БЕЛАЯ ПАССАЖИРКА

Спустя некоторое время мама, которой было тяжело служить в пансионе, решила ехать на Север, в Нью-Йорк. Ей казалось, что там неграм живется легче.

Мы распростились с добрым стариком Гапкиным и в один солнечный осенний день погрузились все трое на пароход. Я говорю «трое» потому, что с нами был наш неизменный Прист. Мы не могли расстаться с ним.

Пароход поплыл по Делаверскому заливу, а потом вышел в Атлантический океан и направился к Гудсону.

Мне не нравилось, что мы едем на тесной и грязной нижней палубе. Снизу я видела, как наверху, за начищенными медными перилами, гуляют белые дети. Иногда дети смотрели на нас и чему-то смеялись, а я в ответ корчила им гримасы.

Мне очень захотелось побывать наверху. Я тихонько отошла от мамы и полезла по лестнице вверх. На предпоследней ступеньке я подняла голову и вдруг увидела боцмана.

– Уходи отсюда! Здесь не место неграм, – сказал он сердито.

И я, сдерживая слезы, вернулась на нижнюю палубу.

Одна белая девочка чаще других приходила глядеть на нас. Она была одета в розовое шелковое платье с большим кружевным воротником. У девочки было капризное и злое выражение лица, нижнюю губу она некрасиво оттопыривала. Из нашей семьи ее больше всего интересовал Прист. Она манила его к себе, называла ласковыми именами, а иногда бросала ему кусочки лакомств.

Однажды девочка привела с собой высокого джентльмена в синем фраке, с толстой золотой цепью на жилете. Они оба долго глядели на Приста, и девочка о чем-то горячо просила высокого джентльмена.

Вскоре после того как они ушли, к нам на нижнюю палубу явился боцман. Он направился прямо к маме.

– Дочке одного из пассажиров приглянулся твой кот, – обратился он к ней. – Она желает его купить. Во сколько ты его оцениваешь?

– Кот непродажный, сэр, – отвечала она. – Это наш друг, а мы друзей не продаем. К тому же, он принадлежит не мне, а моей девочке.

Я тотчас же схватила Приста на руки. Мне смутно чудилась какая-то опасность.

– Продай кота, девочка, – обратился ко мне боцман. – Получишь за него много денег, купишь себе конфет, игрушек, ленточек…

Но я только крепче прижала к себе кота и ничего не ответила. Боцман пожал плечами и ушел. Он приходил еще несколько раз и все уговаривал маму продать Приста, предлагая много долларов.

– Глупая ты женщина, ведь на эти деньги ты сможешь устроиться в Нью-Йорке, – убеждал он маму. – А девчонка твоя ничего не узнает. Мы возьмем кота, когда она уснет.

Но мама с негодованием отвечала ему, что она не станет обманывать своего ребенка.

– Ну хорошо, – пробормотал сквозь зубы боцман. – Не хочешь добром, так мы устроим иначе!

Он больше не приходил.

На другой день пароход наш остановился у большого портового города. Грузчики с криками потащили на берег тюки табака и хлопка. Пассажиры с багажом спешили сойти на сушу.

Я увидела белую девочку в шелковом платье, которую сводил по трапу высокий джентльмен. Девочка весело смеялась и все оглядывалась на пароход. В руках у нее было что-то большое, завернутое в плед. Носильщики несли за ними их чемоданы.

Я была так поглощена зрелищем порта, суетой и беготней грузчиков, что позабыла об всем на свете. И только когда пароход отчалил от берега и вышел в открытый океан, я вдруг спохватилась, что не вижу Приста.

Я облазила всю нижнюю палубу, забралась даже в трюм, заглядывала под ящики и тюки с товаром, звала самыми ласковыми именами – кот бесследно исчез.

Тогда мы с мамой бросились к боцману.

– Почем я знаю, где ваша тварь! – сказал нам этот грубый человек. – Может, ей надоело у черномазых, захотелось к белым хозяевам…

И он принялся хохотать над нашим горем. Я вспомнила завернутый в плед сверток, который несла девочка, и мне все стало понятно: белые люди просто-напросто украли нашего Приста. Мы были негры – и с нами можно было не стесняться.

Тоскливо было у нас на душе, когда мы прибыли в Нью-Йорк. По улицам стремился поток угрюмых, неразговорчивых людей.

– Что-нибудь случилось? – спросила я маму.

– Нет, здесь всегда такая спешка, – отвечала она.

Нас приютили у себя Робинсоны. Это была знакомая нам негритянская семья. Я чувствовала себя потерянной в этом большом городе и от волнения первые дни молчала и отказывалась выходить на улицу.

Нью-Йорк в те годы был совсем не похож на то, чем он стал сейчас.

Не было еще ни электричества, ни радио, ни телефона, ни световых реклам, ни подземки, ни автомобилей…

На этом месте ребята не выдержали:

– Что вы говорите, бабушка?! Как же вы жили тогда?

Бабушка засмеялась.

– А так и жили: ездили на омнибусах, запряженных парой лошадей, а чаще ходили пешком. Улицы были довольно узкие, освещались керосиновыми фонарями. Печи в домах топили углем, и каждую неделю приходили черные трубочисты очищать трубы от сажи. Поезда были смешные, с низкими паровозами, из которых торчала высокая труба. Тогда не было ни Великого Белого Пути, ни небоскребов и самый высокий дом принадлежал конторе Смита; в нем было шесть этажей, и он считался гигантом.

Мама Джен сейчас же принялась искать работу. Но с ребенком ее никто не брал.

– Отдай девчонку в приют, тогда я возьму тебя к себе, – сказал ей владелец салуна, маленького трактирчика.

Ему нужна была служанка. И мама со слезами отдала меня в приют для цветных детей.

– Простите, не здесь ли живет учительница Аткинс? – произнес гнусавый голос.

Посыльный в форменной фуражке стоял на цементной дорожке и растерянно оглядывался по сторонам.

– Здесь, – отвечала бабушка, – это моя невестка. А что вам угодно, мистер?

– У меня к ней поручение от директора школы, – отвечал посыльный. – Директор требует ее немедленно к себе.

– Ее сейчас нет дома, но, как только она вернется, я передам ей, – сказала бабушка.

– Только помните, директор сказал: явиться немедленно, – внушительно повторил посыльный и ушел.

Не успел он повернуть за бензиновую колонку, как миссис Аткинс появилась во дворе.

– Хорошо, что ты пришла, Флора, – встретила ее бабушка и тотчас же передала ей слова посыльного.

Учительница пожала плечами, брови ее нахмурились:

– Не знаю, что ему нужно от меня. Немедленно?…

И она, не снимая шляпы, отправилась к директору. А бабушка между тем продолжала рассказ.

В ПРИЮТЕ ДЛЯ ЦВЕТНЫХ

… «Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас».

«Ударившему тебя по щеке подставь и другую».

Я с удивлением глядела на голые стены, увешанные такими изречениями. Я была боевая девочка, и мне казалось диким подставлять другую щеку тому, кто тебя ударил. «Ого, пусть только попробует кто-нибудь напасть на меня, уж я сумею дать сдачи!» – думала я про себя.

– Это из евангелия, – объяснил мне приютский мальчик негр. – Ведь наш приют основан богатыми квакерами [5]. Квакеры ужасные ханжи и хотят, чтобы мы наизусть заучили все евангелие и всю библию.

Скучно и гадко показалось мне в приюте. Каждое утро нас будил пронзительный звонок.

– Стройся в пары! – кричал надзиратель. Мы становились по росту. Я ходила в паре с маленькой мулаткой Евой. Она была сирота, ее никто не навещал по воскресеньям, и надзиратель обращался с ней особенно грубо: он знал, что Еве некому пожаловаться. На девочках были надеты одинаковые уродливые платья в черную и синюю клетку. Мальчики были в таких же блузах и длинных серых панталонах.

Мы чинно шли в столовую, заранее зная, что нас ждет овсянка. На обед тоже была овсянка, только немножко сдобренная маслом. Но и утренний завтрак и обед щедро приправлялись молитвой. Надзиратель говорил:

– Дежурный, сегодня мы читаем библию.

И маленькая Ева, которая дежурила, робким голосом лепетала псалмы Давида. Перед обедом опять команда:

– На молитву!

Мы стояли руки по швам, пока надзиратель читал «Отче наш». В воскресенье мы заучивали молитвы в воскресной школе. Мы хором повторяли библейские тексты и старались кричать как можно громче. От этого дребезжали стекла в окнах – дз… зж… Нам это нравилось, и мы прямо надрывались от крика.

– Довольно, довольно! Тише! – кричал наконец учитель, затыкая уши.

В приюте мы сами мыли полы, и надзиратель проверял, чисто ли мы всё выскребли.

– Плохо работаешь, Салли, – сказал он мне однажды. – Такую негритянку никто не захочет взять в прислуги.

Ему и в голову не приходило, что негры могут быть чем-нибудь, кроме слуг.

Директор приюта был белый. У него была дочка – прилизанная и красноглазая, похожая на белую мышь, тихоня и ябеда. Я ее терпеть не могла и показывала ей язык, а она плакала и жаловалась отцу. Однажды у тихони пропал бантик из косы. Искали бантик, искали и нашли в углу двора изрезанные кусочки шелка. Тихоня указала на меня:

– Это она стащила и изрезала. Она всегда мне язык показывает.

Директор долго бил меня по пальцам, а потом запер в карцер. Я была не виновата и решилась скорее умереть, чем закричать от боли. Руки у меня были в кровоподтеках, но я молчала. Это взбесило директора:

– Ага! Ты не хочешь просить прощения? Ты гордая? Ну так посиди в карцере, гордячка!

И меня на три дня посадили в карцер на хлеб и воду.

Пока я сидела в карцере, злая девчонка перерыла все мои пожитки и забрала себе те немногие вещицы, которые я особенно любила. Но я не посмела жаловаться директору на его дочь: я была уверена, что за это меня снова накажут.

Однажды, когда я, по обыкновению, заучивала один из псалмов Давида, к нам в класс вбежал мальчишка, служивший у салунщика на побегушках.

– Мать тебя зовет, иди скорей, а то она вот-вот протянет ноги! – поспешно крикнул он мне и умчался.

Я добежала до салуна и, задыхаясь от бега, взобралась по лестнице на чердак, где была каморка мамы.

Мама лежала совсем тихо, высоко вскинув голову на подушке. Глаза ее были закрыты, пальцы нетерпеливо бегали по одеялу. Возле нее никого не было. Салунщик и его мальчишка боялись умирающих.

– Мамочка, мама! Я здесь, с тобой! – закричала я, но мама только пошевелила губами.

Я прижала ухо к самому ее рту.

– Шарф… – донесся до меня еле слышный шепот, – красный…

Я догадалась, о чем просит мама. В самом заветном углу ее сундучка лежал завернутый в чистый платок красный шарф отца. С той ночи в Харперс-Ферри он был нашей самой драгоценной реликвией [6], и мама свято хранила эту память о Джиме Бэнбоу.

Я вынула шарф и вложила его маме в руки. Но она продолжала что-то шептать.

– Положи… его… со мной, когда я умру, – с трудом произнесла она.

Я молча кивнула: слезы душили меня.

Мама Джен умерла на рассвете. Ее похоронили на бедном негритянском кладбище, и салунщик ворчал, что похороны обошлись ему слишком дорого. Красный шарф отца также покоился в могиле: я повязала его маме на руку.

В тот же день я вернулась в приют. Теперь я, была совсем одна на свете. Надзиратель мог безнаказанно обижать меня, как и Еву, – за меня некому было заступиться.

НЕГРИТЯНСКИЙ «РАЙ»

В приюте нас держали до пятнадцати лет, а потом устраивали на работу. Маленькую мулатку Еву послали работать на ферму, и в первый же день ей косилкой отрезало палец.

А меня рекомендовали в прачечную. Я стала зарабатывать деньги стиркой белья и решила поселиться в негритянской части Нью-Йорка – Гарлеме.

Пока негров было мало, белые позволяли им селиться на задворках своих домов. Но в города приезжало все больше и больше негров, которые бросали плантации и переходили работать на фабрики и заводы. И белые приказали:

– Живите отдельно. Стройте себе дома только в черной части города.

В насмешку белые прозвали Гарлем «черным раем». Дом, где мы жили, был такой же, как все дома в этом «раю», – серый, закопченный, сверху донизу набитый негритянской беднотой. Здесь жили рабочие, сапожники, прачки, портные, монтеры. В каждой комнате ютилась целая семья. Детей было очень много, они выползали на улицу и играли там, ежеминутно рискуя упасть или попасть под лошадь.

Я поселилась в маленькой сырой комнатке. Целый день в комнате стоял тяжелый белый пар и запах мыла. Слипшиеся от пота волосы падали на глаза. С утра до вечера я видела перед собой корыто да мыльную пену.

Но я не унывала, у меня был веселый характер, и, несмотря на хромую ногу, я была большая охотница поплясать и попеть.

Вскоре я вышла замуж за негра Сэма Дотсона. Сэм служил фургонщиком в конторе по перевозке мебели. Это был добродушный и смешливый человек. Целый день Сэм ездил на своем фургоне. Его белая лошадь Роза очень не любила возить тяжести, и Сэм покрикивал на нее:

– Шевели ногами, старая, шевели ногами!

Лошадь поводила ушами и бежала быстрее.

Но не долго пришлось мне жить с Сэмом. Он надорвался, перенося какие-то тяжелые вещи, и вскоре умер. И на руках у меня остался маленький сын Эл.

Чтобы кормить моего мальчика, я стала брать еще больше белья у заказчиков. Целый день у нас во дворе сушились простыни и полотенца, и ветер трепал рукава рубах…

Бабушка тяжело вздохнула и замолчала. Она припоминала доброе лицо Сэма и свою недолгую жизнь с ним. Ребята сидели тихо, не смея прервать молчание, уважая ее грусть.

БЕЗ РАБОТЫ

Задумчивость бабушки прервала вернувшаяся учительница. У Флоры Аткинс было сумрачное лицо. Она машинально снимала и снова надевала шляпу.

– Есть новости, – сказала она как будто совсем спокойно и поглядела на ребят. – Дети, я уже больше не буду учить вас: директор уволил меня. Чарли и Нила он тоже исключил из школы.

– Что ты говоришь, Флора? – заволновалась бабушка. – Что случилось?

Учительница вкратце рассказала, как было дело. Директор встретил ее, сидя за своим письменным столом, суровый и величественный, как главный шериф штатов.

– Вам и вашим сыновьям придется покинуть нашу школу, Аткинс, – сказал он, не вынимая изо рта сигары. – Вы плохо влияете на детей. У меня есть сведения, что вы, так же как и ваш муж, к-коммунистка. – На этом слове он поперхнулся. – И вы читаете забастовщикам Ленина, я это отлично знаю, – добавил он торжествующим тоном.

– Понять не могу, откуда он это узнал! – сказала учительница. – Не может быть, чтобы кто-нибудь из наших оказался предателем.

– Что ты, что ты, – сказала бабушка, – рабочие не предают!

Какой-то странный звук прервал ее слова. Это плакал Чарли. Он уткнул голову в колени, спина его вздрагивала.

– Чарли, мальчик мой, ты так огорчен, что я потеряла работу? – Учительница ласково склонилась над сыном. – Ничего, как-нибудь проживем, товарищи не дадут нам умереть с голоду.

Но спина Чарли вздрагивала все чаще, и мальчик плакал все неутешней.

– Да что с тобой, Чарли? – Бабушка насильно подняла его залитое слезами лицо. – Отчего ты так плачешь?

– Я… я… виноват во всем… Это я все наделал… Я рассказал о Ленине… – с отчаянием сказал Чарли. – Пусть все… ребята знают… какой я. Пускай… Мэри тоже… узнает…

Он заикался от слез и волнения. Бабушка тихо ахнула. Миссис Аткинс нахмурила брови.

– Чарли, ты сейчас же возьмешь себя в руки и расскажешь мне, в чем дело, – сказала она сурово.

И Чарли рассказал все, что с ним случилось в тот вечер, когда он провожал Мэри домой.

Он передал от слова до слова весь свой разговор с директором. И, когда он кончил рассказывать, лицо бабушки опять просветлело и брови миссис Аткинс перестали хмуриться.

– Негодяи избрали тебя своим орудием, Чарли, – сказала она, – это послужит тебе жестоким уроком. Теперь, если враг захочет что-нибудь выпытать у тебя, ты будешь осторожней и не станешь доверять ласковому голосу. Не правда ли?

Чарли молча кивнул. Он все еще чувствовал себя виноватым и не смел глядеть на остальных ребят. Ему казалось, что все они считают его предателем. Но Стан первый подошел к нему.

– Брось нюнить, Чарли! – сказал он ему. – Проклятые шпики провели тебя – теперь будешь глядеть в оба. – И он похлопал его по спине.

Ребята окружили Чарли. А.Нил просто подошел и обнял старшего брата.

– Я была уверена, Чарли, что ты не можешь сделать ничего со злым намерением, – добавила бабушка.

И Чарли мало-помалу оживился.

– Что же мы теперь будем делать, мама? – спросил он. – Как будем жить?

– Попробую устроить тебя и Нила в хорошую школу, – отвечала учительница. – А сама буду искать работу.

– Я снова возьмусь за стирку, – мужественно сказала бабушка. – Редко кто умеет так крахмалить сорочки, как я.

Ребята были огорчены, что их разлучают с друзьями. Печально простились в этот день Нэнси, Беппо, Стан, Тони и другие с двумя братьями Аткинс. У всех было тяжело на душе, и даже жизнерадостный Беппо присмирел и не корчил своих обычных гримас. Ребята Ямайки знали, что значит быть безработным в Америке.

– Бабушка, неужели вы всё будете стирать и никогда больше не станете нам рассказывать? – спросила Нэнси.

– Моя история почти уже кончена, – отвечала старая негритянка. – Досказать ее можно очень коротко: я вырастила сына, и его у меня отняла тюрьма, а что сталось с остальной семьей, вы сами только что видели. За свою жизнь я сильно устала. Думала под старость отдохнуть, но, видно, снова надо становиться за корыто…

ЭПИЛОГ

– Ma, а ты купишь мне сумку для учебников?

– А белые ребята будут теперь учиться вместе с нами, в той же школе?

– А новая куртка у меня будет, ма?

Уголек – круглоголовый, курчавый, подвижной – без конца донимал мать вопросами. Нет, не думайте, что Уголек – настоящее имя: Угольком ласково прозвала мальчика его мама – лучшая портниха негритянского квартала Энн Бронти, а на самом деле Уголька звали Эдди.

В своем радостном нетерпении Уголек не замечал, что мать почти не отвечает и с каждым его вопросом становится все грустнее. А когда Уголек уж очень пристал к ней с курткой, Энн вдруг, сказала:

– Куртку я тебе состряпаю, сынок, только еще неизвестно, удастся ли тебе покрасоваться в школе.

– Как – неизвестно?! – возмутился Уголек. – Разве я не пойду в ту школу, где учатся белые ребята? Ведь все наши соседи говорили, что теперь неграм позволили учиться вместе с белыми, в одних школах. Дядя Бэн даже читал об этом в газетах.

– Читать-то он читал, да не всегда можно верить тому, что написано, – пробормотала Энн. – Доктор Аткинс сказал, что Вустер поклялся расправиться с первым же негром, который осмелится войти в их школу.

Уголек испуганно посмотрел на мать: доктор Аткинс так сказал?

Все негры в городке знали доктора Аткинса и шли к нему, как к главному своему советчику и защитнику. Доктор Аткинс сам был родом из бедной негритянской семьи и знал все нужды черного народа. Каждому негру в городе было известно, что доктору Аткинсу удалось окончить университет только потому, что он тяжелым трудом скопил деньги на учение. Он работал грузчиком на пристани, мальчишкой на посылках в гостинице, судомойкой в ресторане, он таскал кирпичи и гладил белье в прачечной.

Зато теперь доктор Аткинс хорошо понимал, что значит бедность и труд. Он бесплатно лечил бедняков, собирал пожертвования и строил больницы и школы для негров, вел переговоры с белыми хозяевами, когда они обижали негров-рабочих. И вот доктор Аткинс сказал, что черных ребят не пустят в школу белых…

Но Уголек был еще маленьким мальчиком, поэтому он скоро забыл о тревожных словах. А в день, когда нужно было в первый раз идти в новую школу, он проснулся в самом отличном настроении.

Он шел с матерью по улице, залитой нежарким осенним солнцем; на нем была новая куртка, перешитая из праздничного платья Энн, и Угольку казалось, что все кругом знают, что он идет в настоящую хорошую школу и все этому радуются.

Подметальщик дядя Бэн кивнул им и пожелал мальчику хорошо учиться. Тетушка Кэтрин, торговавшая на лотке леденцами, подарила Угольку «на счастье» самый большой розовый леденец. Молодой негр-монтер, по имени Гуг, работавший на столбе, закричал сверху:

– Эй, Уголек, покажи там этим белым задавакам, как умеют учиться черные!

Уголек хотел было ответить, что постарается, как вдруг его сильно толкнули, и раздраженный голос сказал:

– А это мы еще посмотрим, кто кому покажет и как!

Энн прижала к себе сына, но прохожий уже умчался, крича на всю улицу:

– Не позволим черномазым пачкать наши школы! Не позволим!

И монтер Гуг, и тетушка Кэтрин, и дядя Бэн видели и слышали всё, что произошло. Гуг проворно спустился со столба.

– Придется сбегать к доктору Аткинсу, – пробормотал он. – Видно, опять завариваются такие дела… – И он поспешно ушел.

Тетушка Кэтрин вытащила конфетку.

– На тебе, Уголек, еще леденец, заешь сладким наши горькие обиды, – сказала она вздыхая.

А дядя Бэн положил на землю свою метлу и взял Уголька за руку:

– Идемте, я провожу вас. Не знаю, что задумали Вустер и его дружки, только вряд ли что-нибудь хорошее. Но при мне они поостерегутся. Ведь они храбры только с женщинами и детьми.

И он решительно зашагал к школе, ведя за собой Уголька и его мать.

Когда они повернули в ту улицу, где была школа, им показалось, что темная туча упала на землю – такая толпа собралась у школьной ограды. Подойдя ближе, они увидели, что у школьных ворот стоят, как заслон, дюжие белые парни, вооруженные кто дубинкой, кто камнями. Командовал ими низенький крепыш – длиннорукий и коротконогий, удивительно напоминающий орангутанга, которого Уголек видел в зоологическом саду. Это и был Вустер – владелец универсального магазина и самый ярый ненавистник негров в городе.

Вустер точно хозяин прохаживался у ворот, перебрасывался шуточками с набежавшими фотографами и журналистами и издевательски поглядывал на подходивших негров с детьми. Черные дети так же, как Уголек, были одеты в новенькие платья и курточки: все принарядились для первого дня учения в хорошей школе. Но выражение лица и у взрослых негров и у детей было далеко не праздничное.

– Это они тут, видать, целый спектакль затеяли, – проворчал дядя Бэн, – опять собираются писать в газетах о «бунте» негров… И ни одного полицейского, как всегда.

Он обратился к неграм:

– Долго вы собираетесь здесь стоять и смотреть на этих «рыцарей»? Ведите ребят в школу и ничего не бойтесь. Ведь правительство объявило, что наши дети теперь могут учиться вместе с белыми. Идите.

– Ни с места! – закричал Вустер. – Помните: мы тут хозяева, и мы и близко не подпустим вас к нашей школе. Чтоб мой Питер сидел рядом с черномазыми! Нет, не будет этого!

– Убирайтесь отсюда и забирайте ваших щенят, пока мы с вами говорим по-хорошему. А не уберетесь, пеняйте на себя! – пригрозил лысый, облизанный человечек, похожий на грызуна. Звали этого грызуна Конти, он торговал галантереей и считался одним из самых состоятельных белых.

Негры тихо переговаривались между собой, не зная, что предпринять. В это мгновение из школы послышался звонок: начинались уроки.

– О ма, ты слышишь: звонят! Мы опоздаем на первый урок, ма! – воскликнул Уголек, и этот детский голос как будто влил решимость в негров. Они крепко взяли за руки своих ребятишек и двинулись к воротам.

– Не бойтесь: вы пришли учиться и вы будете учиться, – повторял дядя Бэн, пробираясь вперед и расчищая дорогу детям.

– Хотите прорваться силой?! Эй, ребята, становись! Негры подымают бунт! Негры хотят перебить всех нас, белых! – завопил Вустер.

– Бей этого черного агитатора! Бей негров! – вторил ему Конти.

Он первый швырнул камень. Парни подняли дубинки и ринулись в толпу. Пронзительно закричали дети и женщины, засвистели камни. К ногам Уголька упала маленькая черная девочка. Дядя Бэн охнул и схватился за голову: кровь заливала ему лицо.

– Стойте! Сейчас же бросьте дубинки и камни! Прекратите это побоище! – раздался вдруг над толпой глубокий, сильный голос, который, казалось, сразу перекрыл все крики и вопли.

Невольно, повинуясь этому голосу, опустились дубинки и кулаки. Вустер с проклятием бросил на землю поднятый было камень.

Никто не заметил, когда и как очутился у самых ворот этот высокий, с гордой осанкой негр, который сейчас так хладнокровно распоряжался и неграми и белыми «рыцарями» Вустера.

– Аткинс! Доктор Аткинс! – прошелестело в толпе.

Да, это был он, наш старый друг Чарли Аткинс, но уж не тот живой, непоседливый мальчик, которого мы знали с вами раньше. Прошли годы, теперь в волосах Аткинса проглядывала седина и некогда озорные, веселые глаза его стали спокойными и грустными: много человеческого горя пришлось им повидать.

– Отведите девочку и дядю Бэна ко мне домой, – распорядился он, – я сейчас вернусь и сам перевяжу их. Вот только переговорю с теми… – Он кивнул в сторону Вустера и его «рыцарей».

– Послушайте вы, Аткинс, или как вас там, – обратился к доктору Вустер, – что это вы вздумали тут командовать?! Смотрите, и на вас найдется хорошая дубинка!

Но доктор Аткинс даже не повернулся к нему. Он заговорил, обращаясь к неграм и белым:

– Вы все меня здесь знаете. Знаете, что я врач. Мне удалось окончить университет, но я сидел там за особым барьером, как прокаженный, потому что я – негр. Я сносил все унижения, потому что мечтал стать ученым и помогать моему народу. Теперь, когда я узнал, что правительство позволило черным детям учиться вместе с белыми, я почувствовал себя счастливым. Наконец-то, думал я, настанет справедливость.

Доктор Аткинс поднял черную руку и указал на Вустера и его компанию:

– И вот смотрите, кучка таких людишек хочет покрыть позором нашу Америку. Но скрыть правду не удастся. Все в мире узнают, что делается в нашем городе, какое позорное дело затеяли белые хозяева. Благородные люди во всем мире подымутся на защиту справедливости.

– И тогда мы сможем учиться? – Уголек, который стоял у самых ног доктора Аткинса, тихонько дернул его за рукав.

Доктор Аткинс ласково наклонился к нему:

– Да, сынок, и ты и твои черные сестры и братья непременно будут учиться в хороших школах. Но для этого нам всем придется, видно, еще много бороться, как боролись наши отцы и деды.

– Проклятый негр! – проворчал Вустер. – Как бы мне хотелось навсегда заткнуть тебе глотку!

– Заткнете мне – найдутся другие, – спокойно отозвался доктор Аткинс, – правду ведь не задушишь.

Пока он говорил, «рыцари» Вустера начали потихоньку расходиться. Некоторые что-то шептали своему вожаку, а потом уходили, унося свои дубинки и камни.

– Ну погоди, негр, мы еще с тобой встретимся! – бросил Аткинсу Конти.

Но и он ушел, таща за собой упирающегося Вустера. У школы теперь оставались только негры и доктор.

– Через несколько дней я добьюсь для вас свободного входа в школу. Никто не посмеет нападать на вас и ваших детей, – сказал Аткинс. – А сейчас я отправлюсь домой. Нужно осмотреть наших раненых.

– Я пойду с вами, помогу вам, док, – немедленно вызвалась Энн.

Уголек уцепился за мать и тоже объявил, что пойдет помочь дяде Бэну.

В маленьком белом домике, где жил доктор Аткинс, раненая девочка Пегги и дядя Бэн были уже перевязаны и сидели в покойных креслах. Увидя вошедшего доктора, дядя Бэн просиял.

– Какая у вас драгоценная помощница, док, – сказал он, – золотые руки у вашей матери!

Пожилая красивая негритянка, встретившая доктора, усмехнулась: