Александр Есипов чувствовал величайшую растерянность и неловкость. Что делать? Выйти и тотчас же признаться обеим подругам, что он все слышал, или промолчать? А если скрыть, - это низко, он уподобится папским шпионам, он, выходит, просто подслушивал! Александр не знал, на что решиться. Наконец он решил про себя: сию же минуту признаться во всем Александре Николаевне, но сделать это с глазу на глаз, в отсутствие Эсперанс.
      Он вышел из своего убежища, отвел в сторону хозяйку дома.
      - Я... мне надо что-то сказать вам, - пробормотал он, пылая и не глядя на нее. - Знайте, я все слышал. Я сидел вон там, - стремительно сказал он.
      У Александры Николаевны чуть дрогнули ресницы.
      - И... и что же вы поняли из этого разговора? - тихо спросила она. Кажется, в эту минуту ей больше всего хотелось рассмеяться над красным, ошарашенным собственной смелостью мальчиком.
      Александр нагнулся к ней:
      - Я понял, что вы намерены совершить что-то смелое и опасное, что вам понадобится помощь, что, может быть, и я мог бы вам пригодиться, - выпалил он единым духом.
      Это пришло к нему внезапно, как вдохновение. Кровь шумела у него в ушах. Что-то она скажет?
      Александра Николаевна смотрела на него. Прикидывает его силы?
      - Я все могу. - Голос Александра стал совсем детским. - Честное слово, я очень сильный.
      - Что ж, это дельно, - промолвила, словно про себя, Александра Николаевна. - Хотите послужить? - обратилась она уже прямо к Александру.
      Тот рванулся:
      - Располагайте мной, моим временем, моей жизнью!
      - Нет, нет, что вы, не мне надо служить, - как будто даже испугалась Александра Николаевна. - Не мне, но прекрасному, благородному делу. Надо спасти человека, преданного Италии, защищающего ее свободу, ее идеи, человека, одаренного блестящими талантами, которого папа приговорил к смертной казни...
      - Располагайте мной и моей жизнью! - снова повторил Александр.
      19. УЗНИК ТЮРЬМЫ САН-МИКЕЛЕ
      Воздух Рима насыщен подозрительностью, недоверием людей друг к другу, человеческой низостью. Воздух отравлен предательством, шпионажем, сыском. Во славу всесильного владыки церкви и светской власти - папы Пия IX шпионят монахи и чиновники, офицеры и торговцы, содержатели гостиниц и парикмахеры, портные и привратники. Священники без всякого стеснения выдают тайну исповеди, кураторы подсматривают, какие книги читают студенты, подслушивают в аудиториях, в кабачках, на улицах, о чем говорит молодежь. Слова "свобода", "независимость", "объединение Италии" - слова запретные. За них - преследования, тюрьмы, казни. А имя Гарибальди! Со всех церковных кафедр несутся проклятия еретику, нечестивцу, возмутителю. Гарибальди и тем, кто с ним, грозят вечными муками в аду, на нем и на его людях лежит проклятие самого папы! А если попадется в руки попов верный соратник Гарибальди, его бросают в тюрьму и обращаются с ним хуже, чем с самым отъявленным злодеем.
      Так думал Бруно Пелуццо, машинально отсчитывая шаги по каменным плитам тюремного двора. Было самое начало апреля, но здесь, во дворе замка Сан-Микеле, не было ни травки, ни былинки, по которой можно было бы угадать весну. Камень, камень, всюду камень - серо-желтый, в трещинах, в каких-то рыжих, точно засохшая кровь, подтеках. За многие месяцы своего заключения Пелуццо успел изучить уже каждую извилину, каждый подтек на стене, окружающей двор, и на стенах самой тюрьмы. И сколько шагов он делает за десятиминутную прогулку, Бруно тоже успел сосчитать. От двери камеры до железной двери, выходящей во двор, - шестьдесят восемь шагов. От железной двери до поворота - тридцать шесть. От поворота снова до железной двери - те же тридцать шесть. Так и проходит прогулка.
      Бруно Пелуццо ждала смертная казнь. Он знал это: недаром сам папа, перечисляя своих злейших врагов, после Гарибальди всегда называл имя Пелуццо. Памфлеты Пелуццо, его публицистические статьи, обличающие папу и его сподвижников, острые, язвительные, убийственные сатирические стихи ходили по всей папской области и были известны даже за границей, их повторяли в народе. Пелуццо был близким другом Гарибальди, его военным товарищем, преданным и отважным. Гарибальди давно советовал ему бежать из папской области, скрыться у надежных друзей, но Бруно был храбр до безрассудства. Он почти открыто выступал в Риме со своими памфлетами против папы. По рукам ходили рукописные сборники его статей и стихов. Папская полиция давно выслеживала Пелуццо, но он жил на окраине города, у бедной вдовы садовника, и никому из врагов до сих пор не приходило в голову искать прославленного писателя-публициста в такой дыре.
      И все-таки он попался! Кто выследил его, кто его предал, Пелуццо не знал, но был твердо уверен: это не простая случайность, его именно предали, и предатель этот скрывается среди тех людей, с которыми он встречался, которых считал верными друзьями. Как мучительно хотелось ему предупредить Гарибальди, что среди его окружения есть изменник, что нужно во что бы то ни стало его найти и обезвредить! Но Пелуццо был заперт, и никаких сношений с внешним миром ему не разрешали.
      Одиночка. Толстая решетка на оконце, из которого видна только голубая заплатка неба. Один. Совсем один. Даже крыс нет. Даже таракан не живет в одиночке.
      Пелуццо не пугала казнь - выматывало и мучило только это бесконечное шагание по одиночке, десятиминутные прогулки по пыльному каменному двору, топот караульных по ночам.
      Он попробовал попросить у своих тюремщиков книг, бумаги, чернил, перьев - ему, конечно, ничего не дали. Он просил поместить его в отделение для политических заключенных - его нарочно перевели к уголовникам и вместе с ними водили на прогулку: папа умел мстить тем, кто не хотел его признавать.
      И вот неделю назад Бруно Пелуццо сообщили: его казнят 15 апреля, в день святого Теренция.
      Даже привыкшие ко всему на свете тюремщики поразились - так беспечно принял заключенный эту весть. Пелуццо ничего не изменил в распорядке своей жизни в тюрьме: так же, как все месяцы, делал гимнастику, читал вслух стихи, которые знал на память, так же во время прогулки повторял французские глаголы. Все это помогало ему не думать о казни. Смуглый, крепко сбитый, с курчавой бородой и быстрыми глазами, Бруно прогуливался по двору, поглядывая издали на цепочку уголовников, которая тянулась вдоль тюремной стены. Их тоже вывели гулять, и двое конвойных строго следили за тем, чтобы заключенные не общались между собой.
      Пелуццо жалел этих несчастных: все они были закованы в тяжелые железные кандалы и каждого ждала либо виселица, либо каторжная работа на далеких болотистых островах. Думая о них, Бруно забывал, что и его ждет та же участь. Он просто не мог поверить, что перестанет дышать, двигаться, думать. "Вероятно, я еще слишком молод для того, чтобы всерьез поверить в смерть". Он загляделся на крутое облачко, повисшее как раз над тюремным двором. Вдруг кто-то так больно наступил ему на ногу, что он вскрикнул:
      - Porco Madonna!
      Перед ним, пристально глядя на него, стоял заключенный в полосатой одежде каторжника. Обеими руками он поддерживал свои кандалы. Бруно увидел тонкое, изможденное лицо, добрый взгляд.
      - Ты Бруно Пелуццо? - быстрым шепотом спросил уголовник на сицилийском наречии.
      - Да, - кивнул тот, удивленный.
      - Твои друзья знают о пятнадцатом. Твои друзья велели сказать, чтоб ты надеялся, - так же быстро проговорил заключенный. Он нагнулся, делая вид, что подбирает кандалы. - Твои друзья...
      - Эй, что там? Монти, ты чего там застрял? - раздался окрик конвойного. Он уже бежал к ним. - Разговаривать воспрещается. Ты что, в карцер захотел, проклятый осел? - Он грубо толкнул уголовного.
      Монти на прощание сделал рукой выразительный жест, означающий что-то вроде "не робей!". По крайней мере, Бруно понял именно так. Восторг, смятение, надежда, радость вспыхнули в нем, забушевали. "Друзья" - это, конечно, Гарибальди. Гарибальди помнит о своем друге, он следит за Бруно и его судьбой, он не даст ему погибнуть! Но как придет спасение? Когда? Что еще хотел сказать ему заключенный, по имени Монти?
      Давно окончилась прогулка, за оконной решеткой было уже совсем темно, а Пелуццо все ходил и ходил по своей узкой, как гроб, одиночке, все сильнее билось в нем беспокойное нетерпение. Поскорее, поскорее бы подоспела помощь! Да, но что думает предпринять генерал? Организовать его побег из тюрьмы? Но он, наверное, не знает, как крепки здесь запоры, сколько здесь стражи. А решетки... Пелуццо подошел к крохотному оконцу камеры, потряс толстую решетку. Напрасно - решетка не поддавалась. Ах, знал бы друг Джузеппе, сколько раз Бруно обдумывал все возможности побега, сколько раз убеждался, что убежать из тюрьмы Сан-Микеле не удастся! А вдруг у Гарибальди на уме другое?
      Подошла ночь. Узник продолжал метаться по камере. Скорее, скорее бы утро, скорее бы день! Заключенных снова выведут на прогулку, тогда, быть может, удастся перекинуться словом с Монти. Бруно мысленно уже видел его доброе лицо, слышал его шепот: "Твои друзья велели сказать, чтоб ты надеялся".
      20. ХУДОЖНИК В КАМЕРЕ
      Наступило утро. Пелуццо насильно заставлял себя заниматься гимнастикой - обычными приседаниями и сгибаниями. Скорей, скорей бы шло время!
      Наконец, совершенно измучившись, он услышал в коридоре шаги, звон ключей. Час прогулки! Стараясь казаться спокойно-небрежным, Бруно вышел во двор, окинул быстрым взглядом цепочку заключенных. Сердце у него упало: Монти не было.
      Бруно медленно перевел дыхание. Что с ним? Заметили что-то и заперли в карцер? Или заболел? А может, отправили в ссылку? А может... может, казнили?! Пелуццо не приходило в голову, что Монти могли освободить, - это было невозможно. Из тюрьмы Сан-Микеле для заключенных было только две дороги - в ссылку или на эшафот.
      Бруно улучил мгновение, когда конвойный отвернулся, и подскочил к одному из уголовных.
      - Где Монти? Почему его нет сегодня?
      Тот усмехнулся.
      - Монти теперь важный - не подступись. Его пишет художник.
      - Что? Художник? - бесконечно удивился Пелуццо. - Зачем?
      Заключенный хотел было ответить, но конвойный вновь повернулся, и уголовник поспешил примкнуть к своим.
      Пока Бруно ломал себе голову, зачем понадобилось какому-то художнику писать Монти и как он этого добился, в общей камере уголовников сидел за своим мольбертом Василий Петрович Верещагин. Ему удалось сравнительно легко добиться от коменданта тюрьмы разрешения писать "смертника" из уголовных. Правда, он должен был подробно рассказать "синьору команданте", высохшему и болезненному человеку, весь замысел своей картины и пообещать, что непременно напишет портрет самого коменданта, его супруги и детей. Когда Верещагин сказал, что хотел бы взять моделью для центральной фигуры в картине уголовника Марко Монти, приговоренного к смертной казни, о котором он прочитал в газетной хронике, комендант заметил:
      - Есть у нас такие злодеи, к которым я не рискнул бы пустить вас в клетку, синьор художник, но этот Монти совсем безобидный малый. И лицо, как у Христа.
      - Тогда почему же он смертник? - спросил Верещагин. - Его бы надо отпустить с миром.
      Комендант пожал плечами.
      - У его святейшества другие принципы, - сказал он осторожно. - К тому же с этим народом никогда и ни в чем нельзя быть совершенно уверенным.
      Комендант сам ввел Василия Петровича в большую, сравнительно светлую камеру уголовников, где у самой двери сражались в кости два заросших до глаз вора в полосатых тюремных куртках и штанах. Чуть поодаль сидел прямо на каменном полу человек в такой же полосатой одежде, с кротким и задумчивым лицом и добрыми глазами.
      - Вот, Монти, синьор иностранец, художник, хочет тебя нарисовать, обратился к нему комендант. - Ты сиди смирно, а то знаешь что тебе будет! - Тут комендант выдвинул вперед нижнюю челюсть. - А вы, синьор художник, можете ему приказывать, как сидеть и куда поворачиваться, если вам это понадобится. Всякие другие разговоры у нас строжайше запрещены. Я прошу вас, синьор, как иностранца, помнить об этом и уважать наши порядки.
      Верещагин молча поклонился. Все внимание его было устремлено на Марко Монти. Удивительное лицо! До чего хочется сейчас же взяться за карандаш, перенести на полотно эти глаза! Впалые щеки, тон кожи... Но тут мгновенно память Верещагина вызвала лицо "Ангела-Воителя" - требовательное, повелительное. Ее поручение - вот о чем надо думать прежде всего.
      Между тем комендант распорядился надеть узнику кандалы потяжелее, "на всякий случай", потом шепнул что-то дежурному тюремщику, и тот уселся в дверях камеры.
      - А теперь, синьор художник, желаю удачи. - И комендант, выпрямив сухой торс, удалился.
      И вот Верещагин за работой. Марко Монти сидит точно каменный. Только изредка глубокий вздох приподымает его грудь, и тогда видно, что это все-таки живой человек.
      В окно камеры прокрадывается солнце, взбирается на щербатую плитняковую стену. Карандаш художника схватил уже овал лица узника, его твердый рот и подбирается теперь к глазам и носу. Течет время. Тюремщик, который вначале с любопытством следил за каждым штрихом, соскучился и несколько раз громко зевнул. Пожилой, грузный человек в мешковатом мундире. Наверное, добрый семьянин, заботливый отец... Но тут Верещагин увидел, что тюремщика сморил сон. Смятым большим узлом осел он на своем стуле. Верещагин очутился подле Марко.
      - Спрячь это, - шепнул он, всовывая в руку Монти подпилок, - придет твоя Франческа, все объяснит.
      Глаза Марко мгновенно ожили. Миг - и подпилок исчез в складках полосатой куртки. Больше ни звука. Тюремщик, приоткрывший глаза, увидел все ту же картину: художника, сосредоточенно что-то штрихующего на полотне, и арестанта, похожего на изваяние.
      В первое же свидание Франческа шепнула мужу:
      - Доверяй художнику, как мне. Он сказал, что тебя спасут, но и ты должен кое-что сделать.
      - Что?
      Франческа опасливо покосилась на стражу:
      - Тебе скажут. Скоро...
      Сеансы в тюрьме продолжались. Однажды Верещагин попросил коменданта, чтобы ему разрешили присутствовать при свидании Монти с женой и детьми.
      - От вас, синьор команданте, зависит судьба всей моей картины, ее успех, - сказал Верещагин.
      Коменданту это польстило. Сам он показался себе меценатом, чуть ли не музой искусства. К художнику он был уже расположен: Верещагин показал ему наброски, сделанные с его жены и детей. Он благосклонно дал художнику разрешение писать "Семью заключенного". Это была и в самом деле трогательная картина: красавица Франческа с убитым видом смотрела на мужа, в то время как малютка на ее руках тянулся к кандалам отца, а старший мальчик, Уго, прижимался к стене, откинув гордое и непримиримое лицо.
      - Ты сказал тому? - шепнула мужу Франческа.
      Марко еле заметно кивнул.
      21. СВИДАНИЕ НЕВЕСТЫ С ЖЕНИХОМ
      - Вот я и готова.
      Александр Есипов увидел широченную шелковую юбку небесно-голубого цвета, черный бархатный лиф с нежным гипюром у рук и шеи и такую же голубую ленту в золотых волосах. Ослепительная кожа, лучистые глаза...
      - Принарядилась для такого свидания, - усмехнулась Александра Николаевна, поймав взгляд своего тезки.
      Она старалась говорить шутливо, но Александр видел, что вся она в необычайном напряжении.
      В дверях показался Валерий Иванович - великолепный, пышноволосый, с выхоленной бородкой.
      - На прогулку? - Он благосклонно кивнул Александру. - Что ж, неплохая идея: сейчас на Корсо весь бомонд. - Он одобрительно оглядел жену. - Вот такую я и напишу тебя, Александрин. В этом самом платье, оно идет тебе удивительно. И левретку Молли напишу, и кошку Лотту - ты будешь ей коготки подстригать. Получится такая картинка - пальчики оближешь! - И он, улыбаясь, послал жене воздушный поцелуй.
      "Ангел-Воитель" жестоко покраснела. Даже перед этим мальчиком, влюбленным в нее, она стеснялась легковесности своего мужа. И как далека была та "прогулка", на которую она и Александр собирались, и от Корсо и от римского бомонда!
      Накинув просторный светлый бурнус, она завязала ленты белой шляпы, почти совершенно затеняющей лицо, и вместе с Александром вышла на залитую утренним солнцем уличку. Александр кликнул экипаж - старую коляску, почти потерявшую цвет от солнца, с веселым римским возницей-веттурино, который с ласковой фамильярностью помог своим седокам взобраться на продавленные подушки сиденья.
      И вот они уже едут по извилистым, узким улицам, по неожиданным крохотным площадям, наполненным черной густой тенью. К величественным дворцам то и дело лепятся самые жалкие лачуги, тротуаров почти нет, люди идут прямо по мостовой, лавируя среди повозок и экипажей. Уличные продавцы мяса, рыбы и колбас громко выкликают свой товар. Траттории зазывают посетителей названиями вин: фраскати, кьянти, чинцано. Лотерейные конторы вывешивают номера выигрышей и лотерейные билеты. Продавцы жареных каштанов жарят на жаровнях свой товар и гонят веником дым на всех прохожих, сапожник посреди улицы тачает сапоги, над дверью портного привешено ведро, в котором торчит кактус, похожий на диковинное доисторическое животное. По всем направлениям двигаются тележки, запряженные ослами. У домов на скамейках дремлют старики и старухи, сидят женщины с вязаньем или шитьем, а дети, полуголые, грязные и веселые, снуют под ногами у людей и лошадей.
      Над улицами реют самые пронзительные кислые, пряные, острые запахи. Террасы нагромождаются друг на друга, всюду лестницы, балкончики, фонтаны, подъемы и спуски, в луче солнца вдруг проблеснет, как драгоценность, мраморный фриз, или статуя, или густо-зеленая пальма. Улицы то и дело круто поворачивают. Веттурино, который, кажется, знает здесь каждого, шутливо тыкает своим кнутовищем то в одного, то в другого прохожего, обменивается приветствиями и покрикивает на зазевавшихся.
      Но вот они выехали из лабиринта запутанных уличек на набережную Тибра. Здесь просторнее и пустыннее. Река медленно катит свои желтые воды. На противоположном берегу растет густой кустарник, и скалистые склоны подчеркивают извилистой, резкой линией голубые холмы на горизонте, развалины каких-то портиков, розоватую волнистую долину. Мимо экипажа мелькают монастыри с глухими окнами, пустынные, как будто нежилые, дворцы, голые стены семинарий.
      Александра Николаевна и ее тезка с той минуты, как выехали из дому, не обменялись и десятью словами. Есипов видел чистый, суровый профиль своей соседки и не смел заговаривать: понимал, что "Ангел-Воитель" взволнована и совершенно поглощена предстоящим. Потихоньку он дотрагивался до внутреннего кармана сюртука, где ощутимой тяжестью лежит заряженный пистолет. Дай-то бог, чтоб не пришлось пустить его в дело!
      Вдруг он почувствовал, как Александра Николаевна вздрогнула. Ага, вот она, стена, - высоченная, из дикого, словно выжженного солнцем камня!
      - Остановитесь у ворот, - сказала "Ангел-Воитель" веттурино.
      Тот повернулся на козлах, уставился на нее удивленным взглядом.
      - Вы сюда, синьора? Зачем вам в это проклятое богом место?
      - Нужно, - коротко отвечала "Ангел-Воитель".
      - Ага, понимаю: синьора - благотворительница, - кивнул с удовлетворенным видом веттурино. - Да поможет вам святая Мадонна за то, что вы не забываете несчастных, которые здесь погребены!
      Александр дернул веревку, висящую у железных ворот. Где-то далеко внутри раздался звон колокола. В воротах приоткрылся глазок. Александра Николаевна проворно сунула карточку с заранее заготовленной запиской:
      - Синьору команданте.
      Прошло несколько минут. Солнце пекло не по-весеннему, но и Александру и "Ангелу-Воителю" было холодно. Вот загремел тяжелый засов, чуть приотворилась одна створка.
      - Войдите, - сказал невидимый страж.
      Один двор, потом другой, потом третий. Камень под ногами, камень кругом, каменные своды над самой головой. Ни травки, ни кустика. Древняя башня-крепость, темные сырые казематы, бесконечные переходы и лестницы, слепые, давно не мытые окна, забранные решетками. Тлен, затхлость, мокрицы, разбегающиеся из-под ног.
      Но вот и кабинет коменданта - такая же темная, низкая и сырая комната, почти ничем не отличающаяся от каземата. Комендант, невзрачный, болезненного вида, прощается с каким-то посетителем.
      - Так помните: на вас надеются, - говорит посетитель и направляется к двери.
      На секунду свет падает на его лицо, и Александр видит широкие, сросшиеся над хищным носом брови. Где он видел это лицо? Но посетитель уже исчез, а комендант обращается к ним:
      - Чем могу служить, синьоры?
      Вместо ответа Александра Николаевна падает к его ногам. Небесно-голубая юбка волочится по пыльному полу, голос Александры Николаевны прерывается от волнения.
      - От вас, только от вас зависит... Вас молят о последней, быть может, милости... Мы с братом никого здесь не знаем... Мы чужие в вашей стране... Судьбе было угодно, чтобы я полюбила итальянца... Я не знаю, что он сделал, за что его осудили... И вот такое несчастье... Дайте мне возможность в последний раз взглянуть на любимого, обнять...
      Она бьется в рыданиях. Как все итальянцы, комендант тюрьмы склонен к романтическим историям, а в тюрьме Сан-Микеле давно не случалось ничего интересного. И вдруг нынче красавица иностранка, в шелках и бархате, лежит перед ним на полу и молит дать свидание с женихом. Смотри пожалуйста, как повезло этому безбожнику и смутьяну Пелуццо! Подцепить такую красотку!
      - Это против наших правил, синьора, - говорит брюзгливо комендант. К тому же ваш жених - опасный государственный преступник. Сам я ничего не могу вам разрешить. Вам надо обратиться в Ватикан, к асессору монсеньеру Орлани. Он ведает всеми заключенными по делам, связанным с Ватиканом.
      Александра Николаевна всплеснула руками, громко зарыдала:
      - Тогда я погибла! Я не могу ждать, я должна завтра же ехать на родину к нашей умирающей матери! Значит, я никогда больше не увижу моего жениха! Брат, милый брат, проси и ты! - Она подтолкнула Александра к коменданту.
      - Будьте милостивы к нам, синьор, - пробормотал Александр, не подымая глаз.
      - Не могу. И не просите, - отмахнулся комендант. - Наши правила не разрешают этого. Такой важный государственный преступник... Нет, нет, и не просите!
      Александра Николаевна почувствовала, что ускользает последняя надежда. Она поймала руку коменданта, грубую, шершавую, поднесла ее к губам.
      - Синьор, вы всесильны, я знаю, вы все можете. Недаром в Риме все говорят, что вы один из самых влиятельных людей, что сам святой отец пользуется вашими бесценными советами. Я умоляю вас, не отсылайте меня в Ватикан, решите мою судьбу сами. Все в ваших руках, синьор!..
      Золотая голова поникла, ожидая своей участи. Комендант был невыразимо польщен и взволнован: так, значит, в Риме говорят, что он - сила, что даже папа его слушает. Конечно, это правда, раз эта красавица у его ног, целует ему руку...
      Он напустил на себя самый суровый вид.
      - Ну хорошо, в виде особого исключения я допущу это свидание. Но ни в коем случае не дольше пяти минут.
      Радостный вскрик. Красавица обнимает костлявые колени.
      - Благодарю вас! Тысячу раз благодарю вас, синьор команданте, вы навеки мой благодетель!
      Она бросает быстрый, торжествующий взгляд Александру. Однако тот еще крепче сжимает в кармане сюртука рукоятку пистолета: кто знает, как все обернется, ведь самое трудное еще впереди!..
      Их вводят в темное сводчатое помещение: точь-в-точь средневековая комната пыток. Да, верно, и в самом деле в средние века здесь пытали заключенных. Александра Николаевна испуганно косится на подозрительные пятна по стенам, - может быть, кровь?
      - А что, если он слишком удивится и отступится? - шепчет она Александру.
      Но уже слышен тяжелый, грубый топот, и конвойные вводят заключенного. "Ангел-Воитель" едва успевает заметить густую, отросшую в тюрьме бороду, блестящие глаза. Она с воплем бросается узнику на грудь.
      - Amoro mio! Cara anima! Любовь моя! Дорогая душа моя! Единственный мой! О, как я счастлива, что наконец вижу тебя! - кричит она, обнимая бородатого человека.
      - Бруно! Здравствуй, Бруно, мой названный брат! - восклицает радостно и Александр.
      Он тоже бросается к узнику и изо всех сил сжимает его холодную руку.
      Тот ошеломленно вглядывается в него, в Александру Николаевну - кто она, эта прекрасная золотоволосая женщина? Что ей нужно от него, от Бруно Пелуццо?!
      - Неужто и я и брат так изменились от горя, что ты не узнаешь нас? рыдает женщина. - Это я, я, твоя невеста, твоя Александрина, мой дорогой Бруно, а это Александр, мой и твой брат! Посмотри же на нас, скажи, что ты нас узнал, не разбивай мне сердца!
      Заключенный поднимает руку. Разлепляются бледные губы. Сейчас, сейчас он скажет, что их не знает, что произошла какая-то ошибка. Тогда за дерзкий обман властей их схватят, найдут записку, и они тоже станут узниками тюрьмы Сан-Микеле.
      Все это мгновенно проносится в воображении Александра. Он ощупью находит курок пистолета. Нет, он дешево не продаст свободу "Ангела-Воителя" и свою собственную, он проложит путь выстрелами! Но ухо заключенного уже уловило горячий шепот: "Говорите же, что вы нас узнали!" - и он чувствует, что руки, обнимающие его шею, засунули ему за ворот клочок бумаги. Записка! Глаза Пелуццо вспыхивают.
      - Как же я мог не узнать вас, мои дорогие! - восклицает он и целует, без конца целует милые руки той, что пришла его спасти. - Ты - моя ненаглядная невеста, свет моих очей, а он - мой брат, мой Александр! Если бы вы оба знали, как я мечтал об этом свидании!
      Он становится на колени перед золотоволосой невестой. Даже у грубых стражей на глаза набегает влага: невозможно без слез смотреть на этих несчастных влюбленных. Все в тюрьме знают, что Пелуццо ждет смерть. И это прощание перед казнью - кто мог бы остаться равнодушным! Жених и невеста смотрят друг на друга, не могут наговориться, не могут разнять рук. Смеясь и плача, они лепечут ласковые слова. Но вот один из конвойных осторожно дотрагивается до плеча Александры Николаевны:
      - Свидание окончено. Пять минут прошли.
      - Как! Уже конец?
      Отчаянный вопль. Невеста падает на руки подоспевшего Александра. Узник мгновение смотрит на нее, потом машет рукой и, шатаясь, устремляется к двери.
      - Финита, финита! - бормочет он как безумный.
      Конвойные почти выносят его. Александр громко требует воды для "сестры". Со всех сторон бегут стражи.
      - Повера синьора! Поверо бамбино! Бедное, бедное дитя! - повторяют они, с жалостью глядя на лежащую без чувств иностранку в голубом.
      Александр брызгает водой в прекрасное лицо с крепко сомкнутыми глазами.
      - Не попортите шляпку, тезка, - слышит он лукавый шепот.
      Еще несколько минут на глазах у тюремщиков - и вот уже снова пустынная солнечная улица и ворота, запирающиеся за ними с тупым железным лязгом. Веттурино обмахивает метелкой мух с заснувшей лошади. Он бросает любопытный взгляд на своих седоков.
      - Ну, удалось вам что-нибудь сделать для этих несчастных? спрашивает он, когда экипаж оставляет далеко позади стену тюрьмы Сан-Микеле.
      - Кажется, удалось, - отвечает Александра Николаевна, и Есипов видит край разрумянившейся щеки и веселый глаз своей соседки.
      - Да благословит вас за это святая Мадонна, синьора! - с чувством говорит веттурино.
      22. ПОБЕГ
      Едва перед моделью Верещагина - Франческой Монти забрезжила надежда на спасение мужа, как она из отчаявшейся, тоскующей, беспомощной женщины вмиг превратилась в деятельного, ловкого, смелого лазутчика и связного. Это она разузнала и передала через Верещагина, сколько тюремщиков в помещении уголовных, кто из них будет дежурить в день, назначенный для побега, сколько часовых во дворе и где именно расположены их посты. Это она доставила ответ Пелуццо на записку, переданную "невестой". (Бруно сообщал, что принимает план побега и постарается выполнить все, что придумали для его спасения друзья.) Это она и ее дети явились в тюрьму на одно из ближайших свиданий с Монти сильно потолстевшими. Под сицилийским нарядом Франчески, под козьей безрукавкой Уго и даже под рубашонкой младенца были запрятаны части священнического одеяния, веревки, ножи все, что могло понадобиться беглецам. Отныне все способности Франчески ее ум, ее изворотливость - были направлены только на спасение мужа и неведомого ей узника, который должен был бежать вместе с Марко.
      Франческе, простой крестьянке, было легче, чем другим, разговориться с караульными солдатами и тюремщиками, такими же крестьянами, как она сама, и вдобавок жалевшими ее, потому что муж ее был приговорен к смертной казни. Она сказала Василию Петровичу, что два часовых падки на деньги: можно их подкупить, и они будут слепы и глухи.
      - Дадим им денег, - сказал Верещагин. - Но главное препятствие не в них, а в дежурном тюремщике. Вот если бы удалось сговориться с ним...
      - Кажется, и тут можно будет что-то сделать, синьор. - Франческа потупилась и покраснела. - Там, в тюрьме, нашелся у меня старый знакомый, можно сказать, земляк. Он знал меня еще девушкой, до того, как я вышла за Марко, и... тоже ко мне сватался. Конечно, он не стал бы помогать Марко, да я показала ему детишек. Ну, он пожалел меня, а потом мы с ним вспомнили старину да как были мальчишкой и девчонкой, как вместе играли камешками. Словом, он обещался мне помочь. Только он страсть боится, синьор, прямо трясется, что его заподозрят. Как начнут дознаваться, всё узнают, и тогда ему несдобровать; самого посадят, а семья останется нищей. Он сказал мне, что мог бы смениться с товарищем, попроситься дежурить в тот день, когда мы назначим. Но, если побег случится в его дежурство, его непременно выгонят со службы. И он с семьей останется без хлеба.
      - Так пообещай ему столько денег, что он сможет купить дом в деревне и завести хозяйство, - обрадовался Василий Петрович. - Пусть он не опасается ни за себя, ни за семью. И скажи ему: всё продумают так умно, что тюремное начальство его не заподозрит. Да как зовут твоего земляка? спросил он Франческу.
      Та опустила глаза: