Он кивнул, глядя на ее остренькую, легко краснеющую мордочку.
      - А то погодили бы, отдохнули бы у нас еще, - сказала она потупившись.
      - У вас слишком строгий дом, - усмехнулся Даня. - Я думаю, ваши хозяева не очень-то нам рады.
      Сюзанна покраснела.
      - Вы ошибаетесь, мсье. Я не могу вам объяснить, но вы очень ошибаетесь.
      А может быть, Даня и правда ошибался?
      Вот, например, сам мсье Кламье, такой суровый и замкнутый на вид, когда состоялся генеральный совет, как и куда направиться беглецам дальше, первый спокойно сказал:
      - Прежде всего, по-моему, надо позаботиться о документах для молодых людей. У них обязательно должны быть удостоверения личности. Куда бы они ни направились дальше, их непременно ждет проверка документов. Этим должен заняться ты, Марсель.
      Марсель, красивый, бледный, очень самоуверенный на вид, пожал плечами:
      - Тебе легко говорить, отец. Но как все это устроить?
      Нотариус выразительно глянул на сына:
      - Думаю, ты все и без меня сообразишь. У твоего епископа, конечно, имеются бланки епархии. Раздобыть такие бланки, парочку или немного больше, вероятно, будет нетрудно. Если не удастся достать печать, я дам свою. Всегда можно поставить оттиск так, что никто не разберет, что за печать.
      - Ого, отец, да ты, оказывается, мастер! - присвистнул Марсель. - Вот что значит... - Он не договорил, задумался. - Да, но все, что ты предлагаешь, связано с риском. Это большой риск.
      - Ничего, рискнешь. Если понадобится, рискнешь и работой, - отрезал отец.
      Марсель кивнул:
      - Попытаюсь.
      Дане показалось, что Марселю вовсе не по душе все это дело, и он про себя пожалел, что им с Павлом пришлось воспользоваться адресом кузины Паскаль: фермеры, дровосеки, словом, простые люди были куда более приветливы и дружелюбны, чем эти "полированные". И все же...
      Внезапно словно темный занавес опустился над домом нотариуса Кламье. Даня не может припомнить, когда именно он заметил, что в доме изменился "климат". Все помрачнело, замкнулось, наполнилось скрытой, но ощутимой тревогой. Даже госпожа Кламье - он это ясно помнит, - такая говорливая, живая в первые дни, внезапно затихла, потерянно бродила по дому и тревожно заглядывала в лицо сына. А Марсель почти не бывал дома, еще больше побледнел, осунулся, резко вздрагивал, когда его окликали, весь был как нерв натянутый, напряженный. Что-то грызло его, это было ясно даже Павлу, который сказал Дане:
      - Приключилось что-то со здешним пареньком. Влюбился, что ли? Или несчастье у него какое? Да и вообще у них стало здесь, как после похорон, чуешь?
      Однако делами беглецов Марсель занимался рьяно. Однажды с торжеством принес и показал им похищенные из канцелярии епископа бланки. Кажется, он сам изготовил удостоверения личности и сам приложил отцовскую печать жирно и неразборчиво. Даня превратился в уроженца Лодзи Яна Калиновского, а Павел - в выходца из города Белостока Тадеуша Сикорского. Оба новоявленных поляка - католического вероисповедания, оба - на службе у епископа Лаонского, в аббатстве города Лаон.
      - А теперь вам надо придумать приличные биографии, - сказал Марсель, хмуро обозревая свою работу. - Вдруг вас, чего доброго, станут расспрашивать, как и когда вы попали во Францию, откуда приехали, где были раньше. Сейчас гестапо стало так свирепствовать... - Неуловимая тоска промелькнула у него в голосе. Он встряхнулся: - Идем к отцу. Отец вам все придумает.
      Нотариус Кламье сидел в своем массивном дубовом кабинете тоже насупленный и мрачный. Впрочем, увидев Марселя с двумя русскими, он оживился.
      - Конечно, конечно, вы должны вызубрить назубок свои новые биографии. Даже если вас разбудят ночью (а гестаповцы всегда приходят по ночам), вы должны тут же сказать, как вас зовут, откуда и когда вы приехали во Францию и вообще кто вы такие и чем занимаетесь. Если вас задержат, одними документами не отделаетесь. Нужно все это хорошенько обдумать... Вот, скажем, если бы вы были постарше, могли бы сойти за польских солдат, прибывших в тридцать девятом году сюда из Румынии, вместе с частями Андерса. Тогда вы могли бы сказать, что в сороковом году воевали во Франции. Это было бы вполне достоверно. Но вы оба слишком молоды и поэтому...
      - Отец, я все придумал! - воскликнул Марсель. - Ведь вполне может быть, что оба они еще мальчишками рвались воевать. Вот они и сбежали из дому, присоединились к солдатам Андерса и вместе с ними попали во Францию, а здесь встретились со своими земляками. Стали постарше, и их уже не влекла, как прежде, солдатская жизнь. Поэтому земляки легко уговорили их уйти из армии и даже сами нашли для них подходящую работу. Вы что умеете делать? - обратился он к Дане. - Ну, например, столярничать можете?
      - Могу, - кивнул Даня.
      - А ваш приятель?
      - Он парикмахер по профессии, - объяснил Даня.
      - Вот и отлично! - обрадовался Марсель. - Я подговорю своего дружка Франсуа (он по происхождению поляк), чтобы подтвердил, если понадобится, что это именно он устроил вас обоих на работу в аббатство. Вы, - Марсель дотронулся до Павла, - выбриваете священникам тонзуры, понимаете?
      Даня объяснил как мог Павлу, что от него требуется.
      - Ага, на это я способный, - закивал очень довольный Павел. - Всех попов могу и стричь и брить.
      - Неплохо придумано, - одобрил Кламье. - Заставь-ка их, Марсель, вызубрить все это. Им пригодится, я уверен.
      Однако Павел начал уверять, что он уже все понял и запомнил, ему-де не к чему "зубрить". Так что к Марселю отправился один Даня. Тогда и произошел тот знаменательный разговор.
      11. ИСТОРИЯ МАРСЕЛЯ
      Они поднялись по темной деревянной лестнице в комнату Марселя большую, аскетически пустую, с узкой спартанской кроватью и книжными шкафами по стенам. Даня увидел старинные кожаные переплеты, вынул одну из книг наугад - это было сочинение по истории церкви. Да и все остальные книги, как он мог заметить, - сочинения по философии, истории, теософии. Между тем Марсель беспокойно шагал по комнате, беспрестанно поправлял и без того гладкие светлые волосы, что-то трогал на столе нервной, совсем еще мальчишеской рукой. Ему было явно не по себе.
      - Конечно, все это надо вызубрить, - начал он, запинаясь и очень тихо. - Но прежде... прежде, Дени, я что-то хочу спросить у вас. Послушайте, Дени, есть у вас девушка?
      - Что? - переспросил Даня удивленно. - Вы сказали: девушка?
      - Да. Я спрашиваю, есть у вас или у вашего приятеля девушка? Ну, девушка, с которой вы дружите, которая для вас самая дорогая, единственная на свете?
      Даня начал мучительно краснеть. Сказал с усилием:
      - Ну, у меня, допустим, есть... То есть была.
      Марсель поник.
      - Вот и у меня была... - шепнул он. - Еще на днях я говорил "есть", а сейчас "была"... Взяли ее.
      - Как - взяли? Кто?!
      - Боши. Эсэсовцы. Шесть дней назад. Она еврейка и, кроме того, в Сопротивлении. Еще в университете вступила в организацию студентов. И вот ее выследили, а может, кто-то предал. - Марсель заломил руки. - Я... Теперь я на все готов... Я хотел бы уйти с вами. Вместе с тобой. - Он просительно взглянул на Даню. - Я хочу мстить. За нее, за себя, за всех людей на свете!.. Ведь ты возьмешь меня? - Он весь подался к Дане, он дрожал и заикался. - Ты не сердишься, что я говорю тебе "ты"? Ведь мы ровесники.
      - Что ты, что ты, конечно же будем на "ты"! - заторопился Даня. - Да расскажи, как все это случилось? Может, можно еще помочь, освободить ее?
      Марсель махнул рукой.
      - Безнадежно. Больше ничего нельзя сделать. Я уж все перепробовал. Даже отца уговорил пойти к коменданту, к начальнику СС, просить за Рене. Отца знаешь как в городе уважают! Он долгое время был здесь депутатом, боши перед ним заискивали, но, как только он заикнулся о Рене, его тотчас же прервали, вежливо выпроводили и намекнули, что он этими хлопотами может сильно повредить и себе. Конечно, отец отступил...
      - Испугался? - иронически спросил Даня.
      Марсель покачал головой.
      - Видно, ты ничего еще не сообразил. Отец за себя не боится. Но он не вправе распоряжаться собой. Ему комитет не разрешит. Слишком много людей зависят от него, от его незапятнанной репутации у немцев. Его положение в городе нужно многим людям, он не смеет рисковать.
      - Какой комитет? Почему от него зависят люди? - опять ничего не понял Даня.
      Марсель испытующе посмотрел на него:
      - Кажется, можно сказать... Я тебе доверяю. Уверен, что ты не подведешь ни меня, ни папу. Словом, отец тоже в Сопротивлении... Что, поражен? У, ты даже представить себе не можешь, сколько людей кругом влилось и вливается в подпольную борьбу. Даже наши семинаристы, даже многие священники в аббатстве! Я не уверен, что наш епископ стоит в стороне. Очень возможно, что и он помогает сопротивленцам. И я, и наша Сюзанна, и даже мама... Но, послушай, я должен тебе рассказать о Рене, ты поймешь... Она такая удивительная, такая единственная девочка! Маленькая, тоненькая, как мизинец, целая охапка кудрей. Кудри черные, как ночь, как эта занавеска. И глаза огромные, во все лицо. Она мне по плечо, не больше, мы с ней мерялись. А поет как! И при этом настоящая героиня, смельчак! Ты знаешь, как она вела себя при аресте?.. Да ты меня не слушаешь! - кинулся он вдруг к Дане. - Ты почему меня не слушаешь?! Неинтересно тебе?! Глупо, что я все это тебе выкладываю, ты так и скажи!
      Марсель был в бешенстве. От бешенства даже замолк. А Даня в это мгновение почувствовал горячий, сильный, пронзающий укол в сердце, так близко, так живо увидел он Лизу! Свою Лизу, тоже единственную, тоже любимую.
      - Что ты вообразил? Я слушаю, я очень тебя слушаю! - Он опомнился, оторвал от себя руки Марселя. - Говори. Рассказывай.
      - Мы познакомились в прошлом году, в студенческом лагере, - чуть остыв, начал Марсель. - Я был там после воспаления легких, а она поехала туда немного отдохнуть. У нее была бессонница и какие-то галлюцинации. Понимаешь, она парижанка, ей всего семнадцать лет, но столько пришлось пережить, что на пять жизней хватит. Вместе с родителями и дедом, глубоким стариком, она ушла из Парижа пешком, под обстрелом немецких самолетов. Дед у нее знаешь какой был! Он все время, даже под бомбами, повторял: "Перед врагом не отступают. От врага не уходят!" И его приходилось тащить насильно.
      Ну, когда боши утвердились здесь, родители (они учителя) поехали в Амьен - преподавать в школе, а Рене оставили с дедом и бабкой в деревне. Деревня эта совсем рядом с Орадуром. Прошло несколько месяцев, дед заболел, и у него определили рак бедра. Дед сразу все понял, ничуть не испугался, только захотел перед смертью повидать сына, отца Рене. Она была тогда совсем девчушкой, но уже понимала, что такое война. И вот ей одной пришлось везти двух беспомощных стариков в Амьен. Она мне рассказывала об этом путешествии, так просто волосы вставали дыбом... Понимаешь, они приехали в город ночью. Оккупированный Амьен был весь разрушен. Поезд остановился посреди черных развалин. Ни вокзала, ни домов, ничего... Какие-то люди помогли Рене вынести дедушку. Они положили его прямо на землю. Пришлось оставить его и бабушку и идти черной ночью, среди развалин, по незнакомому городу - искать помощи, какую-нибудь фельдшерицу, носилки... Среди развалин вокзала лежали немецкие солдаты, в темноте Рене шла среди этих спящих, а они просыпались и говорили ей всякие гадости, понимаешь, в солдатско-немецком вкусе. Вышла из вокзала, а тут бомбежка. И она продолжала идти под бомбами, в кромешной тьме, без всякой помощи. Она мне потом сказала, что именно в те минуты решила, что так дальше продолжаться не может, нужно что-то делать, бороться, чтобы уничтожить нацистов. Она уже слышала тогда, что существует Сопротивление, только не знала, как к нему присоединиться.
      В Амьене после смерти дедушки (он умер очень скоро, в больнице) Рене встретила студентов. Некоторые из них уже участвовали в Сопротивлении, кое-кто даже побывал в тюрьме, но потом с помощью товарищей освободился. Студенты ввели Рене в свою компанию, и она решила вернуться в Париж, чтоб там взяться за работу. Ей дали письма, рекомендации. Родителям она сказала, что хочет продолжать занятия в университете (она поступила на медицинский).
      В Париже ей долго не давали никаких заданий, говорили, что она слишком молода, не справится. Но она сумела всех убедить. В тот момент немцы забирали студентов для отправки на работы в Германию. И главной задачей было не давать им людей. Рене занялась пропагандой. Она писала на стенах: "Ни одного человека для Гитлера!" Делалось это по ночам, когда вообще было запрещено появляться на улицах. Но она такая маленькая... А потом она стала связной. Однажды чуть не попалась. Это было, когда студенты затеяли факультетскую демонстрацию. Несколько факультетов должны были выйти на улицы, демонстрировать свое единство и ненависть к оккупантам. У всех были задания: одни должны были разбить витрину магазина, где продавались фашистские газеты и вообще нацистские издания, другие - говорить речь против оккупантов. У Рене была красная кофточка, которую ей связала мать. Мать ведь не знала, что Рене подпольщица, а у девочки не было ничего теплого. И вот Рене в этой заметной кофточке - на демонстрации. Ее товарищ по Сопротивлению стоит посреди толпы и говорит речь. И вдруг появился нацистский солдат. Он увидел студента и прицелился в него из автомата. Рене закричала: "Поль, Поль, спасайся!" - и повисла на солдате. Солдат выронил автомат, нагнулся за ним, в это мгновение Поль услышал крик Рене и бросился бежать. Пока солдат нагибался, Поля и Рене и след простыл. Рене долго опасалась, что солдат приметил ее красную кофточку, боялась даже выходить на улицу. Тем временем ее родители переселились сюда, в Лаон. Их, как евреев, заставили носить желтую звезду, всячески мучили, не давали ничего покупать в магазинах, выгнали из школы, но они как-то еще держались.
      Рене и в лагерь-то поехала только по настоянию товарищей. У нее начался подозрительный кашель, она совсем себя не берегла, извелась, так ее измотало постоянное напряжение. И не ела она почти ничего и мало спала, потому что работала главным образом по ночам. Совсем как былинка, но внутри эта былинка, даю тебе слово, была стальная. Ничем ее ни согнуть, ни сломать... Там, в лагере, мы и встретились...
      Марсель тяжело перевел дух. Трудно давались ему эти воспоминания.
      - Я тогда был еще верующий. У моей матери в семье много священников, и сам я с детства ходил в аббатство, помогал, прислуживал в храме, очень любил петь псалмы и тоже готовился стать священником. Но Рене из меня все это живо вытряхнула. Первое, что она мне сказала: "Твой бог ведь, по твоей вере, самый справедливый и самый милостивый, правда?" - "Правда", говорю. "Тогда как же он допускает такую бойню, как он позволяет, чтоб такая беда обрушилась на человечество, чтоб побеждали самые жестокие и злобные на земле? Посмотри кругом, ты что, слепой?" А потом она принялась разбирать все заповеди и все молитвы, которые я затвердил с детства, и в каждой находила такое, что никак не вязалось с тем, что мы видели и ощущали вокруг. И понемногу я стал сомневаться и отходить от религии и уже не думал о себе как о будущем служителе церкви. Теперь мне страстно захотелось помогать Рене, быть с ней заодно. Я готов был, если воспротивится моя семья, бросить все и уйти с Рене. И вдруг совершенно случайно я узнал, что мой отец сам давно уже в Сопротивлении, что ему помогают мать и Сюзанна. И когда Рене предложила мне работать вместе с ней, я, конечно, сразу же согласился. Мы с ней были в одном "треугольнике", а потом ей дали какое-то важное задание. Она даже мне не сказала какое, но, когда я пришел на свидание, которое мы с ней назначили после этого дела, она не пришла. И вот я узнал от одного товарища, что она засыпалась. Ее забрали и теперь, наверно, бьют, пытают... Пытают Рене, мою девочку, мою маленькую, любимую... - Марсель лег головой на стол и зарыдал.
      Даня молча смотрел на его прыгающие плечи. Что можно было сказать в такой беде? Чем утешить?
      Наконец он решился. Тронул Марселя, попробовал оторвать его голову от стола:
      - Пойдем с нами. Не позже послезавтрашнего дня. Пойдем. Мы еще сами, конечно, не знаем, где будем, что станем делать, но одно скажу тебе: мы решили сражаться, сражаться во что бы то ни стало. И добьемся своего, даю слово!
      В ту минуту Даня даже с радостью думал: вот к ним присоединился новый товарищ, третий! Еще бы несколько человек, и был бы целый отряд. Оружие раздобыть - это они сумеют. А отряд с оружием - тут уже можно думать о чем-то настоящем. Это вам не два беглеца с пустыми руками!
      Однако все это оказалось мечтами, которым не суждено было сбыться, потому что на следующую ночь в мансарду, где крепко спали оба русских, вбежал нотариус Кламье в халате, накинутом на плечи:
      - Скорее уходите! Уходите как можно дальше от города. В доме немцы. Они пришли за Марселем. Сюзанна вас выведет и покажет дорогу.
      Ч А С Т Ь  Т Р Е Т Ь Я
      1. АНЕКДОТЫ
      Ба-а, "Последние в жизни" сдают! Вон какая здоровенная дырка на подошве! Кажется, придется все-таки обзавестись самыми модными военными туфлями на деревянной подметке! Как же это - назывались "последними", а оказываются далеко не последними. Ничего удивительного, если каждый день приходится отмахивать пешедралом такие концы! Велосипед? Но он тоже, бедняга, совсем облысел, дребезжит, точно старая жестянка, то и дело с него соскакивает цепь, а позавчера, когда Николь ездила к "тем", часть дороги пришлось тащить велосипед на себе - шина испустила дух, - и Николь чуть не опоздала. Тум-тум ти-та-та... Но "он", конечно, сразу раздобыл у Жан-Пьера резиновый клей, поставил прочную заплатку, и обратно Николь ехала уже без всяких приключений. "Он", оказывается, все может, а на вид белоручка, даже маменькин сынок. А как "он" сказал: "Можешь всегда на меня рассчитывать", и при этом так посмотрел!.. Тра-та-та... Тим-тири-тим... Жермен говорит: "Люблю мужчину в доме, тогда везде полный порядок"... Тра-та-та...
      Жермен с перьевой метелочкой - у книжных стеллажей. Жермен все так же кутается в вязаную материнскую пелеринку, хотя на дворе уже запахло весной, деревья на Елисейских полях набухли почками, а в нишах под Триумфальной аркой появились парочки - первые предвестники весны. Ишь как стучат по асфальту деревянные каблучки парижанок! Светит солнышко, выползают на свет иззябнувшие за долгую зиму люди, опасливо оглядываются немецкие патрули, проклятые немецкие патрули шагают по улицам, то и дело проверяют документы, придираются к тем, кто покажется им подозрительными.
      - Николь, я спрашиваю, что это за песня?
      Но Николь не слышит, все поет свое, все подсвистывает и при этом смешно, как щенок, щурится, и морда самая сияющая... Что там у них произошло, в Виль-дю-Буа? Жермен давно уже поняла, отчего у младшей сестры сделался такой переменчивый нрав: то беспечно весела, как, например, сейчас, то вдруг сварлива, придирчива, недовольна всем миром и в первую очередь собой. Спорит, ссорится со старшей сестрой, впадает в мрак, молчит иногда по целым дням. Ага, на полке не хватает зеленого томика. Толстой, "Война и мир". Ясно! Все русские книги, какие оказались в лавке, Николь прямо глотает. Перечитала Достоевского, Чехова, даже этого... как его... Гоголя... Конечно, это тоже способ понять русских, их такую сложную для французов, таинственную славянскую натуру. Наверно, и Жермен стала бы изучать русскую литературу, случись с ней то же, что с Николь. Русские, которые побеждают непобедимых гитлеровцев! Русские, которым нипочем самые страшные морозы, боль, раны!.. Ведь этот парень, так внезапно появившийся у них в холодную февральскую ночь, почти умирал. И все-таки первое слово, едва он очнулся тогда, после тяжелейшей операции: "Пустите меня! Я должен отыскать своих!"
      Второй тоже неплох, видна в нем лихость, бесшабашность какая-то, и товарищ он хороший, заботился о раненом, ходил за ним, как нянька. Но в первом, в Дени, Жермен угадывает большую внутреннюю жизнь, тонкий интеллект, скрытый огонь, сильную волю. Все-таки надо бы разузнать, что там у них происходит, как он относится к Николь. О, как все смешалось на свете из-за этой страшной войны, сколько кругом горя и как мало радостей! Надо, о, как надо бы им с Николь поговорить по душам, да разве это возможно? Николь при малейшем намеке взорвется, как петарда, Жермен отлично это знает. Но что выйдет из всего этого?
      - Эй, Жермен, что ты там возишься? Хочешь свежий анекдот?
      Ну конечно, Жермен не прочь послушать. Несмотря на оккупацию, по Парижу ходит множество дерзких историй, высмеивающих бошей, издевающихся над их повадками.
      Николь просто-таки захлебывается:
      - Слушай! В переполненном автобусе немецкий солдат наступает на ногу пожилому французу. Тот охает и отвешивает немцу оплеуху. Пока прибегает контролер, пока вступаются пассажиры, из глубины автобуса пробирается маленький старичок, размахивается и тоже дает немцу оплеуху. Разражается скандал, всех трех ведут в полицию. Полицейский комиссар допрашивает "пострадавшего" и обоих драчунов. "Видите ли, у меня очень чувствительные ноги, - говорит пожилой француз, - мсье наступил, и у меня от боли моментальный рефлекс. Но я прошу мсье извинить меня".
      Бош ворчит:
      "Рефлекс! Странный рефлекс... Но, в конце концов, я готов извинить мсье. Однако вторая оплеуха..."
      Комиссар обращается к старичку:
      "Вам на ногу никто не наступал, и вообще вы сидели далеко. Почему же вы ударили мсье?"
      "Как вы не понимаете, комиссар? - отвечает старичок. - Когда я увидел, что бьют немца, я решил, что англичане уже высадились".
      Жермен смеется, откинув тонкую белую шейку. Николь польщена: ее анекдоты имеют успех.
      - Хочешь еще? Слышала стихи про рождество? Нет?
      У нас не будет нынче рождества,
      Эвакуировали Деву и Христа,
      Иосиф в лагере вымаливает хлеб,
      А боши реквизировали хлев.
      Всех ангелов с небес зенитки сбили,
      Волхвы в Британию давно уплыли,
      Бык ныне царствует в Берлине, а осел...
      Он в Риме стойло теплое нашел.
      - Ты набита анекдотами и историями, точь-в-точь как старый матрац соломой, - объявляет Жермен. - Где это ты набралась? Наверно, у Жан-Пьера? Кстати, ты давно не рассказывала ничего о наших русских. Как они там? Как здоровье Дени? Зажил его шов? И вообще, как они прижились у Жан-Пьера?
      - Шов заживает. С Жан-Пьером оба ладят, - буркнула, внезапно мрачнея, Николь.
      - Ну еще бы не ладить, ведь Келлер такой добряк. Вот кто по-настоящему хороший человек! - продолжала Жермен, точно не замечая переменившегося настроения сестры. - А у Дени характерец неукротимый, вроде твоего. Никогда не забуду, как он бушевал здесь, у нас, как требовал, чтоб его немедленно отпустили. Ему, видите ли, надо во что бы то ни стало сию минуту идти куда-то, кого-то отыскивать, сражаться с фашистами. Ничего не желает слушать, рвется с постели. А ведь какая была рана - легкое прострелено, весь исходил кровью. Доктор Древе, когда извлекал пулю, шепнул мне, что не очень-то надеется на благополучный исход...
      - И все-таки, несмотря на все это, ты и Гюстав потребовали, как только Дени стал передвигаться, чтобы он и Поль перебрались в Виль-дю-Буа, к Келлеру, - зло перебила ее Николь. - Потребовали, чтоб они ушли от нас!
      - О, ну сколько же можно говорить об одном и том же! - в сердцах воскликнула Жермен. - Ты что, маленькая, не понимаешь? Им нельзя было здесь оставаться. Два взрослых парня в крохотной квартирке, которая у всех на виду, можно сказать, в самом центре Парижа! У нас и немцы-покупатели бывают, и соседи непременно бы дознались, что у нас живут чужие... А это всем нам грозило самыми страшными последствиями. Да и не одним нам, ты это отлично знаешь сама, только делаешь вид, будто мы поступили жестоко из эгоизма. Тебе нравится мучить меня и Гюстава, - уже жалобно договорила старшая сестра.
      - Да уж твой Гюстав... - протянула Николь.
      - Вовсе он не мой. Он общий! - опять вспыхнула Жермен. - Ты же знаешь, чем он занят. Разве это его собственные дела?
      Николь успокоительно похлопала сестру по хрупкому плечу:
      - Не кипятись, пожалуйста, никто не обижает твоего Гюстава. Я тоже, между прочим, уверена, что он и герой и мировой парень. Только уж слишком педант. Вообразил себя настоящим вождем и завел такую дисциплину - не вздохнуть! Кстати, Дени меня расспрашивал о нем и о Келлере. Чем они занимаются, да почему Жан-Пьер торгует с немцами, и так далее. Кажется, он что-то подозревает. Тот разговор, когда он лежал у нас... Мы думали, он без сознания, а он, оказывается, все слышал.
      Жермен испуганно вскинула глаза.
      - Какая неосторожность! Надеюсь, ты ему не сказала?
      - Но ведь из Бетюна пришел хороший ответ! - возразила Николь. - Они оказались своими, все подтвердилось.
      - И все-таки, покуда Гюстав не позволит, я тебе запрещаю болтать на эти темы, - строго сказала Жермен. - Я ничего не имею против, - прибавила она, - мы очень рады, что Шарль так о них отозвался, да и Гюставу они оба нравятся. Гюстав говорит, надо познакомить русских с нашими. Пускай наши своими глазами увидят тех, кто бьет немцев. Правда, ни Дени, ни Поль боев и не нюхали, но ведь они той же породы, советские. Думаю, если дойдет до дела, они не подведут.
      - Еще бы! - горделиво сказала Николь. - Дени - это знаешь какой парень!
      - Вот Гюстав и хочет... - начала Жермен.
      Николь вдруг сердито покраснела.
      - Как, уже выводы? Уже намерен их использовать?!
      Жермен остро глянула на младшую сестру.
      - А что? Тебе это не нравится? Ты возражаешь?
      - Да нет, - заметно смутилась Николь, - я ничего не говорю. Только Дени, по-моему, еще слаб для чего-нибудь серьезного. Ведь он только недавно поднялся.
      - Но если нужно?
      - Тогда вместо него пойду пока я! - решительно сказала Николь.
      "Ого, как видно, это всерьез! - думала, хмурясь, Жермен. - Как она вскинулась! Смотрите-ка, готова на риск, даже собой пожертвовать, лишь бы уберечь его. О, это очень-очень серьезно..."
      Вслух она сказала:
      - Все это не нам решать. Кажется, скоро станет очень горячо.
      - Тебе известно что-нибудь новое? - с живостью спросила Николь.
      - Нет, все, что было, тебе известно, как и мне. Но если взглянуть на сводку...
      - Покажи! - потребовала Николь.
      - Пожалуйста.
      Жермен нагнулась к нижним стеллажам. Там, за толстыми томами "Истории масонства", был выдолблен в стене тайничок. Жермен, не глядя, нащупала бумажный жгут, вытянула его, развернула.
      - На, читай!
      Вот что прочла Николь:
      "6 апреля в пять часов вечера колонна фашистских солдат в полсотни человек возвращалась из ресторана на площади Наций. На углу бульвара Шаронн три партизана подкараулили колонну и бросили в нее несколько бомб. Десятки убитых и раненых фашистов.
      10 мая у Одеона партизаны напали на группу эсэсовцев. Фашистов забросали гранатами. Много убитых и раненых.
      22 мая на бульваре Линне атакована машина бошей".
      Николь обратила к сестре разгоряченное лицо:
      - И все это совершила одна группа? Всего несколько человек?
      - Кажется, - кивнула Жермен. - Наверное ничего еще не известно. Но и другие, ты же знаешь, не сидят сложа руки. Сама видишь, в Париже бошам становится неуютно.
      - Браво-о! - заорала вдруг совершенно по-мальчишечьи Николь и подбросила к самому потолку одну из своих "Последних в жизни", да так, что туфля звонко шмякнулась об пол оторванной подметкой. - Браво, скоро мы с ними разделаемся! Скоро победа!
      - Тише ты, сумасшедшая, соседи сбегутся или, чего доброго, услышат боши! - унимала ее, сама очень довольная, старшая сестра.
      2. В ВИЛЬ-ДЮ-БУА
      - Чем могу служить, мадемуазель Роллан?
      - Я по поводу Арлетт, мсье Келлер. Пришла поговорить о вашей девочке.
      - Опять что-нибудь натворила в школе? Вот негодница! Девчонке тринадцать, совсем уже большая, а никак не может без шалостей!
      - На этот раз это не шалость, мсье Келлер, - начала, растягивая слова, учительница. - Если посмотреть на это как на... И вообще многие могли бы расценить это как...
      Мадемуазель Роллан окончательно запуталась. Ее надутые красные щеки точь-в-точь детские воздушные шары, - казалось, готовы были лопнуть.
      - Да что же такое сделала Арлетт? - не на шутку встревожился Келлер. - Что выкинула? Вы сказали, что это может быть расценено как... что?
      - Как политическая акция! - единым духом выпалила мадемуазель Роллан. - Да-да, ведь у нас есть такие, что не дремлют. Они готовы приписать школе и мне самой бог знает что!
      И мадемуазель Роллан принялась залпом выкладывать "дело" Арлетт:
      - Был урок пения. Я вела его сама, потому что мадам Бернар больна. Я не очень-то знаю их обычный репертуар. И вот я предложила девочкам петь то, что им самим нравится. Тогда вышла ваша Арлетт, сделала знак остальным и начала петь, как бы вы думали что?
      - Понятия не имею, - пожал мощными плечами Келлер. - Какую-нибудь неприличную шансонетку?
      - О, если бы! - воскликнула учительница. - Нет, нет, все было много хуже! - Она всплеснула руками. - Вообразите, Арлетт запела издевательскую песенку о радио:
      От зари и до зари
      Врет Радио-Пари,
      И знает весь народ,
      Что немец подло врет!
      А окна в классе открыты, мимо идут люди... Вы понимаете мое волнение, мсье Келлер? Что подумают?! Ведь всюду есть любители так преподнести это, что меня сразу уволят. И школу могут закрыть! Скажут: "Вы внушаете детям такие идеи, такие настроения..." - Мадемуазель Роллан отерла носовым платком щеки, обмахнулась: ей было жарко.
      Келлер неторопливо передвигал на полке за прилавком какие-то банки, бутылки. Учительнице вдруг показалось, что он усмехается. Как! Ему смешно? И тут вдруг учительница увидела и впрямь ухмыляющуюся физиономию Келлера.
      - Вот негодница эта Арлетт! - не сдержавшись, фыркнул он. - Распевать такие песенки под носом у бошей! Ай-ай-ай! - Он покачал головой с самым лукавым видом. - Но согласитесь, мадемуазель, для этого нужна смелость. Не правда ли? Мне даже хочется аплодировать им, нашим ребятам. А вам разве не хочется? Ну, скажем, так, самую малость. Разве вы не согласны с этой песенкой? Ведь в самом деле передачи бошей - это препротивная штука. Сплошное вранье! Неужто вам они нравятся?