Очень много белых из Верхнего города. Все друзья уже на местах. Пришли Цезарь с Темпи. Цезарь надел на китель все свои медали. В передних рядах сидит Ричи, но с ним никто из белых джентльменов не разговаривает, а когда кланяются, то будто нехотя. В четырнадцатом ряду замечен сам дядя Пост, и такой торжественный, принаряженный! У трех парней ребята разглядели спрятанные, в карманах дубинки в кожаных чехлах. Мэйсон и Фэйни тоже тут как тут и привели с собой целую ораву скаутов. Мэрфи и Дик также явились, заняли боковую скамейку и жуют резинку. И шумят же в зале — прямо страх!

Вошла Салли, неся на вытянутых руках рубашку Джима с белоснежной и твердой, как мрамор, грудью. Ради торжественного дня Салли тоже принарядилась и в своем темном, строгом костюме выглядела совсем похожей на мальчика.

— Доктор Рендаль приехал за тобой, Джим, — сказала она. — Я попросила его сюда, наверх.

Джим надел фрак, и эта одежда сразу как бы отделила его от семьи. Теперь перед ними был «черный Карузо» — знаменитый на весь мир певец, и Салли, взглянув на преобразившегося шурина, почувствовала и гордость и робость одновременно.

Появился доктор Рендаль, как всегда приветливый и сдержанный в манерах.

— Предвкушаю удовольствие слушать вас, мистер Робинсон, — сказал он, обмениваясь с певцом крепким рукопожатием. — Помню, какое наслаждение это доставило мне в Париже… Боюсь, однако, что здесь, в нашем городке, не обойдется без какого-нибудь скандала. Вокруг вас чересчур много разговоров… Будете вы исполнять советские песни?

— Разумеется, буду, если попросит публика, — сказал Джим Робинсон. — В Европе люди очень горячо принимали эти песни.

— Я уверен, что и у нас потребуют, чтобы вы их спели. — Доктор Рендаль задумчиво посмотрел на певца. — А тогда держитесь: некоторые здешние молодчики ни за что вам этого не простят! Разразится целая буря!

— Скауты непременно будут орать, — вмешался Чарли, который только что получил свежую порцию донесений от Джоя Беннета. — В «Колорадо» полным-полно скаутов. Их пригнал наш Мак-Магон, и, верно, уж недаром.

— Ну и ну! — рассмеялся Джим. — Очень бодрящая обстановка, скажу не стесняясь, как говорит наш друг Цезарь. — Он взглянул в окно, где быстро сгущались сумерки. — Однако нам, кажется, пора ехать. Мне остается восемь минут до выхода.

Доктор Рендаль спустился первый и усадил Салли, Чарли и Джима в свой вместительный «крайслер». Боковыми улицами он повез своих пассажиров к переполненному «Колорадо».

Ровно через восемь минут со своих мест во втором ряду Салли и ее сын увидели вышедшего на сцену Джима. В черном, длинном, облегающем фраке певец казался еще выше и тоньше, чем всегда.

Едва только известная всем по портретам высокая фигура появилась на эстраде, точно лавина обрушилась в зале. Горчичный Рай аплодировал своему певцу. Оглушительно засвистели самые горячие его поклонники.

Робинсон низко поклонился. Потом обернулся к роялю, за которым уже сидел Джордж Монтье, и что-то сказал музыканту, но так тихо, что зал не уловил.

Рояль зарокотал, и вверх взмыла сильная и мягкая волна звуков. Джим положил руку на полированную крышку рояля и запел. Он пел старинный негритянский гимн:

«Великая река течет. Она течет и все уносит с собой. Она все знает — великая река. Она видела людей, и многие страны, и человеческие страдания и радости. И течет, течет и стремит свои большие воды невозмутимая великая река».

Зал вздохнул. Волшебный, проникновенный голос певца вливался в душу людей, томя, будоража и тут же мгновенно успокаивая и лаская. И сила, и глубокая страсть, и скорбь были в этом голосе. Казалось, чьи-то чуткие пальцы касаются самых заветных струн в человеке, и толпа замерла, слушая вековечную тоску и мудрость негритянского народа, воплощенные в этом гимне.

Джордж Монтье вдохновенно следовал за чудесным голосом. Замер последний звук, а люди все еще сидели в молчании. И вдруг, ломая тишину, неистово загрохотали, засвистели, застучали ногами от восторга.

— Теперь русскую песню! — внезапно крикнул чей-то нетерпеливый юношеский голос.

И зал, словно только и ждал этого сигнала, начал вдруг взывать громко и настойчиво:

— Русскую песню! Русскую песню!

— Давай, давай, Робинсон!

— Песню Советов!

Но тотчас же в эти голоса вмешались другие — злые:

— Долой красные песни!

— Не позволим!

— Он не посмеет, а то мы ему сумеем заткнуть глотку!

В разных углах зала виднелись взволнованные, возбужденные лица. Соседи волками смотрели друг на друга. Явственно донеслось до Джима Робинсона бранное слово. Кто-то у самой эстрады злобно и громко сказал:

— Пусть только попробует черная образина — мы ему покажем!

Робинсон вспыхнул и повернулся к Джорджу Монтье. Музыкант положил пальцы на клавиши рояля и, казалось, только ждал знака, чтобы начать. Певец слегка кивнул — не то слушателям, не то аккомпаниатору. Торжественный аккорд прозвучал над залом, и вмиг стихли даже те, кто готов был кричать и бесноваться от злобы. Это была незнакомая американцам широкая мелодия, и только один мистер Ричардсон во всем зале знал, что это за музыка. Джим Робинсон запел, но эта песня была совсем не похожа на тоскливый негритянский гимн.

пел Джим Робинсон на незнакомом людям языке. Песня росла, разливалась, взлетала вверх, как гордая большая птица, и парила над залом торжественно и важно. Голос певца крепнул и расширялся. И перед слушателем возникала необозримая страна, слепящий блеск моря, сухой запах хлебов и солнечные дороги, по которым так хорошо шагается летним утром. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то счастливым, уверенным и крепким, так что каждому хотелось выпрямиться и расправить плечи, поднять голову и смелым взором окинуть мир. Джим Робинсон смотрел в зал, но, видимо, забыл в это мгновение обо всем.

Едва только замер последний звук, едва успели пальцы Джорджа Монтье соскользнуть с клавиш рояля, как в зале закричали сотни голосов:

— Речь! Речь! Скажите слово!

— Правду! Скажите правду! — надрывались другие.

Встал какой-то парень в синем комбинезоне, приставил руки ко рту, как рупор:

— Робинсон, скажите нам, чего нам ждать: атомной бомбы или мира?

— Долой! Долой! — завыли его соседи.

Парень получил удар в бок и упал на скамейку. Певец обвел глазами весь бурлящий, гудящий зал. Сотни лиц — белых, черных, коричневых — просительно тянулись к нему, вынуждали его говорить.

— Друзья мои, — сказал он своим глубоким, мощным голосом, — друзья мои, я только что был на Всемирном конгрессе сторонников мира…

Тишина встала над залом. Люди замерли, не сводя глаз с оратора, с его высокой, чуть усталой фигуры.

— Нас пугают красной опасностью, чтобы заставить взяться за оружие! Но люди не хотят войны. Все нации, все цвета кожи были представлены на этом конгрессе. Город напоминал в эти дни гигантский лагерь, где собрались бойцы всех прежних войн, для того чтобы добиться на земле прочного мира. И мы знаем теперь: судьба наших детей и судьба культуры зависят сейчас от того, сможем ли мы отстоять мир… Друзья мои! Я проехал много городов, я был в России… Русские отстроили разрушенные города, возвели в Москве величественное здание университета, они сажают леса, роют каналы для орошения и украшают свои города новыми садами вместо сожженных фашистами… И ни один человек в России не говорит о войне. Это огромная, могучая, мирная страна, которая хочет спокойно воспитывать своих детей и строить свои города… — Джим Робинсон провел рукой по волосам. — А что делают враги мира? Эти люди заключают военные союзы, которые могут привести только к войне.

— Замолчи, грязный негр! — заорали несколько человек откуда-то сверху, но тотчас же смолкли.

Джим продолжал, как будто не слышал этих выкриков:

— Они говорят высокие слова о расовом равенстве, а сами обливают негров бензином и сажают их на электрический стул только за то, что негр осмелился хоть в чем-нибудь уподобиться белому. Они борются с фашизмом — и набирают дивизии из бывших эсэсовцев. Они говорят о предательском нападении фашистов, а сами готовят такое же нападение. Они говорят о советском блоке, а сами создают военные блоки. Вы, рабочие, разве не знаете; как готовят ваши хозяева на заводах орудия и бомбардировщики, как готовят они атомные бомбы!

— Знаем! Знаем! — единым выкриком отвечал зал.

Шум и волнение всё возрастали. Теперь уже только передние ряды могли явственно слышать то, что говорит певец.

Громадный детина в черном, наглухо застегнутом пиджаке внезапно вскарабкался на сцену и направился к певцу, угрожающе размахивая кулаками:

— Сию минуту замолчите и выметайтесь отсюда, не то мы разнесем к черту весь этот сарай и вас заодно!

— Долой негра! Заткни ему глотку, Билл! — подхватили несколько голосов из зала.

Со всех сторон раздались негодующие возгласы. Грозный гул потряс «Колорадо».

Джим Робинсон смерил ледяным взглядом детину:

— Мы продолжаем концерт, приятель. Будьте добры очистить сцену.

— Ничего подобного! Мы больше не разрешаем вам выступать, — объявил тот, — Сказано вам: убирайтесь отсюда, пока целы!

Где-то в зале оглушительно засвистели полицейские свистки. Снаружи им ответили сирены полицейских автомобилей. Над головами замелькали дубинки.

Внезапно вспыхнул спрятанный в углу большой прожектор. Руки, головы, свирепые лица, дубинки, раздающие направо и налево удары, — все осветилось нестерпимо ярко.

На подмостки вскочили несколько дюжих парней, но на помощь Джиму и Джорджу Монтье уже подоспели белые и черные друзья. Квинси, Беннет, Гирич, Ричардсон, даже старый дядя Пост, точно стеной, окружили певца, готовые выдержать любой натиск.

В зале шло уже настоящее побоище, в котором пока принимали участие только дубинки да кулаки.

Неистово орали, свистели и мяукали скауты. Фэйни и Рой, забравшись с ногами на скамейку, с наслаждением следили за происходящей свалкой.

Под самыми подмостками Цезарь крепко держал единственной своей рукой какого-то подозрительного молодца, не давая ему подняться на сцену.

— Пусти, негр! Я тебе говорю: немедленно пропусти меня, черт! — хрипел тот, вырываясь и стараясь ногой поддеть деревяшку Цезаря, чтобы опрокинуть своего противника на землю.

— Подножки даешь, мерзавец! — Цезарь потуже захватил ворот парня и затряс его из стороны в сторона, как котенка, приговаривая: — Не давай подножек! Не давай подножек! Это подло, за это вашего брата еще в школе бьют!..

В «Колорадо» вдруг запахло гарью. Со стороны сцены пополз легкий синеватый дымок, который становился все гуще, все чернее, постепенно обволакивая зал. В пылу схватки люди не замечали этого дыма, пока вдруг не запылал легкий шелковый занавес.

— Пожар! Пожар! Горим! — истошно закричал кто-то.

— Мерзавцы! Они подожгли эстраду!

Мгновенно подскочил Ричи, проворно сорвал занавес и затоптал пламя. Несколько ребят, в том числе Джон Майнард, старательно помогали ему. Однако дым продолжал густеть, и неизвестно было, в каком месте горит.

Отряд полицейских, предводительствуемый Ньюменом, ворвался в «Колорадо».

Ньюмен тотчас же оценил обстановку и остался очень доволен.

«Так я и думал, — проворчал он сквозь зубы. — Вся компания здесь. О-кэй, меньше будет хлопот. Майору не о чем беспокоиться. Да и Большой Босс будет доволен, что все кончится сразу».

— Заберете вон тех. — Ньюмен повел подбородком в сторону сцены.

И полисмены, расчищая дорогу дубинками, бросились туда.

Увидев на сцене полицейские мундиры, Чарли вскрикнул не своим голосом и с кошачьей ловкостью вспрыгнул на подмостки. Салли кинулась за ним, хотела его удержать, но он вырвался и врезался в самую гущу толпы, посреди которой виднелась гордая голова Джима Робинсона.

— Дядя Джим, я здесь! Мы с тобой! Мы вместе! — дрожа, повторял мальчик.

Слезы ярости душили его, он оттаскивал кого-то за рукав, нырял головой в чьи-то душные пиджаки. Полицейская пуговица расцарапала ему сверху донизу щеку, кто-то ударил его так, что на минуту у него зашлось дыхание, — он продолжал рваться к Джиму, к своим. За ним по пятам следовала Салли — маленькая, хрупкая, но сильная духом женщина. Она, так же как сын, работала руками, локтями и даже головой, стараясь пробить себе дорогу, но полицейские заполнили уже всю сцену и теперь старались разорвать цепь вокруг певца.

Дым все лез в глаза, мешал дышать.

Внезапно раздался выстрел. И тотчас же отчаянный женский вопль вознесся над общим шумом и заставил многих оглянуться. Подвернув деревянную ногу, у подмостков лежал Цезарь. Глаза его уже гасли, на синей рубашке у самого сердца расплывалось темное пятно. Темпи, продолжая судорожно кричать, попыталась его поднять, но он был слишком тяжел для нее и с глухим стуком выскользнул из ее рук на пол. Выстреливший в Цезаря парень, тот самый, которого он удерживал за ворот, уже помогал полицейским на сцене.

— А-а-а!.. — пронесся над толпой неясный рев.

Все громче выла сирена. Снаружи распоряжался майор Симсон. Полицейские заняли все выходы.

— Джон, Джон, где ты? — кричал в толпе испуганный насмерть старый Майнард, владелец помещения.

Он с ужасом видел, как дым вырывается из-под сцены, опрокидываются и ломаются скамейки, как ходуном ходит и вот-вот обрушится весь зал. Но страшнее всего для него было внезапное исчезновение сына.

А Джон, увидев, что Чарли вскочил на сцену, немедленно последовал за своим другом. Путь ему преградил толстый полицейский с нашивками сержанта:

— Куда лезешь, парень! Тут тебе не место. — И полицейский отшвырнул Джона.

Падая, мальчик ударился головой о скамейку и, обливаясь кровью, остался лежать у подмостков. Чарли и Ричи бросились к нему, но увидели наведенное на них дуло пистолета.

Убийца Цезаря хладнокровно выбирал себе новую мишень.

— Уберите пистолет, а то для вас это плохо кончится, — стараясь быть спокойным, предупредил его Ричи.

Тот присел, как зверь, собирающийся прыгнуть, и ринулся на учителя.

Однако Ричи недаром считался лучшим спортсменом на корабле. Неуловимо быстрый, сокрушительной силы удар обрушился на убийцу. Он заревел и скатился с подмостков,

— Кто следующий? — спросил Ричи.

Чарли ахнул. Подкравшийся сбоку полисмен изо всей силы ударил Ричи дубинкой по руке, и рука повисла, как плеть. Мальчик прижался к Ричи, но полицейский оторвал его и с такой силой отшвырнул в сторону, что Чарли едва удержался на ногах.

— Ну, поиграли — и хватит! — Ньюмен появился на подмостках как хозяин положения. — Пора закрывать лавочку… Снуд, Хартфилд, делайте ваше дело.

Полицейские окружили певца и остальных.

— Послушайте, Ньюмен, что здесь, черт возьми, происходит? Вы что, специально организовали это побоище?

Это говорил доктор Рендаль. По-видимому, он тоже пытался пробраться на сцену и выдержал горячую схватку: его обычно гладко причесанные седые волосы стояли дыбом, поперек лба шла большая ссадина.

— Доктор Рендаль? — притворно изумился сыщик. — Весьма прискорбно, сэр, что я нахожу вас здесь, в этом вертепе и в подобной компании… Вот уж никак не думал, что вы заодно с неграми и всеми этими красными агитаторами!.. Такой почтенный, уважаемый человек…

— Вы мне не читайте нотаций! — побледнел доктор Рендаль. — Мистер Джемс Робинсон — человек, известный всему миру, и то, что вы устроили на его концерте, тоже будет известно всем. Я вас спрашиваю: почему полиция сознательно организовала здесь убийства, пожар и свалку?

— Я не удивляюсь, например, что нахожу здесь мистера Ричардсона, — продолжал Ньюмен, как бы не слыша того, что говорил доктор: — у мистера Ричардсона с черными и с красными одна дорога…

— О, дьявол! — Доктор Рендаль вытер платком мокрый лоб и ссадину. — Сейчас же еду к Милларду. Берегитесь, Ньюмен, если вы всё это придумали! Как бы вам не промахнуться!

Ньюмен нагло засмеялся.

— Смотрите, доктор, как бы вы сами не промахнулись, — сказал он весело. — Думается, Большой Босс примет вас не слишком любезно.

— Вы хотите сказать… — начал было доктор.

— Я ничего не хочу сказать, — оборвал его сыщик.

Он повернулся и оглядел людей на подмостках:

— Хэрш, а вы как сюда затесались, старый грешник? Вам давно пора о душе подумать, а не о том, чтобы участвовать в таких делах!

— Подумай лучше о своей собственной душе, — проворчал дядя Пост, которого крепко держал за рукав дюжин полисмен. — Она у тебя небось не лучше помойки!..

— И вы здесь? — Взгляд Ньюмена, отыскал Ивана Гирича и Квинси. — Хотите, значит, подбавить себе хлопот и неприятностей? Что ж, дело ваше… Хартфилд, перепишите всех и занесите в особый список свидетелей.

Джемс Робинсон приблизился к сыщику.

— Может быть, вы скажете мне, зачем здесь полиция и в чем нас обвиняют? — спросил он со спокойным достоинством.

Ньюмен посмотрел на певца, как смотрят на редкостную птицу, которая своим пением, по слухам, зарабатывает многие тысячи.

— Знаете ли, вы чудак… э… э… мистер Робинсон, — сказал он, с трудом выдавливая из себя слово «мистер». — Поете гимны красных, агитируете, а потом удивляетесь, почему пришли чужие дяди в мундирах. — Он ткнул пальцем в грудь певца: — Ладно, собирайте ваши пожитки, и пошли!

— Не смейте его трогать! — вырвалась вдруг вперед Салли Робинсон. — Вы — грязный сыщик, уберите ваши руки, не смейте дотрагиваться до Джемса Робинсона!

Салли была вне себя. Ньюмен зарычал:

— Убирайся отсюда, черная дура, пока тебя не забрали!

Салли стояла у него на дороге. Шагнув вперед, он изо всей силы толкнул ее в грудь. Маленькая женщина, застонав, опрокинулась навзничь.

В тот же момент раздался резкий вскрик, и Чарли повис на сыщике. Он вцепился в Ньюмена и точно клещами сдавил ему горло. Сыщик замотал головой и, стараясь оторвать от себя мальчика, освободиться от мертвой хватки, неистово колотил по спине, лицу и голове Чарли. Со всех сторон на помощь сыщику ринулись полицейские.

— Не позволю! Не смеете бить мою мать! — Задыхающийся голос Чарли был страшен.

Он все сильнее сжимал сыщика. Но два дюжих парня уже схватили мальчика и с силой сбросили его со сцены.

Высокий полицейский равнодушно оттащил в сторону бесчувственное тело Чарли.

— Всех — по машинам! — хрипло командовал Ньюмен, держась за шею.

Истошно взвыли сирены. Людей впихивали в автомобили. Из «Колорадо» поспешно выносили раненых. Дым начал выползать на улицу.