"Гм... я вроде главнокомандующего без армии", - подумал про себя Даня, когда выяснились все эти обстоятельства.
      3. ТОВАРИЩИ
      Николь в первый же вечер уехала с провожатым и запиской Байяра в Альби, к месту своей новой работы. А Даню командир поручил лучшему стрелку и квартирмейстеру отряда - Жюлю Охотнику. Жюль и вправду был охотником из местных. Своей худобой, мускулистостью, впалыми щеками он напоминал волка.
      - Возьмешь новичка в обучение, - сказал ему командир. - Познакомь его с товарищами и помести где-нибудь со своими ребятами.
      - Есть поместить с моими ребятами и обучить стрельбе! - Жюль обратился к Дане: - Небось пороху еще и не нюхал? Стрелять тоже не пробовал?
      - Где же пробовать? - вопросом на вопрос отвечал Даня. - Был в лагере у бошей, потом бежал. А в Париже у нас тоже не было оружия. Но я добуду себе, непременно добуду в первом же бою! - горячо добавил Даня.
      - Смотрите, какой прыткий! - усмехнулся Жюль. - Ты знай, парень: чтобы добыть оружие, надо прежде всего научиться с ним обращаться.
      И он повел Даню во двор соседней фермы, где, несмотря на вечер, все партизаны были заняты какими-нибудь делами. Одни готовили ужин для отряда и в беленой огромной кухне фермы варили в котле нечто вроде лукового супа; другие чистили при свете очага оружие; третьи помогали хозяевам фермы, старикам Бодруа, складывать привезенные из лесу бревна. Здесь были люди и совсем молодые, и пожилые, городские и деревенские, коммунисты, социалисты - парни, которые отказались ехать на работы в Германию и бежали в горы, студенты, примкнувшие к Сопротивлению, чтобы сражаться с врагом, "подозрительные" с точки зрения бошей, "независимые", не желавшие признавать никакие партии, но любящие свою родину и добивающиеся для нее свободы. У очага орудовал большой поварешкой старик, который, видимо, где-то уже хлебнул вина. Он громко пел под смех макизаров, которые работали в кухне или заглядывали в окна:
      Коль умру я, схороните
      В винном погребе меня
      У большущей старой бочки,
      Полной доброго вина.
      Возле бочки, да-да-да,
      Полной доброго вина!
      - Это дядюшка Вино, - сказал, добродушно посмеиваясь над стариком, Жюль Охотник. - Ты не гляди, что он навеселе и что у него такое прозвище, - человек он деловой и храбрый, а кормит нас, когда даже ничего нет, кроме лука и хлеба, так, что пальчики оближешь. Он раньше был в Каркассоне поваром, и к нему ездили даже из Парижа есть утку по-каркассонски.
      - Прозвище у него забавное, - пробормотал Даня.
      - Э, прозвища у всех нас имеются. Тут ты найдешь и д'Артаньяна, и Портоса, и Гавроша, и даже Эсмеральду. Есть грек, по прозванию Ишак, есть Парижанин, Дровосек, Солнышко, да мало ли еще разных прозвищ. - Жюль с видимым удовольствием посвящал новичка в жизнь маки.
      - Эй, Жюль, привел новенького? - окликнул его Вино. - Он как пришел к нам - со шпалером или без?
      - Привез из Парижа тройку красивых бомбочек, - отвечал Жюль. - И еще одну штуку, которая нам сейчас пока не пригодится.
      - О, бомбы - это вещь! - Вино подошел и протянул Дано котелок, полный горячего супу. - Ну-ка, попробуй партизанское варево. Или, может, оно тебе не по вкусу?
      - Ах, дядюшка Вино, я такого вкусного еще в жизни не едал! - сказал, обрадовавшись, Даня, который целый день ничего не ел.
      Вино похлопал его по плечу:
      - А новичок-то, видать, парень с понятием. Ты устрой его, Жюль, у Дюшенов, в деревне, там, где живут наши ребята. Хоть и не очень-то комфортабельно, это тебе не Париж, но хозяева - хорошие люди и охотно принимают наших. Сможешь устроиться у них на чердаке.
      Жюль вдруг хитровато усмехнулся:
      - Послушай, Дени, капитан сказал мне, что ты русский. Это правда?
      - Правда, - кивнул Даня. - Я из Советского Союза.
      - Твои земляки молодцы! - заявил дядюшка Вино. - Вот бы наши начальнички там, в Лондоне, брали с них пример. А то только и умеют, что разговаривать, а за них сражаются, побеждают бошей и погибают другие.
      - Тебя ждет у нас такой сюрприз - закачаешься, - все так же хитро сказал Жюль. Он переглянулся со стариком.
      - Закачаешься. Вот именно - закачаешься! - закивал Вино и радостно захихикал.
      - Какой еще сюрприз? - пробормотал Даня, старательно выскребывая из котелка последки. - Как подпольщик, я, знаешь ли, не люблю сюрпризов.
      - Этот придется тебе по нраву, можешь не сомневаться. - Жюль хлопнул его по плечу. - Ничего больше не спрашивай. Из меня ни слова не выудишь. Я ведь старый маки. А теперь давай отправляться, уже совсем темно.
      Они захватили на ферме Данин мешок с его несложным имуществом (там был и знаменитый блокнот), ранец с передатчиком и, уже в полной тьме, зашагали по раскисшей от дождей горной тропе.
      Ранец оттягивал Данины плечи. Мокрые ветки черных кустов хлестали по лицу. Ветер студил то грудь, то спину. Слышался рокот невидимых потоков, ноги скользили по камням или разъезжались по глинистому склону. Жюль шел впереди, изредка подавая голос, чтобы Даня не сбился с дороги.
      Так они шагали, не обмениваясь ни словом, около часу. Наконец под ногами почувствовалась твердая почва: шоссе или проселок. Как будто чуть посветлело, и где-то близко залаяли собаки.
      - Пришли! - крикнул Охотник.
      Они нырнули под деревья, прошли мимо какого-то амбара и очутились перед двухэтажным домом с высокой крышей. Охотник толкнул дверь, и сразу из холода, тьмы, ветра оба партизана вступили в уют большой деревенской кухни, где над не остывшим еще очагом исходил паром медный котелок. Большой фонарь освещал темный деревянный стол и сидящих за ним людей.
      - Привет всей компании! - сказал громко Жюль. - Вот привел еще одного чердачного жильца. Не возражаете, матушка Дюшен?
      - Давай, давай нам твоего малыша! - Из-за стола поднялась толстуха в клетчатом фартуке, с седой копной волос на голове; ее большое красное лицо выражало спокойное радушие. Матушка Дюшен была настоящей партизанской матерью. Детей у них с мужем не было, и всю свою деятельную доброту они отдавали совершенно чужим "малышам", "мальчикам". Починить или постирать одежду, подкормиться в лихие дни, провести несколько дней в покое на чердаке - все это партизаны получали у матушки Дюшен. Когда маки уходили на операции, она места себе не находила от беспокойства: не попали бы в беду ее "малыши", не ранен ли кто из них, нет ли, не дай бог, убитых... Муж матушки Дюшен, тощий, маленький, похожий на подростка, во всем беспрекословно слушался ее. Несколько раз немцы таскали матушку в гестапо - были у них серьезные подозрения, что она помогает партизанам, укрывает их у себя, - но матушка Дюшен так бесстрашно и насмешливо вела себя на допросах, так мужественно переносила побои, так умела, по собственному выражению, "отбрёхиваться", что гитлеровцы, ничего не добившись, с угрозами прогоняли ее.
      - Что ж вы стоите, мальчики? Садитесь за стол. Дюдюль, Иша, снимайте котелок, похлебка уже сварилась, - командовала матушка Дюшен.
      Только тут Даня заметил, что, кроме хозяев, в кухне находятся еще двое. Они притулились в углу, возле очага, но там лежала такая плотная тень, что глаз не сразу различал сидящих. Услышав приглашение матушки Дюшен, оба приблизились к столу. Один был коренаст, малого роста, с густыми черными бровями, сходящимися у переносицы. Внешностью он тотчас же выдавал свое восточное происхождение. Он и был греком, этот неизвестно как попавший на юг Франции маки, сам выбравший себе такую кличку - Ишак. Впрочем, по-французски она звучала лучше - Иша. Его товарищ Дюдюль, чернявый, крупный, прятавший за очками выпуклые черные глаза, показался Дане французом-южанином.
      - Ты откуда будешь, малыш? - обратилась к Дане матушка Дюшен.
      Даня хотел было ответить, но Жюль Охотник поспешно его перебил:
      - Сейчас все узнаете, матушка Дюшен. Сейчас будет такое... такое... Охотник просто захлебывался от предвкушаемого удовольствия. - Дюдюль, иди сюда, посмотри внимательно на новичка! Что ты в нем замечаешь? Ничего? Ну ладно, тогда ты, Дени, погляди на Дюдюля. Разглядел его? Что ты о нем скажешь?
      Даня пожал плечами. Что можно сказать? Партизан, как все партизаны, в залатанных брюках цвета хаки и такой же рубашке. Чумазый, видно, близорукий. А что еще? Чего это Жюль чудит? Вся сцена начинала казаться ему глуповатой. К тому же отчаянно клонило в сон. Эх, поскорее бы добраться до чердака, залечь!..
      А Жюль между тем держался торжественно, точь-в-точь мэр города.
      - Подойдите оба сюда, пожмите друг другу руки, ребята. Момент великий, запомнится вам на всю жизнь. Вы земляки, друзья мои, оба русские, оба из Советского Союза...
      - Русский?!
      - Из Союза?!
      Два восклицания раздались одновременно. Даня шагнул к Дюдюлю. По-новому смотрел он сейчас на черные блестящие глаза под очками, на улыбающееся лицо.
      - Ты из каких русских? - уже по-русски, напрямик спросил Даня (может, рано еще он обрадовался!).
      - Из обыкновенных, советских, - по-русски же отвечал Дюдюль. - Я коммунист. А ты?
      - Комсомолец. Ты откуда? Как сюда попал?
      - Ленинградец. Студент-геолог из Горного института. А попал, как все - драпал из лагеря. Да ты меня можешь Костей звать. Дюдюль - моя здешняя кличка. - Костя-Дюдюль изо всех сил тискал руку Дани. - Послушай, вот здорово, что мы здесь встретились! А ты кто, откуда?
      - Полтавский. Из девятого класса. Немцы увезли на работы, и я тоже по твоей дорожке. - Теперь и Даня мог вполне отдаться своей радости. Встретить здесь, в южной зоне, в партизанском отряде, своего - вот это удача!
      А кругом стояли матушка Дюшен, ее муж, Иша и Жюль - и все четверо, не понимая языка, глубоко, всем сердцем чувствовали и разделяли радость двух русских юношей, нашедших друг друга на чужбине, да еще в маки.
      4. РЕМОНТ У МАТУШКИ ДЮШЕН
      Гонг. Гонг.
      Низкий медный голос заполнял чердак матушки Дюшен, звал, настораживал, заставлял надеяться, что сейчас, сию минуту, люди услышат что-то значительное, важное.
      "Французы, с вами говорят французы!"
      Лондонское радио!
      В этот час вся Франция жадно слушала передачу. Это был единственный источник сведений о войне, сводок о продвижении на Восточном фронте, о "тайных" сражениях внутри Франции.
      Но, как назло, именно сегодня шли обычные слова о патриотическом долге, о самопожертвовании...
      Даня с досадой щелкнул по наушникам, а Иша, лежавший на соломенном матраце у стены, чертыхнулся.
      - А ну их к лешему, этих лондонцев! Опять всё то же... А послать нам оружие, лекарства, одежду - на это их не хватает! Стоило вам, ребята, столько времени налаживать эту штуку, добывать новые батареи, чтобы потом слушать эти пустые слова! - раздраженно добавил он.
      - Ты забываешь, что, кроме обычной трепотни, они передают шифрованные указания о парашютистах, о связях и прочем, - возразил Костя-Дюдюль. Командир обязан все это знать. Он и приказал наладить передатчик. А мы выполняем приказ, мы солдаты. - Дюдюль хлопнул по плечу Даню: - Данило, несчастный, корпел, корпел, чтобы все организовать в наших бедняцких условиях.
      - Ты тоже корпел не меньше, - отозвался Даня. - Мне-то проще, а вот тебе, Костя, пришлось переходить на новую специальность. Молодчина, справился неплохо!
      - Знаешь, за войну пришлось столько специальностей освоить, засмеялся Дюдюль.
      У него была необыкновенно мягкая, привлекательная улыбка, а сейчас, когда он обращался к Дане, видно было, как ему близок стал полтавский паренек и как он дорожит этой новой дружбой.
      Иша, наблюдавший за ними, сказал ворчливо:
      - Не понимаю, что вы там болтаете, вижу только, что вы с Дюдюлем совсем стали неразлучны, водой не разольешь.
      - Тебе не нравится наша дружба, Иша? - Даня мельком глянул на грека. - Но мы же все трое отличные товарищи и все вместе дружим...
      Иша только усмехнулся в ответ. Да и Даня, говоря так, невольно лукавил перед самим собой. Костя-Дюдюль - мягкий, добрый ленинградец Костя - был ему намного ближе и милее резковатого, болтливого Иша. И детство и отрочество у Дани и Кости было похожее. Оба они увлекались спортом, читали одни книги, смотрели одни и те же фильмы. Оба росли в интеллигентных семьях, оба жили интересами своей страны. И если Костя был несколькими годами старше Дани, прошел два курса Горного института и страшную школу войны, то он никогда и ничем не давал это почувствовать своему младшему товарищу. И потом, Костя был ленинградцем, как Лиза, он перед войной жил недалеко от Новой Голландии. Дружба с Костей была нужна Дане еще и потому, что он как будто приближался к Лизе, мог больше думать о ней.
      Костя же (его фамилия была известна только командиру отряда) испытывал к Дане удивлявшее его самого чувство старшего брата. Ему хотелось быть рядом с Даней в минуту опасности, оберегать его, помогать. Ему нравился этот прямой, чистый мальчик, требовательный к себе, добрый к другим, нравились его горячность, его нетерпимость ко всяческой фальши. А то, что школьник Даня знал и читал почти столько же, сколько он, студент, хорошо понимал искусство, тоже сближало, заставляло Костю еще больше дорожить их крепнущей дружбой.
      Все трое (третьим был Иша) они жили на чердаке матушки Дюшен. Все трое всякий день отправлялись на сборный пункт отряда и там проходили трудную науку партизанской войны. Иша и Дюдюль считались уже опытными бойцами, а для Дани все было ново. Под руководством Жюля Охотника он учился владеть оружием, окапываться, ползать по-пластунски, стрелять из пулемета. Жюль уже несколько раз брал его с собой в разведку и хвалил командиру новичка за понятливость.
      Зима была тяжелая и голодноватая. Крестьяне подкармливали партизан, но того, что они давали, для шестидесяти здоровых парней, занимающихся физическими упражнениями и боевыми операциями, было маловато. Раза три-четыре отряд Байяра удачно отбивал у бошей несколько машин с продовольствием. Ходили маки и к торговцам-коллаборационистам реквизировать у них в наказание за работу с бошами табак и продовольствие. И все-таки всего этого было недостаточно, и партизаны с нетерпением ждали весны. Всем казалось, что с теплом придут какие-то перемены, что союзники непременно откроют второй фронт, что Лондон наконец пришлет оружие и все, что нужно партизанам для успешной борьбы.
      Байяр приказал Дане во что бы то ни стало наладить рацию. И вот в один из ненастных вечеров на чердаке матушки Дюшен заговорил лондонский диктор.
      "Французы, к вам обращаются французы!" - опять и опять повторял Лондон.
      Даня сидел в наушниках, когда Дюдюль дернул его за рукав. На чердачной лестнице раздавались шаги. Кто-то тяжело подымался к трем друзьям. Это была матушка Дюшен. Рывком, не постучав, она распахнула дверь.
      - Мальчики, только что в деревню прикатили боши на мотоциклах. Целый отряд. Остановились у церкви, совещаются. Видно, хотят остаться на ночь. Пришла вас предупредить.
      Три партизана хватаются за автоматы. Костя смотрит на Даню: побледнел, но держится хорошо. Матушка Дюшен скатывается по лестнице вниз.
      - Что будем делать? Пробиваться? - шепчет Даня.
      - Трое против отряда? - Иша пожимает плечами.
      - Не пори горячку. Матушка Дюшен что-нибудь придумает, - тоже шепотом говорит Дюдюль.
      Иша хмуро проверяет затвор своего автомата. Опять те же шаги на лестнице. Матушка Дюшен - в дверях:
      - Они остаются в деревне на ночь. Только не паниковать, ребятки. Постараемся их сюда не пустить.
      - Удрать еще можно? - спрашивает Костя.
      - Поздно. Они уже у дома. - Матушка Дюшен тычет пальцем в окно. - Но вы не тревожьтесь. Положитесь на меня.
      Она уходит, и тотчас же на втором этаже, под чердаком, начинается беготня, шум передвигаемой мебели, звон ведер. В чердачное окно партизаны видят, как по дороге идут фрицы-мотоциклисты в шлемах. Это эсэсовцы. Они приближаются к дому. В это мгновение опять приоткрывается дверь, и, перепачканная краской, с огромной кистью в руках, снова появляется матушка Дюшен.
      - Что это?
      - Как видите, у меня внизу ремонт, - невозмутимо отвечает матушка Дюшен. - Белю потолки, крашу полы - шагу не ступить, не то что расположиться на ночь...
      Из-за плеча матушки Дюшен Даня заглядывает в комнату второго этажа. Там невообразимый кавардак: горами составлена мебель, на полу - лужи известки.
      Даня с восторгом смотрит на старую женщину - придумать такое! И все это за несколько минут! Ай да матушка Дюшен!
      А матушка Дюшен уже спешит вниз навстречу эсэсовцам. Разместиться на ночлег? Она разводит руками, весь ее вид выражает сожаление:
      - Да, конечно, пожалуйста, но в доме ремонт. Вряд ли господам будет удобно. На втором этаже только что начали белить потолки...
      "Господа" все же входят в дом, заглядывают на второй этаж: в самом деле, там не устроишься.
      - Останемся на первом, - решает усатый фельдфебель. - Смеркается, пора на отдых.
      Матушка Дюшен закусывает губы: вот черт, она-то надеялась, что фрицы вообще не захотят остановиться в доме. Что ж, делать нечего, придется прислуживать немцам, чтоб они, чего доброго, не вздумали сновать по дому.
      Эсэсовцы вынимают из ранцев провизию.
      - Хозяйка, живо ужин! И давайте все, что у вас есть: молоко, вино, сыр!
      Наверх, на чердак, начинают доноситься вкусные запахи жареной колбасы, лука, оладий. Три партизана глотают слюнки: как давно они не пробовали колбасы и оладий! Внезапно чердачная дверка приоткрывается. Партизаны отскакивают в угол, наводят на дверь автоматы.
      - Тише, малыши, не подстрелите свою матушку. - И матушка Дюшен просовывает сквозь щель несколько основательных бутербродов с немецкой колбасой.
      - Это я понимаю! Поставила нас на немецкое довольствие! - Иша с восторгом вонзает зубы в бутерброд. - После такой жратвы мне сам черт не страшен!
      Внизу между тем эсэсовцы требовали то того, то другого. Матушка Дюшен жарила, варила, наливала вино, что-то рассказывала фрицам, то спускалась в подвал за молоком, то бежала наверх якобы за платяной щеткой, а в это время успевала передать что-нибудь поесть своим трем "малышам".
      Один из солдат наблюдал за ней некоторое время, потом вдруг сказал сквозь зубы:
      - Мне эта старуха подозрительна, господа. Уж очень она суетится. Здесь, мне говорили, район неблагополучный в смысле партизан. Уж не прячет ли она у себя этих бандитов!
      Он подозвал к себе матушку Дюшен:
      - Послушайте, хозяйка, у вас в доме нет никого постороннего? Только вы и ваш муж? А партизан вы не прячете?
      - Вы что! Чтоб я пустила в дом таких головорезов! - Матушка Дюшен искренне возмутилась. - Дева Мария, да они мне весь дом спалят!
      - Все-таки пойду проверю, - поднялся фриц.
      Матушка Дюшен спрятала руки под фартук: ну, сейчас начнется...
      Однако второй солдат сказал ворчливо:
      - Ложись-ка ты спать, Вернер. Всюду тебе партизаны мерещатся. Накличешь их еще, сам же будешь не рад...
      И Вернер, подумав секунду, улегся на подстеленную шинель.
      Наступила глубокая ночь. В доме спали десять фашистских солдат. Зато три партизана на чердаке не смыкали глаз. Что делать? Как выбраться из западни?
      На этот раз матушка Дюшен появилась тихо, как тень.
      - Пожалуй, лучше вам отсюда уходить. Один фриц мне очень не понравился. Впрочем, я ему тоже. В общем, я уже проверила: часовые расставлены только вдоль улицы, а на задах, в стороне огородов, фрицы постов не выставляли.
      Она оглядела своих "малышей":
      - Берите ваши автоматы, спускайтесь на второй этаж. Боковой дверкой пройдете на сеновал, оттуда спрыгнете в сарай. Из сарая выберетесь на огород, а там уж и поле недалеко! Ну, малыши, желаю удачи! Не забывайте вашу матушку!
      Нет, они не забыли матушку Дюшен, храбрую французскую женщину, которая в ту ночь спасла им жизнь.
      5. НА ЛЕТНИХ КВАРТИРАХ
      Едва повеяло весной, командир Байяр приказал отряду перебазироваться на летние квартиры. Зимними операциями своего отряда командир был не удовлетворен: несколько захваченных вражеских машин, разгромленный взвод мотоциклистов, один подорванный железнодорожный состав, отбитая немецкая атака - разве это настоящий успех для маки!
      Урон немцам нанесен незначительный, да и практики у новичков отряда явно недостаточно. С другой стороны, попробуй зимой собрать по тревоге шестьдесят восемь (к зиме их было уже шестьдесят восемь) партизан, размещенных в деревне, на риге и на двух фермах! Нет, пора разбить настоящий лагерь, закрепиться в лесу, выставить караульные посты, вести постоянные занятия с бойцами!
      "Летние квартиры", куда перебирались маки, - это были тщательно, со всех сторон обследованные разведчиками и командованием леса Ла Грезинь, не очень глухие, вовсе не обширные, но достаточные для того, чтобы в них мог укрыться лагерь франтиреров со всем своим имуществом, людьми, двумя грузовиками и легковой машиной, отбитой у немецких штабных.
      Посланные разведчики донесли, что дорога свободна. Безлунной мартовской ночью партизаны в последний раз собрались у фермы Грандье - КП Байяра. Недолгие сборы (какое имущество у этих маки!), и в путь на грузовиках без огней по темным проселочным дорогам.
      В Ла Грезинь до войны приезжали охотиться местная аристократия и богатые туристы. В лесах еще водились кабаны, лисы, зайцы и множество дичи. Сейчас твердый, похожий на слюду снег еще лежал по оврагам и северным склонам, но в самом лесу было уже сухо, нога утопала в прошлогодней листве, и на кустах слабо мерцали какие-то пушистые помпоны или вдруг мягко трогали щеку побеги, похожие на мохнатых гусениц. Тото, шофер командира, хорошо знал местные дороги и без аварий и поломок довел до места машины, людей и вооружение. Едва приехав ночью, принялись разбивать лагерь. Палаток мало, а приказ - размещаться по четыре человека. Четвертым Костя, Иша и Даня взяли очень молодого парня, по прозвищу д'Артаньян. Рыжий, курносый и насмешливый, он представился друзьям как "потомственный бродяга, а по убеждениям - коммунист". О себе сказал кратко, что был недолгое время военным курсантом, а потом по собственному разумению охотился за немцами: выслеживал поодиночке, накидывал на них нечто вроде ковбойского лассо и уничтожал.
      - Кино - великий фактор прогресса, - объяснил он, посмеиваясь. Именно кино и научило меня таким вот номерам с лассо. Ничего, получается.
      - Что ж, ты и у нас в отряде пользовался таким ковбойским приемом? спросил его Даня.
      Д'Артаньян кивнул.
      - Только, чур, ребята, меня не выдавать. Еще не уверен, как посмотрит на это командир.
      Трое партизан промолчали. Кажется, не очень поверили д'Артаньяну. Заливает парень, рисуется, работает под американского ковбоя.
      Однако в лесу д'Артаньян оказался умелым и сообразительным товарищем. Первым высмотрел в темноте удобное и сухое местечко для шалаша под двумя старыми дубами, ловко орудовал топором, вместе с Костей поставил остов шалаша из молоденьких деревьев и показал друзьям, как его оплетать ветками. Словом, когда другие макизары только еще ставили палатки или искали места для шалашей, наша четверка давно уже оборудовала свой просторный и удобный "дом" и теперь помогала выгружать из машины имущество отряда. Жюль и Костя валили деревья, устраивали пулеметные гнезда и заграждения.
      И вот наконец жизнь, о которой мечтал Даня: лес, партизаны, целый городок в лесу; КП капитана тоже шалаш, только побольше. Байяр приказал выставить посты охранения. Часовым выдавался дежурный автомат и свисток на случай тревоги. Одним из первых был назначен в караул Даня. Он навсегда запомнил эту ночь в лесу, пахнущую снежком, с бормотанием ручья в распадке и еле заметным свечением еще далекой зари. Много ему думалось в эту ночь, многое вспоминалось. И когда сладко зевающий, еще не совсем проснувшийся Вино явился его сменить, Даня даже с некоторым сожалением уступил ему место и передал автомат и свисток. Неделя прошла в ежедневных строевых занятиях. О немцах не было слышно, макизары начинали уже ворчать: "Вот завел командир в дебри, боши сюда, конечно, не сунутся. Так и будем отлеживаться в шалашах, нагуливать жирок".
      Однажды днем возвратился с поста Иша. Залез в шалаш, сказал, позевывая:
      - Только что пропустил твою Цаплю, Русский. Прибыла на велосипеде из города. Потребовала, чтоб ее провели прямехонько к командиру. Видел бы ты ее: ни на кого не глядит, нос задран кверху, точно взяла в плен самого Гитлера.
      Даня был удивлен, даже немножко раздосадован: Николь здесь, в лагере? Значит, ей уже сообщили, что они в Ла Грезинь? Но тогда почему она отправилась к Байяру, а не сюда, к нему? (Даня даже самому себе не желал признаваться, зачем так часто ездила из Альби в дом Дюшенов Николь. Впрочем, это было ясно всем, даже матушке Дюшен, которой очень полюбилась длинноногая "Цапля".)
      - Она ничего не передавала? - спросил он Иша.
      - Ни словечка. Наверно, сменила тебя на Байяра. Все-таки командир, а не какой-то там простой маки, - поддел его Иша.
      В этот день Дане предстояло удивиться еще больше: зайдя часа через три по какому-то делу на КП, он узнал, что Николь уехала, так и не повидавшись с ним. Что такое? Обиделась на него за что-то?
      Он добросовестно старался припомнить, что происходило и что говорилось в последнюю их встречу у Дюшенов, но так и не смог вспомнить ничего обидного для Николь. А может, ей просто надоело работать официанткой в ресторане "Святой Антоний"? Ведь Даня даже не спрашивал ее никогда, не тяготит ли ее эта работа, не устает ли она играть добровольно взятую на себя роль. Не спрашивал, - может, в этом все дело? Какой же он недотепа и тупица!
      Даня еще долго и с удовольствием честил бы себя за тупость, если бы его вместе с Дюдюль, Иша и д'Артаньяном не вызвали на командный пункт.
      У КП уже собралось человек двадцать партизан. Капитан Байяр и его заместитель лейтенант Лидор вышли из шалаша. У обоих был озабоченный и вместе с тем торжественный вид.
      - Сегодня днем наша связная в Альби сообщила очень важное известие, начал командир. - В старую городскую тюрьму привезли двадцать пять политических - участников Сопротивления. Все двадцать пять приговорены к смерти. Расстрелять их должны в самые ближайшие дни...
      - Освободить! - рявкает, не дожидаясь окончания речи, Жюль Охотник. Вызволить! Мы их освободим!
      - Освободить! - кричат Даня, Иша, Дюдюль, д'Артаньян.
      - Вызволить! Освободить! К черту решетки! Штурмуем тюрьму! надрываются партизаны.
      Байяр знаком приказывает замолчать.
      В наступившей тишине разносится его хрипловатый бас:
      - Командование вполне согласно с вами, товарищи. Командование решило попытаться освободить узников. Однако еще нет разработанного плана. Между тем надо торопиться, остались буквально считанные часы. Наши разведчики тотчас же отправятся в Альби, выяснят обстановку. Будем действовать в зависимости от их донесений. Операцию назначаем на ближайшую ночь. О часе оповестим дополнительно.
      - Браво-о! - не выдерживают партизаны и машут шапками, пилотками, беретами.
      Вот оно, настоящее дело!
      - Кто из вас знает хоть немного немецкий? - вызывает Байяр.
      Вперед выходят Дюдюль, Даня, Охотник.
      - А ругаться по-немецки умеете?
      Дюдюль усмехается:
      - Это сколько угодно. В немецких лагерях стража поносила нас с утра до вечера самыми последними словами.
      - Уж это верно. Научились, - подтверждает Охотник.
      Даня только кивает.
      Байяр что-то отмечает у себя в блокноте, показывает своему заместителю, молодому Лидору.
      - Правильно. Именно троих.
      Лидор командует:
      - Здесь остаются Охотник, Дюдюль и Русский. Остальные до вечера свободны. Всем проверить оружие, шоферам - состояние машин!
      6. ВЕСЬ РОЗОВЫЙ АЛЬБИ
      Велосипеды они оставили у въезда в город. Спрятали в придорожной канаве.
      - Идти поодиночке. Стараться не терять друг друга из виду, распоряжался Дюдюль, хорошо знавший город. - Дени идет к "Святому Антонию", узнает у Николь новости, а мы с Охотником покрутимся возле тюрьмы. - Он пощупал карман. - Эх, растяпа я, не захватил ни бумаги, ни карандаша! А ведь как было бы важно зарисовать тюрьму и все подходы к ней!
      У Дени была секунда колебания. Потом он вынул из внутреннего кармана куртки блокнот. Тот самый. Протянул его Косте:
      - Там и карандаш. На первых страницах кое-что нацарапано, ты не обращай внимания. Там еще много чистых листков. Словом, рисуй что надо.
      - Важное что-нибудь писал? - мельком осведомился Дюдюль.
      - Нет. Ничего особенного. Пустяки.
      И блокнот перекочевал в Костин карман.
      - Встретимся через два часа у памятника Лаперузу. Там тихий сквер и никого не бывает в эти часы.
      "Нет, Костя не будет читать, даже не заглянет, он не таковский", уговаривает себя Даня, шагая по тихим узким улочкам городка.
      Но что-то беспокойно ворочалось и скребло внутри, и минутами Дане казалось, что он предал самого себя.
      В этот послеобеденный час, под нежным весенним солнцем, Альби был весь розовый. Розовела колокольня мощного древнего собора Святой Цецилии, розовел средневековый мост через Тарн, и даже быстрые змеистые струйки в реке тоже отблескивали розовым.
      На маленькие площади выходили кирпичные и деревянные дома шестнадцатого столетия, на каштанах набухали почки, и все кругом было на редкость мирным и безмятежным. Не хотелось верить, что этот розовый городок окружают полторы тысячи немцев, что охраняются все мосты и дороги и немецкие патрули ходят по древним улочкам. Свирепствуют убийцы-гитлеровцы, расстреливают, арестовывают патриотов, и розовая тюрьма-крепость не памятник средневековья, а место жестоких пыток и уничтожения.
      Редкие прохожие, старомодные и провинциальные, окидывали Даню любопытными взглядами. Сейчас, кроме бошей, в Альби не было приезжих, все жители хорошо знали друг друга, и незнакомец невольно привлекал внимание. По виду Даня ничем не отличался от простого ремесленника - недаром д'Артаньян одолжил ему свои вельветовые брюки. И все-таки он торопился поскорее добраться до "Святого Антония".
      Наверно, Николь поджидала посланных из отряда. Едва Даня успел спросить хромого господина Риё о "племяннице", как она выскочила ему навстречу.
      - Ты? А я думала, приедет сам Байяр. Впрочем, это даже лучше.
      Она потащила его в дальний конец гостиничного коридора.