Поп и работник

– Коммуняка блядская! – прошипела Катерина Ивановна, когда они вышли в кор – Вошь подретузная. Всю религию нам опаскудили! Всю веру уродовали! Отольется вам, гады!..

– Мне п-позвонить надо, – сказал Бабкин.

– Из деревни позвонишь, доехать бы засветло.

5

– …Теперь мужа найти не просто, – прокисшим голосом бубнила в трубку свекровь. – Володя, может, не красавец. И речь плохая, и глаза слабые… Очки-то от книг, не просто так. Да ведь и ты сама не райский подарок. Да плюс ты снова в беременности. Рожай теперь в одиночку…

Свекровь хотела еще добавить что-то для концовки, но властный бабий голос вступил в разговор:

– Але, але, междугородная вызывает, ответьте!

– Трубку положите! – выкрикнула Светлана. Свекровь отсоединилась. – Да-а!.. Бабкин сделал паузу, отдышался и начал речитативом в одной тональности, как учили в рижском дурдоме:

– Светлана будучи поставлен в экстремальные обстоятельства я вынужден был уйти дома отныне я живу в сельской местности работаю в кооперативе, но готов тебя простить и вернуться если…

– Пошел вон! – перебила его Светлана. – Понял?

– П-понял, – послушно шепнул Бабкин.

– Разговор окончен, – вмешалась Катерина Ивановна, услышав в наушниках, что дело зашло не туда.

Вернувшись с почты, Бабкин заперся в котельной. Бука лежал у его ног и вздыхал, а он сидел на перевернутом ведре и тихо выл, как ребенок. Когда он сморкался, Бука предупредительно вздергивал тяжелую башку и начинал тихо постанывать. Бабкину стало неловко плакать при Буке. Он откинул дверной крючок и легонько пнул собаку ногой.

– Ид-ди отсюда.

Но Бука не ушел, только перелег на другое место. Бабкин забрался в загон для угля в углу сарая, где у него было оборудовано второе спальное место. Котлы мерно шумели, капал насос; Бабкин, не переставая плакать, накрылся с головой грязным одеялом, задремал.

Это дополнительное логово – под самым клиросом – было его любимым. Сюда он переселялся в дни служб, когда мужская комната в трапезной переполнялась. И странное дело: здесь, в вонючем, закопченном подземелье, он чувствовал себя гораздо лучше, чем наверху, на воле. Особенно хорошо было здесь засыпать под пробивающийся сквозь каменную толщу кладки чуть слышный церковный Бабкин заснул спокойно, не ворочаясь, как обычно, уложив руки под щеку. Чуть погодя, осыпая уголь, к нему перебрался Бука и привалился мерно дышащим теплым боком к ногам…

Разбудила его Вера Ивановна.

– Ну что ж ты, чадо неудельное, в грязи валяешься? Иди по-людски поспи, я тебе свеженькое постлала. В трапезной пусто. Шуру выгоню, если мешает.

– Н-не мешает, – сказал Бабкин. – А сколько времени?

– Время вылазить отсюда. А рожа-то чего у тебя? Жене небось звонил?

– Я с ней разведусь.

– Разведусь… – передразнила его староста. – Жопа об жопу – кто дальше отлетит? Куда ж ты от нее разведешься? – Вера Ивановна послюнила конец косынки и потерла Бабкину закопченные щеки. – У тебя от ней дитя. Тебе бы приспособиться. И не звони без толку. Сиди здесь, время выжди, пока все позабудется… Денег ей пошли. Без письма пошли, просто денег. Раз пошлешь, два пошлешь – будет как малинка. Бабы деньги любят. До Пасхи все печали замарует, занесет, следа не останется. Начнете заново… Она красивая?

– Н-не очень.

– И хорошо. От красивой морды семье непокой. Бабы-то все глупые, одинакие. Их поменьше слушать надо, внимания обращать. Только если захворает. Вставай-подымайся. Хочешь, кофу сварю для успокойствия, попьешь

– и заснешь, как ангел.

– Не надо.

– Тогда для разминки к Пузырю сходи, мухоморной настойки возьми – Лихову отвезешь, пропади он пропадом!..

Пузырем Вера Ивановна называла Петрова, жившего в деревне ветерана и инвалида, за его красное, отечное, без единой морщинки лицо. В Москве, в ветеранской поликлинике, к которой он был прикреплен, когда еще жил в городе, ему неоднократно прописывали лекарство – гнать мочу, тормозившую работу сердца и легких. Петров начал было лечиться: сбавил лишний вес, задышал легче, но сразу же потерял гладкость лица, которой так гордился, и наотрез отказался от вредного лечения.

На стене бывшего пожарного сарая висели почтовые ящики. Все ящики были облупленные, мертвые, кроме одного, выкрашенного в белый цвет, с жирной надписью суриком «Петров». Из щели торчала «Красная звезда». Бабкин вытянул ее.

На калитке Петрова висела фанерка «Я дома». Бабкин постучал.

– Заходи! – крикнул Петров с крыльца. – Тоню-то Колюбакину отпели или все в церкви зимует?

Бабкин протянул ему газету.

– В церкви.

Петров, пристроив ручку клюки за стык телогрейки, развернул газету, по-прежнему стоя на крыльце, как бы раздумывая, в зависимости от содержания прочитанного: пускать Бабкина в бу или воздержаться.

– Ох мы с ней, бывало! – глядя в газету, сказал Петров. – Она мне яичницу на одних желтках как затеет!.. – Он строго поверх очков взглянул на притихшего Бабкина. – Я яички жареные очень уважаю. И супчик курячий. – Он опустил глаза в «Красную звезду», – К ней все поварюга МТС подбирался. Песни песнячил. Я как-то прихожу – он поет. Поглядел, поглядел на поварюгу да в окно и вытряхнул! Ухо выбил… Чего стоишь? Заходи. – И клюкой распахнул дверь.

В сенях возле стола, заваленного калиной, на лавке сушилась перевернутая пустым брюхом вверх расщеперенная шкурка нутрии.

В комнате было тепло. У печки булькнула трехведерная бутыль с вином, бульк по резиновой кишочке отозвался в молочной бутылке с водой.

– Самоделка, – пояснил Петров. – Рябина черная плюс яблоки.

На включенном телеворе стояли электрические часы: зеленые цифры превращались одна в следующую.

– Они еще температуру воздуха показывают и давление погоды, – сдержанно похвастался Петров, придвигая клюкой стул для себя и табурет для Бабкина. Руками он старался ничего не делать, как будто брезговал прикасаться к вещам. – Часы – награда мне вместе с орденом. Из Москвы привез. Без завода работают. От резетки. Глаза-то протри, запотели.

Бабкин послушно протер очки.

– Зачем пришел? – строго спросил Петров.

– Вера Ивановна настойку мухоморов просила.

На экране телевора шла война. Фильм был с субтитрами. Петров, забыв вопрос, ткнул клюкой в экран.

– Вот тебе полезно смотреть. Специально для вас снимают – с надписями.

– Я не глухой.

– А чего ж очки носишь?.. – Он достал буфета темную бутылку и две стопочки. Тем временем на экране под выстрелами упали люди. Петров хлопнул пухлым кулаком по столу – стопки подпрыгнули.

– Кто ж так в бою падает?! Если на пулю налетел, так на нее и лягешь. А эти вон, как бабы, на спину – брык! И при расстреле – на пулю. Когда дезертиров стреляешь, всегда они на пулю, «…приговорить к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, без конфискации имущества за отсутствием такового у осужденного…» Чего говоришь?

– Вас – тоже в грудь?

– Если мне взрывной волной зубы вынуло, значит, спереди. И руки немеют, перчатки вынужден. И контузия… В грудь схватил – на пулю навалился, забыл, что ль?

Бабкин онемело подался от старика.

– Я… Я тогда еще н-не родился!

– Не знаю, не знаю… Значит, врал, – подытожил Петров. – Постой, погоду передают. Запомни мысль.

Он дослушал погоду, поднял стопку.

– За Казанскую. Божию Матерь! Икона такая. В Бога не верю, ибо коммунист, а в эту верю. – Петров выпил. – А почему так? Тоже скажу, чтоб во всем была ясность. Значит, под Бреславой у нас войско выдохлось. Приехал командующий. И епископ со всей челядью. Шапки долой, строиться. И епископ молебен – полным чином перед строем. Впереди пули мечутся, а он с иконой со своими ребятами знай кадилом машет. Меня командир к попам приставил, чтобы без толку по передовой не шарашились. Епископ меня благословил. Вот жив я. Ты лапшу возьми для кобеля – на крыльце. Банку ополоснешь – вернешь.

– Вера Ивановна мухоморной настойки просила, – напомнил Бабкин.

– Ну и что? Дам. Стой здесь, никуда не ходи – она у меня в навозе греется.

…После войны Петров в деревню не вернулся, лежал в Москве контуженный на квартире у дочери. Ни руками, ни ногами, ни мозгами не ворочал. А в пятьдесят шестом, когда начали громить Сталина, неожиданно включился, наверное, – за негодования. Жить ему в Москве стало невыносимо, и он выехал по месту рождения, на свежий воздух. Устроился Петров в пионерлагерь «Елочка» сторожем, то есть комендантом, короче говоря, начальником. Летом, во время пионеров, он наблюдал в лагере за порядком, остальные три времени года понемногу разворовывал его, помогая церкви. Летом, когда крупногабаритную помощь религии – доски, стекло оконное, цемент – трудно было вывезти лагеря, Петров переключался на мелочь: гвоздей полпортфеля принесет, пяток тарелок, клейменных «Елочкой», пару шпингалетов…

Вместе с Петровым в бу вошли два милиционера с овчаркой.

– Этот, – Петров показал на Бабкина, – истопником в церкви служит. Чужих нету.

– А Маранцев где?

– А кто его знает. Может, дома. Проводить?

Над загаженным столом в бе Толяна висел китайский фонарик. На подоконнике попискивал детекторный приемник, работая сам по себе, без электричества, – свет у Толяна был отключен за неуплату.

Сам Толян спал на полу.

Петров ткнул распростертое тело клюкой.

– Гадости нажрется и валяется как ошалелый. Хоть бы вы его к делу приспособили. Стадо взялся пасти в Кошелеве, Франца подменял, так коровы молока лишились.

Милиционеры молча побродили по бе, заглянули в подпол и уехали на желтом «газике».

– Опять с Можайки кто-то сбежал, – сказал Петров.

6

Убежал Александр Хромов продуманно: пока не кинули на этап, не обрили, не отобрали одежду, на октябрьские – до холодов. И случай подвернулся: у солдат в клубе ночью телек цветной полетел, как раз посреди праздничного концерта. А Хромов когда-то, еще до первой посадки, халтурил в телеателье – антенны на крыше устанавливал. Он и вызвался починить. И починил: как раз Евгений Петросян хохмы начал гнать про советскую власть. Конвой, сам уж пьяный в лоскута, на радостях налил и Хромову. Хромов выпил, закусил, посидел и попросился в туалет.

Оттуда и ломанулся: через окно.

Далеко не побежал, неделю отсиживался в загаженном подвале собеса, прямо рядом с клубом. И ночью потихоньку лесочком потопал в Москву. Подкрепился на ближайшей дачке, разогрел на плитке ржавую консерву, чайку вскипятил, варенья покушал. Прихватил с вешалки какую-то ерунду: телогрейку, плащ болоневый – и двинул.

В этот раз Александр Хромов сел сдуру. Тогда хоть драка была, а тут… Аванс получил, слегка поддали. На подвиги повело: зашел к бывшей своей профуре. А у той гульба полным ходом: молодая шпана с Цветного, кир, музыка… Сверху и сну стучали соседи, но праздник шел полным ходом. Пауза наступила, когда в дверь позвонила милиция. Пока хозяйка кочевряжилась, не желая открыть, кто-то молодой шпаны схватил со стола чекушку с уксусной эссенцией, которую добавляли в винегрет, и, приоткрыв дверь, плеснул в щель.

Александр Хромов сквозь хмель понял, что все: теперь жена узнает, что он был у бляди. Хозяйка спьяну материла затихшую за дверью милицию, молодая шпана куражилась, кто-то выключил свет… Александр Хромов забрался на подоконник за пыльную занавеску.

Потом дверь выломали, ворвавшиеся милиционеры скоренько мордовали до лежачки молодую шпану, покидали в машину, и тут один ментов забежал в комнату за утерянной фуражкой. За мгновение перед тем Хромов расслабился, выдохнул приторможенный воздух – занавеска колыхнулась, милиционер цапнул кобуру и шагнул к окну. Хромов видел: дверь открыта. Он прыгнул с подоконника и убежал бы, если бы не портвейн, перемешанный с водкой и пивом.

Хромов пал на колени, как будто молился Богу.

И тут милиционер в упор в спину застрелил его.

Задохнувшись вдруг, Хромов схватился за сердце, рука стала красная, но кровь не текла, не капала, а свертывалась комочками. Он кротко спросил, гак в кино: «За что?» и уплыл в бессознание…

Первую ночь Хромов не спал, шел, в собесе отоспался. А на вторую расположился в лесу, как турист, наломал лапника, болонью сверху, сам в телогрейке, балдей не хочу, дави ухо. А проснулся в слякоти, припорошенный поганым мокрым снежком. И заколотило, затрясло, раскашлялся на весь лес, всех зверей переполошил; забыл Хромов, что теперь он рахит неполноценный без одного легкого. И, накашлявшись вволю, опершись бессильно спиной об осину, понял он, что далеко ему не уйти, дыхалка никуда, чуть порезче шаг – и пошел бархать на весь лес, как чахоточный. На пикет нарваться – пара пустых. Заметут.

…Прозрачная паутина липла к лицу. Хромов обирал ее и озирался. Весь перелесок был проштопан прозрачной канителью.

Хромов медленно плелся по сырому, простуженному лесу, задавив рот обеими руками. Раза два он уж совсем готов был передневать на дачке попутной, но как только приближался к садовым участкам, обязательно взбрехивала чья-нибудь шавка… И он снова валился в холодную, продрогшую мокрядь облетевшего леса…

К вечеру лес неожиданно кончился, за горбатым полем нарисовался подсвеченный желтым электричеством двухкупольный силуэт церкви. Над головой Хромова, тяжело работая крыльями, проплыла преждевременная сова, ломая ветки, влетела в голый орешник и скрылась в перелеске.

На дороге сидела мышь. Издалека Хромов принял ее за комок грязи, но когда подошел ближе, грязь ожила, затыркалась. Хромов поднял ногу, чтобы не раздавить мышь, потерял равновесие и свалился в ледяную лужу.

Возле деревни в полумраке по жидкому полю сновали машины, развеивая прах, похожий на песок. Как в Москве в гололед. Машина остановилась, кабины вылез угрюмый детина с молотком в руках. Хромов скрипнул зубами от усталости и нездоровья и медленно побрел вперед – будь что будет…

Парень не обратил на него внимания, обошел машину и молотком стал колотить по диску.

– Песок? – тупо спросил Хромов.

– При чем здесь! – буркнул парень. – Пушонка. Раскисляем. – Он ударил молотком по диску еще раз. – Кисли не кисли – одна суглина!

– Закурить не будет? – слабо попросил Хромов.

Парень достал пачку «Беломора», безуспешно попытался выбить нее папиросу, а потом, матерясь, оторвал полпачки и сунул Хромову.

– Спасибо, – сказал Хромов и чуть ли не поклонился, тошно было, что подумал про человека плохое.

Темнело. Хромов не спеша покурил и пошел к церкви, заранее предвидя собачий брех. Больше идти было некуда.

Возле камышей, далеко за дорогой копошилось непонятное стадо: звери не звери, овцы не овцы… Хромов поплелся туда, оттягивая деревню. Когда до камышей оставалось метров двести, стадо загомонило, зашумело, захлопало крыльями, тяжело поднялось в воздух и, выстроившись углом, с криком потянулось к Москве. «Гуси, – вспомнил Хромов. – Не туда ломанулись. Им же на юг надо».

Собаки не лаяли, деревенька выглядела запущенно: свет пробивался только двух маленьких окошек. Он подошел к церковной сграде, ворота были заперты. Побрел вдоль ограды. Из неожиданного пролома наперерез ему с той, церковной, стороны шагнул мужик в шляпе с двумя дымящимися ведрами.

– Заикой сделаешь! – Хромов хотел сказать помягче, а получилось задавленно, хрипло.

– А-а! – выкрикнул мужик. – Б-бука!..

За оградой затрещали кусты, стремительная тень плеснулась по белой стене церкви…

– Зачем? – сдавленно выдавил Хромов и повалился на спину под ударом мощного собачьего тела. И, раздираемый рвотным кашлем, бессильно стал шарить руками перед собой – найти шею зверюги, задушить… Но пес не мешал слабым от кашля рукам его и почему-то тянулся лнуть в лицо.

– Н-не надо!.. Не кусается!..

Бука стоял над лежащим Хромовым, виваясь от дружелюбия.

– Руку дай, – прохрипел Хромов.

Бабкин помог ему сесть. Встать Хромову пока не удавалось. Вокруг дымился высыпавшийся ведер вонючий шлак.

– Что ж ты его?.. – Хромов немощно полоснул рукой по воздуху. Потом встал. – На привод надо брать… Там кто? – он кивнул на церковь. – Поп?

– Батюшка завтра б-будет.

– Ты один, что ль, тут? – отряхиваясь, спросил Хромов прочищенным голосом.

– Староста еще.

Бука радостно бился упругим телом о мокрые джинсы гостя. Хромов почесал его за ухом.

– Твоя собака?.. Ласковая.

– Глупая просто.

– Как воспитаешь, такая и будет. У вас там можно просушиться? Бабкин кивнул.

– А телефона нет? – поинтересовался Хромов.

– Должны поставить.

– Раз должны – поставят.

Вера Ивановна домывала в трапезной посуду. Шура, сложив обиженно руки на животе, сидя похрапывала на диване.

Бабкин вошел в прихожую. Вера Ивановна по звуку определила, что ведра порожние.

– Сколько раз говорено: не ходи пустой! Шлак понес – вернись с углем. Вот и жена-то с тобой не ужилась…

– Тут… вот… – Бабкин посторонился, пропуская Хромова. – К батюшке.

– Где ж я возьму батюшку? – ворчливо отозвалась староста, занятая делом. – Проходите, чего в сенях торчать.

Хромов шагнул в трапезную. Вера Ивановна потянулась через стол за полотенцем, повисшим на спинке стула, и подняла глаза на гостя. «Господи! Лихоман!» Хромов попытался улыбнуться.

– Собачка у вас… уронила… – И закашлялся. На диване проснулась Шура.

– Ох, ох…

– Садитесь, – как можно спокойнее сказала Вера Ивановна и села сама для прочности. – Вы к батюшке?

Хромов кивнул, не переставая давиться кашлем. Но не сел.

Шура обвела туманным взором трапезную, выискивая виноватого в побудке, сползла с дивана, оставив за своей головой темный след на обоях, подплелась к Хромову со спины и легонько постучала по плечу.

– А вы кису мою не унесете?

Хромов дернулся – под ее прикосновения, но не так, как дергаются от неожиданности, а как бы уходя от удара: вн и в сторону. «Лихоман, – твердо решила Вера Ивановна, вспомнив недавних милиционеров. – Бежал с тюрьмы. Деньги отымать будет».

Но, похоже, лихоману было не до денег. Он тяжело, со свистом дышал; она сама вот так же во время приступа часами не могла отдышаться. И лицо побелело. «Не-ет, отымать, может, и не будет. Откуда ему знать про банку? Он в ту пору в тюрьме сидел…»

– Где ж ты, милый, так застудился? – Вера Ивановна покачала головой.

– Надо же… Ты пока, чем кашлять без толку, чайку попей. А я таблеток пойду погляжу, может, завалялись.

– Не надо! – сказал Хромов, слишком резко сказал.

– Смотри… – Вера Ивановна окончательно поняла: лихоман. И как ни в чем не бывало включила чайник.

– Таблетки без толку… бронхит… травматический…

– А ты чего застыл? – Вера Ивановна, обернулась к Бабкину. – Иди углем занимайся!

Бабкин вышел.

– Бронхит не знаю, а кашель батюшка лечит. Ты чего мок-то так?

– Пока искал… А тут эта… Бука ваша…

– Да я не расспрашивать, я к слову… Переодежу, говорю, надо, раз болеешь. Зовут-то как?

– Алекс

– Саша, значит. Такой с виду здоровый! Давай-ка я тебе, Саша, рюмочку налью, чтоб не расхворался. Для сугреву.

– Если можно, – кивнул Хромов и покраснел.

– А почему ж нет? – усмехнулась Вера Ивановна, протирая пальцами граненую рюмку. И снова подумала: не знает он про банку. – У престола Божьего все можно верующему человеку. Ты, Саша, верующий?

– Крещеный, – кивнул Хромов.

Вера Ивановна достала буфетного брюха бутылку кагора.

– Никто не пьет, бутылка аж пыльная стоит.

– Ох, ох… Один вино пил, другой вино пьет… – нараспев забормотала Шура, уверенная, что ворчит про себя. – Сказать батюшке…

– Ты поди! Спиной сидит, а углядела, шпион подколодный! – Вера Ивановна от возмущения топнула – половица под ее ногой сыграла, Шура испуганно обернулась. – Како-тако вино? – наступала на нее староста. – Лафитничек плеснула человеку!.. Что ж ты, Шура, такая нехорошая? А? Расселась здесь со своими рубцами!.. Здесь питание! Иди к себе. Закройся и сиди. Вон яблоко возьми – похрустеть от скуки. И на ведро больше не ходи, в туалет ходи. Тут мужчины. Нечего лениться, не зима.

Шура неохотно встала, свирепо зыркая на старосту и гостя, собрала свой узелок, сунула туда два яблока и, не переставая бухтеть, ушлепала в дальнюю комнату. Хромов, отключившись, медленно ел.

– Есть кто? – раздался в прихожей ветхий полушепот.

– Что есть, что нет – все едино. Заходи, баба Груша, чайку попей.

В трапезную, с трудом осилив высокий порог, вошла Груша, крохотная, чуть выше стола, в валенках, в двух платках, в телогрейке, подпоясанной фартуком.

– У тебя какой чай, с хоботом? – спросила она как бы незаинтересованно, подсаживаясь к длинному трапезному столу.

– Может, поздороваешься с человеком?

– Который? – Груша завертела головой, заметила Хромова;– Здравствуйте вам!

– Как дочку спраздновали? – Вера Ивановна пододвинула гостье высокую чашку. Она старалась вести себя как можно свободней – будто и не случилось ничего.

– Куда такую тяжесть, бокал дай. – Груша отодвинула чашку. – Хорошо было, зять высказывался…

Вера Ивановна поставила перед ней стакан.

– Этот без ручки, – просипела Груша, отодвигая стакан. Она высмотрела на столе детскую чашку, клейменную «Елочкой», выскребла нее присохшие опивки.

– Груш, а у Толяна Маранцева отца-то вовсе не было?

– Почему? Было. Тут военные до войны стояли. Наши девки им давали. Толян-то от военного. Арина Маранцева потом еще девочку родила, а потом чего-то он ей не понравился, военный, она его прогнала. Очень уж мужик толстый был. Как Петров. Куда такой… К тебе милиция приходила?

Хромов перестал жевать.

– Делать нечего, вот и шастают, людей теребят! Если убег, разве он по деревням пойдет себе на погибель? Он в кустах сидит, волосья ростит, их же налысо броют. – Вера Ивановна налила Груше чаю.

– Крепкий больно, спать не буду.

– Спать она не будет! – хмыкнула Вера Ивановна, подливая кипятку. – Лишний раз Богу помолишься! Внучка-то вышла замуж?

– Не берет никто, – дуя в чашку, прошелестела Груша, – в очках, может, брезгуют. Программу «Время» надо не упустить.

– иди тогда, опоздаешь. – Вера Ивановна выбрала корзины две буханки черствого хлеба. – На вон корки – козу поморочишь. Расшеперивай фартук…

– «Геркулесу» козляткам надо, – просипела Груша.

– А манны небесной им не надо?

Не успела Груша уйти, дальней комнаты снова выползла Шура.

– Нет чтобы картошек сварить с огурцами… щей с грыбами… Ходят, обедают… Будто столовая… Вы надолго к нам или поедете? – жмурясь в улыбке, как китаец, спросила она Хромова.

Вера Ивановна покачала головой.

– Куда ж ты, Шура, на ночь глядя гостя гонишь? Уйди, от тебя человек кушать не может.

Хромов проводил нищенку виноватым взглядом.

– Чего же, пускай…

– Нечего ей тут… Кто знает, может, и не глухая вовсе, зла придуривается. Теперь так: завтра служба. Могут рано приехать.

– Во сколько?

– Батюшка, бывает, и с утра прибежит, если с кем договорился. Он мне не докладывает.

– Утром уйду, – глухо сказал Хромов.

– Утром тебе, Саша, что прогулка, что тюрьма! Понял?

«Так, – устало подумал Хромов, – все знает».

Вера Ивановна прикрыла дверь в прихожую.

– Люди тебя, Саша, видели: Груша, Шура, кочегар наш… Ты мне одно скажи: за что посадили?

– Ни за что. – Хромов вяло махнул рукой. – Таракан один стрельнул. С перепугу. В спину. А на суде сказали: я с топором напал, а мент мне в грудь стрелял. Как при нападении…

– Так по дыркам же видно, куда влетел, откуда вылетел! У меня муж покойник весь пробитый: куда залетела пуля – поменьше дырка, откуда выскочила – побольше.

– Вот они и сделали побольше, – сквозь зубы сказал Хромов, откусывая сломавшийся ноготь, – Расковыряли на операции…

– Ну-ка покажи.

Хромов расстегнул рубашку и показал шрамы: на груди под соском и на спине под лопаткой – здоровенный, с выбоиной, жомканый. Вера Ивановна покачала головой.

– Умники…

– Я им говорю на суде: разрежьте меня еще раз – внутри-то видно… Я ж до суда не знал толком, думал, разбираются. Очнулся в Склифосовском. Лежу в палате. Домой надо, жена ждет. Приподнялся, а рука к койке прикована, и мент сидит. Думал, пока следствие, потом отцепят… А они уж все придумали…

Вера Ивановна налила ему еще рюмку.

– Коммунистов, Саша, не пересудишь. Навидалась я ихней справедливости.

– А поп у вас как?

– Батя-то? – усмехнулась Вера Ивановна. – Батюшка у нас шустрый: в храм войдет – лампадки тухнут.

– Валить надо, – пробормотал Хромов, глядя в стол, – заложит.

– Не заложит! Какой же он тогда священник? Оставайся. Тебе обогреться нужно…

– В Москву надо… Там мужик один… Академик Сахаров…

– Врач?

Хромов помотал головой.

– Не-е… Бомбу выдумал.

– На кой он тебе? Тебе бы спрятаться… Или в газету сказать… А военный хуже нет. Сдаст властям.

– Да нет, свой это. За права борется. Тоже сидел…

Вошел Бабкин. Вера Ивановна, подводя черту под разговором, встала – за стола.

– Ты, Саша, слушайся меня. Говорю – оставайся, значит – оставайся. Вовка! Погляди переодежу ему. Мокроту сменить. И спать положи в котельной. Чего смотришь? Потеплее там. Простыл человек. Что-то я совсем с вами задурилась, болтаю больше, чем молюсь.

И, выдворив Бабкина с лихоманом, Вера Ивановна стала молиться с возможным тщанием. Отмолившись, она крикнула Шуре:

– За людьми не надзирай! Здесь я начальница! Спала и спи, а то в богадельню сдам!

И, засыпая, Вера Ивановна с удивлением отметила уплывающим сознанием, что страх за спрятанную черную кассу впервые, как перепрятала деньги, прошел. Как будто больной лихоман котельной присматривал за ними и оберегал.

7

На следующий день Петров по случаю предстоящей завтра Казанской Божьей Матери надел новые шерстяные перчатки и каракулевый пирожок. У калитки он замешкался, какой стороной повесить фанерку: «Я дома» или «Я на работе». Ни та, ни другая его не устраивала. Он раздраженно швырнул фанерку в кусты.

– Генералам! – козырнул ему с крыльца напротив Толян.

– Из Можайки побег… К тебе заходили… А ты – в отрубах на полу валялся.

– Было дело, – засмеялся Толян. – Отдыхал.

– Не знаю, не знаю, мое дело передать. Я за хлебом иду.

В трапезной старухи в ожидании хлебовозки обсуждали Буку.

Чувствуя себя в центре внимания, пес важно прохаживался по комнате. Подошел к окну и от безделья, как муху, куснул красную закорючку жгучего перца, который матушка выращивала на всех трех подоконниках вместо цветов. И затряс башкой.

– Пожуй-пожуй, голубок! – вытирая с кителя разлетевшиеся Букины слюни, засмеялась Вера Ивановна. – Доокусывался!..

– Воды подай псу! – приказал Петров. – Забавы строите!

Арина налила воды. Бука жадно рыпнулся к миске, чуть не сшибив старуху.

– Страхота бесполезная!

– Сама ты бесполезная! – рявкнул на Арину Петров. – У ней мертвая схватка!

– Садись посиди. – Вера Ивановна придвинула Петрову стул. – Больно строгий стал. Молодой был, иначе пел. У тебя внутрии-то живут? Забирай им корки.

– Чего ты ему все отдаешь? Я для козочки возьму. – Груша потянулась к корзине.

– Я те дам козочку! – замахнулся на нее Петров. – Сядь на место!.. Воровка!.. Опять я одной нутрии не вижу.

От волнения Петров широко раскрыл рот, верхняя челюсть выпала и покатилась под стол. Притихший было Бука с ликованием кинулся за ней. Петров клюкой гнал пса трапезной, Вера Ивановна на корячках полезла под стол спасать Петрову челюсть.

– А мой Толян после первой тюрьмы заказал себе зубы, потом гадость выпил, они и растаяли у него прям во рте, – похвасталась Арина Маранцева.

– Он любое питье спичкой пробует: что горит, то и жрет.

– Ох, ох, не надо баловать… – запричитала очнувшаяся Шура. – Все батюшке рассказать…

Она недобормотала, в прихожую вошел Женя-сумасшедший, перегруженный огромной охапкой дров.

– Хлеб привезли, – радостно сообщил он, сваливая дрова возле котла.

– Вера Ивановна, будьте добры, дайте покушать.

– Чего расселись! – шикнул на старух Петров. – А ну кыш!

– А почему ты, Женя, без носок-то? – покачала головой Вера Ивановна.

– Разве тяжко носки обуть?

– Вы знаете, Вера Ивановна, – рассудительно сказал Женя, – практически невозможно. Я, прежде чем что-нибудь предпринять, должен выпить лекарство. А я порой забываю это сделать. Создается парадокс.

Вера Ивановна, пока разогревалась каша для Жени, нашла в шифоньере старые, дырявые носки.

– Ну-ка давай.

– Сыновье вам спасибо, Вера Ивановна, – поблагодарил Женя, взял носки и задумался.

– Ну что ты замер? Обувай.

Женя вертел носки со страдальческим лицом, не понимая, как с ними поступить.

– Пилюлю прими, – посоветовала Вера Ивановна.

– А где мое лекарство? – Женя отложил носки и нашел в кармане пузырек с таблетками, – Если не трудно, Вера Ивановна, немножко воды, запить.

– Горе ты мое, горе… – Вера Ивановна налила ему остывшего чаю. – Таблетки-то тебе тоже не в помощь. А если, не дай Бог, захвораешь, кто за тобой ходить будет?

– Я в Москву на улицу Восьмого марта поеду. В больницу. Там врачи очень хорошие. Или, может быть, жениться. Я человек красивый, у меня пенсия…

Вера Ивановна тяжело вздохнула и со скрипом встала на колени перед Женей.

– Давай-ка носочки обуем, а потом уж и сватов будем засылать. Кушать-то будешь или передумал?

– Нет, спасибо, я сыт, – улыбнулся Женя. – Я очень плотно сегодня позавтракал.