими не случится никакой беды. Наоборот, и ты, и они будут пользоваться щедрым моим покровительством. Твоя кровь соединяется с моей кровью. Таковы условия договора.

Меня вновь захлестнуло волной непередаваемой любви к дяде. Сидя на отцовском колене, я видел, как дядя поднес к губам чашу и выпил мою кровь.

Я вскрикнул и схватился за голову... Железные когти глубоко впились мне в мозг.

Я вновь был взрослым Аркадием. Да, ко мне вернулись эти страшные воспоминания, долгие годы таившиеся в самых глубинах моей памяти. Все произошло в одно мгновение, пока я открывал дверь.

Сегодня я шел в дядины покои один.

Я миновал холл и вышел в громадный зал, в котором не был двадцать лет. Справа по-прежнему высился подиум с троном. Трон был пуст, хотя в одном из высоких, почти вровень со мной, канделябров горели свечи. За троном по-прежнему висел древний щит. Не было только чаши, в которую отец тогда собирал мою кровь. Я узнал и дверь в дальнем конце зала, скрывавшую неведомые мне тайны. А слева…

Черный бархатный занавес был отдернут, открывая то, чего не видели глаза пятилетнего мальчишки.

В стену было вделано несколько пар черных железных кандалов. Неподалеку от них стояли четыре деревянных густо смазанных кола с затупленными концами, длиной своей вдвое превосходящие человеческий рост. Еще дальше находилась дыба. С потолка свешивались ее толстые металлические цепи, позволявшие поднимать жертву за руки. Под кандалами и дыбой стояли деревянные корыта Их стенки и днища покрывал несмываемый красновато-коричневый налет. Сколько же веков сюда беспрестанно стекала человеческая кровь?

Возле этих орудий пыток я увидел толстую деревянную колоду, на каких мясники рубят мясо. Там же лежало не менее двух дюжин разнообразных ножей и тесаков. Рядом стоял крепкий стол высотой в половину человеческого роста. Своей длиной и формой он походил на гроб.

На столе лицом вниз лежал обнаженный герр Мюллер, белизной своей кожи напоминающий алебастровую статую. Впрочем, лежал – это не совсем правильно, поскольку лежала только верхняя часть его туловища, а нижняя – свешивалась со стола. Ноги у немца оказались весьма длинными и потому были слегка согнуты в коленях. Лица я не видел, его скрывала растрепанная грива вьющихся волос песчаного цвета. Руки герр Мюллер выбросил вперед, будто ныряльщик. Поначалу я решил, что он держится за край стола.

Но нет, пальцы его рук были разжаты. Мне тут же вспомнилась фарфоровая кукла, опрокинувшаяся на смятые простыни. Тело Мюллера выглядело таким же безжизненным. Он явно был мертв. Мертв и... двигался.

Мюллер двигался! Мертвое туловище скользило взад-вперед по столу, золотистые кудряшки вздрагивали, голова покачивалась из стороны в сторону, мертвые ладони слегка приподнимались, а бесчувственные подушечки пальцев поглаживали тускло блестевшую столешницу. Движения мертвеца ужасали своей ритмичностью. Еще более ужасало то, что их вызывало другое тело, вполне живое.

Ласло находился в состоянии экстатической полудремы. Его веки были плотно смежены, рот приоткрыт. Он приник к спине Мюллера, держа мертвеца за ляжки. Штаны Ласло были расстегнуты и спущены, подол длинной крестьянской рубахи прикрывал ягодицы покойника, ставшие предметом извращенных наслаждений кучера.

Я еще раз взглянул на тело Мюллера. Лица юноши я не видел, но не сомневался: на нем был написан такой же неописуемый ужас, какой навеки исказил черты Джеффриса.

Не раздумывая, я прицелился негодяю прямо в голову и крикнул:

– Немедленно прекрати, или я буду стрелять!

С поразительной быстротой Ласло оторвался от мертвеца, схватил с колоды внушительный тесак и швырнул в меня. Ручка огромного ножа попала мне прямо в запястье, револьвер, выпав, звонко ударился о каменные плиты пола. Ласло перемахнул через стол и оказался рядом со мной.

В тусклом свете догорающих свечей я со всей отчетливостью увидел разительную перемену, произошедшую с лицом кучера. Передо мной стоял не тупой и злобный человек, а разъяренный зверь. Он бросился на меня, как волк, что напал тогда, в лесной чаще, где я обнаружил кладбище черепов. Я загородился руками, весьма сомневаясь, что Ласло не причинит мне зла и что, подобно тому волку, он должен лишь попугать меня и сломить мою волю.

Я пятился, Ласло наступал. Мы походили, должно быть, на экстравагантных танцоров: правая рука мерзкого извращенца вцепилась в мое левое запястье, а моя правая рука сдерживала левую руку кучера, норовившего вцепиться мне в горло. Мы находились настолько близко друг от друга, что со стороны нас можно было, наверное, принять за влюбленную пару. Мне в нос бил едкий запах его пота, перемешанный с более слабыми запахами кала и мертвечины.

Мы продолжали двигаться. Наши руки дрожали от напряжения. Ласло все дальше оттеснял меня от жуткого места, где Мюллер и Джеффрис нашли свой конец. Споткнувшись о выщербленный камень в полу, я потерял равновесие и упал.

От удара спиной о холодные камни у меня перехватило дыхание. Я сразу же попытался подняться и схватить негодяя за горло, но он придавил мне левое плечо. Я вспомнил тяжелые волчьи лапы, вот так же прижимавшие меня к мокрой земле в лесу. Несомненно, тому волку очень хотелось меня убить, но он не посмел.

Зверю в человечьем обличье было не до щепетильности. Пытаясь встать, я на какую-то секунду выпустил Ласло из виду, но этого было достаточно. Сморщившись от напряжения, оскалив зубы, он прорвал мою оборону и сдавил мне горло.

Я испустил короткий негодующий вопль и вцепился в его запястья, сражаясь за воздух, которого он меня лишил. Я со страхом подумал, что битва проиграна и теперь меня ожидает такое же посмертное надругательство, какому подверглись Джеффрис и Мюллер.

Не прошло и нескольких секунд, как справа от меня раздался резкий, похожий на взрыв, звук. Я было решил, что это случайно выстрелил револьвер, и, потратив остатки сил, повернул голову в том направлении...

Дверь во внутренние покои, от которых нас отделяло не более пяти футов, была широко распахнута. На пороге стоял В., но на сей раз он не сиял величием, а полыхал гневом. Темные брови были сдвинуты к переносице, черты лица исказила жуткая гримаса. И все же в его облике ощущалась странная красота, какая бывает у испепеляющего солнца или карающего ангела. Его волосы стали совсем черными, осталось лишь несколько седых прядей. Кожа заметно порозовела. Мне подумалось, что я смотрюсь в свое отражение. Наши взгляды встретились. На сей раз он не стал изображать заботливого и любящего дядюшку – похоже, мое вторжение в святая святых замка его несказанно удивило.

– Уж не научился ли ты крестьянскому колдовству? – сердито прошипел В. – Слишком рано ты очнулся. Ты никак задумал разрушить мои замыслы?

Я ошеломленно смотрел на него, не зная, что отвечать и отвечать ли вообще. В. прищурился. Похоже, мое недоумение показалось ему вполне искренним. И в ту же секунду В. оказался возле нас. Он не шагнул и не подбежал к нам. Он просто переместился.

При виде В. мой недавний душитель бухнулся на колени, словно кающийся грешник. Я лежал на полу, растирая горло и хватая ртом воздух. Я ощупал шею – вроде ничего не повреждено. Ласло тем временем всхлипывал и бубнил:

– Не сердитесь, домня та[36]! Он пытался меня убить...

В. снизошел до ответа кучеру, и его негромкий голос в безмолвии громадного зала прозвучал словно громовые раскаты, рев ветра и (не побоюсь сравнения) глас Божий:

– Зря ты ему противился.

В. вытянул руки, двумя пальцами – большим и указательным – схватил Ласло за шею и рывком поднял дрожащего кучера вверх. Ноги Ласло молотили воздух, а его синеющее лицо находилось теперь на фут выше головы самого Влада.

– Смерть – вот чего ты заслуживаешь! – прошипел В., и его глаза вспыхнули ослепительными изумрудными звездами. – Когда ты впервые явился ко мне, разве я не заставил тебя поклясться страшной клятвой, что ты никогда не причинишь ему зла? Что ты никогда не осмелишься даже косо взглянуть на членов моей семьи, и в первую очередь – на моего племянника? И ты мне клялся, на коленях стоял! Я не препятствовал ни одному твоему гадкому желанию, и ты все равно осмелился своевольничать? Этого я тебе не прощу!

В. встряхнул задыхающегося кучера, словно тряпичную куклу. Ласло отчаянно дергал руками и ногами, безуспешно пытаясь вырваться из пальцев своего благодетеля. В. молча сдавил ему горло.

Из легких кучера с шипением и свистом вырывались остатки воздуха. Пальцы В. смяли кожу, кости и хрящи горла словно ненужный лист бумаги.

– Нет! – хрипло закричал я. – Остановитесь!

Я бросился на В. Он мельком взглянул на меня, приподнял вторую руку и слегка взмахнул ею, будто прогонял назойливую муху. От этого взмаха я отлетел к стене, где располагался пыточный арсенал. На пути у меня оказался стол с телом Мюллера. Я больно ударился плечами и спиной. Неспособный шевельнуться, я полулежал, упираясь в стол, и слушал предсмертные хрипы Ласло.

Придя в себя, я опустился на пол и принялся искать револьвер. Я понимал всю никчемность своих усилий, но не желал быть равнодушным наблюдателем того, как на моих глазах убивают человека. Злого, грешного, но все-таки человека.

Я опоздал. С губ Ласло сорвался последний стон, больше похожий на кошачье мяуканье, и кучер затих навсегда. Собравшись с духом, я посмотрел на убийцу и его жертву. Тело Ласло безжизненно висело во все еще поднятой руке Влада; выпученные глаза кучера бессмысленно пялились в пространство, из раскрытого рта вывалился распухший язык. Пальцы В. так сильно впились в шею покойника, что я удивился, как они не прорвали кожу.

Двигаясь на четвереньках, я пополз прочь от всего этого кошмара и даже не обернулся, когда тело Ласло с глухим стуком ударилось о каменный пол. Я страстно хотел убежать от самого себя, от своего сознания, оказаться вместе с убитым кучером во тьме, где нет ни слов, ни мыслей, ни ощущений. Я полз, пока не свалился в проеме двери, ведущей во внутренние покои. Прижавшись пылающей щекой к холодному камню, я почувствовал, что силы оставили меня. Я хотел остаться здесь, в темноте, и ни о чем не думать... И вдруг заметил впереди узкую полоску света. Любопытство заставило меня вытянуть шею в поисках его источника.

На миг меня ослепила яркая белая вспышка, которую сопровождал... негромкий женский стон. Я сразу же подумал о своей несчастной Мери, и сердце у меня бешено заколотилось. Держась за дверной косяк, я с трудом поднялся на ватные ноги и двинулся в сторону источника звука. Мое сердце переполнял ужас.

Сначала я попал в крохотную и довольно странную переднюю, одна из стен которой частично загораживала дальнейший проход. Получалось, что даже если дверь в эту переднюю случайно оставалась открытой, находившиеся в "тронном зале", заглянув в проем, не видели ничего, кроме глухой стены. Чтобы пройти дальше, нужно было сделать несколько шагов вправо. Там стена заканчивалась, и взору представала еще одна комната. Я не стал туда входить, а остановился возле самой границы темноты и света.

Комната была раза в три меньше "тронного зала". Она не имела ни окон, ни вентиляции. Как и в семейном склепе, здесь пахло камнем, землей и тлением. Помня о вспышках, которые видел, лежа на пороге маленькой передней, я ожидал, что эта комната будет хорошо освещена. Однако я ошибся: тусклого света едва хватало, чтобы различить очертания двух стоящих рядом абсолютно черных гробов. Один из них был заметно больше, и его украшало знамя с изображением крылатого дракона. Рассмотреть второй гроб я не успел. Моим глазам предстало более впечатляющее зрелище.

Перед гробом стояло создание с лицом девочки-школьницы и цветущим телом молодой женщины. Я сразу понял, что вижу юную супругу покойного герра Мюллера. Платье на ней было расстегнуто и приспущено к талии. Голова фрау Мюллер склонилась набок. Как и фарфоровая кукла, ее хозяйка оказалась брюнеткой. Длинные волосы струились по перламутрово-розовым плечам, частично прикрывая грудь. Но ее нежная кожа блекла в сравнении с белоснежной, мягко сияющей кожей другой женщины, стоявшей рядом с ней.

Этой красавицей была моя сестра. Она не успела сбросить погребальные одежды, в которых я видел ее в склепе. Но на ней они обрели элегантность бального платья. Припав губами к розовой шее фрау Мюллер, Жужанна нежно сосала ее кровь. Одной рукой она обнимала немку за талию, другая, сложенная чашей, находилась чуть ниже пышной груди несчастной жертвы. Прядь иссиня-черных волос Жужанны ниспадала со лба и терялась в складках одежды фрау Мюллер, напоминая струйку темной крови.

За спиной Жужанны, у стены, стоял алтарь высотою в половину человеческого роста. Он был покрыт черной материей. Стоявшая на алтаре черная свеча освещала разложенные там предметы: золотую чашу, серебряный нож с черной, испещренной письменами рукояткой и перевернутую каменную пентаграмму[37].

Лицо фрау Мюллер ничего не выражало, словно она находилась во сне. Алые губы были чувственно изогнуты. Чуть запрокинув голову, она тихо стонала. Похоже, женщина испытывала одновременно боль и наслаждение.

Я довольно шумно вздохнул, отчего глаза сестры сразу же открылись. Фрау Мюллер вскрикнула и дернулась – на этот раз явно от боли и страха. Однако ее сопротивление было вялым – она по-прежнему оставалась во власти чувственного экстаза и не открывала глаз. Будто предугадав короткую вспышку сопротивления, Жужанна сильно сдавила ей грудь, после чего взглянула на меня.

Губы, подбородок, даже шея сестры были перепачканы ярко-красной кровью. Кровь струилась и из двух маленьких ранок на шее немки. Один алый ручеек стекал по ее груди прямо в подставленную руку соблазнительницы, другой, пока сестра не подняла голову, пропадал у нее в волосах.

Восставшая из гроба Жужа смотрела на меня горящими глазами. В них не было ничего, кроме животного голода, а взгляд полыхал свирепостью львицы, кровавому пиршеству которой осмелились помешать. Сестра не узнала меня; ни на лице, ни в глазах не мелькнуло даже проблеска каких-то человеческих чувств. Должно быть, она сочла меня вполне безвредным и потому сразу же вернулась к своей жертве. Блеснули острые зубы; я видел, как они вонзились в шею немки и углубили ранки. Фрау Мюллер отчаянно завопила и забилась в руках сестры, но Жужанна уже приникла губами к ранкам и начала сосать кровь.

Фрау Мюллер мгновенно затихла.

Первой моей мыслью было броситься спасать эту живую куклу. С прежней Жужанной я легко бы справился. Но я уже прочувствовал на себе силу вампира и потому решил вернуться в зал и отыскать оброненный револьвер. Меня остановила чья-то рука, опустившаяся на плечо.

– Аркадий, не мешай ей.

Я оглянулся. Рядом стоял В. – уже не карающий ангел, а совершенно обыкновенный живой человек, говоривший со мной отцовским голосом и глядевший на меня отцовскими глазами. В правой руке он держал отцовский кольт.

Не раздумывая, я вырвал у него оружие и бросился к сестре. Жужанна продолжала свое страшное пиршество, обняв жертву обеими руками. Я подбежал сзади и приставил холодное дуло револьвера к шее сестры так, чтобы выстрел не задел немку.

– Жужа, умоляю тебя, прекрати!

Жужанна продолжала пить кровь своей жертвы.

Она лишь негромко зарычала и чуть приоткрыла глаза. В них я увидел чувственное наслаждение, звериную сытость и надменное отсутствие страха.

– Ради всего святого, остановись! – закричал я, хотя прекрасно знал, что все мои просьбы напрасны.

Я сомневался, что револьвер окажется действенным оружием против вампирши, но все-таки нажал курок... Раздался выстрел. Отдача отбросила мою руку назад, от едкого порохового дыма у меня защипало в горле и в носу, глаза начали слезиться.

Жужанна пошатнулась. Прекрасное лицо исказилось от ярости, однако ее руки по-прежнему крепко держали жертву. Дым рассеялся. В шее сестры зияло черное отверстие, оставленное пулей, и из него хлестала ярко-красная, горячая кровь. Не ее кровь, а несчастной немки.

Я думал, что Жужанна ослабеет и упадет, но мои надежды не оправдались. Рана почти сразу перестала кровоточить и... начала затягиваться. За считанные секунды от отвратительной дыры не осталось даже воспоминания, если не считать маленького пятнышка пороховой гари. Жужанна опять приникла к шее фрау Мюллер и возобновила прерванную трапезу.

Я бросился к сестре и попытался силой оттащить ее от жертвы, в глубине души понимая, что и это делаю больше для успокоения совести. Всю жизнь я знал Жужанну хрупкой, болезненной девочкой. Она с трудом передвигалась по дому, а лестницы были для нее сущим проклятием. Помнится, когда мы с Мери приехали сюда, Жужанна едва сумела спуститься к нам с крыльца. И вот эта слабая Жужанна, одной рукой удерживая свою жертву, другой ударила меня.

Легким движением она отшвырнула меня к стене. Выпавший револьвер покатился по полу, но сам я все же сумел устоять на ногах. Привалившись к стене, я тихо застонал. Не от боли, а от своего полного бессилия.

Я был не в состоянии спасти жизнь молодой немке. Мне оставалось лишь смотреть, молча роняя слезы, как Жужанна высасывала из нее жизнь. Приближающаяся смерть фрау Мюллер еще больше взбудоражила мою сестру. Она пила кровь, громко и жадно чавкая. Так продолжалось, пока жертва не испустила протяжный стон и не обмякла. Жужанна подхватила ее на руки, словно новорожденного младенца, и торопливо стала всасывать в себя остатки крови. Наконец фрау Мюллер испустила громкий предсмертный хрип и затихла.

В., с молчаливым одобрением следивший за этой отвратительной сценой, подошел к Жужанне и отобрал у нее тело немки.

– Довольно! Ты уже насытилась. Избыток тебе только повредит, особенно теперь, когда она мертва.

Лоб Жужанны покрывали капельки пота. С губ капала кровь. Она не стала перечить. Лениво, будто сытый зверь, который собирается после трапезы вздремнуть где-нибудь на солнышке, Жужанна опустилась на холодный пол перед алтарем и закрыла глаза.

Держа на руках бездыханное молочно-белое тело немки, В. повернулся ко мне и приказал:

– Идем.

– Где моя жена? – спросил я, с ужасом думая, что ее может постичь участь бедной фрау Мюллер. – Что вы сделали с Мери?

– Идем, – повторил В., и по его тону я понял, что должен повиноваться, иначе Мери мне больше не видать.

Он направился к двери. Подобрав отцовский револьвер, я двинулся следом. Мы прошли мимо смердящего трупа, который еще совсем недавно был живым человеком по имени Ласло, и остановились у единственного в "тронном зале" стола, а затем В. опустил тело фрау Мюллер рядом с телом ее мужа.

И выжидающе посмотрел на меня.

– Где моя жена? Где Мери? Немедленно говорите, что вы с ней сделали? – выкрикнул я, размахивая совершенно бесполезным револьвером.

Улыбка тронула его губы. Протянув руку, В. играючи вырвал у меня револьвер, однако оружие на меня наводить не стал.

– Похоже, ты пришел в себя.

– Где моя жена?

– Я же говорил тебе: ребенок должен родиться здесь, в замке. У твоей жены начались схватки, но все идет, как нужно. С нею Дуня, так что можешь не волноваться.

– Дуня?

Я хотел крикнуть: "Дуня сидит в коляске и дожидается нас!" – но вовремя сдержался. В. довольно ухмылялся. Значит, и я, и эта девчонка-горничная оказались игрушками в его руках?

Ухмылка в его глазах погасла. В. понизил голос до торжественного шепота, будто собирался поведать мне величайшие тайны:

– О твоей жене мы поговорим потом. А сначала... Сегодня ты узнал обо мне правду. Да, Аркадий, я таков. Прими это и не бойся нас.

– Я никогда не приму подобную жестокость, – прошептал я в ответ.

Я склонился над мертвыми супругами, но закрыл глаза, не в силах смотреть на их обескровленные тела.

– Подобная жестокость присуща самой природе, – заявил В. – Мы – хищники. Мы боремся за выживание. Кто решится обвинять хищников в том, что они такие? Ястребы убивают свою добычу, и львы тоже. Разве кто-то называет это грехом, а их – убийцами?

– Ястребы не истязают своих сородичей и не истребляют себе подобных, – дрожащим от негодования голосом возразил я. – И львам не свойственно убивать львов. Только люди способны убивать других людей и придумывать этому разные оправдания.

– Аркадий, мы уже не люди, – негромко ответил мне В.

И это было правдой. Я отвернулся от стола, чтобы не видеть несчастных жертв жуткого двойного убийства.

Голос В. вновь зазвучал величественно и торжественно:

– Ты помнишь ритуал, связавший нас с тобою двадцать лет назад? Помнишь, что я тогда сказал о договоре?