Мужчины отличались силой, надменностью. То, что казалось неблаговидным, удалялось с глаз иностранца или выставлялось в комическом и живописном свете. Он слышал, как шутя говорили о рабовладении, и шел на плантацию, как на комическое представление. Хозяева вызывали черного Сэма и заставляли его петь и ломаться. После кругового обхода пуншевой чаши, пока негры пели и прыгали, путешественник отправлялся домой приятно смущенный, вынося убеждение, что черный человек даже любит свои цепи.
      Бездельнику в северных штатах немногое пришлось бы по вкусу. Дома не так обширны и великолепны, как на Юге, климат гораздо холоднее, и удовольствий гораздо меньше. У мужчин все внимание обрашено на дела, они не занимаются ни охотой, ни рыбной ловлей, ни танцами и едва ли о чем-нибудь говорят, кроме своих фабрик, копей, дорог, рыболовных предприятий; они всегда торопятся, заняты, поглощены делом, как будто на их руках весь мир и они боятся его уронить. Женщины также заняты делами, после завтрака тотчас же отправляются в школу, садятся за письменный стол или за швейную машину. Они начитанны, знакомы с последними течениями в литературе и науке и привыкли свои познания немедленно обращать на пользу другим".
      Однако первые годы нового столетия протекли в относительном мире между "средними веками" и "новым временем".
      "Крепкая" власть, установленная в Америке, была по сердцу и капиталистам Севера и плантаторам Юга. Она охраняла их социальные привилегии и не допускала "чернь" вмешиваться в управление страной.
      В 1776 году в Союзе было тринадцать штатов с населением свыше двух с половиной миллионов человек. К 1800 году Союз состоял уже из шестнадцати штатов - восьми южных рабовладельческих и восьми северных, где рабство было уничтожено. Население Севера и Юга распределялось почти поровну. Но сорок процентов населения на Юге составляли бесправные негры. Поэтому в палате депутатов от свободных штатов было больше представителей, а от рабовладельческих меньше. В сенате же силы уравновешивались: там на шестнадцать южан было шестнадцать северян. Север и Юг сближались туго, однако в продолжение европейских войн торговля на море, общие интересы сбыта как-то объединяли северные и южные штаты. Промышленность Юга в первые годы нового столетия еще не слишком отставала от Севера. Кроме того, в центральном правительстве еще преобладали крупные виргинские землевладельцы. Поэтому начало XIX века - время сравнительно мирного сожительства Юга с Севером.
      Но мир не мог длиться долго: пропасть, разделявшая Север и Юг, была слишком велика, слишком различны были экономические интересы обеих сторон.
      Из Европы продолжали тысячами прибывать иммигранты. Прибрежная полоса была уже вся заселена, поэтому новоприбывшие начинали продвигаться в глубь страны.
      Помещики-южане хищнической эксплуатацией истощали свои земли на Юге. Им нужны были новые земли под плантации, и они также двинулись на поиски свободных территорий.
      В движении на запад помещики, которых сопровождали толпы черных невольников, столкнулись со свободными, сильными людьми, привыкшими жить трудами своих рук. Встреча двух миров неизбежно должна была окончиться решительным взрывом. Поводов для столкновений было очень много. Довольно было искры, чтобы вспыхнуло пламя взаимной ненависти. И такой искрой явился вопрос о рабстве. Он стал формулой борьбы, которая за полстолетие приняла всемирно-исторический размах.
      В конце XVIII и начале XIX века рабовладение еще не было ни особенностью политической системы, ни отличительным признаком южных штатов.
      В северных штатах рабство было отменено в 1777 - 1804 годах; в южных оно, казалось, также приходило к концу.
      Труд невольников становился все менее выгодным для плантаторов. Лучшие земли были истощены. За исключением Южной Каролины и Джорджии, где были рисовые плантации, успешно обрабатываемые неграми, подневольный труд не окупался. На хлопковых плантациях ручная очистка хлопка обходилась слишком дорого, и невольник не оправдывал даже тех затрат, которые на него производились. В конце XVIII века цены на невольников сильно упали: взрослый, сильный негр стоил около ста долларов. Вскоре на Юге появились люди, которые публично и в печати высказывались за постепенную отмену рабства. Конечно, при этом умалчивали об экономических причинах, а приводили лишь доводы высокоморального порядка.
      В 1793 году квакер из Коннектикута Уайтни изобрел хлопкоочистительную машину. До этого один негр мог очистить в день не больше фунта хлопка; после изобретения и усовершенствования машины даже неопытная негритянка могла очистить больше ста фунтов в день. Отношение к рабству резко изменилось.
      В этот период в Англии происходил бурный переворот в текстильной промышленности и смежных с нею областях.
      Текстильные центры Англии - Манчестер и Ливерпуль - молниеносно росли. На английских фабриках работали десятки тысяч рабочих. Англия становилась страной дешевой бумажной ткани.
      Но промышленный подъем в Англии был возможен только благодаря хлопководству в южных штатах Америки.
      В короткое время хлопок почти вытесняет с плантаций рис, сахар и табак. За семь лет разведение хлопка увеличилось в сто раз, и хлопок сделался подлинным золотом Юга. От урожая хлопка в Америке зависели судьбы английской биржи. Отныне триста тысяч плантаторов Юга строили свое благосостояние на хлопке.
      "После того как хлопок стал диктатором, - пишет один американский историк, - цена на рабов быстро поднялась, давно заброшенные земли вновь стали обрабатываться, хлопководство быстро распространялось по югу и юго-западу".
      В 1825 году стоимость взрослого негра колебалась между двумя и тремя тысячами долларов. Некоторые штаты, как, например, Виргиния и Мэриленд, занялись "рабоводством", то есть выращиванием негров-рабов для того, чтобы поставлять их в хлопководческие штаты.
      Разумеется, теперь уже никто не говорил об уничтожении рабства. Простая петиция филадельфийского общества борьбы с рабством подняла в палате представителей целую бурю, хотя в этой петиции говорилось лишь о том, чтобы конгресс подумал, какими мерами приостановить дальнейшее развитие рабства.
      Представители штатов, расположенных южнее Потомака, поспешили заявить по этому поводу, что для Юга рабство гораздо важнее самого Союза. Это заявление сделалось лозунгом крайней рабовладельческой партии.
      На Севере в этот период шло быстрыми темпами развитие крупной машинной текстильной и металлургической промышленности. Успехи промышленности определялись в большой степени прогрессом техники. Механический ткацкий станок, введенный Лоуэллом на своих фабриках в 1814 году, сильно способствовал усовершенствованию текстильной промышленности. Введение паровой машины и освещение угольным газом вызвали спрос на каменный уголь. Появились механическая молотилка, жатвенная машина.
      Но особенный расцвет промышленности на Севере наступил с развитием средств передвижения. Сооружение в 1825 году канала Эри, соединившего озеро Эри с рекой Гудзон и Атлантическим океаном, сделало Нью-Йорк самым крупным портом США. Вслед за этим целой сетью искусственных каналов покрылась Пенсильвания.
      В тридцатых годах строительство железных дорог произвело целую революцию. Железные дороги дали мощный толчок колонизации Запада, облегчили переселенцам продвижение в глубь страны, к обширным свободным западным территориям. Обосновавшиеся за Аллеганскими горами переселенцы открыли движение на Дальний Запад, к Тихому океану. Долина реки Огайо стала одним из основных путей колонизации Запада, наряду с северным путем, через Гудзон, и южным, в обход Аппалачских гор. Заселение Запада началось еще до постройки железных дорог и пароходов. С покупкой в 1803 году у Франции Луизианы, которую Наполеон получил от Испании, для переселенцев стали доступными обширные плодородные земли в бассейне Миссисипи.
      Первыми поселенцами Запада были фермеры, они "расчищали" путь следующим за ними плантаторам. И те и другие искали новых земель. Но плантаторы жаждали новых территорий, пригодных под хлопковые плантации, фермеры же бежали на Запад от налогов, от притеснительных законов Востока. Клич "Westward ho!" - "На Запад!" - сделался лозунгом всех недовольных и разочарованных "свободным" Востоком. В необъятных прериях Запада каждый фермер чувствовал себя хозяином своей судьбы; он не боялся ни чиновников, ни законов, ни податей, ни тюрем.
      В годы промышленного подъема Америки усиливалась иммиграция из Европы. Иммигранты стремились устроиться на новых свободных землях и тоже отправлялись на Запад.
      Богатые плантаторы и просто спекулянты приобретали тысячи акров плодородной западной земли. Вначале правительство даже не продавало мелких участков, так что покупать новые земли могли только обеспеченные люди. Таким образом, поток малоимущих переселенцев задерживался и оседал в промышленных городах Востока, увеличивая собой армию труда. Но едва разразился первый кризис, буржуазия сама спешно принялась избавляться от голодного и угрожающего ей люда. Было создано несколько комитетов помощи переселенцам. Земля стала продаваться небольшими участками и по удешевленной цене.
      Крытые брезентом фургоны потянулись по дорогам. Из фургонов выглядывали обветренные лица женщин и детей. Впереди шагал отец семейства, рослый, бородатый человек в высоких сапогах и широкополой шляпе. За фургоном плелись привязанные корова и овцы.
      "Американцы, бесспорно, из всех народов самый непоседливый, - пишет очевидец этого движения. - Между Балтиморой и Филадельфией более тысячи повозок, заваленных огромным грузом, тянулись с другой стороны Аллеганских гор к Западу. Число пешеходов и лошадей отвечало числу повозок и может дать понятие о ходе таких переселений на пространстве более трехсот миль. Едущие с востока Соединенных Штатов часто оставляют своих лошадей в Питтсбурге и спускаются к реке Огайо, тогда как с запада на восток приезжают в дилижансах.
      Женщины часто едут верхом, в рединготах, с зонтиками, вместе с детьми своими и таким образом делают по четыреста миль".
      Период колонизации в истории Северной Америки так и называется "движением на Запад".
      Газеты были полны самых заманчивых сведений о Западе, железные дороги тратили огромные суммы на рекламу, побуждавшую людей стремиться на Запад и селиться там. Все были охвачены каким-то безумием - бежать, бежать в свободные, цветущие, вольные степи.
      Поток переселенцев - рабочих и фермеров - столкнулся с таким же потоком помещиков-плантаторов. Плантаторы захватывали лучшие участки земли и теснили людей все дальше и дальше. Там, где плантатор ставил пограничную черту, доступ фермеру был закрыт. Фермер отвечал на это непримиримой враждой.
      Самым уязвимым местом плантаторов было рабовладение. И в тех северо-западных штатах, где у власти стояла мелкая фермерская буржуазия, рабовладение было запрещено.
      На Западе создавались все новые и новые штаты. При создании каждого нового штата возникал вопрос: каким должен быть этот штат - свободным или рабовладельческим?
      Север хотел экономически ослабить Юг и старался уничтожить рабство основу экономики Юга. В то же время, для того чтобы сохранить свое значение, иметь возможность влиять на политику Соединенных Штатов, вожди рабовладельческого Юга должны были добиваться введения рабства и в новых штатах. Таким образом, вопрос о власти непосредственно упирался в вопрос о сохранении или уничтожении рабства. Именно вокруг этого вопроса и разгорелась борьба, в которой одним из вождей партии, добивавшейся отмены рабства, был Джон Браун.
      4. "ГОЛУБЫЕ ЗАКОНЫ КОННЕКТИКУТА"
      Серые каменистые холмы со всех сторон обступали хижину Браунов. Сеять здесь было почти невозможно, даже скот с трудом находил себе корм.
      У матери часто пропадало молоко, и тогда ребенка, по индейскому обычаю, подвешивали в корзинке к большому дереву, чтобы он слушал пение птиц и не плакал. Но мальчик все-таки плакал от голода, и отец с горя проклинал этот гиблый Коннектикут, где семейному человеку впору удавиться.
      Страна была сурова, и поселенцам приходилось туго. Холодные речки, глубокие ущелья с черными, словно обугленными, деревьями, серые овраги, откуда по вечерам поднимался плотный белесый туман, - такова была родина Джона Брауна.
      Люди здесь были под стать природе - грубые, неразговорчивые, упорные. В непрерывной борьбе за существование они почти утратили способность мечтать о чем-нибудь, кроме сытой жизни и закромов, полных пшеницы и кукурузы. Их чувства были так же просты и примитивны, как орудия в их руках - топор, молоток, пила.
      Трудились здесь упорно, стиснув челюсти, поливая потом каждую пядь земли, выкорчевывая деревья, сбрасывая в пропасть камни, чтобы хоть как-нибудь приспособить эту землю для посева. Ели грубую пищу - кукурузные лепешки, бобы с салом, размоченные в воде сухари.
      Спали тяжелым сном без сновидений, не сняв с себя той одежды, в которой работали весь день, спали в сырых, еще не оконченных срубах. Возмужав, брали в дом женщину потому, что нужно кому-нибудь стряпать, шить и стирать, и потому еще, что библия не велит человеку жить в одиночестве. В каждой хижине на почетном месте лежала эта толстая книга, единственная книга, которую здесь читали. Люди верили в рай и в геенну огненную. По воскресеньям в церкви проповедник грозил курильщикам вечными муками. Потом все - мужчины и женщины - пели простуженными, не привыкшими к пению голосами заунывные псалмы. В воскресный день было запрещено громко говорить, смеяться и целовать жену. Так гласили "Голубые законы Коннектикута", установленные первыми поселенцами-пуританами.
      В этих же законах говорилось, что "какие бы то ни было лица, носящие золотые или серебряные шнуры, золотые или серебряные пуговицы, шелковые ленты или другие какие-либо излишние украшения, будут подвергнуты налогу в размере 150 фунтов стерлингов".
      Творцы законов не подумали о том, что в Коннектикуте нет людей, одевающихся в золото и серебро, и что этому штату гораздо более подходит другой "Голубой закон", гласящий, что каждый неоплатный должник может быть продан за свои долги в рабство.
      Уже вся Америка втихомолку смеялась над "Голубыми законами", уже давно истлели в земле кости их творцов, а в Коннектикуте продолжали слепо им повиноваться, и жители даже гордились тем, что их штат называют "штатом суровых законов".
      Типичным коренным жителем этого "штата суровых законов" был отец Джона - Оуэн Браун. Немногословный, сумрачный, мощный, как дуб, с обветренным скуластым лицом, он был горд своей силой, выдержкой, неприхотливостью своих вкусов. Иногда он нарочно, может быть, для примера своим детям, упражнял волю: после целого дня работы хотелось много и жадно есть, а он умерял себя, ел только самую малость. Хотелось лечь отдохнуть он шел работать, и туда, где было потруднее. Он не курил, не играл ни в какие игры, не пил ничего, даже домашнего пива; его богами были труд, суровая простота и физическая сила. Он говорил, что создан природой для борьбы, и для борьбы именно с нею же, то есть с самой природой, и при этом с усмешкой показывал свои стальные мышцы, весь свой огромный, сильный костяк, узловатые, как сучья дерева, руки. С зари до поздней ночи он был на ногах: корчевал, валил, пилил деревья, пахал землю, строил, стриг скот, жег уголь, дубил кожи. В семье Оуэна Брауна должны были подчиняться беспрерывному ритму этого труда. Даже у самых маленьких были свои обязанности: например, младший сынишка Сэмюэль должен был приносить сухую щепу для очага. Если щепа была сырая, он обязан был ее высушить. Иногда за играми Сэмюэль забывал о своих обязанностях: щепа оказывалась сырой. На заре безжалостная рука отца подымала сынишку, ставила его, босого, на ледяной пол и задавала основательную трепку.
      - Будь суровой с детьми, Рут, - говорил Оуэн жене. - Приучай их к труду. Помни, что в жизни их ждет только труд. Не изнеживай их.
      Только к одному члену семьи Оуэн Браун относился с бережной нежностью - к своей жене Рут. Это была маленькая, хрупкая женщина с двумя длинными темными косами, заплетенными, как у девочки. Оуэн еще помнил дни их молодой любви, встречи в церкви, долгие прогулки по темным деревенским улицам. Она любила его и все-таки не хотела стать его женой. Почему? Это была тайна, стена, которую он никак не мог преодолеть. Что ей мешает? Она любит другого? Она обещана кому-нибудь?
      Рут отрицательно качала темной головой с тяжелыми косами. Тогда что же?
      - Я не могу, - говорила она. - Я не могу. Оставь меня, не спрашивай.
      Оуэн Браун не знал тогда, что Рут считает себя не вправе выходить замуж, иметь детей. Она была дочерью пастора. Мать ее умерла в безумии, одна из сестер - тоже, оба брата бывали периодически подвержены приступам психической болезни. И бедная девушка жила в постоянном страхе, что вот-вот и на нее налетит безумие, вот-вот и ее захватит черный недуг. А тут еще младшая сестра ее вышла замуж и родила ребенка-идиота.
      - Я не могу выйти за тебя, - твердила она Оуэну. - Не могу.
      Тогда Оуэн отправился к ее отцу. Не сможет ли отец уговорить Рут? Если она не выйдет за него замуж, он уйдет из здешних мест, он погибнет, он так ее любит. Неизвестно, о чем говорил с дочерью пастор в летнюю ночь, благословлял ли он ее на брак, успокаивал ли, обещал ли, что безумие не повторится в ее детях. Но после этого разговора Рут дала Оуэну согласие. Отец-пастор сам их обвенчал. Через год у них родилась девочка, которую они назвали Энн. Она была безумна и страдала буйными припадками.
      Все это рассказывается здесь так подробно не для того, чтобы придать живость и интерес повествованию, а чтобы объяснить то, что произошло много лет спустя, во время суда над Джоном Брауном. Тогда и враги и друзья Джона Брауна по-разному воспользовались этим наследственным недугом в семье матери: одни для того, чтобы добиться оправдания Джона, другие, чтобы оклеветать его, представить всю его борьбу за права угнетенных, как вспышки сумасшествия.
      После Энн родилось еще двое сыновей - Джон и Сэмюэль. Эти были здоровы, крепки, хотя немного дики, под стать природе, среди которой они росли.
      В Коннектикуте давно шел слух о хороших землях в штате Огайо. Спустя четыре года после рождения Джона отец его, Оуэн Браун, запряг свою единственную лошадь в фургон, посадил туда жену, детей и, погрузив все свое нехитрое имущество, двинулся в Огайо.
      Он разбил палатку в долине реки, у поселка Экрон. Здесь была черная, жирная земля, хорошие пастбища. По долине тянулись огромные фруктовые сады, и весной старые узловатые деревья цвели пышным розовым цветом.
      В долине жило немного немцев-фермеров, большинство же населения состояло из исконных обитателей Америки - индейцев. Индейцы и белые почти не общались. Но Оуэн Браун не разделял предрассудков своих соотечественников. Он вовсе не считал, что только белые должны управлять миром и повелевать людьми иных рас. Он полагал, что если человек честен, мужествен и славно работает, то цвет его физиономии никого не касается.
      Такие речи он нередко вел у себя дома и при этом прибавлял, что американцам еще придется расплачиваться за свое отношение к индейцам и неграм. Одних они лишили родины и гонят с места на место, других и за людей не считают.
      Слова у Оуэна Брауна не расходились с делом.
      Когда у соседа-индейца Джонатана Две Луны заболел ребенок, Оуэн Браун дал ему молока от своей единственной коровы, а жена его лечила ребенка. За это благодарный индеец помог Оуэну срубить деревья для хижины. Потом заболела корова Браунов, и другой индеец, по прозвищу "Красный Буйвол", вылечил ее.
      Индейцы были великолепными охотниками, рыболовами и земледельцами. Они знали свойства местных трав и умело ухаживали за скотом. У них был свой способ разведения маиса и табака, дающий богатый урожай. Индейские женщины выделывали из оленьей кожи превосходные куртки и штаны, шили обувь - словом, с такими соседями было приятно и полезно дружить.
      Маленький Джон быстро свел дружбу с индейцами. Он рос замкнутым, молчаливым ребенком. Редко смеялся, редко играл с белыми мальчиками. Зато в хижине Джонатана Две Луны он был частым гостем и свободно объяснялся на скупом гортанном языке индейцев.
      Индейские мальчики дарили Джону разноцветные каменные шарики, а однажды подарили ему живую белку. Белка сделалась совсем ручной, спала у него за пазухой и царапала ему грудь острыми коготками. Джон понес ее в лес - "понюхать сосны", и тут вдруг белка убежала. Она взобралась на дерево, скрылась в густой листве и, как ни звал ее Джон, как ни манил, больше не показалась.
      Это было первое горе в его жизни. Дома Джон сказал матери, что белка его предала и что отныне он знает, что в жизни его ждет несчастье.
      Мать была суеверна и приняла предсказание вполне серьезно: ее мальчик был так не похож на остальных детей! Те были откровенными деревенскими сорванцами, и мать шлепала их за разорванные в драке штаны, а этот всегда держался особняком и в семь лет говорил вещи, от которых взрослым становилось не по себе. Он был смугл, не по летам высок и мускулист. Индейцы научили его управлять легкой пирогой и ловить рыбу на сырое мясо. Он знал, как ставить силки на птиц и капканы на мелких животных. Он умел на всем скаку накидывать лассо на бегущую лошадь. И одевался он, как индейцы: мягкие мокасины, штаны из оленьей кожи и козья куртка. Старая сквау Джонатана вышила ему на штанах красной и синей шерстью красивый узор.
      - Теперь ты совсем наш, мальчик из Коннектикута, - сказал ему Джонатан Две Луны.
      Этот старый индеец еще помнил битвы у форта Дюнен, он мог бы кое-что рассказать о скальпах, снятых им в молодости с врагов - "бледнолицых", о водке, которой, в обмен на землю, поили индейцев пришедшие завоеватели. Но Две Луны только хмурился, когда "мальчик из Коннектикута" пытался его расспрашивать: раны были еще слишком свежи, они еще не успели затянуться. Теперь Джонатан был по виду таким же скотоводом и земледельцем, как и его соседи, но его сквау продолжала бережно хранить в углу хижины старый карабин и обрывок материи с вышитыми знаками войны.
      Слухи почти не обманули Оуэна Брауна: в Огайо действительно была земля, но каждую пять ее приходилось отвоевывать у леса. Лес был всюду, он стоял сплошной зеленой стеной, в нем водились медведи, и волки, и олени, и барсуки. Каждый фермер был в то же время и охотником, и когда люди возвращались с охоты, то всю принесенную добычу ели сообща, как в тех индейских племенах, что жили поблизости. Надо было очистить место для хижины, и у маленького Джона Брауна надолго остались в памяти голоса людей, валивших лес, огромные костры, на которых смолили деревья, жгли ветки и пни. Оуэн построил низкий бревенчатый дом с чердаком, где помещались дети, и большие сараи для скота и хранения зерна. В доме была комната, где спали отец и мать и где вся семья собиралась за трапезой. Стены из балок, обмазанных глиной, проконопаченные мохом, чтобы не продувало жестким зимним ветром, широкий камин из глыб песчаника. Грубо сколоченные столы и стулья, нары для спанья - вот и вся обстановка. Зимой стены для защиты от холода завешивались одеялами и оленьими шкурами. Внизу за оленьей занавеской спала Энн. Наверху, вместе с Джоном, спали Сэмюэль и Леви - сын умершей подруги Рут, которого она приютила, хрупкий, болезненный мальчик года на четыре старше Джона: в свои одиннадцать лет он был не выше семилетнего Джона.
      5. ДЕТСТВО
      Джона природа тоже растила в борьбе, не щадила его, помогала становиться крепче, выносливее, смелее. Семилетнему сыну отец поручал уже настоящие "взрослые" дела: зажигать костры в поле для защиты посева от мороза, сторожить стадо, приготовлять топливо для дома.
      Несколько лет подряд были хорошие урожаи, и дом Браунов начал "поправляться", как говорил Оуэн. Скоро у Браунов было несколько коров, много овец и коз. Мать еле справлялась с домашней птицей и огородом. По совету индейцев, отец начал дубить кожи. Это оказалось выгодным, и он подумывал уже о том, чтобы отдать Джона в школу. Мальчик сам выучился читать по этикеткам в лавке Бернса. Бернс продавал поселенцам сало, соль, сахар, муку; по надписям на этих товарах Джон научился различать буквы. Мать заставляла его читать Ветхий завет, но мальчик предпочитал пасти скот.
      С утра до вечера он в полях. Коровы лениво пережевывают жвачку, овцы жмутся друг к другу, как будто им холодно, хотя с неба расплавленным потоком льется зной. Джон мчится на неоседланной лошади по зеленой долине. Горячий ветер свистит у него в ушах, он кричит что-то дикое, восторженное и босыми пятками бьет бока вспотевшего коня.
      И вдруг однажды этот мальчишеский мир, полный труда и постоянного общения с природой, померк, перестал существовать. Это случилось зимой, в декабрьский вечер, когда уже начинало темнеть. Джон только что задал коровам и быкам корм, запер хлев и пошел было к дому, как из дверей навстречу ему выбежал отец без шапки и куртки:
      - Скорее, Джон, скорее, она умирает!.. Скачи к Тюллигер, Джон, скажи, что роды начались раньше времени... Скачи, Джон, твоя мать умирает...
      Джон не помнил, как добрался в бешеной скачке до соседей, как привез с собой Бесс Тюллигер, принимавшую роды у всех женщин-переселенок. Дрожа, лежал он на чердаке, прислушиваясь к тому страшному, что происходило внизу. Шептались, суетились отец и Бесс. Вот какой-то стон, вот, кажется, слабый, еле различимый голос матери. Она говорит? Сказала она что-то или это стучит кровь в ушах? За стеной дома гудела, ходуном ходила бурная декабрьская ночь.
      И вдруг звериный отчаянный вопль хлестнул по дому - это бедная безумная Эни почуяла смерть матери.
      Рут зарыли на пологом холме, в земле Огайо, в той обетованной земле, к которой так стремился Оуэн - ее муж. Соседи с удивлением и страхом смотрели на этого могучего, отважного человека, который бродил теперь целыми днями без дела, целыми днями бесцельно пропадал в лесу или сидел на склоне холма, у свежей могилы Рут. Он почти не замечал притихших детей, а если они попадались ему на дороге, смотрел на них с нескрываемой враждебностью. Они как будто стояли между ним и Рут, он их теперь ненавидел. А земля между тем требовала хозяйского глаза, хозяйской руки, в кленах уже начинал бродить сок, надо было готовить семена, пахать, сеять приближалась пора самых горячих работ. Но Оуэн проходил, не глядя, мимо мотыг, и лопат, и топоров, и всех своих любимых орудий труда. Не интересовал его и скот, он словно оглох и ослеп, стал бесчувственным ко всему, кроме своей печали.
      И тогда за дело взялся его старший девятилетний сын Джон. Это Джон приготовил семена для посева, это он вспахал и засеял землю, это он теперь сидел за столом на месте отца и прерывающимся, совсем еще детским голосом читал молитву, благословляющую их скудную пищу. Часто это бывало только молоко и немного сухого хлеба, но приходилось довольствоваться и этим. А по воскресеньям, умывшись сам и умыв детей, Джон читал им библию, как это делала мать. Он многого не понимал в этой черной большой книге, он коверкал слова, но упорно не давал книгу Леви. Тот, правда, мог бы прочитать лучше, ведь он был старше и больше понимал, но книга эта была связана с памятью матери, и, читая ее, Джон как бы ближе соприкасался с умершей, как бы выполнял ее несказанную волю. К тому же слова библии звучали так торжественно!
      Приезжая к Браунам, Тюллигер удивлялась мужеству и выдержке Джона. А мальчик рос, созревал, и крепнул его характер, характер того, кому суждено было стать борцом и вести за собою других.
      - Ты непременно должен жениться, - сказала Бесс Оуэну. - У тебя дети, а ты забыл о них. Ты должен дать им мать.
      Оуэн вспылил, но Бесс не отступила. Она повторяла и повторяла, что Оуэн должен позаботиться о детях, что в доме должна быть женщина. И в следующую зиму Оуэн Браун привел в дом крупную жизнерадостную Сэлли Бул, вдову такого же фермера-переселенца, каким был он сам.
      - Это ваша новая мать, - сказал Оуэн детям.
      Сэлли Бул-Браун хотела непременно подружиться со старшим своим пасынком. Она видела перед собой угрюмого, нахохленного, упорно глядящего в землю крепыша-подростка, ей хотелось поднять его голову, заглянуть в глаза. Она пыталась взять его нехитрой лестью. Сказала, что, по слухам, он уже настоящий работник, что ничем не уступает взрослым, что она знает, как благодаря именно его усилиям был собран урожай и сохранился прежний уклад дома. Но Джон не поддавался. Он не желал видеть на месте умершей матери другую женщину. Он уже ненавидел Сэлли Браун. Теперь, с водворением этой женщины, он стал пропадать по целым дням в лесу и в поле, нарочно старался работать подольше, только бы не видеть, как в доме хозяйничает мачеха. Он становился все выше, все мускулистее, и вместе с тем росла его молчаливость, его замкнутость.
      А Сэлли преобразила дом, наполнила его блестящей посудой, какими-то чисто женскими мелочами. Она вымыла стены хижины, и они вдруг посветлели. Она повесила занавески на окна, и хижина стала нарядной и веселой. Теперь в ней часто пахло вкусными яблочными пирогами, жареной говядиной, и маленький Сэмюэль, стосковавшийся по женской ласке и домашнему уюту, скоро совсем предался своей новой матери и отошел от брата. Даже больше: угрюмость Джона начала пугать его, он неохотно подходил, неохотно отвечал на вопросы Джона. И Леви - старший из мальчиков - хотя и не брат, тоже признал эту чужую женщину, потому что она заботилась о нем, вязала ему теплые шарфы и энергично принялась лечить его слабую грудь медвежьим растопленным жиром. Джон видел, как улыбается ей Леви, как спешит он помочь Сэлли, когда она несет что-нибудь тяжелое. Джон видел все это и не мог простить мальчикам "предательства", как он называл это про себя. Только одна Энн его радовала: она ничем не отвечала на ласки мачехи, по-прежнему молчала по целым дням и таилась у себя в нише, за оленьей занавеской, как дикий зверек. Джон злорадствовал, видя, как сопротивляется Энн всяким попыткам Сэлли приблизиться к ней, завоевать ее расположение. Он забывал, что и к родной матери бедная умалишенная относилась с такой же недоверчивостью.
      Теперь Джон чаще бывал на могиле матери: мысленно он как бы давал ей клятву ничего не принимать от мачехи, не изменять памяти умершей.
      Но и его победила Сэлли Бул-Браун.
      Это случилось, когда Оуэна Брауна ужалила змея. В лесу было много гадюк, и летом их укус считался смертельным. Джон был дома, когда в дверь протиснулся без кровинки в лице отец, крикнул, что его укусила гадюка, и опустился на корточки. Мачеха, нахмурясь, молча сунула в огонь кочергу. Джон, собрав всю свою выдержку, помог отцу обрезать раскаленным ножом часть мяса вокруг ранки, сделанной ядовитым змеиным зубом. Мачеха все держала на огне кочергу, пока железо не стало красным. Потом она деловито уложила Оуэна, велела Джону держать наготове сало и чистую тряпку и нагнулась над мужем.