- Ну, уж ты выдумаешь! - пробормотал донельзя польщенный Мечников.
      - Нет, нет, я правду говорю, - настаивал Александр. - А как такие записки пригодятся нашим, в России, ты только подумай! - Он вдруг остановился, схватил друга за руку. - Послушай, а может, пока мы здесь воюем, там, у нас, уже освободили крестьян и наступила новая жизнь? - Он с трепетом ждал ответа Мечникова.
      Лев покачал головой:
      - Вряд ли. Мы услышали бы об этом. Ведь Гарибальди получает депеши, он непременно сказал бы нам. Ведь он всегда интересуется тем, что делается в России.
      Александр понурился.
      - Да, да, я и не подумал об этом... Ах, как мечтается иногда об этой новой жизни! Наверное, мой гувернер месье Эвиан был прав, когда говорил, что я всю жизнь буду стремиться к недостижимому. - Он вздохнул. - А помнишь, Левушка, как ты иронически осматривал меня, когда у Дреминых я выскочил и предложил себя в товарищи? Ты тогда не верил, что я могу быть тебе хорошим, настоящим товарищем? Ведь правда, не верил?
      - Нет, я сразу, как только ты мне руку протянул, поверил в тебя, проникновенно отвечал Лов. - А ты не жалеешь, что поехал со мной, с таким авантюрным бродягой?
      Вместо ответа Александр только крепче сжал пальцы Мечникова.
      - Можно мне спросить у тебя одну вещь? Ты не обидишься?
      - Я на тебя никогда и ни за что не обижусь, - тихо отозвался Лев.
      - Тогда скажи мне: Наташа Осмоловская любит тебя? Впрочем, нет, нет, это я глупо спросил, - опять перебил себя Александр. - Даже слепой увидел бы, что она тебя любит. Но ведь ты-то ее не любишь?
      - Нет, не люблю, - твердо отвечал Мечников.
      На минуту под плащом все затихло.
      - Бедная, бедная Наташа! - наконец чуть слышно пробормотал Александр.
      И такую печаль услышал Мечников в этих словах, что понял: это себя самого пожалел Александр.
      Он спросил осторожно:
      - Ты... еще не остыл? Еще помнишь? Думаешь?
      Александр встрепенулся.
      - Как, значит, ты знал? - Он весь запылал. - Неужто ты полагаешь, что я могу когда-нибудь забыть, остынуть?! Это уж до самой смерти. А может, и после смерти я буду любить ее. - И такой веры, такой глубокой серьезности были исполнены эти слова, что Лев не решился даже улыбнуться.
      - Она, верно, приедет сюда, когда мы возьмем Палермо, - лихорадочно продолжал Александр. - Она как-то обмолвилась, что мечтает повидать свободную Сицилию, если Гарибальди победит. И знаешь, о чем я иногда думаю? - спросил он вдруг.
      - О чем?
      - Я думаю, что должен совершить что-то в ее честь. Что-нибудь очень трудное. Такое, что требует большой смелости, силы, выдержки. Чтоб стать достойным встречи с нею.
      Мечников про себя умилился и поразился горячему порыву друга.
      - О, да ты из породы рыцарей, - сказал он чуть насмешливо, чтоб охладить Александра. - Подвиги в честь прекрасной дамы?
      - Нет, Левушка, ты меня не собьешь, и ты, пожалуйста, пожалуйста, не смейся! - все так же серьезно сказал Александр. - Я здесь потому, что хочу свободы для Италии. Для этой же свободы трудилась, рисковала собой и моя, как ты говоришь, "прекрасная дама". И мне не хочется отстать от нее.
      - Прости меня, друг мой, я не хотел тебя высмеять. Даю тебе честное слово, - смиренно сказал Лев. - Но ты знаешь меня и мой язык: никогда не могу утерпеть, чтоб не поддразнить тебя немножко.
      - Я не... - начал было Александр, но в это мгновение чья-то рука приоткрыла край плаща у самой его головы и голос Пучеглаза прокричал:
      - Эй, синьоры, заснули вы там, под своим плащом, что ли? Нате, получайте ваше платье, все уже просохло. Можете одеваться.
      С большой неохотой вылезли оба друга из-под плаща. Им жаль было расстаться с плащом не потому, что он хранил их тепло и служил защитой от дождя, а потому, что под ним впервые заговорили они, как близкие друзья, поверили друг другу нечто важное и сокровенное. У Александра было такое чувство, словно он побывал в палатке мечниковского детства. Вместе с Левушкой он путешествовал, охотился в девственном лесу, и ласковые руки матери Мечникова подкладывали им обоим лакомые кусочки.
      Они молча оделись, изредка переглядываясь, как заговорщики, и улыбаясь чему-то, что еще грело их изнутри. Лев Мечников с удивлением ощущал в себе огромную нежность к Александру. Как мил и дорог стал ему этот тонкий, смуглый мальчик с сильными руками и плечами мужчины. "Совсем как брат мне... Нет, дороже, гораздо дороже", - думал он, а сам уже суеверно страшился, что может потерять этого едва обретенного брата.
      Между тем Пучеглаз, который успел уже обегать все отряды, вернулся обеспокоенный и принялся настойчиво выспрашивать офицеров, куда они девали своего денщика Луку Скабиони. Повсюду на равнине пылали костры, повсюду у костров толпились и обсушивались люди, но Луки среди них не было.
      - Да почем я знаю, где пропадает этот негодный мальчишка! рассердился наконец Лев Мечников. - Едва мы расположимся бивуаком, как его и след простыл! Вот и сегодня: не успели прийти сюда, на плато, как он с собакой куда-то удрал. И мешок мой с собой унес. Воображаю, на что стали похожи мои вещи и книги под таким дождем! А может, Лука их вообще потерял. С такого станется!
      - Ну, пускай только вернется, уж я ему намылю голову! - пригрозил Лоренцо. - Подумать только: со вчерашнего утра у мальчишки корки хлеба во рту не было, а он где-то бродит со своим лохматым! И что с ним сталось, понять не могу!
      - Это все твоя медаль виновата, Лоренцо, - подал голос Александр. Лука вбил себе в голову, что должен во что бы то ни стало тоже получить награду. Вот он и старается найти для себя геройское дело.
      - Гм!.. Я тоже знаю кое-кого, кто мечтает о подвиге, - пробормотал себе под нос Мечников, однако так, чтобы услыхал один только Александр.
      Тот живо обернулся, хотел что-то сказать, но его цепко схватили за рукав, что-то завертелось у его ног, и Лука с Ирсуто, оба тощие, мокрые и возбужденные, появились перед ним.
      - Синьор уффициале! Синьор Алессандро, послушайте, что я вам скажу, зашептал Лука в самое ухо Александра, в то время как Ирсуто отряхивался и пристраивался к костру. - Вы только не браните меня, а я вам все расскажу... Я видел нынче одного человека из Алькамо, и я все узнал... Лука дрожал не то от холода, не то от возбуждения. - Человек этот еще в Алькамо заприметил левшу. Говорит, нос и глаза, как у ястреба, и лошадь седлал левой рукой. Ну все-все сходится, и это непременно он, Датто... С ним были еще бурбонцы, и они вместе удрали из Алькамо на лошадях. Человек этот слышал, как они сговаривались ехать прямо в Палермо.
      - Погоди, - перебил его Александр. - Расскажи все это синьору Леоне и Пучеглазу. Пускай и они тебя послушают.
      - Нет, нет, не зовите их, я боюсь, они будут бранить меня за то, что ушел без спросу, - пугливо озираясь на Мечникова, продолжал шептать Лука. - Теперь мы уж непременно найдем левшу, не будь я Лука Скабиони. Клянусь мадонной, если только мы возьмем Палермо, я его в земле отыщу! Найду и сам приведу его генералу Галубардо. "Вот вам, скажу, самый главный изменник!"
      Мечников, который давно уже издали прислушивался и приглядывался с любопытством к маленькому денщику, подошел ближе. Лука выглядел больным: исхудалое лицо, горячечные глаза. Вдобавок его великолепный наряд превратился в насквозь мокрые лохмотья, а от лаковых ботинок остались одни опорки, которые чудом держались на ногах.
      - Ага, явился-таки, красавчик! - вырос перед ним грозный Пучеглаз. Ну-ка, рагаццо, пойдем со мной, поговорим по душам! Сначала я, так и быть, покормлю тебя и твоего лохмача. Я всегда был благочестивым католиком и не хочу морить голодом даже таких паршивых щенят, как ты и он. Но уж потом я с тобой за все разочтусь!.. Нет, видно, никогда тебе не научиться воинской дисциплине! Придется отправить тебя домой, в Романью!
      Последняя угроза была страшнее всего. Лука вскрикнул от ужаса и, кажется, готов был зареветь. Но тут разом вступились оба русских.
      - Не брани его, Лоренцо, - сказал Мечников останавливая руку Пучеглаза, уже занесенную для оплеухи. - И, уж конечно, не бей! Ты же сам распекал его за то, что давеча, в пещере, он упустил Датто. Ну, так теперь он отправился снова отыскивать след левши.
      - И нашел его, - добавил Александр. - Так что спрячь свой кулак в карман, Лоренцо.
      Пучеглаз вытаращил свои и без того выпуклые глаза.
      - След левши, то есть Датто?! Да ведь он давно, с самого Калатафими, удрал! Его теперь и с собаками не сыщешь!
      - А мальчик с собакой сыскал, - засмеялся Мечников. - Ну-ка, Лука, расскажи синьору Лоренцо, что ты узнал.
      Маленький денщик, успокоенный заступничеством своих офицеров, повторил то, что ему удалось услышать от жителя Алькамо.
      - Так он удрал в Палермо?! Эх, скорее бы нам очутиться там! вырвалось у Пучеглаза, когда Лука окончил свой рассказ.
      - Скорее бы в Палермо! - мечтательно повторил Александр.
      - Скорее бы в Палермо! - отозвались гарибальдийцы у ближайшего костра.
      37. ДРУЗЬЯ РАССТАЮТСЯ
      Толстые тучи зацепились за скалистые отроги гор и не желали с них слезать. Казалось, будто сверкание молний их раздражает. Тучи начинали глухо ворчать, эхо разносило и усиливало это ворчание, и все небо разражалось бранью и бешено плевалось от злости. Потом брань и воркотня стихали, зато начинал явственнее слышаться глухой, однообразный перестук дождевых капель.
      Вторые сутки ни на минуту не прекращался дождь. Вторые сутки люди Гарибальди месили глину, скользили на скалистых уступах, спотыкались о мокрые камни и все время ощущали под одеждой холодные струи. Близ Ренне они столкнулись с бурбонскими разведывательными отрядами. Тотчас же с обеих сторон поднялась беспорядочная и, в общем, довольно безобидная пальба. По-видимому, королевские отряды не получили приказа, как действовать в случае встречи с противником, и потому, постреляв для приличия, удалились.
      Волонтеры теперь держали под своим контролем дороги Партинико и Сан-Джузеппе. Позиция эта была тактически удачной, и, если бы королевские войска напали на гарибальдийцев именно здесь, они оказались бы в невыгодном положении. Однако Гарибальди искал еще лучшего расположения. Он посовещался со своими командирами и решил, что дорога Корлеона - Палермо еще выгоднее в военном отношении. Там можно было легко маневрировать, а главное - к этой дороге подтягивались многочисленные отряды повстанцев, которые действовали в окрестностях Палермо.
      Когда на равнину спустилась ночь и мглистое небо окончательно слилось с землей, Гарибальди повел своих людей на корлеонскую дорогу.
      К дождю прибавился туман. И без того почти непроходимое ущелье закрылось плотной серо-белой завесой. Много часов длился этот тяжелейший переход через ущелье. Бойцы выбились из сил, и даже никогда не унывающий Пучеглаз не удержался и сказал что-то о самом трудном в его жизни походе.
      Разумеется, пушки застряли где-то в пути, и с ними остались артиллеристы, которые на себе вытаскивали их из засасывающей грязи. Однако дождь, а главное, туман сослужили гарибальдийцам отличную службу: неприятель узнал о переходе волонтеров, только когда они уже находились в городе Парко.
      Головная колонна гарибальдийцев вступила в Парко, когда совсем рассвело. В колонне шли пехотинцы и ехали несколько верховых, в том числе наши друзья. Пушки должны были прибыть позже, но для них нужны укрепления, и Гарибальди сам отправился осматривать все подходящие для установки орудий пункты.
      Позиции в Парко были удобны для обороны, однако Гарибальди видел, что неприятель может воспользоваться окружающими горами, обойти его и напасть совершенно неожиданно. Между тем надо было торопиться. Розалино Пило, вождь сицилийских патриотов, уже влился со своим отрядом пиччиотти в гарибальдийское войско. Кроме того, под Палермо находились еще разрозненные партизанские группы, которые надо было собрать и присоединить к "тысяче". Революционный комитет в Палермо также ожидал от Гарибальди сигнала к действию.
      Сиртори приехал в старые казармы Парко, в которых временно расположился седьмой отряд. Был час обеда, и люди, за неимением лучшего, закусывали хлебом и сыром. Впрочем, Пучеглаз, как всегда, ухитрился разыскать в городке вдову одного из бесчисленных своих кумовьев, и та снабдила его куском мяса и даже флягой вина, которыми он и делился с Александром и Монти. Дождь прекратился, и все трое устроились на просохших каменных плитах обширного двора. Мечникова с ними не было - он отправился в сопровождении Луки и его Ирсуто побродить по живописному городку: ему хотелось сделать несколько зарисовок в альбом, а если случится, зайти в тратторию и промыслить чего-нибудь съестного для себя и для друзей.
      Сойдя с коня во дворе казармы, Сиртори тотчас увидел своими зоркими маленькими глазками всю компанию. Пучеглаз был известен ему еще в Комо, и его же награждал он медалью за бурбонского "языка".
      Лоренцо тоже заметил полковника и почтительно поднялся ему навстречу.
      - Тебя-то мне и надо, - отрывисто сказал ему Сиртори. - Ты ведь старый, опытный боец. Хочешь заработать еще одну медаль и сделать большое дело для Италии?
      - Еще бы! Кто бы от этого отказался! - отвечал, подмигивая, Пучеглаз. - А что для этого нужно?
      Сиртори отвел его в сторону:
      - Нужно пробраться в Палермо и передать письмо генерала адвокату Франческо Мерлино.
      - Ага, понимаю. Это тому, что руководит всеми повстанцами в Палермо? - спросил Лоренцо.
      Сиртори с удивлением уставился на него.
      - Ну и проныра! Все-то он пронюхает, этот Пучеглаз!
      - Синьору полковнику известно мое прозвище? - обрадовался Лоренцо. А я-то думал, что его никто, кроме наших ребят, не знает! Пусть синьор полковник не удивляется, что мне известны разные вещи. Я ведь здешний, мне половина жителей либо кумовья, либо родня. Вот и я соображаю, что к чему.
      - Значит, соображаешь, что Мерлино должен в нужный час поднять своих людей и помочь нам? - сказал уже совсем доверительно Сиртори. - Подбери себе пару товарищей, лучше тоже каких-нибудь местных, из ремесленников. Мы дадим вам подходящее платье и бумаги, что вы идете, скажем, строить дом какому-нибудь палермскому купцу.
      - Флоридо Матеучи собирался строить дом, когда я был здесь в последний раз, - подсказал Пучеглаз.
      - Отлично. Впишем в бумаги твоего Матеучи, - согласился Сиртори. - А кого ты возьмешь в товарищи?
      - В товарищи? - Пучеглаз подумал, оглянулся. - Вон там сидят мои друзья, синьор полковник, все хорошие люди. Один вон, бородатый, - это Монти Марко. Он тоже сицилиец, как и я. Вот его бы я взял. Можно мне поговорить с ним?
      - А ручаешься за него? - спросил Сиртори.
      - Как за самого себя, - твердо отвечал Пучеглаз.
      - Тогда скажи ему, - позволил полковник.
      Пучеглаз подошел к Монти и принялся ему что-то шептать. Александр, который давно наблюдал за его беседой с полковником Сиртори, беспокойно поднялся.
      - Что там такое, Лоренцо? - спросил он. - Что случилось?
      - Сейчас, сейчас, - повернулся к нему Пучеглаз. - Ну, так как же. Марко, идешь или нет? - обратился он к Монти.
      - Иду, конечно! - отвечал тот.
      Александр увидел, как вспыхнуло его лицо, какой радостью заблестели глаза. Он догадался.
      - Вы куда-то отправляетесь, Лоренцо? - спросил он, и голос его задрожал. - Вдвоем? Без меня?
      - Сейчас, сейчас, - заторопился Пучеглаз. - Одну минутку, синьор Алессандро.
      Он подбежал к Сиртори:
      - Монти согласен идти. Но есть тут одна загвоздка, синьор полковник. Нас тут пятеро друзей. И мы, как начали вместе наш поход, так не расстаемся. Нельзя ли нам идти всем вместе?
      - Пятеро - это слишком много, - покачал головой Сиртори. - Самое большое - трое. Иначе все дело провалится. А кого еще ты хотел бы взять?
      - А вон того, молодого, - отвечал Пучеглаз, указывая на Александра. Правда, он новичок, но очень смелый. Помните, синьор полковник, это он у Калатафими взобрался на батарею и сшиб офицера-бурбонца.
      - Как же, помню, - сказал Сиртори, приглядываясь к Есипову.
      Он подозвал его к себе.
      - Кажется, русский студент? - обратился он к Александру. - Предстоит опасная вылазка в расположение неприятеля. Короче говоря, надо пробраться в Палермо и передать там нашим людям поручение генерала. Вот он, - Сиртори показал на Пучеглаза, - хлопочет за тебя. Хочешь идти третьим?
      Александр радостно вспыхнул, так же как Монти. "Вот оно, то большое дело, о котором я столько мечтал! И в Палермо!" Он с минуту молчал и только с восторгом смотрел на полковника.
      - Так согласен? - снова спросил тот, хотя был уверен в ответе - такое красноречивое лицо было у юноши.
      - Согласен, разумеется, согласен! - выговорил наконец Александр. Только... - Он замялся. - Синьор полковник, мой друг, капитан Мечников, тоже, наверное, захочет участвовать в этом деле. Нельзя ли взять и его? Он сейчас должен вернуться сюда, и я просил бы вас...
      - Капитан Мечников получает другое задание от генерала, - сказал Сиртори. - Когда я был у Гарибальди, он при мне распорядился вызвать твоего друга.
      - Другое задание? - растерянно повторил Александр. - Значит, мы не будем вместе?
      Что-то в его голосе тронуло сурового аскета Сиртори.
      - Тогда, может, ты тоже останешься? Не пойдешь в Палермо? - спросил он. - Мы легко найдем на твое место охотников.
      - О нет, нет, что вы, что вы! - испугался Александр. - Я пойду! Я непременно пойду с ними, - кивнул он на Пучеглаза и Монти. - Они ведь тоже мои друзья.
      - Тогда через два часа приходите все трое, я дам вам бумаги и одежду, - сказал Сиртори.
      Пучеглаз подвел ему коня, Сиртори вскочил в седло и ускакал - прямой, бледный, решительный священник-солдат.
      Пока во дворе казармы шел весь этот разговор, Мечников, пристроив с помощью Луки походный этюдник, рисовал у маленького фонтанчика двух абруццких девушек. Девушки конфузились, кокетливо прикрывались черными шалями, задирали Луку и его лохматого Ирсуто, и все было мирным и безмятежным в этом уголке зеленого городка до той минуты, пока не прибежал от Биксио запыхавшийся посланный.
      - Синьор уффициале, вас требует генерал!
      Лука, на ходу складывая этюдник, побежал с Ирсуто за Мечниковым, который шагал буквально семимильными шагами. В штабном домике, куда их привел посланный, оказался не Гарибальди, а Биксио. Он тотчас принял Мечникова.
      - Генералу известно, что у Комо вы участвовали в строительстве укреплений, - сказал он Льву. - У нас очень мало людей, знакомых с этим делом. Генерал надеется на вас. Вы показали себя большим другом Италии и храбро дрались за нее. Мы дадим вам абруццких крестьян. Надо срочно построить несколько брустверов, рвов, баррикад. Займитесь этим тотчас. Все нужные указания вам дадут. - Тут он заметил Луку, который примостился с Ирсуто прямо на полу и не сводил с него глаз.
      - Это ваш ординанца? Держите его при себе. Он может пригодиться для связи. Там, где не пройдет иной раз взрослый, пройдет мальчишка. Обстановка усложняется, предупреждаю вас.
      Мечников прямо из штаба отправился в казарму седьмого отряда. У него была еще смутная надежда забрать с собой Александра, Пучеглаза и Монти. Но, придя в казарму, он узнал, что трое друзей куда-то спешно отправились по приказу полковника Сиртори, что сам полковник был здесь и долго с ними разговаривал. Льву стало не по себе. Безотчетная тревога не давала ему ни на чем сосредоточиться. А тут еще Лука то и дело приставал к нему с вопросами.
      - А синьор Алессандро поедет с нами? А Ирсуто мы возьмем? А мы скоро отправимся? А далеко это? А бурбонцы на нас там не нападут?
      Наконец раздраженный Мечников велел ему замолчать. Вдруг Лука закричал:
      - А вот и наши возвращаются!
      В самом деле, во двор казармы входили трое друзей. У каждого под мышкой был большой сверток с полной одеждой местных ремесленников: беретом, длинной блузой и бархатными штанами. Все трое были возбуждены и страшно торопились: приказано было выйти из города непременно днем и вполне открыто.
      Александр, увидев Мечникова, бросился к нему:
      - Левушка, мы отправляемся, и знаешь куда - в Палермо! - Он наскоро рассказал, зачем они идут в столицу Сицилии. - Мы хотели, чтоб и ты и Лука шли с нами, но Сиртори сказал, что Гарибальди уже поручил тебе другое дело. Это правда?
      - Правда, - сказал Лев, хмурясь. - Иду строить укрепления, хотя, честно говоря, мало что в этом смыслю. Но если Гарибальди говорит, что это нужно... Послушай, - перебил он сам себя, - неужто ты не пойдешь со мной? Ведь стоит только сказать Сиртори.
      - Да нет же, Левушка, как ты не понимаешь, ведь я иду в Палермо, опять принялся объяснять Александр, не замечая, как это сердит Мечникова. - Мы же ненадолго разлучаемся. Увидимся в Палермо. И ты непременно должен в это время записывать все-все, что случится с тобой и вокруг тебя, чтобы я после мог прочитать. И про меня напиши, как мы сидели под плащом, - улыбнулся Александр. - Будешь писать свои записки? Обещаешь?
      Лев чувствовал и досаду, и странное стеснение в сердце.
      - Писать записки буду, но о тебе нарочно не скажу ни слова, - сказал он, и Есипов не понял, говорит он шутя или серьезно.
      А Лев смотрел на радостного, розового от волнения мальчика, который стал ему братом, и где-то глубоко внутри шевелилась беспокойная мысль: "Не надо бы нам расставаться. Не было бы худа".
      38. НА УКРЕПЛЕНИЯХ
      (Из записок Льва Мечникова)
      Едва садилось солнце, я брал с собою по несколько человек абруццев с лопатами и топорами, и мы отправлялись в сторону от шоссе разыскивать все бывшие там проселочные дороги, и те из них, по которым можно было бы провезти пушки или пройти конным отрядам, мы перерезывали рвами, ставили там рогатки и всякого рода баррикады. Часто нам приходилось забираться очень близко к неприятельским аванпостам. Иногда мы даже слышали разговоры в бурбонском лагере, и разговоры почти всегда происходили на немецком языке. Поросшая густым кустарником местность благоприятствовала нам, а благодаря неисправности аванпостной службы в королевском войске мы были вне всякой опасности. Три или четыре дня кряду продолжались наши вечерние экскурсии. Мы изрезали все дороги и тропинки. Возвращаясь, я вздумал забраться несколько в чащу, в сторону от дороги. Я шел со всевозможною осторожностью, медленно ступая и держа саблю под мышкой. Работники, притаив дыхание, пробирались за мною. Вдруг раздалось несколько выстрелов, и пули прожужжали над нашими головами. Испуганные абруццы согнулись в три погибели и повернули назад с намерением выбраться на дорогу. Они, конечно, поступили очень нерасчетливо. За нами могла быть погоня, а в кустах спрятаться было несравненно легче, нежели на ровной дороге, убежать же от конной погони нечего было и надеяться. Уговаривать их и объяснять им все это было некогда, а одному оставаться было слишком невыгодно, и я отправился вслед за ними. Они бежали так быстро, что угнаться за ними я не мог. Погони, однако, никакой не оказалось, но, едва мы прошли или, правильнее, пробежали несколько шагов, снова раздались выстрелы, и несколько пуль впереди нас взбороздили землю почти у нас под ногами. Очевидно, невдалеке был поставлен пикет, состоявший, насколько можно было судить по выстрелам, из пяти или шести человек. Если б их было больше, они непременно вышли бы помешать нам работать. Сообразив все это, я увидел, что опасности особенной не было, и старался объяснить это работникам, которые при выстрелах повалились все на землю. "Странное это дело, подумаешь, - проговорил, вставая, несколько сконфуженный бритый детина лет тридцати с плутовской физиономией. - Ведь летит она, проклятая, словно жук или комар какой, а ведь так сердце и ёкнет, как услышишь этот мерзкий визг".
      Бурбонцы не сочли нужным беспокоить наше дальнейшее путешествие. После нескольких минут скорой ходьбы мы выбрались наконец на большую дорогу. Тут нашими стараниями была воздвигнута баррикада, которая служила нам самым передовым пунктом.
      Баррикада была сооружена из материала, какой попадался под руку.
      Я хотел воспользоваться оставшимся свободным временем и распорядился немедленно об окончании баррикады. Работники, довольные счастливым исходом нашего последнего предприятия, весело принялись за дело, припевая свои народные горные напевы. Сицилийский полковник Коррао сидел на барабане. Возле него живописной группой расположились несколько солдат и офицеров его батальона и вели оживленный разговор.
      Я присоединился к ним. В стороне солдаты лежали на солнце у сложенных в кучки ружей. Гремели пушки. Их сухой, отрывочный гул раздавался странным диссонансом среди местности, которая казалась созданною для сцен иного рода. Молодой медик с черною бородкой живописно стоял, опершись на щегольской карабин. Новая красная рубашка с широкими складками облегала его могучую грудь и плечи. В выговоре легко было узнать венецианца. Он с жаром рассказывал о своем побеге из Виченцы, где его принуждали вступить медиком в австрийское войско. Каждое его слово дышало пылкостью молодости.
      Внезапно из города приехали две извозчичьи коляски, остановились невдалеке, и из них вышли несколько человек в красных рубашках. "Да здравствует генерал!" - раздалось повсюду, и не было никакой возможности удержать работников на местах. Гарибальди шел впереди группы офицеров. Он был в своем обыкновенном костюме. Полинявшая красная рубаха, узкие серые панталоны раструбом книзу и худые нечищенные сапоги. Венгерская черная шапочка была надвинута на самые брови.
      Видно было, что он не в духе. Голова была опущена на грудь, и брови нахмурены. Он подошел к начатым работам, влез на парапет, посмотрел во все стороны и молча пошел дальше. Работники кидали шапки вверх и восторженно кричали: "Вива!" Он, казалось, ничего не слышал. Вдруг, откуда ни возьмись, дон Доменико, руководитель абруццев, бежит вприпрыжку, застегивая сюртук. Он догнал Гарибальди, забежал вперед, стал на одно колено и, поймав его правую руку, поцеловал ее в экстазе. "Io baccio quella destra, - сказал он торжественно, - che porto il glorioso alloro di liberta nel mio paese". ("Я целую десницу, принесшую славный лавр свободы в мое отечество".) Абруццы неистово рукоплескали и кричали: "Вива!" Гарибальди, кажется, было очень неловко: он скорыми шагами пошел вперед и ловко вскарабкался на крутой холм. "Генерал очень озабочен сегодня", сказал мне один из сопутствовавших ему офицеров и поспешил вдогонку за ним.
      - Досадно, что я не взял с собою своего сынишку. Кто знает, придется ли ему увидать этого удивительного человека, - сказал дон Доменико, утирая рукавом свои глаза.
      * * *
      Вот и еще одно происшествие. По дороге пробирались две фигуры, вида которых нельзя было различить. Несколько солдат с заряженными ружьями выбежали вперед.
      - Picciotto! - флегматически заметил Коррао. - Не пожалей глотки, закричи им, чтоб прямо шли сюда.
      - Ну, а как они в сторону - да тягу? - возразил толстый часовой с отвисшими рукавами рубахи, что еще больше придавало ему вид пульчинеля, которого и без того напоминала вся его фигура.
      - А если они в сторону - да тягу, - повторил полковник, - то пошли им на дорогу по золотнику свинца на брата и увидишь, что они недалеко уйдут с этой ношею.
      Шедшие приостановились. Один из них упал на колени. Солдаты прицелились в них и махали им, чтоб они шли вперед, те, однако, не двигались с места.
      - Gigillo! Малый! - крикнул полковник своему денщику. - Возьми моего жеребца да лети во всю прыть и приведи сюда этих двух животных. Sara qualche spia. Верно, шпион, - прибавил он, обратясь к нам.
      Прохожих привели. Один - худой, загорелый, в одежде мужика, другой мальчик лет восемнадцати, одетый по-городскому, с полным лицом, бледным от страха. Его черные волосы были сильно припомажены и щегольски причесаны, с английским пробором на затылке. Оба дрожали от страха и судорожно повторяли: "Viva l'Italia... Siamo tutti fratelli... Nonci fatte danno..." "Да здравствует Италия... Мы все братья... Не делайте нам зла..."
      - Зла вам никто делать не намерен, - грозно сказал им Коррао. - А вы рассказывайте, что вы тут таскаетесь? Да, чур, не лгать, а то добра не будет!
      Мальчик приободрился первый. Он рассказал, что у него семейство в Капуе, что несколько дней назад, сильно опасаясь за участь своих родных, он решился отправиться в осаждаемый город. Через наши аванпосты он прошел благополучно и обратился к генералу, командовавшему неприятельской передовой линией. Там ему выдали позволение отправиться в город. Но едва он явился, его схватили, начали издеваться над ним, били и потащили в каземат, грозя расстрелять его на следующий день как изменника и шпиона. В каземате продержали его двое суток без пищи и наконец сегодня выпустили его оттуда, вывели за передовую линию и прогнали.
      Контадин (крестьянин) сказал, что он из одной близкой деревни, что сын его отправился с возами, и, не имея с тех пор ни о нем, ни о возах никаких известий, он отправился сам на розыски, что он пробрался чащей и проселками, не встречая нигде бурбонских солдат, и вблизи нашей баррикады вышел на дорогу, где и встретил теперешнего своего товарища. До этого он никогда его не встречал и даже еще не успел перемолвиться с ним ни словом.
      Приступили к обыску. У контадина нашли письменное дозволение перейти через бурбонскую линию, теперь и обратно, кошелек с медными деньгами и образ мадонны в оправе из фольги. Коррао собственноручно снял оправу с образка и, обшарив его весь, не нашел ни клочка бумаги и ничего компрометирующего. "Клянись на этой мадонне, что ты сказал чистую правду!" - сказал он ему. Контадин молчал и дрожал. Его долго уговаривали, и наконец он дрожащим голосом объявил, что прокрался не проселками, а прошел через аванпосты, на что выхлопотал разрешение у бурбонского генерала. Он прибавил, что утаил это, боясь, что его расстреляют, но что остальное чистая правда и в том он клянется мадонной и святым Януарием. Он прибавил еще, что в неприятельском лагере, выдавая ему разрешение, вместе с тем приказывали непременно возвратиться, как только он окончит свое дело.
      У мальчика найдено было несколько записных книжек и других карманных вещей, кошелек с несколькими золотыми и в бумажнике тоже разрешение возвратиться, явно противоречившее всему им сказанному. Кроме того, нашлось несколько лоскутков бумаги, вырезанных в виде кругов и разрезанных потом на части.