Воробей глядел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче - то-сё. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.
      Воробей посмотрел на Вальку - та спокойно слушала.
      Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора, а только припадка - как тогда, в больнице, после стакана красного.
      Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.
      Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было - врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.
      Об этом врачи не предупреждали.
      Его заморозили прямо в койке, не везя в операционную, и проткнули горло, задев ушной нерв.
      Потом он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.
      ...Позапрошлой весной он копал на пятнадцатом участке и, стоя внизу, в грязи, саданул, не глядя, в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся из щели, выпихнула его из ямы.
      Копал, как любил, без верхонок - брызги чиркнули по пальцам по его всегда разодранным в кровь заусеницам.
      Потом он болел. Врагу не пожелал бы такого. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро, - болело беспрерывно, тяжело, тупо, каменно.
      Ребята говорили, заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь...
      Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.
      - Чего там? - прохрипел он Вальке.
      - Ничего, ничего, дело читают.
      - Заявление от ребят отдала адвокату?
      - Тише.
      - "...В связи с тем, что Воробьев А.С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5, и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на излечении в больнице, и врачебной комиссией был признан инвалидом II группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая экспертиза, по заключению которой он как душевнобольной был признан вменяемым в инкриминируемом ему деянии..."
      - Встань. - Валька толкнула Воробья в бок. - Не грызи.
      Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть и не признали его психом, все равно заключение экспертизы повлияет и смягчит приговор. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался - с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И в характеристике Петрович специально написал - не подсобный рабочий, а бригадир Воробьев. Петрович - человек!..
      Мишка, правда, советовал еще в ноябре, когда познакомились, полежать в дурдоме после больницы. На всякий случай.
      Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет...
      Суд удалился на совещание.
      - Чего там? Отпустят?
      - Аркадий Ефимович! - Валька рванулась к адвокатскому столику. - Чего они решат?
      - Я думаю, года полтора-два условно...
      Валька повернулась спиной к адвокату, лицом к Воробью.
      - Полтора условно! - крикнула она и добавила тихо: - Не слышит...
      Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью:
      - Полтора - условно!..
      - В ухо не ори, - отдернул Воробей, - болит. Не посадят, значит?
      Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приговор. Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.
      Дерг, дерг - Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца - средний и указательный.
      - Условно...
      - Два?
      - Полтора! Условно! - радостно шепнула она и вскрикнула: - Лешка! Ты что?! Лешка!..
      Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся.
      У Воробья началось.
      10
      - Спишь все... Монету так проспишь, - добродушно прохрипел Воробей, входя в сарай. - Пожрать хочешь? На котлетку. Выпить желаешь? - Он по столу пододвинул Мишке термос. - За то, что не посадили. Много не пей, у нас сегодня дел под кадык. Не пора еще за оградой?
      - Сейчас пойдем. Как голова?
      - Нормально... психанул на суде чуток, бывает. Валька говорит: еще лежи. А чего лежать-то без толку? Закрывай термос, поплыли.
      - Опять он пришел. - Мишка мотнул головой.
      У сарая, опираясь на палочку, стоял старик. Остатки седых волос трепал ветер. Стоял он с трудом - отдыхивался. Кожаное стародавнее пальто его было заношено до серых шершавых плешей. В руке старик держал перевязанную шпагатом картонную коробку из-под ботинок.
      Воробей сразу просек: не клиент.
      - Чего надо? - буркнул он.
      - Стульчик бы мне, молодой человек.
      - Громче говорите.
      - Стул дайте, пожалуйста. Погода тяжелая, давит.
      - Дома сидеть надо, - проворчал Воробей. - дай тубаретку, Михаил... ну, чего у вас? Только громче и по-быстрому, спешу я...
      Старик сел, коробку положил себе на колени.
      - Позавчера в два часа ночи у меня умер кот. Треф. Было ему от роду восемнадцать лет. И все восемнадцать мы прожили с ним вдвоем. Так получилось с детства котов люблю. Всю жизнь надо мной смеялись. С гимназии начиная, с приготовительного. Ну, да бог с ними. Может быть, и действительно смешно: ни семьи, ни детей никогда не имел. Работа да кошки. У меня, бывало, по пятнадцать жили. Вероятно, смешно. Да... Я тоже много над чем смеялся за свои восемьдесят лет. Смеялся... И, думаю, не всегда был прав... И просьба моя может показаться вам странной. Прошу вас отнеситесь к ней насколько возможно внимательно. Я хочу похоронить Трефа. Знаю, не положено, но поймите меня... Больше у меня никаких просьб... Вообще... Ни к кому... Кот здесь. - Он положил руку на коробку.
      Воробей с лязгом захлопнул дверь сарая.
      - Долго думал, дед?
      Старик, казалось, не слышал его.
      - Я уже приходил, но ваш помощник не решился... А моя могила, то есть моей матери, недалеко отсюда. Вот удостоверение. Я вас отблагодарю...
      - В материну могилу кота?! Ну, ты, дед, даешь!
      ...Ограды ставить нельзя. Только взамен старой и если она зарегистрирована. А люди желают отделить свою смерть от чужой. Им виднее. Дело хозяйское. За деньги чего не сделать. И склеп на три персоны из кирпича под землей выкладывают, и ограду клеткой, чтоб с неба кто не залетел на чужую территорию, и под гроб в могилу подставки ложут - от сырости. Чудят кто как может.
      - А дураков бы не было - мы бы лапу сосали, - разглагольствовал Воробей. Эта, к примеру, которой сегодня ставить будем. Стоит у ней нормальная ограда, не ржавая, крепкая, чего еще? Так нет, сделай ей, как у Гольцманов, с золотыми шарами. И двести колов дуре не жалко!.. И этот, с котом, сейчас десятку дал. Грех, конечно, с такого чирик дергать - копнул пару раз. А если засечет кто? Выходит, нормально: за страх чирик, за риск.
      За разговором они дошли до пролома, куда Витька, сварщик из мастерской по соседству, уже доставил ограду.
      Воробей осмотрел работу, ничего не сказал. Значит, понравилась. Долго отсчитывал Витьке деньги, так долго, что тот даже стал за что-то оправдываться. Воробей не останавливал Витьку: пусть наперед чувствует вину, авансом. Потом мрачно, без слов сунул деньги. Витьке ничего не оставалось, как выдавить "спасибо". У Воробья эта процедура называлась "сбивать понт".
      Быстро поставили новую ограду. Ножки забутили, раствором пролили. И быстрей красить. А старую ограду обновить - за сотню уйдет как милая.
      Молчок сегодня просил помочь захоранивать, значит, надо до двенадцати закончить. На сегодня он отпустил часовню погулять, выходит, и завтра за них хоронить втроем: Молчку, Воробью и Мишке. Часовня похмеляться будет.
      - Бесхоз толкнуть - самое то, - наставлял Воробей Мишку, он всегда наставлял его, когда красили, работа спокойная. - Вот где бабки живые... У тебя, предположим, здесь родственники похоронены. Пятнадцать лет санитарных не прошло, а у тебя вчера новый покойник умер. Родственник близкий. Куда ты его денешь? Здесь хочешь. А здесь не выйдет - сроку мало прошло, а новые ямы копать нельзя - кладбище закрытое.
      Ты к Петровичу: то-сё. Он тебя пошлет для начала. А покойник-то тухнет... А если еще и лето вприбавок?..
      Ты опять к нему. Он покрутит, повертит: а вдруг ты из треста или из обахаэса? Ну, а потом заломит, ясное дело... и никуда не денешься, дашь как миленький. Договорились по-хорошему - он тебе бесхозик подберет поближе к твоей могилке...
      Воробей посмотрел на часы и опустил кисть в ведро.
      - Потом докрасим, первый час, хоронить пора.
      - Леш, а что с покойником потом делается, в земле?
      - Как чего? Лежит себе, следующего ждет.
      - А что с ним происходит, с покойником? С телом?
      - Лежит себе... Сперва надувается, если не зима и не промерзнет, потом лопается. Через год-полтора, по-разному, от тела зависит и от земли. Суглинок если, так быстро его пучит: земля воду держит, как все равно в кастрюле. Если песок - еще полежит. Брюхо лопнет - он течь начинает... Несколько лет текёт. Вытекает все - сохнет. Быстро сохнет. В землю превращается. Одна кость остается. Лет за восемь целиком сделается. Все чисто. В землю ушел...
      - А зачем тогда пятнадцать лет ждать?
      - На всякий случай, мало ли что.. бывает, вода почвенная стоит - так он парится, а в землю не идет. Не видел никогда? Увидишь. На той неделе перезахоронка будет. Не обделаешься со страху-то?
      - Не знаю.
      - Перезахоронка, считай, самая муть. Вонь забирается - хоть мылом нос полощи, не отобьешься! И стоит, падла, до пяти ден. Раз положили - пусть лежал бы себе, чего его ворошить. При царе-то точняк руки б поотрывали за такие штучки. Гниет себе человек тихо-благородно... В рай едет или еще куда. Так ведь нет - выковыривают! Другое дело, когда по медицинскому или судебному надо в него посмотреть...
      Слышь, Михаил! Я тебе свой бесхоз не показывал? Покажу. Когда в больнице был, Петрович мне у заборчика отвел местечко... по закону, в трест ездил специально договариваться. Разрешили. А когда я вышел - смеется: вот, Воробей, твой бесхоз, не толкни по дурости, бездомным будешь.
      Ты, Миш, тоже запомни: ложить меня только туда. А чего смотришь? Дырка-то у меня все ж без кости, и гной не перестает. Смех-то смехом...
      На центральной аллее показалась знакомая фигура. Воробей прищурился:
      - Кутя, что ль? Ку-уть!
      Кутя молча побрел на зов.
      - Куда пилишь, могильщик хренов? - добродушно спросил Воробей. - Ты когда портки заменишь?
      - Домой пойду, - невпопад ответил Кутя.
      - Громче говори.
      - Домой пойду! - крикнул Кутя. - Петрович отчислил. За прогулы.
      - Куда домой? Где он? - заорал Воробей.
      Петрович сидел в кабинете.
      - Ты что, шакал, над дедом мудруешь?! - просипел Воробей. - Ему до пенсии полгода, он сам отвалит! Неймется! Руки чешутся?.. Могу почесать!
      Петрович побледнел: в конторе никого, а Воробей неполноценный. Отоварит, потом поди разбирайся.
      Воробья трясло.
      - Не обижай деда, Петрович...
      - Воду пей! - завизжал заведующий, подталкивая к нему графин.
      Воробей послушно припал к графину.
      - Не обижай...
      - Защитничек...
      Петрович встал из-за стола.
      - Много вас... что ты здесь разорался?.. Прибежал-прилетел!.. Все вы за чужой счет добренькие. А сам, если что?.. Знаю я вас!..
      - Спасибо, Петрович, - пробормотал Воробей. - Ему полгода, он сам отвалит...
      - Пошел вон. Иди работай, - буркнул Петрович.
      - Вы чего наглеете? Полчаса гроб стынет. Оборзели вконец!
      Молчок понес на них правильно.
      Раскрытый гроб, окруженный немногочисленными родственниками, забыто прижался к чужой массивной ограде. Появление Воробья с Мишкой разбудило притерпевшихся к своему горю родных: кто-то всхлипнул, потом громче...
      - Попрощались? - спросил Молчок у пожилой толстухи с заплаканным лицом, по-хозяйски стоящей в изголовье. - Крышку давай! - скомандовал он Мишке.
      - Цветы из гроба уберите, покрывалом прикройте.
      Молчок с Мишкой накрыли гроб крышкой, состыковали края. Молчок вынул из-за голенища сапога молоток с укороченной для удобства рукояткой и - тук-тук-тук, гвозди изо рта - приколотил крышку.
      - Сейчас мы подымем, а вы тележку из-под гроба на себя примете, руководил Молчок. - Заходи, Воробей, Мишка, веди его.
      Веди - значит, бери Воробья, обхватившего тяжелое изголовье гроба, за бока и, пятясь сам, направляй его, тоже идущего задом, между мешающими оградами, по буграм и вмятинам, чтоб, не дай бог, не оступился. Ничем больше помочь нельзя: слишком узка дорога.
      Так, не торопясь - быстрят только кошки да блошки, - дошли до свежевырытой ямы, поставили гроб на осевший под его тяжестью рыхлый холм; веревки Молчок заранее разложил поперек могилы.
      - С ломом давай, - буркнул Воробей, - неудобно.
      - Давай. Ложи.
      Мишка положил лом поперек могилы, подергал: не телепается ли? Молчок с Воробьем на веревках, зажатых в кулаках без намотки (упаси бог наматывать: полетишь за гробом вдогонку), установили гроб на лом. Потоптались, побили сапогами землю для крепости.
      Молчок натянул веревки.
      - Ну, готов?
      Воробью и слух ни к чему, по натягу команды ловит. Натянул свои концы гроб тяжело завис над могилой. Мишка выдернул лом.
      - С Богом! - негромко скомандовал Молчок и, вытравливая веревку, стал заводить гроб.
      Воробей травил чуть медленнее, гроб быстро и без зацепки лег на дно, ногами уйдя в подбой.
      Молчок приподнял свой конец уже лежащего на дне гроба, чтоб Воробей смог вытянуть веревку из-под изголовья, затем быстро выбрал свою.
      - По горстке земли киньте, монеты медные, если есть.
      Родственники заплакали и, оскальзываясь, потянулись к могиле, завозились в карманах, вылавливая мелочь.
      Воробей закурил. Мишка через локоть сматывал веревки в скрутку.
      - Не мелко, сынок? - спросила старуха.
      - Как положено, мамаша, по норме.
      - Ну-ну, хорошо, милый, закапывайте.
      Закапывать - своя наука. Первое: нельзя, чтоб штык на штык шел - руку секануть можно. Да и ноги товарища в земле не заметишь - в кость засадишь. Второе: все в свое место кидают. Один подбой швыром заваливает, другой как веслом грёб под себя делает, третий - свою землю с чужих холмов и с дорожки к могиле скучивает.
      - Цветы давайте. Корзины давайте... Венки потом. Гладиолусы сюда давайте!
      Молчок взял тугой букет гладиолусов, положил на землю и, прижав сапогом, отхватил концы сантиметров на двадцать, чуть не до цветов.
      - Зачем это? - ахнула бабка.
      - А чтоб у них ноги не выросли... Пьянь с могил цветы собирает да на базар. А куцые кому они нужны?.. Глядишь, и полежат. На девятый придете приятно, спасибо скажете.
      - Хорошо, хорошо, сынок. А я-то, дура старая, чего, думаю, он цветы портит...
      - Теперь венки давайте.
      Венки Молчок составил шалашиком над холмом. Осмотрел все по хозяйски, отошел в сторону.
      Толстуха пододвинулась к Мишке, стоявшему к ней ближе всех, сунула свернутые трубочкой деньги...
      - Бригадиру, мамаша. Ему вот... - Мишка указал на невозмутимого Молчка.
      Женщина подошла к Молчку...
      Следующим был военный. Вояк хоронить не любили: трескотни много, а толку чуть - не раскошеливаются. И при жизни халява сплошняком: одежда бесплатно, харч, - и здесь то же самое... Их не родственники, их армия хоронит. Заправляет тут всем распорядитель - с повязкой и тоже военный. Родственники и плачут по команде и прощаются. И не дай им Бог смять порядок, черед нарушить, - который с повязкой рычит на них, как некормленый.
      Сегодня хоронили капитана. Он и по армии капитан и капитан команды. Хоккеист из ЦСКА.
      Молчок его фамилию помнил по тем временам. Смотрел его на "Динамо". Не Майоров, конечно, но тоже играл. И жена у него молодая.
      Впереди фотографию понесли, в уголке черной лентой перехваченную. Потом на красных подушечках - медали, немного, правда, капитан-то молодой был. Крышку с приколоченной сверху через козырек фуражкой.
      Потом капитана товарищи понесли. Жену его под руки вели, родственники, еще народ, в основном, военные, оркестр сзади из солдатиков. Здешних не берут платить надо. А солдатикам - им чего не играть?..
      Процессия тихо текла на девятый участок. У женщин получалось медленно, а мужики - видно было - притормаживали себя, и скорбный шаг у них смешно выходил.
      На девятом участке метрах в десяти от могилы давно уже перетаптывались автоматчики из комендатуры - стрелять холостыми. После гимна.
      - Воробей! - крикнул Молчок, когда все разошлись.
      Мишка остановился.
      Воробей, раздраженно прищурясь, как всегда, когда недослышивал, рявкнул:
      - Чего встал?
      - Тебя зовут.
      - Чего там? - крикнул Воробей Молчку и обернулся к Мишке: - Иди докрашивай, я сейчас.
      Воробья не было долго.
      Мишка докрасил ограду, сбегал в сарай за шарами - забить в стойки, когда показался Воробей.
      Воробей шел медленно, палец во рту - драл ноготь.
      - Тебя сейчас урыть? - прохрипел он, входя в ограду. - Или завтра? Когда ребята сойдутся?
      Мишка шагнул назад, опрокинул ведро с краской.
      - Смотри под ноги, сука! - заорал Воробей. - Ты с кем у декабристов ля-ля разводил?!
      - Мужик...
      Мишка хотел объясниться подробней, но горло перехватило, вместо слов выдавливался какой-то сиплый звук. Он бессмысленно топтался в пролитой краске, перед ним Воробей, сзади ограда.
      - Мужик, говоришь? - Глаза Воробья шарили по земле.
      Мишка увидел на земле кувалду - осаживать ограду. "Все", - пронеслось в голове. Вцепился в липкую от краски решетку.
      Воробей шагнул вбок, нагнулся... Мишка скачком вылетел за ограду и в сапогах, не подъемных от налипшей на краску грязи, понесся к церкви, к выходу...
      11
      - Хоздвор, часовня! В контору! Всех собрать! Через пять минут кого нет уволю.
      Петрович носился по кладбищу, собирая попрятавшийся по сараям штат. Кинутый на плечи, как бурка, плащ не поспевал за его ногами, косо свистел сзади. Но уволить он уже никого не мог. Припух Петрович.
      Вышло вот что.
      Месяц назад в кабинет заведующего зашел солидный, южного типа мужчина со свидетельством о смерти брата. Он просил захоронить брата в родственную могилу и выложил перед Петровичем заявление, заполненное по всей форме. Удостоверения на могилу у него не было. Стали искать по регистрационной книге, тоже пусто. Однако южанин уговорил Петровича "своими глазами смотреть могилу". Петрович согласился.
      Южанин привел его к декабристам и ткнул пальцем в стертый холмик: "Суда хочу!" Петрович удивленно посмотрел на мужчину: в своем ли уме?
      Южанин оказался вполне.
      Они вернулись в контору и заперлись в кабинете. Петрович согласился "в порядке исключения" и велел Воробью быть в семь ноль-ноль. Без опоздания.
      Воробей не подвел. До прокуратуры вскопал бесхоз, могила получилась лучше новой. Захоронили, как положено, по-южному: до глубокой темноты над кладбищем носились стоны, рыдали гортанные незнакомые инструменты, бил длинный, узкий, не похожий на обыкновенный барабан...
      Все бы ничего, да бесхоз этот четыре года назад - в юбилей декабристов управление культуры наметило к сносу. А на его месте ступеньки гранитные к памятникам проложить как часть мемориала. Петрович тогда еще здесь не работал, а работал другой, которого посадили. И о решении насчет мемориала Петрович понятия не имел.
      Петрович бросился уламывать верха. Уломал: дело кончилось увольнением "без права работы в системе похоронного обслуживания". Без суда.
      Заслушивать сообщение замуправляющего треста он и созывал свой бывший штат.
      - Тебя что - не касается? - Петрович рванул дверь сарая. - В контору живо!
      - Чего орешь? - Воробей сидел в глубине сарая, не зажигая света. Разорался...
      - Иди, Леш... Носенко приехал.
      - Ладно, приду.
      Воробей ждал Мишку. Понимал, что тот больше не придет, а все-таки ждал.
      Было уже десять. Он прикрыл дверь сарая, подождет контора, успеется. Закурил. Посидел минут двадцать.
      За дверью послышались шаги.
      "Пришел". Воробей дернулся открыть дверь, но осадил себя.
      Дверь распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся Кутя.
      - Ты чего не идешь? Петрович за тобой послал.
      - Пошел он!.. Скажи: голова болит.
      - Ну, смотри, Леш. Болит - не ходи, не война... А, Леш? Башка? Ну, сиди, сиди! Я побег.
      - Погодь, Кутя. - Воробей тяжело поднялся с табуретки. - Вместе пойдем.
      Штат расселся кто где: на подоконниках, на стульях. Финн затиснулся в уголке на пол.
      - Контору на ключ! Никого не пускать!
      Носенко, замуправляющего, перебирал взглядом притихшую бригаду.
      - С ним ясно. - Он мотнул головой в сторону Петровича. - А вот с вами? Кто бесхоз долбал?!
      - Какой бесхоз? - невинно всунулся Охапыч в надежде обернуть разговор в болтовню.
      - Молчать! Думаете, я с выговором, а вы спокойно жрать будете? На кошлах моих, - Носенко постучал себя по плечам, - проедете? Хрен в сумку! Кто бесхоз расковырял?! Ну?! Заявления сюда! - не оборачиваясь, рявкнул он поникшему сзади Петровичу. - Не понял? Те, по собственному. Ну!
      Петрович нырнул в кабинет.
      - Минуту даю. Не скажете, половину уволю!
      Он засек время. В стекло билась муха, других звуков не было...
      - Так, минута... - Носенко надел очки и, не оборачиваясь, протянул руку назад, к Петровичу. - Первое давай сверху.
      Тот протянул листок с неровным обрывом.
      - Охапов, - прочел Носенко и поставил на заявлении сегодняшнее число. Та-а-ак, уволен.
      - Чего я! - взвился Охапыч. - Бесхоз не мой...
      - Молчать! Следующее. Новиков...
      - Меня-то за что? - задергался на полу Финн. - За Гарика таскали, теперь за бесхоз чужой отдувайся. Я жаловаться буду...
      - Кому, финнам? - Охапыч глядел на него с брезгливой тоской. - Тихо будь. Сопли жуй!
      - Раевский.
      Носенко взял следующее завление.
      - Ну, суки, узнаю, кто бесхоз сломал!..
      Раевский отомкнул замок и вышел, хлопнув дверью.
      Носенко взял следующее заявление. Воробей следил за его губами.
      - Ве-ли-ка-нов. - Носенко разбирал Кутину фамилию.
      Кутя беспомощно тыркнулся в углу на табуретке, открыл рот, но ничего не сказал.
      Воробей шагнул вперед.
      - Это... Он ветеран.
      - Тебя забыть спросили! - рявкнул Носенко. - Это еще что за чмо?
      - Тут у нас один... - промямлил Петрович. - Куда лезешь? - обернулся он к Воробью. - Заступник! Сидишь - сиди, пока не спрашивают. Знаю я вас, герои...
      Воробей посмотрел на него.
      - Я бесхоз копал, - сказал он.
      Носенко подошел к окну, молча взглянул на Воробья, достал ручку.
      - Заявление!
      - Он в больнице был, не писал...
      - Сейчас пусть пишет!
      Воробей встал, молча посмотрел на Петровича.
      - В кабинете бумага, Леш, - тихо глядя в пол, сказал тот.
      Воробей принес листок бумаги.
      - Ручки нет...
      - На! - Носенко протянул ему свою.
      - Чего писать?
      - Неграмотный? Диктуй ему! - приказал он Петровичу.
      Петрович в ухо Воробью начал диктовать.
      - Не с пятнадцатого, а с сегодняшнего дня! - перебил его Носенко.
      Кутя, Воробей и Валька сидели за столом. Одна "старка" стояла пустая. Воробей пил "Буратино".
      - Леш, а ты-то полез куда? Ведь вторая группа... - ковыряя вилкой в тарелке, тихо проговорил Кутя.
      - Не тронь его, - заволновалась Валька. - Он и так, погляди, не в себе. Леш, как голова?
      - А-а, - отмахнулся Воробей.
      - Тебе, может, "скорую" позвать? - вскинулся Кутя.
      - Ладно, Куть... Ты это... ты вот что... Ты сарай себе бери, заказы какие недоделанные, напишу - доделаешь. За работу возьмешь сам знаешь сколько, остальное привезешь. Под полом три доски гранитные, габро, для памятников. Нарубить, золотом выложить - по полтыщи уйдут не глядя. А Пасхи дождешь - и дороже. Бабки - пополам. Ясно?
      - Само собой...
      Воробей взял "Старку", открыл, налил по стакану Куте и Вальке.
      - Ни то ни сё... - Он покрутил бутылку. - На троих надо.
      - Ты что?! Ты не удумай! - Забеспокоился Кутя. - Бога побойся. Сироту оставишь?!.. Лешка, не озоруй!
      - Не ной, - оборвал его Воробей. - Авось не подохну. Чокнем.
      - Воробе-е-ей! - заверещал Кутя.
      Валька вцепилась в бутылку.
      У Воробья стали закатываться глаза. Кожаная вмятина над бровью задышала в такт пульсу. Воробей поймал Вальку за руку.
      - А-а! - приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.
      Воробей, промахиваясь, лил "Старку" в стакан. Желтое пятно расползалось по скатерти. Валька скулила где-то внизу, у ножки стола. Кутя вытаращил глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.
      1987
      О СТРОЙБАТЕ И "СТРОЙБАТЕ"
      Сначала не повезло - попал в стройбат. Служба невеселая: холодно, голодно, далеко, страшно...
      Через двадцать лет повезло: "Стройбат" был высочайше запрещен всеми существующими видами цензуры. И лично маршалом министром обороны Дмитрием Тимофеевичем Язовым, назвавшим мою повесть - "Нож в спину Советской Армии". По сей день благодарен ему за рекламу. За рубежом такое паблисити нужно долго зарабатывать. Здесь же вышло на халяву.
      В конечном счете "Стройбат" напечатали, перевели, Лев Додин сделал по нему спектакль "Гаудеамус", который объездил полмира.
      Сквозь цензуру "Стройбат" пробирался туго, но зато смешно.
      Цензура исходит из того, что болезнь
      есть нормальное состояние,
      а нормальное состояние, свобода,
      есть болезнь.
      К.Маркс.
      Дебаты о свободе печати.
      Демобилизовались. Отдохнули. Мой товарищ, москвич, в день свадьбы пошел помыть руки, а вместо того перерезал себе вены и стал калекой.
      Я срочно поехал в Ленинград отыскать оставшихся однополчан. Не отыскал: трое сидели, один рехнулся. Такой расклад произвел на меня, красиво говоря, неизгладимое впечатление, и я засел за "Стройбат".
      Написал и отнес в "Новый мир". Повесть скоренько поставили в десятый номер 1988 года. Я удивился и даже слегка обиделся легкости, с которой решился вопрос о публикации. А впрочем, чего обижаться: на дворе свобода, блин, перестройка, благодать! Живи - не хочу!
      Сверстанный номер журнала Главлит не завизировал. А без визы Главлита типография не имеет права напечатать даже спичечную этикетку, не говоря уж о конфетном фантике.
      Журнал решил: недоразумение. Ну, ладно, запретили "Архипелаг ГУЛАГ". Все понятно: автор - враг, предатель, изменщик и клеветник, и от его нобелевской речи тоже проку мало. "Чернобыльскую тетрадь" Григория Медведева забодали тоже из лучших побуждений: как бы панику от разлетевшейся по белу свету радиации на читателя не нагнать. Все правильно. Как по нотам. Но "Стройбат"-то чем не угодил? Выдуманная история двадцатилетней давности: зачуханный строительный батальон, солдаты и автомата в глаза не видали. Боевое оружие - кайло да лопата. Ну, еще и мастерок, конечно.
      Ан, нет... не все так просто.
      Главлит, а полным чином - Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР, - вернул верстку "Стройбата", строго предупредив, что без визы военной цензуры рассматривать повесть не будет. Чтоб, значит, не тревожили понапрасну.
      - Очень хорошо, - потирая руки, успокоил меня заместитель главного редактора Феодосий Константинович Видрашку. - Сейчас быстренько отошлем в военную цензуру, и все будет в порядке. Поставим в двенадцатый номер.
      - Не надо в военную цензуру! - завопил я, бухаясь на колени. - Христом Богом прошу, не надо!..
      Главный редактор - кстати, единственный беспартийный среди "толстых" главных - поморщился:
      - Тихо... Пусть читают, раз неймется...
      - Вот именно, - подъелдыкнул зам и повернулся ко мне. - Вы на машине, вот и свезите. Кропоткинская, девятнадцать.
      - Поезжайте, - кивнул главный редактор.
      Собственными руками я засунул верстку "Стройбата" в узкую, нестрашную щель деревянного почтового ящика с надписью поперек от руки: "Для материалов". Ящик охранял прыщавый солдатик со штыком. В его взгляде была усмешка: "Куда суешь, козел?"
      И началось.
      Генеральный штаб
      Вооруженных Сил СССР,
      Главная Военная цензура,
      15 сентября 1988 года, No 382/145.
      103160, Москва, К-160.
      Главному редактору Залыгину С.П.
      Копия: начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР тов. Болдыреву В.А.
      В повести С.Каледина "Стройбат" показано исключительно низкое политико-моральное состояние личного состава воинской части Советской Армии.
      Такая же оценка ее содержанию дана и в заключении Главного политического управления СА и ВМФ.
      В связи с тем, что упомянутые сведения подпадают под существующие цензурные ограничения, по нашему мнению, повесть опубликована быть не может.
      ВРИО главного военного цензора
      Генерального штаба полковник Сысоев.
      - Ну, что ж теперь поделаешь? - печально развел руками зам, кисло улыбнувшись. - Только и остается: садитесь и переделывайте ваш стройбат в дисбат. Тогда они еще разок взглянут.
      - Дисбат?! Это же военная тюрьма! Я там не был.
      - Ну тогда прям не знаю... А чего вы так расстраиваетесь?! Вы еще такой молодой...
      И опять нехорошо улыбнулся.
      Ладно, думаю, не буду расстраиваться. Я еще такой молодой. Но и дела не брошу. Уж больно бесславно получается: придавили и потекло. Раз ввязался, порезвлюсь.