21

Наконец-то и Грекову удалось подстеречь свою минуту.

– Их у нас на стройке само дело смешало.

Вдруг раздался смех. Все повернулись в ту сторону, где сидел член ЦК. Откинув голову, он смеялся так, что тряслось все его тело. Сквозь приступы смеха он с восхищением говорил:

– Шутка ли, на всесоюзный экран. Страна должна знать своих героев. И теперь вам ничего иного не остается, как это звание за ним закрепить. С учетом мнения вышеупомянутой киноблохи и всесоюзного зрителя, который уже видел его на экране.

Но Автономов и здесь остался верен себе. В то время когда вслед за членом ЦК заулыбались и все остальные члены бюро – даже у Пантелеева заметно стало оттаивать лицо, он сохранял спокойствие. Дождавшись, когда член ЦК до конца отсмеется, он колыхнул своей гривой волос, седеющих крупными пепельными кольцами.

– Не только поэтому. На блоху по возвращении на стройку нам, конечно, придется набросить узду вплоть до высылки ее обратно в Москву, чтобы она больше не устраивала нам Верховный пересуд, но вообще-то, – в его глазах зажглись огоньки изумления, – чутье у нее есть. Может, случайно, а может, и нет, она раньше всех нас увидела, что никакой этот Коптев не прес… – Неожиданно обрывая на полуслове, Автономов сердито повернулся к Грекову: – Все остальное, политотдел, остается за тобой. Пусть члены бюро обкома наконец послушают тебя и узнают, что такое разновес.

22

Никто не прерывал Грекова, но чем дальше он рассказывал, тем чаще первый секретарь обкома бросал обеспокоенные взгляды на члена ЦК, а тот, подперев щеку рукой, сидел все более непроницаемый, и уже не веселые искорки пробегали в его серых глазах, а как будто заклубился в них туман. В зале заседаний стало совсем тихо. Только один Семенов, когда Греков опустился на свое место, нарушил молчание:

– Но это еще потребует проверки.

– У нас нет оснований начальнику политотдела стройки не доверять, – сказал Бугров, положив руку на стопочку квитанций, положенных перед ним Грековым на стол. – И товарища Грекова мы знаем не один год. – Он перевел взгляд на Автономова, сидевшего за столиком рядом с Грековым, впервые называя его не по фамилии. – А вас, Юрий Александрович, мы попросим больше ни на день не откладывать, как это у вас называется? – Он круто взметнул широкую бровь.

– Пересуд, Александр Александрович, – тоже впервые называя первого секретаря обкома по имени, подсказал Автономов.

– Да, да… – Судорога пробежала по лицу Бугрова, как от мгновенной боли.

– За нами остановки не будет, – наклоняя голову на тугой шее, ответил Автономов и, чуть исподлобья взглядывая на Грекова, подмигнул ему. О, Греков знал, что он умел подчиняться. Если надо было, Автономов и смиряться умел.

– Ив дальнейшем обсуждении этого вопроса, – Бугров положил другую руку на стол рядом с той, которой он прикрывал стопку квитанций, – по-моему, нет нужды.

– А если в порядке исключения? – вдруг негромко спросил член ЦК.

Все в зале сразу оживились. В сущности, рядовое заседание бюро обещало стать необычным. С лица редактора областной газеты, который, сидя в президиуме за спинами других членов бюро, все время, пока шло заседание, полудремал, откинув голову на спинку стула, впервые исчезло флегматичное выражение. А Пантелеев, захлопнувший было свой блокнот, опять раскрыл его, пробуя пальцем острие карандаша. Второй секретарь обкома Семенов расстегнул верхнюю пуговицу летнего чесучового кителя.

– Я, как вы знаете, товарищи, – извиняющимся тоном продолжал член ЦК, – не собирался вмешиваться, если бы обсуждаемый вами вопрос, как мне показалось, уже не перерос рамки частного случая.

Пантелеев, оборачиваясь к редактору газеты, бросил ему через плечо:

– Ого!

– И если вы дадите мне слово… – сказал член ЦК.

Первый секретарь обкома с улыбкой, заигравшей у него на полных губах, обвел глазами членов бюро.

– Как, по-вашему, товарищи, можно будет дать?

Все засмеялись.

– Еще бы, – простосердечно обронил редактор газеты. Засмеялись еще больше, а Пантелеев под прикрытием этого смеха опять успел бросить ему через плечо:

– Можно было и без кокетства.

Но редактор только покосился на его блокнот. Все в зале заседаний задвигали стульями, усаживаясь поудобнее.

Не каждый день им доводилось слушать на бюро выступления членов ЦК. А этот Щербинин за какие-нибудь послевоенные пять – семь лет прошел путь от завотделом обкома до завотделом ЦК, а значит, имел возможность бывать и на Политбюро, общаться с самим Сталиным. От слуха члена ЦК не ускользнуло шуршание карандаша в руке Пантелеева, и, поднимаясь за столом, он предупредил:

– Хочу напомнить, что высказываюсь здесь как неофициальное лицо, поскольку нахожусь в отпуске.

– Я только для себя, – пробуя пальцем острие карандаша, сказал Пантелеев.

– В этом я не сомневаюсь.

Член ЦК опять задержался на нем своим взглядом, и лицо у него стало печальным.

– Я хочу начать с вопроса: до чего мы дошли? Вот вам, должно быть, все понятно, товарищ…

– Пантелеев, – подсказал Бугров.

– Да, товарищ Пантелеев. А я сидел на вашем бюро и никак не в состоянии был понять: что случилось? Человек уже потерял целых три года жизни, и еще неизвестно, что с ним будет дальше, но, оказывается, никто в этом не виноват. На уборке за потерю каждого пуда зерна мы взыскиваем, на ферме за каждого павшего бычка наказываем, и даже на птичнике – за каждого петушка, а здесь и спросить не с кого? На фронте за потерянную по чьей-нибудь вине высотку в лучшем случае срывали погоны, а за потерянного нами же человека, оказывается, не отвечает никто.

Тишина установилась в зале заседаний обкома такая, что слышен был только шорох карандаша в блокноте у Пантелеева. Внезапно и этот шорох прекратился. Греков бросил взгляд на Пантелеева и увидел, что тот уже ничего не записывает в свой блокнот. Он лежал перед ним на столе раскрытым, а сбоку лежал карандаш. Жестковатые черты его лица смягчились, и оказалось, что оно у него было еще совсем молодое.

Греков видел, как по губам первого секретаря обкома, когда он взглянул на Пантелеева, скользнула усмешка, и тут же он перевел глаза на лицо редактора. Оказалось, это теперь по его вине возобновилось назойливое шуршание карандаша в зале заседаний обкома. Редактор областной газеты достал из бокового кармана пиджака свою записную книжку и старался тоненьким красным карандашиком успеть за словами гостя. К счастью, было это совсем не трудно, потому что тот скорее не выступал, как обычно выступают с трибуны, а негромко и размеренно беседовал. К тому же редактор по привычке не слово в слово записывал, а размашисто набрасывал в записной книжке своим карандашиком отдельные фразы, даже какие-то знаки, волнисто подчеркивая их, обводя кругами и заключая в скобки. Он с таким нажимом поставил еще и восклицательный знак вслед за словами гостя: «Но разве для партии могут быть запретные зоны?», что сердечко карандаша хрустнуло у него в руке, сломалось, и он, растерянно поискав вокруг себя глазами, обрадованно присвоил себе бездействующий карандаш Пантелеева. Но все чаще и редактор стал забывать, что ему нужно было все это записывать. Карандаш вдруг замирал у него в пальцах.

23

Ничего лучшего не может быть, как только слушать и совсем не думать, что из всего этого можно извлечь темы и для передовицы, и для подвала в очередном номере газеты.

Боясь не успеть записать, схватываешь только внешнюю форму слов, а ведь кроме этого нужно еще почувствовать их живую плоть, не пропустить, подстеречь, что говорят глаза, руки, каждая черточка этого необычайно открытого и замкнутого, наивного и лукавого лица. А временами как будто застывающего и меркнущего в каком-то воспоминании. И самое удивительное было, что ничего он не говорил такого, что до этого уже не приходило бы на ум и не царапало бы сердце, усугубляя ту бессонницу, от которой лиловые тени залегли под армянскими глазами редактора.

Да, да, не может быть таких зон в жизни, на которые не распространялась бы власть партии, да, из всех «злокачественных опухолей» – редактор подчеркнул эти слова красной чертой – самая, может быть, злокачественная – равнодушие.

Но это же и есть самые актуальные темы передовицы, подвала, даже разворота в газете. И редактор, вспомнив, что он не вправе оставаться только слушателем, опять набрасывался на записную книжку так, что остро отточенный карандаш вонзался в бумагу и рвал ее. Вот-вот опять хрустнет сердечко карандаша, и тогда прощайте самые животрепещущие темы.

Первый секретарь обкома взял из стаканчика, стоявшего перед ним на столе, сразу полдюжины отточенных карандашей и передал их второму секретарю Семенову. Тот с недоумением взглянул на первого и, уловив его взгляд, передал их редактору.

– Но если они действительно виновны и несут заслуженное наказание, – теперь уже редактор слово в слово записывал вслед за членом ЦК, – то как они могли очутиться в запретной зоне? Неужели через семь лет после войны все это нас перестало интересовать? В чем причина? Но сколько бы ни было причин, ответ сводится все к одному и тому же: когда-то все они были нами же брошены. Брошены в раннем детстве и в зрелом уже возрасте, в минуту слабости, отчаяния и перед лицом соблазна, на дорогах войны, в нужде, в сиротстве и еще при стечении тех самых непредвиденных обстоятельств, которые на каждом шагу подстерегают человека.

У редактора газеты один за другим хрупнули два карандаша. Он подхватил третий и опять вонзился в свою записную книжку, боясь не успеть, не услышать, пропустить.

– Конечно, когда они уже становятся преступниками, общество вынуждено наказывать их, но мы с вами знаем, что не тюрьма в первую очередь является тем местом, где человек становится человеком. И если у нас еще остаются запретные зоны, то это ни с кого из нас не снимает вины за то, что когда-то они были нами забыты, оставлены на волю случая, потеряны. Когда же?

24

Когда через час Греков с Автономовым уже вышли из обкома, тот вдруг стиснул пальцами его локоть.

– Считай, что это ты сегодня выиграл сражение. Оказывается, ты способен своими словами не только меня до печенок достать. Не изображай изумление, я ведь видел, как этот высокий гость, когда ты о Коптеве с Махровой говорил, тебя глазами пожирал. Но в следующий раз… – уже садясь рядом с Грековым на заднее сиденье машины и захлопывая за собой дверцу, угрожающе предупредил Автономов: – Ты свои подштанники будешь застирывать сам.

Греков молча улыбнулся. Вряд ли он мог сейчас ожидать от Автономова чего-нибудь иного. И не мог же тот позволить себе обойтись без одной из тех своих фраз, которые обычно подхватывала вся стройка. Теперь Греков ничуть бы не возражал, чтобы и эту фразу Автономова завтра узнали все.

Уже на выезде из города, у зарешеченного чугунной оградой здания с золоченой вывеской на черном стекле, Автономов приказал шоферу притормозить. Оставив Грекова в машине, он поднялся мимо двух каменных львов по широкой каменной лестнице и скрылся за дубовой дверью. Вышел он оттуда, поддерживая под локоть Валентину Ивановну. Греков и на этот раз не удивился – все это было на Автономова похоже. Только на секунду встретившись взглядами, Греков и Валентина Ивановна улыбнулись. Но Автономов уже успел перехватить их взгляды.

– Вот что означает счастливая супружеская жизнь. А я за всеми этими баталиями совсем позабыл тебе сказать, что нам с Валентиной Ивановной, пока мы плыли сюда по Дону на какой-то доисторической посуде, тоже было не скучно.

После этого почти все четыре часа дороги по степи они ехали в молчании. Автономов, как только отъехали от города, сразу же откинул голову на мягкую спинку и закрыл глаза. Греков видел перед собой колыхающийся узел волос Валентины Ивановны, которая сидела впереди рядом с водителем. В зеркальце он встречался с ней глазами.

Уже перед самой стройкой Автономов, как по будильнику, открыл глаза и чуть охрипшим голосом приказал водителю:

– Довезешь Валентину Ивановну домой и езжай в гараж. А мы с Грековым немного пешком разомнемся. – И, после того как «эмка», удаляясь по дороге, уже оказалась в облаке ржавой пыли, он повернул к Грекову лицо. – У нас все и всегда с тобой должно быть открыто. Ты за это время выиграл еще одно сражение. Если тебя и в самом деле попутал в этой проклятой станице какой-то бес, пади перед ней на колени и проси амнистии.

Он неподдельно удивился, когда при этом Греков, рассеянно слушая его, вдруг заявил:

– Придется у Гамзина до утра катер взять.

Автономов даже приостановился, с недоумением взглядывая на него.

– Зачем?

– К этой сторожке теперь ни на каком другом транспорте не подъехать, – явно продолжая думать о чем-то своем, ответил Греков.

Автономов со все большим изумлением всматривался в его лицо.

– К какой сторожке? Тебе, Греков, после такого бюро определенно нужно дома выпить стакан водки и завалиться спать.

Только после этого Автономов увидел, как из глаз Грекова выклубилась темная синева и он невесело усмехнулся.

– Нет, Юрий Александрович, пока я этого приваловского деда Тамары Черновой с его ковчега не сниму, никакая водка мне не поможет заснуть. Занял в своей сторожке посредине садов оборону и палит сразу из двух стволов. Ты его должен помнить, он к нам на засыпку прорана приезжал.

Автономов уже все вспомнил и обо всем догадался. Обеими руками он вкогтился в плечи Грекова и затряс его:

– А как же ты заверял бюро?!

– А ты что же хотел, чтобы нас там до нитки раздели? – встречно спросил его Греков.

Но Автономов, не слушая, все сильнее тряс его за плечи.

– Да ты понимаешь, что все это может означать. Что же нам теперь уже за своими похоронками в обком ехать?!

Но тут Греков решительно вывернулся из его когтей.

– Надеюсь, до этого не дойдет. – И, окончательно изумляя Автономова, он с сокрушением вздохнул: – Вот только на свадьбу Игоря с Тамарой мне уже не успеть.

25

Уже давно Федор, Игорь и Вадим уговаривались вместе купить себе новые костюмы. Теперь же наступил срок. Во-первых, предстоящая свадьба Игоря с Тамарой. Во-вторых, не к лицу им будет и на Ангару потом заявиться в обтерханных пиджаках и брюках, одним своим видом позоря первенца великих строек. У всех троих локти давно уже блистали, как отполированные, а на обшлагах брюк появилась сомнительная бахромка. Правда, у Игоря в последнее время ее подстригла и подшила явно не мужская рука, но и от этого брюки не стали новее. А Вадим с Федором не могли мечтать даже об этом. Федор, тщательно изучив брюки Игоря и вооружась иголкой с ниткой, попытался было воспользоваться ценным опытом и потерпел такое жестокое фиаско, что сам был не рад. Люба Карпова, с которой встретился он в реставрированных брюках на эстакаде, взглянула на их волнисто подшитые края такими глазами, что он тут же круто повернулся на месте, вернулся в общежитие и, распоров лезвием безопасной бритвы шов, опять мужественно извлек на свет бахромку. Тут же он дал себе слово, что при первом же случае обзаведется костюмом, как все приличные люди.

Конечно, все трое вполне могли бы сделать это и раньше. И зарабатывали они немало, но, как известно, холостяцкая жизнь тем и проигрывает по сравнению с семейной, что не умеет вести счет деньгам. Все трое могли, например, полмесяца питаться всухомятку, довольствоваться бутербродами и черствыми коржиками из буфета орса, а потом вдруг взять и поужинать в поселковом ресторане под душераздирающие вопли скрипки, пианино и барабана так, что ничего другого им не оставалось, как до очередной получки идти в финансовую кабалу к девчатам. Правда, те в кредите не отказывали, но и никогда не упускали случая прочесть лекцию на тему несомненной пользы режима экономии и безусловном вреде затянувшейся холостой жизни.

В воскресенье утром Федор с Вадимом проснулись в своей комнате в общежитии, где они остались теперь вдвоем, после того как Игорь с Тамарой получили комнату в общежитии для семейных, и подсчитали свои сбережения за последние полгода. Оказалось, что они все-таки могли позволить себе купить не просто рядовые костюмы, а костюмы, как выразился Вадим, люкс. Именно такие не далее как вчера он видел на витрине универмага орса. Кроме этого, оставались еще деньги и на две пары чехословацких туфель.

– По дороге в универмаг зайдем за Игорем, – после подсчетов резюмировал Федор.

Вадим иронически присвистнул:

– Он теперь отрезанный ломоть.

– Не говори ерунды, – оборвал его Федор.

Игоря они застали дома одного. По его словам, Тамара повела дочку в детскую консультацию. В большой длинной комнате стояли две кровати – полутораспальная, застланная синим тканевым одеялом, и маленькая, застланная розовым, кружевным. Между ними стоял обеденный стол под новой клеенкой, а на нем лампа-грибок.

С радушием хозяина Игорь подвинул Федору с Вадимом два стула, а сам сел на кровать.

– Вернется Тамара, и мы вместе позавтракаем.

– Некогда, Игорь, завтракать. Идем, – коротко сказал Федор.

– Куда? – взглядывая на него и на Вадима, с удивлением спросил Игорь.

Узнав о цели их посещения, он виновато улыбнулся:

– Вы, ребята, идите сами. Я сейчас не смогу.

Многозначительное подталкивание Вадима в бок заставило Федора не на шутку рассердиться на Игоря.

– Чего не можешь? Кажется, мы уже давно договорились, а теперь перед твоей свадьбой… – И Федор перевел взгляд на свои брюки, обтрепавшиеся внизу, на брюки Вадима и на брюки Игоря, хотя и подштопанные внизу, но все же не внушающие большого доверия своим видом.

– Помню и понимаю, – сказал Игорь, – но сейчас я, ребята, просто не в состоянии. У Тамары совсем нет пальто, а только старый плащ, и Людочка уже выросла из своей ватной шубки. В этих брюках я вполне могу быть и на свадьбе. Они стали совсем приличными. – Он поджал под кровать ноги.

Федор вдруг мучительно побагровел, его брови стали совсем белыми. Если бы можно было взглядом казнить человека, то Вадим под его испепеляющим взглядом должен был бы лишиться жизни.

Но Вадим спокойно отодвинулся на стуле от Федора и, перегнувшись, положил руку на плечо Игоря.

– Сказано идем, значит, идем. Если лучше посчитать, найдется у нас шалышек и на три костюма. – Поворачиваясь к Федору, он с небрежностью бросил: – Туфли мы с тобой успеем купить и в другой раз, не к спеху. Я, например, в своих могу еще полгода протанцевать. Вставай, Игорь. – Он отодвинул обшлаг ковбойки. – До открытия универмага еще пятнадцать минут.

Недаром же Вадим посещал в клубе секцию бокса – это был нокаут. Федор смотрел на него, приоткрыв рот. Он знал, что Вадим по своей натуре был франтом и пара модельных чехословацких туфель давно уже являлась предметом его мечтаний.

Когда через полчаса они вышли из универмага, казалось, они только что народились на свет. Никто из встречных не мог их узнать. Знакомые ребята, встречаясь с ними на центральной улице поселка, таращили на них глаза, а девчата откровенно и потерянно ахали. Двое молодых джентльменов в серых крапчатых и третий в синем с красной искоркой костюмах были точь-в-точь такими, какими давно уже являлись девчатам в сновидениях и на киноэкране. Провожая их взглядами, никак не могли поверить девчата, что это все те же Игорь Матвеев, Вадим Зверев и Федор Сорокин.

Вадим, когда они трое еще только вошли в универмаг, предложил, чтобы у них у всех были одинаковые костюмы, с этим согласился и Игорь, но Федору почему-то приглянулся синий с красной искрой. С необъяснимым упорством он настаивал на своем выборе.

– Но почему? – сердясь, допытывался у него Вадим. – Ведь серый явно лучше, недаром он и стоит на двадцать два рубля тридцать копеек дороже. И вообще, это не по-товарищески. Кажется, мы договорились твердо, что приедем на Ангару в одинаковых костюмах. Это не дружба. Так мы к коммунизму не скоро придем.

– Брось, Вадим, при чем здесь дружба, – отвечал Федор и сам поспешил перейти в контратаку: – По-твоему, коммунизм – это какая-то одноцветная уравниловка, все на один фасон. Это, знаешь ли, какое-то мещанское понимание коммунизма.

Не мог же Федор признаться своим товарищам, что именно такой самый, синий с красной искрой, костюм однажды видел он на Автономове, когда тот, приехав из Москвы, выходил у здания управления из машины. Такой же совершенно новый костюм, и скорее всего купленный Автономовым в столичном ЦУМе. Продавщица орсовского универмага, уговаривая Федора купить синий костюм, добавила, что теперь с новой партией товара к ним тоже поступил только один такой костюм. Вполне вероятно, и на торжественном митинге, посвященном сдаче гидроузла в эксплуатацию, Автономов может быть в синем с красной искрой костюме.

Игорь слушал их спор, молча улыбаясь. Ему нравились и серый крапчатый, и синий с красной искрой костюм, тем более что последний стоил дешевле на двадцать два рубля тридцать копеек. Игорю нравились в универмаге орса костюмы всех цветов и покроев. В конце концов он безропотно позволил Вадиму остановить свой выбор на серых крапчатых костюмах.

Впервые перед пуском гидроузла за все время сплошных авралов и штурмов у них оказался целый день свободный. Как-то непривычно, не по себе им было, что теперь никуда не нужно было спешить. На плотине хозяйничали уже только отделочники и маляры, окрашивая стальные решетки барьеров и массивную дверь ГРЭС и зачищая мастерками барьер у обращенной к морю стороны плотины.

– Сходим, что ли, в сквер? – предложил Вадим.

Ему никто не возразил, и они пошли в сквер, сели на скамью, горячую от солнца. На листве деревьев лежала бетонная пыль. По единственной аллее сквера скучающе прогуливались такие же, как и они, неприкаянные люди. Вадиму первому же и надоело сидеть на солнцепеке, то и дело отвечая на кивки знакомых.

– Пойдем выпьем пива, – предложил он, вставая.

Согласились и с этим. Выпили под брезентовым пологом в углу сквера по кружке теплого полынно-горького пива, съели по две порции мороженого и опять выпили по кружке пива. Когда вышли из-под брезентового полога, еще жарче им показался день. Тут Игорь уже в третий раз за последние полчаса поинтересовался у Вадима, сколько на его часах показывает стрелка.

Вадим сощурил глаза.

– Разве ты куда-нибудь спешишь?

– Нет, просто так, – поспешил ответить Игорь.

Заглянули в клуб. Развлекая себя и товарищей, Вадим бурно сыграл на пианино в пустынном зале «Мучу». Ему отвечало гулкое эхо. Игорь вдруг решительно заявил:

– Мне, ребята, пора идти.

Вадим с наигранным непониманием спросил:

– Куда?

За Игоря ответил Федор:

– Странный вопрос. У человека свадьба. Ступай, Игорь, ступай.

После его ухода Вадим еще раз проиграл «Мучу» 'и встал, хлопнув крышкой пианино.

– А что, Федор, если нам еще раз пройтись по эстакаде? Во время митинга там не продерешься. Одних корреспондентов и кинооператоров нахлынет на пуск гидроузла целая армия.

На залитой жарким солнцем железобетонной части плотины не было никого, кроме маляров, покрывающих позолотой снопы и звезды на барьерных решетках и на дверях ГРЭС. Последний еще не размонтированный кран с приспущенной стрелой стоял на плотине над неоглядным зеркалом воды, как одинокий аист, забытый своей стаей.

– Завтра она уже будет не только наша, – сказал Вадим Зверев.

26

Секретарь-машинистка политотдела Люся Солодова сидела за своим столиком в приемной, сняв туфли и поставив ноги на деревянную перекладину. Она вспыхнула, как маков цвет, и мгновенно поджала под себя ноги, когда с улицы широко распахнулась дверь и вошел в приемную Автономов. Увидев у нее под столиком выставленные, как на витрине, босоножки, он догадливо спросил:

– Наплясалась за ночь на свадьбе? – И, не задерживаясь, взялся за ручку двери в кабинет Грекова: – У себя?

С выступившими в уголках капельками слез Люся молча кивнула головой.

В кабинете Автономов сразу же положил перед Грековым на стол большой коричневый портфель.

– Вот тебе работа на весь день. Перелистай еще раз. Звезды и все прочие знаки правительственная комиссия привезет в чемодане с собой, а во всем, что касается списков на амнистию, министр полностью положился на нас. – Он расстегнул портфель и, шевеля губами, одну за другой вынул из него и уложил стопками на столе у Грекова восемь толстых тетрадей, переплетенных в темно-красный коленкор. – Здесь тебе и «Война и мир», и «Тихий Дон». Запрись и скажи, чтобы твоя балерина никого не пускала к тебе. – Он снова порылся в своем портфеле и достал из него два толстых граненых карандаша. – Я их из своего стаканчика специально для тебя прихватил. Посмотри свежими глазами и можешь не стесняться, если я, по-твоему, что-нибудь просмотрел. – По своей привычке он стал мерить шагами кабинет Грекова взад и вперед, изредка останавливаясь перед ним. – Тебе, как политической власти, теперь и карты в руки. Недаром между нами