Вошел Агюйяр, карауливший лошадей.
      - Генерал, пора. Светает.
      Кое-кто из старух закрестился, увидя черного человека, но Гарибальди сказал, что Агюйяр его старый и верный друг, с которым он проделал немало походов, и к негру отовсюду потянулись руки. Все наперебой приглашали его выпить кофе, посидеть. Однако пора было отправляться в лагерь.
      Снова благословения, горячие напутствия, благодарности. На прощание Лючия поцеловала свою крестницу, заглянула в перламутровые глазки: встретит ли она когда-нибудь еще эту девочку? И когда это будет? Может, Лючия сама уже будет тогда старухой. Вот если бы жив был Алессандро, ее любимый, они вместе приехали бы когда-нибудь в свободную, счастливую Сицилию и Лючия повела бы его сюда, в этот дом, посмотреть на крестницу. И она рассказала бы ему об этой ночи...
      Но тут так замерло и больно защемило сердце, что додумать до конца было уже невмоготу. Стараясь сдержать слезы, она поспешно вышла и взобралась на своего коня. Гарибальди и Агюйяр ожидали ее. Тресини держал ей стремя. Он был уже в полном походном снаряжении, со старинным кремневым ружьем за плечами.
      - Это ружье еще повоюет за Италию, - сказал он, поймав взгляд Лючии.
      Тресини оставался в селении поджидать нескольких соседей, которые тоже должны были присоединиться к Галубардо. Приехав ночью в крестьянский дом, на крестины, Гарибальди завоевал много сердец и много новых бойцов.
      Уже таяли звезды и светлело небо над горами. Чуть тянуло ветерком, но росы не было, и день снова обещал безжалостный зной. Гарибальди тихонько разговаривал с Агюйяром, лошади осторожно переступали по камням, подымаясь в гору, и всадники слегка покачивались в седлах. Лючию начинало убаюкивать это покачивание, как вдруг рука Агюйяра взяла у нее повод. Лошади остановились.
      - Генерал, кто-то едет за нами, - сказал негр.
      Гарибальди прислушался.
      - Две лошади, - определил он. - На одной всадник, другая - на поводу.
      Только Лючия все еще ничего не различала в тишине ночи, хоть и старалась услышать перестук копыт. Она начинала уже думать, что ей все это снится, когда сзади раздалось ржание коня. Ему ответила лошадь Агюйяра. И почти тотчас же у лошадиных ног завертелось, запрыгало, грозно зарычало что-то лохматое и неистовое.
      - Ирсуто, ко мне! Сюда, Ирсуто! - закричал испуганный мальчишеский голос.
      Услышав этот голос, Лючия чуть не упала с лошади.
      - Ирсуто? Лука Скабиони! Лука, это ты? Ты жив?! - завопила она, совсем забыв о присутствии Гарибальди и Агюйяра. - Сюда, сюда, скорее, скорее!
      Затрещали, зашелестели ветки, и перед тремя всадниками вырос рыжий конь, на котором как-то боком примостился мальчишка в красной гарибальдийской рубашке, слишком большом кепи и лакированных ботинках на босу ногу. В руке он держал обнаженную саблю, и сабля так трепыхалась и выписывала такие кренделя и зигзаги, что всякий тотчас бы догадался: мальчишка напуган до полусмерти. За рыжим конем следовал на поводу еще один конь - горбатенький и такой же лохматый, как Ирсуто.
      - Кто... кто меня зовет? - заикаясь, пробормотал Лука. - Кто вы такие?
      - Это я, Лючия. Узнаешь меня? Лука, говори скорей, где твои офицеры? Живы они? Не ранены? - Дрожа, она ждала ответа.
      Лука всмотрелся в нее и с явным облегчением опустил саблю.
      - Да это, никак, синьорина Лючия! - радостно сказал он. - А я-то еду и слышу вдруг - кто-то меня зовет тоненьким-претоненьким голоском: "Лука Скабиони! А Лука Скабиони"! Ну, думаю, кому здесь ночью, в горах, да еще посреди самых колючек меня звать? Ясно - нечистый. Попался, думаю, ему самому в лапы. Конечно, взяла меня дрожь, еду, а сам молитвы читаю, все, какие помню. И святому Джузеппе, и святому Джованни, и святой Прасковии, и святому Евстафию.
      - Да погоди ты со своими молитвами! - вырвалось у Лючии. - Скажи мне хоть одно словечко про синьора Алессандро... Цел он? Не убили его?
      - Синьор Алессандро? - повторил Лука. - Вы хотите знать про синьора Алессандро? - Тут он разглядел Гарибальди и кубарем скатился с коня. Святая мадонна! Сам генерал здесь! А я-то не вижу! - Он с обожанием глядел на Гарибальди.
      - Скабиони Лука! Синьорина задала тебе вопрос. Почему ты не отвечаешь? - спросил Гарибальди, в свою очередь разглядывая бравую маленькую фигурку.
      - Вопрос? Какой вопрос? - растерялся Лука. - Ах да, про синьора Алессандро... Так он же в лагере. Мы с Ирсуто как раз ведем туда лошадей для него и для синьора Леоне. Лошади-то во время боя оставались внизу, и я их стерег, как мне было приказано, а потом, как услышал я, что наверху стреляют, так мне просто невмоготу стало сидеть и ждать, пока наши там дерутся. Ну, я и поручил Ирсуто караулить лошадей, и он их отлично стерег до самой ночи, - тараторил Лука, не замечая, что Лючия склонилась на шею своей лошади и то ли плачет, то ли смеется от радости.
      - Вот видишь, я говорил тебе, дочурка, что твой герой жив и найдется, - обратился к ней Гарибальди. - А ты мне не хотела верить и плакала так, что разрывалось сердце.
      Лючия радовалась про себя, что еще темно и не видно ее пылающих щек. Гарибальди теперь тоже знал ее тайну.
      - Вот вернемся в лагерь, и я вызову его к себе, - продолжал генерал, - ведь ему еще не выдана его медаль...
      - Его не придется и вызывать, - вмешался Лука. - Мои синьоры уффициале давно ждут генерала... Теперь ты можешь не бояться своего Датто, - шепнул он Лючии, не замечая, что обращается к ней на "ты". - Он тебе ничего уж не сделает. Мы его вывели на чистую воду!
      - Что? - не расслышала Лючия.
      Но ее перебил Гарибальди.
      - Ты сказал, мальчик, что офицеры ждут меня? - спросил он удивленно. - Им нужен именно я? И срочно?
      Лукашка кивнул и весь раздулся от собственной важности.
      - Они ждут генерала, чтобы показать ему бумаги, которые мы все вместе нашли в пещере францисканца. Это здесь, неподалеку в горах, есть такая пещера, - прибавил он в виде пояснения. - Очень важные бумаги.
      Он шепотом рассказал Лючии, как и когда Датто был уличен в измене. Однако девушка была так поглощена счастливой новостью - нашелся ее Алессандро, что ее почти не тронуло разоблачение Датто.
      - Недаром я никогда ему не верила, - только и сказала она Луке.
      Гарибальди между тем оглядывал нелепую маленькую фигурку в лакированных ботинках и кепи, сползавшем на самый нос. Выдумывает мальчишка, играет в какую-то фантастическую игру или за его словами кроется в самом деле что-то серьезное? "Бумаги, найденные в пещере Францисканца". Бог мой! Это звучит, как читанные давно, еще в детстве, дешевые авантюрные романы! Однако он сказал Агюйяру:
      - В путь, Агюйяр! И поторопи лошадей. Нас ждут.
      * * *
      Через час в палатке Гарибальди происходило нечто вроде секретного совещания. Кроме самого Гарибальди, на постланных прямо на землю плащах сидели Сиртори, сухой, бледный, с хмурым взглядом маленьких глаз, и двое русских, тоже очень бледных от бессонной и тревожной ночи. Сиртори коротко доложил о находках в пещере и передал генералу бумаги. Потом повернулся к Мечникову:
      - Подробности доложишь ты.
      Мечников немного замялся.
      - Расскажи все, - отчеканил Сиртори. - Генерал должен знать, кто находился рядом с ним.
      Так впервые было произнесено имя Датто, впервые были перечислены все уличающие факты: сигналы в тумане и встреча с Лукой, поведение Датто на телеграфе, разговор Датто с бурбонским офицером на батарее и его исчезновение в пещере. И, наконец, донесения. Гарибальди слушал, поникнув головой. Для него это свидетельство измены было хуже любого поражения. Потом, засветив фонарь, он тщательно просмотрел и прочитал все, что офицеры принесли с собой. Александр и Лев видели глубокую морщину, прорезавшую красивый гладкий лоб Гарибальди, его сразу осунувшееся, постаревшее лицо.
      - У меня есть докладные записки, писанные рукой Энрико Датто, - глухо сказал он, отрываясь от чтения. - Можно, разумеется, взглянуть, сличить. Он вздохнул.
      Три офицера понимали, как мучительно было Гарибальди доставать эти записки из походной шкатулки, какого труда ему стоило развернуть их и положить рядом с найденными бумагами. А перед Гарибальди внезапно промелькнуло воспоминание о недавних крестинах. Глаза молодой матери... Такое радостное, полное глубокого значения начало ночи, и такой обескураживающий, страшный конец! Там - преданность, любовь, самоотверженность, здесь - низкое предательство, измена, злоба.
      Он брезгливым жестом отодвинул от себя бумаги.
      - Не знаю, - сказал он так же глухо. - Я не знаток в таких делах и плохо разбираюсь в почерках. По-моему, и похоже и не похоже. Некоторые буквы и цифры как будто писаны одним и тем же человеком, а другие сильно отличаются...
      - Генерал, не можешь ли припомнить, какой рукой писал Датто тебе записки? - спросил Сиртори.
      Гарибальди долго молчал, припоминая.
      - Кажется, правой, - сказал он наконец. - Впрочем, я вспоминаю, он как-то говорил мне, что он левша и поэтому хорошо пишет и левой рукой.
      - Что ж, вот и объяснение, - решительно сказал Сиртори. - Тебе он писал правой рукой, а Ланди и Манискалько - левой. Вот почему почерк и похож и не похож.
      Гарибальди побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки.
      - Предатель будет наказан, - сказал он сквозь зубы. - Позвать его ко мне.
      Агюйяр отправился передавать приказание. Офицеры поднялись было, чтоб уйти.
      - Останьтесь, - сказал им Гарибальди. - Вы будете свидетелями этого суда.
      Все снова сели на свои плащи. Сиртори подперся рукой, сделал вид, что дремлет. Александр и Лев с невольным чувством жалости наблюдали за Гарибальди. Минуты тянулись, как долгие часы. Наконец появился запыхавшийся Агюйяр.
      - Генерал, его нигде не могут найти, - доложил он.
      Мечников и Александр быстро переглянулись. Обоим одновременно пришла одна и та же догадка.
      - Ну что ж, этим бегством он сам признал свою измену, - сказал, кривясь, Сиртори. - Если до сих пор и оставались какие-то сомнения, то сейчас уже все они исчезли.
      - Отчего ты не арестовал его? - обратился к нему Гарибальди. - Ведь у тебя в руках были все улики.
      - Именно потому, что и я и эти офицеры, - Сиртори кивнул на русских, - еще не были окончательно уверены, что Датто - предатель. И потом, я знал, что такие дела ты всегда решаешь сам, - прибавил он.
      Мечников попросил разрешения сказать что-то.
      - Мы видели Энрико Датто, когда направлялись к вам, генерал, - начал он. - Мы очень торопились и не успели даже почиститься после нашего похода в пещеру. Там, в пещере, очень заметная, особого цвета, красная глина. Датто видел нас и видел на нас следы этой глины. Видимо, он догадался, что мы были в пещере, и понял, зачем идем к вам.
      - Все равно, рано или поздно он будет наказан, - повторил уже с полным самообладанием Гарибальди.
      35. ЗАКОЛДОВАННАЯ РУБАШКА
      "Государь! Вопль "помогите", раздавшийся в Сицилии, тронул мое сердце и сердца нескольких сот моих прежних солдат. Я не советовал моим братьям в Сицилии поднимать восстание; но с тех пор как они возмутились во имя представляемого Вами итальянского единства против постыднейшей тирании нашего времени, я не задумался стать во главе экспедиции. Если мы победим, я надеюсь, что Италия и Европа не забудут, что это предприятие было внушено самым великодушным порывом патриотизма. Если мы будем победителями, мне достанется слава украсить Вашу корону новою и, может быть, наиболее ценною из ее жемчужин, с тем единственным, однако, условием, что Вы никогда не позволите своим советникам передать ее чужестранцам, как было поступлено с моим родным городом".
      Так писал королю Виктору-Эммануилу Гарибальди. Он помнил, что совсем недавно король и его министр Кавур отдали Франции его родной город Ниццу.
      Теперь, после сражения у Калатафими, Гарибальди понимал, что к его словам будут прислушиваться не только в Италии, но и во всей Европе. Он был победителем. Генерал Ланди со своими войсками оставил Калатафими и бежал в Палермо, Франциск II был в полной растерянности: он не ожидал такого поражения. Теперь он видел, что его господству в Сицилии приходит конец.
      Среди бурбонских солдат ходили легенды о Гарибальди и его "заколдованной" красной рубахе. Находились очевидцы, которые рассказывали, как Гарибальди невредимо стоял против жерла пушки, извергающей огонь. Другие якобы сами были свидетелями, как пятьдесят стрелков выпустили в него пули из пятидесяти ружей, однако ни одна пуля его не тронула, потому что он был в своей красной рубашке. Говорили, что в Америке некий вождь черного племени, которому Гарибальди спас жизнь, подарил "пирату" заговоренную рубашку, а после Гарибальди нарочно одел в такие же рубашки все свое войско. Да мало ли какие еще россказни ходили в напуганной до полусмерти и озлобленной от неудач бурбонской армии.
      Отступая, армия эта зверствовала и бесчинствовала: солдаты короля хотели оставить после себя опустошенную и окровавленную Сицилию. "Все равно нас отсюда выпихивают, так дадим им жару напоследок", - сказал Ланди, и солдаты его грабили, поджигали целые селения и убивали ни в чем не повинных жителей.
      От пришедшего в "тысячу" земляка Монти узнал, что бурбонцы вырезали всю семью его брата, а самого брата повесили посреди селения.
      - За что? - наивно спросил Марко.
      Волонтер пожал плечами.
      - Болтали, будто они нашли в доме спичечную коробку, на которой был намалеван Галубардо. Да это все пустое. Им просто надо нас истребить, пока они еще здесь.
      - Я понял, - сказал Марко.
      С этой минуты прежний Монти исчез. Ни Пучеглаз, ни Лука, ни русские не узнавали своего тихого, кроткого товарища. Нетерпеливый, лютый, неукротимый мститель - вот кем стал теперь Марко. Семнадцатого мая, то есть через пять дней после высадки на остров, Гарибальди со своим войском вышел из Калатафими на Палермо. Это было неслыханно быстрое передвижение, победное шествие. Но Монти и другим сицилийцам оно казалось невыносимо медленным. Они рвались в бой, они рвались отомстить за все, что видели на своем пути.
      А видели они сожженные селения, изуродованные трупы мирных жителей, измученных детишек, задушенных женщин. У, какая ненависть кипела в гарибальдийцах! Силы их, их мужество будто удесятерились при виде мучений собственного народа. "Тысяча" скрежетала зубами при упоминании о королевских войсках и только и мечтала поскорее расплатиться с ними в решающем сражении.
      Теперь почти в каждом селении на пути гарибальдийцы хоронили убитых, вытаскивали из-под развалин еще живых и старались успокоить тех, кто уцелел от расправы.
      Но были в гарибальдийском войске три человека, едва вышедшие из детства, которые бесконечно страдали от вида крови, пожарищ и трупов. Сразу, без всякого перехода, эти трое очутились в безжалостном, залитом кровью мире, и это их потрясло, внушило им ужас и отвращение.
      Александр Есипов завидовал Мечникову, который твердо и умело распоряжался работами на пожарах, утешал взрослых, пристраивал осиротевших, бездомных ребятишек. Лев был старше, опытнее, закаленнее. Александр же места себе не находил с тех пор, как наткнулся однажды на трупик девочки с прелестной кудрявой головкой, почти отделенной от туловища ударом ножа. Девочка лежала у стены полусгоревшего дома, высоко вскинув руки, будто собираясь лететь. Прищуренные глаза придавали ее лицу очень гордое выражение. Александр долго стоял над девочкой, ноги его точно свинцом налились, а в голове билась одна и та же фраза без конца и начала: "Как же это? Ах, ну как же это?!"
      Опомнился он, только когда кто-то прикоснулся к нему. Это была Лючия. Она тоже смотрела на девочку и всхлипывала.
      Так, стонущую, дрожащую, Александр довел ее до полуразрушенного дома, где остановился Гарибальди, и сдал с рук на руки Агюйяру. И только тут, расставаясь, заметил, как осунулась и повзрослела девушка, как заострились и печально поникли плечи под красной гарибальдийской рубашкой. Александр вдруг почувствовал жалость и нежность. Гарибальди, сам Гарибальди опекал эту девушку и намеревался при первой возможности отправить ее к отцу в Геную, Гарибальди поручил ее заботам Агюйяра, верного и внимательного. Но даже и Гарибальди, занятый своими сражениями, борьбой, переброской своих волонтеров, не мог уберечь Лючию от мучительных, ранящих душу впечатлений войны. Да и события развивались так стремительно, так ждали гарибальдийцев в каждом здешнем доме, так нужно было торопиться, что о Лючии все как-то позабыли: не до того было. И вот потерянное юное существо теперь стонало и тихонько жаловалось и припадало к плечу Александра, ища у него единственную верную поддержку.
      Долго не мог заснуть в эту ночь Александр, помещенный вместе с друзьями в уцелевший винный подвал. Он благодарил судьбу за то, что "Ангел-Воитель" далеко и не видит того, что привелось видеть ему и Лючии. "Какое счастье, что она избавлена от этих ужасов, что никогда не узнает про зарезанную девочку!" И спокойное, освещенное улыбкой любимое лицо выплывало из темноты и на миг вытесняло мертвое личико девочки, давало отдых, блаженную передышку горящей голове.
      И третий из этого юного братства - Лука Скабиони, римский пастушок, тоже сильно изменился за последние дни. Он почти совсем потерял резвость языка и молча ехал за спиной Александра на Коньке-Горбунке. Когда он видел что-нибудь страшное, глаза его выражали скорбное удивление. Луке уже не казалось теперь, что война - великолепная, увлекательнейшая игра, где ничего не стоит совершать подвиги и получать ордена и награды. Как и вся "тысяча", мальчик продолжал рваться в бой, мечтать о победе, но уже не ради игры и приключений, а чтобы навсегда прогнать из родной страны врагов.
      Гарибальди понимал общее настроение и вел своих людей почти без отдыха. Мелькали города, селения, отдельные хижины, дымились свежие пожарища. Город Партинико, который еще до прихода гарибальдийцев восстал против бурбонцев, был весь в развалинах. Уцелевшие от казней и боев жители влились в "тысячу". Блестящая победа у Калатафими воодушевляла бойцов Гарибальди, они были уверены, что и дальше их ждет победный путь. Однако обладатель "заколдованной рубашки" был дальновиднее и трезвее смотрел на положение вещей. Гарибальди понимал, что одолеть многочисленную, отлично вооруженную королевскую армию будет не так-то просто.
      Чертежи и планы, которые принесли из пещеры Францисканца Александр и Мечников, оказались при ближайшем рассмотрении чертежами укреплений, которые бурбонцы возвели в Палермо и на подходах к столице Сицилии. Розалино Пило и другие вожди партизанских отрядов сообщали:
      "В Палермо около двадцати тысяч отборного войска под командой Ланца и Боско. Сильная артиллерия. В порту стоят наготове военные корабли, которые будут держать под обстрелом все главные подходы к городу и освещать их прожекторами".
      Ланца был новый наместник Палермо, назначенный королем специально для того, чтобы изловить и покарать "дерзкого пирата", то есть Гарибальди.
      Франциск II неистовствовал: восемь генералов, в том числе Ланди, сдавший Калатафими, были уволены, как не оправдавшие доверия своего владыки. В Палермо ввели военное положение. С наступлением сумерек все должны были оставаться по домам, всякое движение по улицам, всякие сборища запрещались. Однако даже в этих условиях в городе работал подпольный революционный комитет.
      Гарибальди знал: как только он появится у Палермо, его поддержат восставшие, у них есть спрятанное оружие, они постараются захватить казармы, крепость, дворец наместника. Но до этой минуты было еще далеко, и еще много испытаний ждало гарибальдийцев.
      36. ПОД ПЛАЩОМ
      - А телеграфные столбы на что? - спросил Лоренцо Пучеглаз.
      В ответ раздался восторженный рев всего седьмого отряда:
      - Ай да Пучеглаз! Всегда найдет выход из любого положения!
      А положение и впрямь было не из веселых. Вторые сутки тяжелой серой стеной обрушивался на гарибальдийцев дождь. Кругом - над ними и под ними была вода. Разверзлись все хляби небесные, и низкие тучи стояли неподвижно, исторгая такие потоки, что ни на ком уже не осталось ни одной сухой нитки.
      После тучных, богатых долин Алькамо и Партинико путь гарибальдийцев пошел вверх, через Боргетто к плато Ренне. Плато это, пустынное и плоское, лежит над необычайно зеленой и плодородной местностью, носящей поэтичное название "Золотая Раковина" (Конко д'Оро). И вот на Ренне "тысячу" настиг дождь. Теперь они уже и сами не могли бы сказать, что лучше - давешний зной или такой вот безнадежный, бесконечный ливень, от которого ломило суставы и начинался лихорадочный озноб во всем теле. Кругом все было голо: ни жилья, ни пастушеских шалашей, ни деревьев, чтобы наломать сучьев, разжечь костер и хоть немного обсушиться. Дороги и тропинки развезло так, что люди и лошади с трудом вытаскивали ноги и то и дело оступались в осклизлой грязи. Лошади, которые везли пушки, наконец совсем выбились из сил и стали. Тогда впряглись люди. Одни тянули лошадей, другие вытаскивали из глины застрявшие колеса. Волонтеры подбадривали себя песней, криками, но и это плохо помогало. В конце концов, чтобы облегчить лошадей, люди разобрали орудия и каждый понес на себе какую-нибудь часть. "Люди были страшно утомлены, - вспоминал после Гарибальди, - но горсть храбрецов показала себя доросшей до трудностей так же, как и до кровавых битв".
      Все мечтали хоть немного обсушиться. И тогда Пучеглазу пришло в голову: телеграфные столбы! Вот что может служить великолепным топливом!
      Сказано - сделано. И вот уже пар идет от красных гарибальдийских рубашек. Волонтеры теснятся у костров, и отсветы веселого пламени пляшут на обросших, исхудалых и загорелых до черноты лицах, на которых странно и резко сверкают зубы и белки воспаленных глаз. Люди повеселели от тепла, и хотя сверху по-прежнему льет дождь, но у костров уже слышатся шутки, и весь седьмой отряд сбежался смотреть, как Пучеглаз сушит себе платье. Лоренцо разделся почти догола и уговорил раздеться друзей. Потом он раздобыл где-то палку, развесил на ней всю одежду и начал медленно водить палкой над костром.
      - Увидите, через полчаса все будет сухое, - говорил он. - Меня такой сушке научил у Комо, когда начался период дождей, один генуэзец. Э, что здешний дождичек в сравнении с тамошними дождями! Просто щенок и мальчишка! Вот помокли бы вы там, у Комо, узнали бы, что такое настоящий дождь.
      - Ну, уж ты скажешь, - усомнился кто-то. - Хуже нынешнего дождя ничего быть не может. Гляди, я точно из реки выскочил. И табак весь промок.
      - Давай свой табак, я его тоже высушу! - не унывал Пучеглаз. - Вот разгребем здесь угольки, поставим крышку котелка, насыплем твой табак сейчас, соседушка, закуришь и повеселеешь.
      И, говоря так, Лоренцо одной рукой разгребал угли, ставил крышку котелка, высыпал табак из кожаного кошеля, а правой все водил да водил над костром палкой с навешенной на нее одеждой.
      Один только Марко Монти никак не отзывался на прибаутки и рассказы Лоренцо.
      Угрюмый, с тяжелым, одичалым взглядом, устремленным на огонь, он примостился на корточках у костра. С козырька картуза его лило, рубашка промокла насквозь, но, казалось, он ничего этого не замечал. Пучеглаз, который любил успех у публики и во что бы то ни стало хотел завоевать всеобщее внимание, наконец не выдержал и обратился прямо к Монти:
      - Эй, земляк, не вешай голову! Погляди, какой славный огонек. Поверь мне, придет и наше время. Отольются Франциску Бурбону наши слезы. Ну-ка, друг, давай свою одежду, я тебе ее высушу.
      Монти покачал головой.
      - Не надо. Ничего мне не надо, - отрывисто отвечал он. - У, проклятый дождь! Как он нас задерживает! Не будь его, мы уже давно встретились бы с бурбонцами и дали бы им попробовать на вкус наши ножи.
      - Не торопись, ты свое возьмешь, слово тебе даю, - утешал его Пучеглаз, все водя палкой над костром.
      От просыхающей одежды валил густой пар. Толстые телеграфные столбы давали сильное, высокое пламя, и людям было любо смотреть на это пламя. Они все теснее скучивались у костра, в то время как с неба на них изливались нескончаемые потоки.
      - Забирайте свое добро, пиччиотти, - командовал Пучеглаз. - И давайте следующую порцию. Чья очередь, любезные синьорины? Подходите, скидывайте ваши кружевные мантильи, красавицы!
      Желающих просушить одежду оказалось очень много. Все с шутками и со смехом начали стаскивать с себя рубашки. Однако Пучеглаз кого-то заприметил в толпе, окружившей костер, и закричал:
      - Стойте, стойте, пиччиотти! Я совсем забыл: сейчас очередь синьоров уффициале, моих начальников! Вот они уже стоят наготове. Синьор Леоне, синьор Алессандро, - обратился он к друзьям, - давайте сюда ваше платье! Нет, нет, не сомневайтесь, раздевайтесь. Сейчас вы получите теплую, сухую, под самым свежим дождем выстиранную одежду, и жизнь покажется вам прекрасной. Торопитесь, синьоры!
      - А что, может, и правда разденемся? - предложил Лев, подымая мокрое лицо к серому, безнадежному небу. - Можно будет посидеть пока под моим плащом.
      Александр с некоторым сомнением покосился на Пучеглаза, но тот уже протянул им свою палку.
      - Вешайте сюда. Все вешайте: чулки, сапоги, галстуки, шарфы, брюки, рубашки! - распоряжался он.
      И оба юноши послушно стаскивали с себя вещи, которые он называл, и нанизывали их на палку.
      И вот они уже сидят, оба голые, под широким плащом Мечникова. Плащ суконный, от него пахнет мокрой собакой, но под ним тепло. И Александру и Льву становится вдруг удивительно уютно. От костра идет нестерпимый жар, жар опаляет лицо, щеки начинают гореть, и что-то от детства есть в этом сидении у костра под плащом. Наверное, даже взрослый и насмешливый Лев это почувствовал, потому что он первый начал говорить именно о детстве, и говорить по-русски, очень тихо, чтобы слышал один только Александр:
      - У моего отца тоже был широкий-преширокий плащ и, когда я играл в путешествия, я делал из этого плаща палатку, забивался в нее и воображал, что я в девственном лесу. Потом я выходил на охоту. Я обшаривал полки на кухне и в буфетной. Мальчишкой я был очень тощий и плохо ел. Мои домашние были в отчаянии, они уговаривали меня, сулили мне сласти, если, к примеру, я съем супу. Но я почти не притрагивался к обеду. А тут, "на охоте", я сам, по собственному почину, забирал еду, как добычу охотника, в свою палатку и там в одиночестве пожирал все, что приносил. О моей игре узнали и стали потихоньку подкладывать на полки самое вкусное и питательное. Ах, какая это была отличная игра! - И Лев тихонько засмеялся у самого уха Александра. - А вы играли так, Александр? - спросил он и снова, не дождавшись ответа Есипова, засмеялся. - Нелепость какая, сидим голые под одним плащом, пять месяцев делим пищу и кров, плечо к плечу сражаемся, считаемся первыми друзьями, а говорим друг другу "вы"! Как вам это покажется?!
      Александр смущенно завозился под плащом.
      - Я полагал, вы сочтете это фамильярностью, - вымолвил он. - Ведь вы, Лев...
      - Ну, так вот: с сего знаменательного часа переходим на "ты", решительно объявил Мечников. - А возьмем Палермо, так закрепим наш брудершафт по-настоящему. Сейчас же изволь, брат, выбранить меня! потребовал он. - Да не стесняйся, не стесняйся, бранись хорошенько, как полагается, - прибавил он, заметив, что Александр как будто колеблется.
      - Ты... мерзкий насмешник, циник, ироник... - начал Александр и вдруг с внезапным порывом чмокнул Льва в щеку. - Знаешь, я очень горд и рад, что ты называешь меня другом! - закончил он.
      - Ну спасибо, - тихонько сказал очень довольный Лев. - Знаешь, хотя ты и бранишь меня циником, а я верю в людей и верю в нашу дружбу. - Ему, видимо, хотелось вернуться к давешнему разговору. - Да, ты мне еще не сказал, случалось ли тебе играть в путешествия.
      Александр покачал головой, и теплые капли с его волос упали на лицо Мечникова.
      - Нет, Левушка, не приходилось, - сказал он каким-то тусклым голосом. - Ведь у меня, по правде говоря, и детства-то не было. - Он чуть помолчал. - Ведь вы, наверное, знаете...
      - Знаешь, - тотчас же поправил его Лев.
      - Что? Ах да, ведь мы же теперь на "ты", - спохватился Александр. Он под плащом пожал руку Льва горячей рукой. - Какой же ты хороший, Левушка! Ведь за мою жизнь по-настоящему ласкова со мной была одна только няня Василиса, а гуманен - мой гувернер-швейцарец. Матери своей я не помню, а отец...
      Лев почувствовал, как при слове "отец" плечи Александра дрогнули, будто его зазнобило.
      - Ну полно, полно, брось, забудь, - поспешно заговорил он. - И бога ради, прости меня за мои никчемные воспоминания. Сам не знаю, почему вдруг такой стих нашел.
      - И прекрасно, и отлично, что нашел! - пылко возразил Александр. - Я вот тоже недавно вспоминал, как мы с тобой познакомились в Новый год у Дреминых на Васильевском. Помнишь?
      - Неужто это было только в Новый год?! - искрение удивился Мечников. - Подумать только! Всего пять месяцев с небольшим прошло, а кажется - протекли годы... Петербург, снег, студенты - как давно все это было! Ты скучаешь по России? - неожиданно спросил он.
      - Не скучаю, это не то слово, - отвечал Александр. - Я раньше не понимал, когда говорили, что у кого-то тоска по родине. А теперь иногда, как вспомню нашу псковскую деревню, запах скошенных лугов или как я катался зимой на коньках на пруду, так прямо сердце замрет... А вот есть же такие люди, как этот Датто, - задумчиво продолжал Александр. Изменник. Предатель. Что может быть страшнее! И какая страшная должна быть жизнь у такого человека, - сказал он, снова зябко подрагивая.
      - Он плохо кончит, я уверен, - отозвался Мечников. - Ах, Саша, как мне хочется записать все, что было с нами в этой экспедиции! И про Датто и про наших друзей...
      - Ну разумеется, ты непременно должен записывать все-все! - подхватил Александр. - Ты только представь себе: вот будущий историк берется написать о Гарибальди, о его походах, и вдруг находка - записки очевидца! И не просто очевидца, а очевидца просвещенного, умного, одаренного многими талантами...