Погоня слышалась все ближе и ближе. Раздалось несколько выстрелов, но никто не был задет. Венгерцы оборачивались и выкрикивали насмешки или ругательства. Б. был слегка ранен, у меня было расцарапано левое бедро. Доехав до арки, где устроен был спуск, мы своротили к шоссе, к своим. Несчастный пленник, совершенно одуревший, был снят с лошади и передан в руки национальной гвардии.
      * * *
      Долго ли я спал, не знаю. Еще было темно, когда я услышал на улице страшное смятение, барабанный бой, крики: "К оружию!" Я не знал даже, слышу ли все это наяву или во сне. Меня почти силою стащили с постели. Надо мной стоял мой ординанца, испуганный, бледный. Солнце только что всходило, барабан трещал, бил тревогу. Отрывочные выстрелы раздавались ежеминутно.
      - Что случилось? - спросил я, лениво потягиваясь, хотя вовсе не трудно было отгадать, в чем дело.
      - Бурбонцы!.. - едва мог выговорить мой ординанца. - Едва рассвело... они привезли пушки и стреляют в наш парапет. Генерал уже приехал.
      Я торопливо оделся, велел оседлать лошадь и вести ее на батарею, а сам отправился пешком туда же. На улицах все было пусто. Ставни везде закрыты. Все кофейные и лавки тоже. Трехцветные знамена бог весть куда попрятались. Из-под ворот некоторых домов выбегали запоздавшие солдаты и офицеры.
      Я вышел на поле, и передо мной открылась живописная картина. На светло-голубом ясном небе вырисовывалась ярко освещенная розовым светом арка. Низ ее скрывался в белом дыму, в котором мелькали какие-то тени. Окрестность вся была покрыта густым белым дымом. Порою граната разрывалась в воздухе и усыпала землю огненными брызгами.
      Картечь с визгом неслась по самому шоссе. Из соседней казармы выскочил батальон в красных рубашках и заряжая на ходу ружья, беглым шагом подвигался к арке. Полковник Порчелли на гнедом маленьком жеребце, в белом плаще и с саблею наголо, ехал перед солдатами и ободрял их.
      - Кажется, тепленький будет сегодня денек, - сказал он, подъехав ко мне. - Вы должны быть особенно благодарны им за то, что они дали вам время устроить все это. Посмотрим ваши фортификационные способности! Ну, вперед, ребята! - продолжал он, обращаясь к солдатам, и поскакал, шутливо салютуя мне саблей.
      Ближе к арке дорога становилась все опаснее. Ядра летали все чаще и чаще. Пули, как рой мух, жужжали в воздухе. Я сошел с поля и пошел узкою тропинкой, тянувшеюся вдоль него. На светлом фоне вырисовывалась сутуловатая фигура Мильбица в красной рубахе, без пояса и с саблею без портупеи в руке. Его седая бородка серебрилась и очки блестели, как алмазы. Он распоряжался у пушек. Наши шестифутовые пушчонки вели себя очень исправно. После каждых двух выстрелов их обливали водой и не переставали поддерживать огонь. Биксио прислал известить, что он атакован многочисленной колонной бурбонцев.
      В нашу батарею ядра не попадали, но зато вся дорога по сторонам ее была усыпана картечью, и пули сыпались проливным дождем. По всему можно было заключить, что против нас батарея сильного калибра. Ветра не было, и дым стлался по земле, не давая разглядеть ничего впереди. Минутами видны были колонны королевских солдат, а несколько подалее виднелась и кавалерия. Штыки и сабли блестели на солнце. Становилось жарче и жарче, запах пороха и жженого масла не давал дышать свободно. Вонючий дым фитилей резал нос и горло. Мильбиц поминутно подбегал к амбразуре со своим биноклем. Несколько стрелков рассыпались между деревьями. При пушках не было порядочной прислуги, но подоспевшие офицеры управлялись прекрасно. После одного выстрела, направленного старым артиллеристом, неприятель не отвечал несколько минут. Дым постепенно рассеялся. Королевские колонны приметно поредели. Из окон хижины, где помещались французы, раздавались выстрелы. Командир Погам взобрался на крышу с биноклем и оттуда командовал. Мильбиц велел собирать охотников в штыки. Позвали трубача, но тот с трудом мог извлечь несколько нестройных звуков из своего инструмента: от жара или от страха у него пересохло в горле. Едва показалось наше знамя, неприятель отсалютовал ему страшным залпом. Во дворе за оградою построился батальон, и полковник Порчелли повел его на штыки. С криком "Savoia!" бросились они вперед. Несколько человек повалились тут же. Бомбардировка смолкла. В амбразуру ясно можно было видеть сильное движение между атакующими. Несколько минут раздавался гул ружейной перестрелки, но и тот скоро затих. Неприятель рассыпался между деревьями. Батальон наш возвращался из атаки, неся на штыках шапки бурбонских солдат и другие трофеи подобного рода. Впереди шли два бурбонских артиллериста: один гладко выстриженный, черный, без шапки; голова его была прорублена и все лицо залито кровью, он едва передвигал ноги. Другой, рыжий, с усами и бакенбардами, не был ранен. Он смотрел по сторонам с испугом и бессмысленно лепетал невнятные слова. Обоих вели под руки, и оба в этом очень нуждались, потому что и нераненый тоже едва держался на ногах - он был пьян мертвецки. За ними человек двенадцать тащили 16-фунтовое нарезное орудие, в которое была впряжена верховая лошадь. На батарее пленные были встречены торжественными свистками. Из храброго батальона недосчитались многих. Многие наскоро перевязывали свежие раны. Пушку не без труда втащили на шоссе позади батареи. Вся верхняя часть дула была изборождена картечью и забрызгана кровью: старый артиллерист целил метко.
      Этот успех произвел на всех хорошее впечатление. Все смеялись и шумели. "Они нам подарили сегодня пушку ко вчерашнему передку", - сострил Б., и эта острота его была очень хорошо принята. Между тем опросили пленных. Что-нибудь цельное было трудно узнать из их запутанных показаний. Им было объявлено, что на нас ударят с тылу, пока они с фронта завяжут дело, что у нас пушек нет и что король обещает по возвращении в Неаполь выдать им разом полугодовое жалованье и дозволит им три дня грабить в городе и окрестностях, а пока дали им по нескольку карлинов на человека и водки.
      Пока старались уместить вновь отбитую у неприятеля пушку и правильнее распределить позиции, на колокольне пробило десять. Вслед за тем раздался выстрел. Граната упала шагах в пяти от арки и запрыгала, шипя и отдуваясь.
      - Ну, опять за дело! Постоим за себя!
      Неприятель пришел с большими против прежнего силами. Пальба началась вновь. Немецкие пехотные полки стали напирать на линию между аркою и амфитеатром. С огромными усилиями и потерями, оттолкнув одну колонну, мы тем же следом должны были выдерживать новое нападение. Неприятель был по крайней мере вчетверо многочисленнее нас. Кавалерийский полк королевы и эскадрон гусар выжидали минуты, чтобы напасть на нашу батарею, а неприятельские пушки не переставали ни на минуту громить нас самым бесчеловечным образом. Кругом все падало и валилось. Иной раз бомбы долетали в самый город, на центральную площадь. В таком положении дело тянулось часа полтора. Со всех пунктов к начальнику линии являлись требовать подкрепления, а недостаток людей более всего был ощутим в центре. В нашей центральной батарее не было, правда, никого ни убито, ни ранено, но отстаиваться с двумя старыми орудиями против сильной батареи гораздо высшего калибра было очень затруднительно. Удивлялись только, что наши пушки могли выдержать такую отчаянную пальбу. Сильный отряд кавалерии угрожал нам постоянно, и если бы он смело бросился в атаку, то устоять при наших средствах было бы невозможно. И, как назло, день был жарче обыкновенного.
      Зловонная атмосфера душила. Все с самого утра не ели и не пили, и многие буквально валились от жажды. Фляжка моя иссякла.
      Полдень.
      Неожиданная катастрофа значительно ухудшила наше положение. Неопытный офицер, прикладывая фитиль к затравке, уронил несколько искр на разложенные возле заряды. Порох вспыхнул. Несколько ближе стоявших артиллеристов были изуродованы самым ужасным образом. Мильбица и несколько других бросило наземь. Меня осыпало огненными брызгами и обожгло мне лицо и плечо. Все перепугались, и все пришло в смятение. Неприятель прекратил пальбу, и конница марш-маршем понеслась в атаку.
      Сколько можно было собрать налицо вооруженных людей, было выведено вперед, прежде чем они успели построиться. Из окон домика, занимаемого ротой французов, на атакующих несся град пуль. Оставшимся зарядом выстрелили в самый центр колонны, и граната произвела опустошительное действие. Атакующий эскадрон в беспорядке остановился. Многие бросились бежать назад.
      Меня откомандировали на станцию железной дороги, где был целый вагон с порохом и ядрами.
      Лошадь, испуганная выстрелами и придерживаясь, вероятно, поговорки "На людях и смерть красна", кобенилась и не хотела отходить от своих собратьев. Выехав наконец на место, куда мало долетали пули и где воздух был чище, я вздохнул свободнее. Рота, только что воротившаяся с одного очень опасного пункта, где потеряла около половины своего состава, строилась вновь. Капитан, толстый генуэзец, ходил по рядам, ободряя упавших духом. Он подошел ко мне и попросил сигару. Я вынул из кармана портсигар и подал ему. Тот протянул руку и вдруг, застонав, повалился на землю. Шальная пуля ударила его прямо в лоб, и он умер на месте.
      Я сообщил начальнику станции приказание генерала. Оказалось, что почти за минуту до моего приезда он отправил вагон с зарядами на следующую станцию, опасаясь, чтобы залетавшие изредка гранаты не взорвали его на воздух.
      Поезда здесь обыкновенно ходят очень медленно. У меня была очень хорошая лошадь и притом совершенно свежая, и я пустился вдогонку. Почти на полдороге я нагнал его и закричал кондуктору остановиться. Тот исполнил мое приказание, но возвращаться не хотел, говоря, что не может этого сделать без приказания директора, которого я не догадался приторочить к седлу, по примеру Ильи Муромца и других русских богатырей.
      Мне было дано также поручение поехать на батареи железной дороги и узнать, каково там положение дел. Положение дел там было очень скверное: батареи были значительно попорчены. Множество офицеров ранено, артиллеристы перебиты. Коррао, в крови, как мясник, не падал духом. Бурбонцы людей не жалели. Они потеряли уже большое количество ранеными и пленными, но, пользуясь численным преимуществом, нападали постоянно с новыми силами. Очевидно, целью их было во что бы то ни стало прорвать нашу линию в каком-нибудь пункте и затем, зайдя нам в тыл, отрезать от главной квартиры. Одним словом, покончить все дело разом.
      Оставив железную дорогу, я отправился назад по направлению к арке. Местность целыми рядами была усеяна трупами убитых, наших и неприятеля. Впереди чернел полусгоревший дом. В начале утра туда снесли наших раненых.
      Королевские войска после яростного сопротивления прогнали оттуда наших стрелков и зажгли дом. Когда через несколько времени потом батальон наших тосканцев занял опять эту позицию, они нашли всех раненых перебитыми варварским образом. Старуха, хозяйка дома, лежала с пробитою головой, а нижняя часть ее тела была обращена в уголь. Та же участь постигла тех раненых, которые лежали на соломе. Бывший при них доктор пропал без вести.
      Признаюсь, не без внутреннего трепета проскакал я мимо этой виллы. Но не лучшее ждало меня и впереди. Несколько человек стрелков были рассыпаны между деревьями с обеих сторон. Пули вновь жужжали, как мухи, и я, верхом и в белом плаще, служил превосходною мишенью. К счастью, в стороне шла довольно глубокая межа, вдоль которой тянулась стена из ив и акаций. Я своротил туда и, пришпорив лошадь, поскакал что было духу. Жажда меня мучила, голова кружилась от быстрого бега лошади. Уцепившись за гриву рукой, я шпорами и голосом подгонял своего утомленного буцефала.
      Перед аркою был жестокий рукопашный бой. Через каждые четверть часа сшибались новые колонны, но королевские войска не выдерживали бешеного напора волонтеров. В беспорядке бежали рота за ротой, но постоянно новые являлись им на смену. Наши же не имели ни минуты отдыха, и если мужество их не слабело, то силы страшно истощились этой упорной борьбой на жаре в тридцать градусов.
      Трудно было рассчитывать на успех.
      Во время моего отсутствия успели установить отбитую утром пушку, но так как зарядов оставалось мало, то батарея была вынуждена действовать очень слабо.
      Тосканцы и сицилийский батальон действовали с особенным усердием. После стычки, длившейся несколько часов, они возвращались перевести дух и потом вновь шли в дело.
      В ту самую минуту, когда я подъезжал к батарее, там случился один из тех кризисов, которыми часто решается судьба сражений. Две роты, удерживавшие натиск кавалерии, истощенные жаждой и усталостью, пошатнулись и в беспорядке побежали. Уже слышался топот, крик и бряцание, уже можно было разглядеть усатые рожи драгун королевы, которые летели на нас и гнали по пятам убегавших. Минута - и все бы пропало.
      "Гарибальди! Гарибальди!" - калатафимский герой словно с неба свалился в это мгновение. Присутствие любимого вождя вдохновило всех. "Viva l'Italia!" И все, что могло еще стоять на ногах, выбежало из батареи, несмотря на град пуль, на ядра, свиставшие и рассекавшие воздух по всем направлениям. Мильбиц, раненный в ногу осколком гранаты, ходил между рядами. Гарибальди, как заколдованный, был спокоен и невредим среди всеобщего движения. Вдруг меня осыпало искрами и песком: будто миллионы булавок вонзились в тело, потемнело в глазах, и я грянулся наземь...
      42. ПЛЕМЯННИК КАРДИНАЛА
      На рассвете зазвенели ключи, дверь камеры открылась, и чей-то голос сказал:
      - На допрос.
      Александр с трудом очнулся от крепкого и тяжелого сна. Со времени его ухода из Парко не прошло и суток, а столько событий! Трудный переход по горам, арест в траттории красотки Ренаты, побег и снова арест в доме Мерлино - да всего этого было бы достаточно, чтобы наполнить целую жизнь!
      В тюрьме он надеялся, что увидит Марко Монти и Пучеглаза, но лейтенант, который сам привел его, шепнул что-то дежурному начальнику, и тот с великими предосторожностями отвел его в одиночку. Одиночка была тесная и темная, и в ней почему-то сильно пахло чесноком, которого Александр терпеть не мог. Но он до того устал от всех приключений этого дня, что, почти не обратив внимания на запах, тотчас повалился на тощий соломенный тюфяк и заснул.
      Тюрьма в Палермо была старинная - низкая и сырая, с бесконечными сводчатыми коридорами и какими-то темными закоулками. В ней было заключено множество патриотов. Пока два тюремщика вели Александра по извилистым переходам, он твердо решил сказаться русским и, притворившись, что не знает ни слова по-итальянски, не отвечать ни на один вопрос. О том, что будет с ним дальше, Александр почти не думал. Гораздо больше тревожил его вопрос, где теперь его товарищи - Марко и Пучеглаз. Довели их до тюрьмы и поместили здесь же, в одной из соседних камер, или они тоже попытались бежать и оказались счастливее? Что, если ополоумевшие от неожиданности и злости солдаты после побега Александра вдруг пристрелили их на месте? От этой мысли все внутри Александра похолодело. Он застыл было, но толчок прикладом в спину привел его в себя.
      - Пошевеливайся, бандит! - бросил ему один из тюремщиков.
      В конце одного из коридоров виднелся слабый свет. Тюремщики открыли незаметную дверь и ввели Александра в низкую, затхлую комнатку с залитым чернилами столом, за которым сидел неряшливый рыжий человек, похожий на писца. И вдруг все в Александре радостно встрепенулось: на скамейке, у самых дверей, сидели рядышком два его товарища - Монти и Пучеглаз.
      Увидев Александра, оба они вскочили и бросились к нему:
      - Так и ты здесь? Они тебя таки схватили?
      - И вы здесь, друзья? - раздалось с обеих сторон.
      Тюремщики поспешили вмешаться:
      - Молчать! Всякие разговоры между заключенными воспрещены!
      - Да ведь мы не разговариваем, синьоры тюремщики, мы только обняться хотим. Давно не виделись с земляком, - сказал Лоренцо, а сам между тем глазами, губами, носом, всей подвижной физиономией спрашивал Александра: "Ну как?! Удалось пересказать письмо?"
      И конечно, Александр тотчас же незаметно просигнализировал: "Все в порядке. Выполнил".
      Пучеглаз просиял, хлопнул себя по коленке и вдруг во все горло заорал:
      Я хромой, и я немой,
      Гол я летом и зимой.
      Но богатого синьора
      Я богаче буду скоро...
      Подбежал тюремщик и влепил ему здоровенную затрещину.
      - Ты что, спятил? Петь - в тюрьме?!
      - Да за что вы меня, синьор тюремщик? - защищался Пучеглаз. - Вы же сами сказали, что запрещаете разговаривать. Вот я и не разговариваю, а пою. Про пение вы же ни слова не говорили. - И Пучеглаз скорчил глупейшую физиономию деревенского увальня.
      Монти, который тоже подметил знак Александра и очень обрадовался, принялся вдруг от всей души хохотать. За ним и Александр закатился смехом. Все трое чувствовали себя мальчишками, которые удачно натянули нос врагу. Тюремщики возмущенно косились на трех развеселых арестантов.
      - Вот погодите, бандиты, сейчас придет самый главный начальник, полковник Орланди, он вам покажет пение с музыкой! - пригрозил один из них.
      И, как бы в ответ на его слова, открылась дверь, и вошел "главный начальник".
      Взглянув на вошедшего, Пучеглаз и Александр остолбенели. Монти же, который сначала посмотрел с довольно безразличным любопытством, внезапно вздрогнул и тоже впился в него глазами.
      "Главный начальник", рослый, статный, в красно-синем мундире полковника королевских войск, разговаривал с двумя сопровождавшими его младшими офицерами и не обратил внимания на арестованных. Один из молодых офицеров был тот самый лейтенант, который задержал "маляров" и после захватил в доме Мерлино Александра Есипова. Очевидно, теперь ему предстояло быть свидетелем.
      Полковник левой рукой взял у писца какие-то бумаги, неторопливо, тоже левой рукой, отстегнул саблю от пояса и только после этого взглянул на арестованных.
      Он застыл. Но в следующее мгновение буйное, безудержное торжество загорелось у него в глазах, растянуло до ушей сухой рот, а пальцы, только что деловито перебиравшие бумаги, пустились в развеселый пляс. Полковник не торопился. Минута, две минуты, три, пять минут протекли, а он и не думал приступать к допросу. Он с наслаждением смотрел на Александра, и Александр ясно читал в этом взгляде свою судьбу. Вот когда Датто утолит свою ненависть, рассчитается с ним за Лючию!
      Наконец полковник заговорил.
      - Вы присутствуете, тененте, при встрече старых знакомых, - сказал он совершенно счастливым голосом. - Это люди действительно из банды Галубардо, как они его называют. И вероятно, здесь, в Палермо, они появились неспроста. Мы это скоро выясним. Признаюсь, тененте, когда вы доложили мне, что пойманы три лазутчика Гарибальди, я вам не слишком поверил. Думал, очередная утка, из тех, к которым так склонен наш милейший синьор Манискалько. И вот вынужден теперь принести вам свои извинения...
      - Что вы, помилуйте, полковник Орланди! - пробормотал польщенный лейтенант.
      Пучеглаз крякнул.
      - Ну, амико, теперь я сам вижу, насколько выгоднее служить королю, заявил он самым серьезным тоном. - Подумать только: не прошло и недели, как этот вот раззолоченный левша был у нас капитаном Датто, а теперь гляди - полковник Орланди! Тут поневоле задумаешься, а не перейти ли и впрямь на службу к королю? Вдруг меня из сержанта Пучеглаза сразу пожалуют в герцоги Сфорца!
      Покрасневший Датто сделал вид, что ничего не слышал. Он рылся в бумагах. Зато лейтенант, видимо, чувствовал себя как на иголках и беспокойно ерзал на своем месте.
      Пучеглаз, как и Александр, понимал, что встреча с Датто здесь, в Палермо, означает для него и для обоих его товарищей конец, и конец без сомнения мучительный. Вон каким змеиным взглядом смотрит левша на синьора Алессандро... Но ни за что на свете не дал бы Пучеглаз врагу насладиться хотя бы минутой их слабости. Вот он и сыпал едкими остротами, а сам поглядывал на друзей: как они, не приуныли?
      Однако Лоренцо мог быть спокоен: ни Александр, ни Марко Монти не выказывали и тени беспокойства. А Марко как будто рвался тоже что-то высказать.
      - Ух, какой важный мундир! - с восторгом говорил Пучеглаз. - Сколько золота! Какие пуговицы, точно жар горят! Ради одного такого мундира, чтобы только покрасоваться в нем перед девушками, пойдешь и на подлость, и на измену! Конечно, бывает и так: заработаешь себе изменой мундир, а и он не поможет: не желает девушка с тобой знаться, и уж тут, сколько бы ни было у тебя золота, повернется она к тебе спиной...
      Это был удар по самому больному месту.
      Датто передернулся, махнул рукой тюремщикам:
      - Ну-ка, заткните глотку этому весельчаку! Слишком уж он разговорился!
      Оба тюремщика, хорошо знающие свое дело, мигом набросились на Пучеглаза, повалили его и засунули в рот что-то вроде кляпа.
      - Какая подлость! - с отвращением сказал Александр. - Пользоваться тем, что человек безоружен...
      Тюремщики тотчас бросили Пучеглаза и устремились к нему.
      - Этого оставьте, - приказал Датто-Орланди. - С ним я сам побеседую.
      Он обратился к офицерам:
      - Мне известны двое из этих людей - вот этот крикун и задира, который лежит, по прозвищу Пучеглаз, и самый молодой, но и самый опасный русский. Третьего, бородатого, я не знаю.
      - Ошибаетесь, синьор левша, - раздался вдруг голос "бородатого" Марко Монти. - Мы с вами старые знакомые.
      Датто нахмурился:
      - Что ты за вздор городишь? Я тебя и в глаза никогда не видел.
      - Может, вы меня и не помните, синьор левша, да я-то вас хорошо запомнил, на всю мою жизнь, - продолжал Марко Монти. Он хлопнул себя по коленке. - И как это я сразу не догадался, дурак этакий! Слышу, кругом говорят: "левша", "левша", а мне и невдомек, что это тот самый левша, которого я давно заприметил!
      Лицо Марко Монти оживилось, порозовело.
      - Ну-ка, синьор, пошевелите мозгами да постарайтесь припомнить, где мы с вами встречались. Нет, не можете? Ну, тогда я сам вам скажу...
      Тут Монти сделал такой жест, словно приглашал всех присутствующих послушать и подивиться тому, что он сейчас расскажет.
      - Вот мой друг Пучеглаз, которому вы заткнули рот, сказал, будто полковничий мундир и золото дают за измену, - снова начал Монти. - Это святая правда. Я своими ушами слышал, что вы свое золото и нашивки получили за то, что предали честного, знаменитого в народе человека. Хотите знать, как и где это было? - Монти подвинулся ближе к Датто, и тюремщики тотчас же схватили его за плечи. - Да не хватайте меня, я хочу только сказать несколько слов вашему начальнику, - отмахнулся от них Монти.
      Датто сделал знак, чтоб его не трогали.
      - Вам, синьор, хорошо знакома дорожка в тюрьму Сан-Микеле в Риме. Вы там частенько бывали у коменданта и привозили ему новых жильцов. А я тогда был арестант-смертник, я столярил в квартире коменданта, и он меня ничуть не стеснялся: ведь меня должны были повесить - стало быть, сора из дому я бы не вынес... Ну, комендант и говорил при мне: "И ловкая же каналья, этот племянник кардинала, Орлани: служит и нашим и гарибальдийцам, сумел втереться и к тем и к этим в доверие". А однажды, когда я клеил в кабинете старое кресло, вы явились. Комендант вас спрашивает: "Небось неплохую награду вы получили за Пелуццо?" А вы засмеялись тогда и сказали: "Недурную. И вам что-нибудь перепадет, синьор команданте, если вы устережете до казни этого Пелуццо". Тут комендант стал говорить, что поставил в камере Пелуццо новые решетки, и вы обещали, что доложите о его усердии...
      Марко Монти замолчал, задохнувшись от непривычно длинной речи.
      В комнате наступила тишина. Тюремщики и офицеры боялись поднять глаза на Датто-Орланди, который сидел темный как ночь и машинально рвал на мелкие клочки лежащие перед ним бумаги.
      Пучеглаз, лежа на полу с заткнутым ртом, вдруг стал весь дергаться, точно его душил смех, и выделывать в воздухе немыслимые антраша ногами. Видно, его так и распирало от удовольствия и злой радости.
      Александр с омерзением думал о Датто. Значит, это он обрек на смерть благородного, доброго Пелуццо, значит, у него вырвали они с Александриной добычу... Но тут его мысли, естественно, обратились к "Ангелу-Воителю", и он совершенно в них погрузился, так что даже забыл, где находится. Очнулся он только от хриплого голоса Датто-Орланди.
      - Уведите этого бандита да заприте его хорошенько, - приказал он тюремщикам. - Это опасный преступник. Вы слышали, он сам только что сознался: в Риме его приговорили к повешению. Но я вспомнил - он бежал из тюрьмы и, как мне передавали, присоединился к шайке Гарибальди. Теперь он от нас не уйдет.
      Тюремщики вывели безмятежно улыбающегося Монти.
      Датто обратился к офицерам:
      - Вы только что выслушали здесь целый поток черной клеветы. Это был настоящий бред тупого, неграмотного и, видимо, очень злобного типа. Наверное, он когда-то действительно видел меня у моего давнего приятеля коменданта тюрьмы Сан-Микеле в Риме. Но в его темном, неповоротливом мозгу невинная наша беседа приняла уродливый вид. Надеюсь, вы не приняли всерьез все, что он тут наговорил? - прямо спросил он обоих молодых лейтенантов.
      Младший из них, тот, что арестовал Александра, залился краской до самых ушей. Вид у него был самый несчастный.
      - О, синьор полковник... Разумеется, синьор полковник... Все в совершенном порядке, синьор полковник... - бормотал он, совсем потерявшись.
      Второй тоже мямлил что-то неразборчивое.
      - А я вот всему, что слышал, верю. И не только верю, но готов сам под присягой утверждать, что человек этот говорил правду, а вы не только изменяете и предаете, но еще и лжете, лжете даже своим, - бесстрашно сказал Александр.
      Датто обратил к нему перекошенное ненавистью лицо:
      - Ты... ты хочешь, чтоб и тебе заткнули глотку? Я сам заткну ее тебе, но только не кляпом, а ножом!
      Пересилив себя, он снова обратился к офицерам:
      - Босяк Гарибальди набирает в свои банды разноплеменный сброд! Этот русский, и у него в шайке есть еще товарищ такой же породы. Возможно, тот тоже пробрался в Палермо, и мы его скоро заполучим. Как вы думаете, синьоры, что привело этих русских из страны белых медведей к нам, в Италию? - Он изобразил на лице злую иронию. - Я, например, уверен, что все русские больны страстью к наживе. Они мечтали пограбить, поживиться чем-нибудь здесь, в Сицилии. Ведь Россия - огромная, скучная, нищенская страна...
      Он не договорил. Александр одним прыжком очутился возле него и схватил его за горло.
      - Не смеешь! Не смеешь так говорить о России, негодяй! Я тебе запрещаю! Я тебе зап...
      Он с наслаждением видел под собой запрокинутое лицо Датто и его быстро багровеющие щеки.
      Руки тюремщиков с трудом оторвали его от племянника кардинала.
      - Увести! В одиночку! - донесся до него хриплый шепот Датто.
      В эту ночь допрос не состоялся.
      Не состоялся он и на следующий день. Только через два дня заключенных снова привели в ту же затхлую комнатенку, где их встретил уже не Датто, а желто-седой, насквозь пропитанный запахом черных крепких сигар старикашка. Старикашка стал их придирчиво допрашивать: почему, как и зачем они явились в Палермо, какое именно задание получили от Гарибальди, с кем были связаны в городе. Три заключенных с радостью убедились, что адвоката Мерлино не коснулись никакие подозрения: старикашка произносил его имя с большим почтением. Все трое вели себя при допросе одинаково: то есть ничего не отвечали или отвечали что-то никак не относящееся к делу. Например, Пучеглаз пресерьезно утверждал, что хотел навестить в Палермо могилу своей бабушки. Старикашка следователь наконец потерял терпение и прочитал, видимо, давно заготовленный приговор. Все трое арестованных, "лазутчики, подосланные пиратом Гарибальди", приговаривались к повешению ровно через двадцать четыре часа после объявления приговора. Заключенных развели по камерам. Александр лег на свой соломенный тюфяк, заложил руки под голову. Было утро, и в крохотном, забранном толстой решеткой окне ослепительно синел клочок неба.
      Так, значит, конец? На минуту жалость к себе захлестнула Александра. И тут же он подумал об "Ангеле-Воителе": "Кабы она знала!"
      Вошел один из давешних тюремщиков, принес вонючую чесночную похлебку, кусок хлеба.
      - Я слышал, ты русский?
      - Да.
      - Холодно у вас?
      - Холодно.
      Тюремщик подошел ближе:
      - Послушай, можешь ты сказать мне правду про Галубардо? Говорят, будто он хлопочет, чтоб всем беднякам хорошо жилось, чтоб все в Италии вздохнули свободно. Врут это или правду говорят?
      - Правду, - отвечал Александр. - Я потому и пошел к нему, потому и сражался в его войсках. Знаешь, к нему собираются все, кто хочет свободы.
      Тюремщик еще внимательнее посмотрел на него:
      - И ты не жалеешь, что умрешь за Галубардо?
      - Нет.
      Тюремщик вздохнул:
      - Я тебе верю, русский. Я принесу тебе чего-нибудь получше на обед.
      Но Александр попросил его только об одном: дать ему чернил, перо и бумагу с конвертом и после отправить написанное по тому адресу, который будет на конверте. Тюремщик поклялся, что все выполнит.
      Так Александр получил возможность писать. "Родная, бесценная Сашенька", - начал он, и сладкие, мучительные слезы пробились из самой глубины его сердца и потекли по совсем еще детским щекам.
      43. "ТЫСЯЧА" ПОБЕЖДАЕТ
      - О, почему, почему вы не послали меня с ними, дядя Джузеппе! Ведь я так просила вас отпустить меня! Вы меня слишком бережете, вы не даете мне настоящего дела. Разве я не понимаю, зачем вы завалили меня разными документами и списками бойцов и назвали меня своим секретарем? Это все, чтобы не пустить меня в бой. Я бежала из дому, чтобы сражаться за Италию, а вы держите меня на привязи! Вы отправили обоих русских и даже не сказали мне. А я так хотела бы пойти с ними...
      Лючия, с разгоревшимися щеками, со слезами возмущения на глазах, подступала к Гарибальди.
      - Каждый из них выполняет свое поручение, дочурка, - серьезно сказал ей Гарибальди. - Отправить тебя с тем, о ком ты думаешь, я не мог: у него и его товарищей было важное дело, и ты могла им только помешать. И потом, я отвечаю за тебя перед твоим отцом. Что я скажу, если с тобой что-нибудь случится? И ты напрасно думаешь, что я взял тебя к себе в секретари просто так, для виду. Твоя работа мне очень нужна, да и всем нашим бойцам тоже. И потом, успокойся: твой русский и его товарищи должны скоро вернуться.