Глава 9

Казнью кровных братьев Тогорил напугал и оттолкнул от себя нойонов.

За их угодливостью он видел недремлющую настороженность. Стараясь обезопасить себя, он выкупил из тангутского плена младшего брата Джагамбу, попытался выманить из страны найманов Эрхэ-Хара, но тот, зная о горькой судьбе Тай-Тумэра и Буха-Тумэра, не поддался ни на уговоры, ни на щедрые посулы.

Нужно было не мешкая что-то делать. Но что? Что?

Он почти не выходил из своей юрты. И редко кого допускал к себе. С ним постоянно находился лишь Джагамбу, тихий задумчивый подросток. Он целыми днями возился с маленьким Нилха-Сангуном. После смерти жены Тогорил не доверял сына никому – ни няням, ни слугам.

Нилха-Сангун только начал ходить. Толстый, тяжелый, он, переваливаясь на бок, словно утенок, вышагивал по мягкому войлоку, держась за палец Джагамбу.

– Вот так, вот так, – подбадривал его Джагамбу. – Теперь попробуй сам, без меня.

Джагамбу оставил его одного, отошел на несколько шагов, поманил, протянув руки. Ребенок нерешительно сделал шаг, второй, шлепнулся, отвесил пухлую нижнюю губу и заплакал.

– Ну вот, сразу и плакать! – укоризненно сказал Джагамбу, вытирая ему слезы.

В юрту торопливо вошел вооруженный воин. Позабыв поклониться, крикнул:

– Найманы!

– Где?

– В одном переходе отсюда. Их ведет Эрхэ-Хара.

– Всех сюда! Седлать коней! – приказал Тогорил и начал торопливо надевать латы. – Джагамбу, смотри за мальчиком. Держи лошадь наготове. В случае чего бери его и скачи ко мне.

Когда он вышел из юрты, весь курень был охвачен тревогой. Сломя голову от юрты к юрте скакали всадники, ржали лошади, звенело оружие. Дул ветер, пригибая к земле траву, по небу ползли темные облака, громыхнул отдаленный гром. «Помоги мне, господи!» – прошептал Тогорил. Если найманы в самом деле в одном переходе, к вечеру они будут здесь. Как их остановить?

У юрты собиралось все больше воинов. Нойоны подходили к нему, коротко сообщали, у кого сколько воинов. Ни один из них не посмел не явиться, и это успокоило его. Возможно, зря думал о них слишком плохо.

Он сел на коня и повел воинов в темную, ветреную степь. Снова прогрохотал гром, но уже ближе, мощнее. Гроза приближалась. Черное небо нависло над самой головой, ветер внезапно утих. Степь как бы замерла. И тут же хлынул дождь. Крупные капли со звоном расшибались о железо шлема, чмокали, впиваясь в попону. С рыси перешли на шаг, а вскоре и совсем остановились. Надо было переждать грозу. Иначе дождь измотает и людей, и лошадей, усталые, они не выдержат сражения. Найманы, конечно, тоже пережидают грозу. Так что самое верное – дать войску отдых.

Воины, достав из седельных сум небольшие палатки, укрылись ими.

Лошади стояли возле них, фыркая и отряхивая с грив воду. Нукеры поставили для Тогорила походный шатер, он зашел в него, переоделся в сухую одежду, сел на седло у входа. Удары грома раскатывались один за другим, зеленовато-белый свет молний зловещими сполохами бил по земле. Быстро надвигалась ночь. Тогорил прилег, укрылся сырой попоной, но уснуть никак не мог. Неясная тревога владела, им. Больно уж легко поднялись его нойоны.

Что, если замыслили недоброе?

Около полуночи дождь стал утихать. Тогорил разбудил нукеров и приказал обойти войско. Они вернулись почти сразу же.

– Никого нет! Они ушли!

– Не может быть!

Он сам, спотыкаясь в темноте, пошел туда, где еще недавно прятались под палатками воины. Там никого не было. Он крикнул – никто не отозвался.

Кто-то из нукеров поджег пропитанную жиром тряпку, поднял ее на копье.

Свет вырвал из темноты истоптанную траву, следы от копыт, заполненные водой, кем-то забытую или утерянную шапку. Тогорил вернулся к своему шатру. Возле него жались мокрые, озябшие нукеры – не больше ста человек.

– Садитесь на коней, – устало сказал он.

Надо было уходить. И чем скорее, тем лучше.

День застал их далеко в степи. По небу еще бежали облака, но дождя уже не было. Всходило солнце. К Тогорилу подскакал дозорный.

– Там курень.

– Чей?

– Наш, кэрэитский.

Он послал в курень десять нукеров попросить еды и кумыса. Ему теперь нужно заботиться о пище для этих людей, иначе и они разбегутся. А что дальше? Идти к меркитам? Он вспомнил лупоглазого Тайр-Усуна, его заверения в дружбе, в готовности меркитов заключить с ним, Тогорилом, вечный, нерушимый союз. Он не верил послам Тохто-беки. Он знал уже, что меркиты обещали в свое время поддерживать Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Те поверили, и легковерие им стоило жизни. Если Эрхэ-Хара укрепится так же, как Тай-Тумэра и Буха-Тумэра, они выдадут и его, Тогорила. Потому надо держаться подальше от их кочевий. Может быть, пойти к тайчиутам? А не вздумают ли и они ценой его головы купить дружбу с Эрхэ-Хара?

Ему доложили, что их догоняет одинокий всадник. Он остановился. По степи во весь опор скакал человек, прижимая к груди какой-то сверток. Это же Джагамбу! Что с его маленьким сыном?

Тогорил не вытерпел, поскакал навстречу брату. Ни о чем не спрашивая, взял из его рук сверток, торопливо раздернул одеяло. Мальчик спал, засунув в рот палец. Он погладил его по мягким, шелковистым волосенкам, бережно укрыл и передал нукерам. Джагамбу сидел с сияющим лицом. Тогорил отстегнул от пояса серебряный нож.

– Это тебе. Ты мой самый верный нукер.

Ему захотелось обнять братишку, сказать ему, что он даже думать страшился о судьбе своего маленького сына и уж никак не предполагал, что младший брат, не в пример другим, окажется таким преданным и верным. Но он ничего этого не сказал – кругом стояли усталые, голодные нукеры, томимые неизвестностью. Он попросил Джагамбу:

– Расскажи, что там.

– А я не знаю, – виновато потупился Джагамбу. – Когда ты ушел, мне стало страшно одному. Я взял Нилха-Сангуна и пошел к моему дружку, сыну нойона Дутуза. У него остался ночевать. Ночью услышал, как вернулся Дутуз.

Из разговора понял, что нойоны покинули тебя. Я потихоньку оседлал коня и поехал. На рассвете был уже около вашей стоянки. По следам копыт на сырой земле понял, куда вы направились…

Возвратились нукеры, посланные в курень. Вид их был унылый.

– Нам ничего не дали. В курене вчера были воины Эрхэ-Хара и приказали не считать тебя государем. Если мы пойдем в курень, они будут обороняться.

Солнце поднялось уже высоко. От мокрой одежды нукеров поднимался пар.

Они подавленно молчали. Тогорил смотрел на курень. Над юртами курились голубые дымки. Уходили в степь табуны лошадей, отары овец, скакали вооруженные всадники.

– Ну хорошо же, – мрачно проговорил он. – Они пожалеют об этом.

Рысью прошли мимо куреня, за ним нукеры рассыпались, выстраиваясь в полумесяц, погнали перед собой отару овец.

В курене, видимо, не ожидали этого. Когда Тогорил и его нукеры были уже далеко, за ними бросилась в погоню беспорядочная толпа воинов. Но приблизиться они не решились, постреляли издали, не причинив никому вреда, и повернули обратно.

Еды теперь было вволю. Наевшись свежей баранины, отдохнув, его нукеры повеселели. Но сам он становился все более мрачным. Его угнетало, что приходится грабить собственных подданных, что впереди ничего хорошего.

Остается одно – выжидать. Когда уйдут найманы, возможно, удастся как-то справиться с Эрхэ-Хара. Но ждать здесь нельзя. Его обложат со всех сторон, убьют или принудят сдаться. Надо быстрее уходить из улуса кэрэитов, уходить как можно дальше, на время исчезнуть, затеряться в степях.

Он знал, что между владениями тайчиутов и татар пустуют огромные пространства. Надо идти туда.

Приняв это решение, Тогорил захватил в одном из куреней большой косяк дойных кобылиц и ушел из владений кэрэитов, запутав следы.

Кочевий на пути попадалось все меньше и меньше, а вскоре вышли и вовсе в безлюдную степь. Он нашел место для длительной стоянки, нукеры спешились. Измученные долгой дорогой, они радовались отдыху, как дети. С веселым гамом ставили походные палатки, разводили огни. Вкусно запахло жареным мясом.

И вдруг наступила тишина. Все замерли, повернув головы в одну сторону. На них двигалась конница. Около тысячи вооруженных всадников, сбитых в прочный строй, неторопливой рысью приближались к ним. У Тогорила сжалось сердце. Это конец. Но он все-таки приказал нукерам построиться для сражения.

Конница, ощетинившись копьями, быстро приближалась. Тогорил судорожно стискивал рукоятку меча, по спине тек противный холодок. Самое страшное в сражении – эти вот мгновения ожидания. Страх железной рукой стискивает сердце, все тело немеет, становится чужим. Потом все это исчезает. В горячке сражения от криков ярости, звона оружия, храпа лошадей человек как бы забывает самого себя.

Приблизившись на расстояние полета стрелы, конница остановилась, от нее отделился всадник на сером жеребце. Перед рядами нукеров Тогорила он резко остановился. Жеребец под ним приплясывал, зло грыз удила, роняя на траву клочья пены.

– Эй вы, татарские собаки! Бросайте оружие, или мы посечем всех до единого!

– Мы не татарские собаки! Мы кэрэиты! – крикнул Тогорил.

Всадник удивленно открыл рот.

– И верно, не татары!

Жеребец, играя селезенкой, понес его к своим.

Ряды конницы раздвинулись, вперед выехал всадник на рыжем, белоногом коне. Выслушав посланца, он шагом направился к кэрэитам. Тогорил поехал ему навстречу. Всадник смерил его взглядом холодных серых глаз.

– Ты кто?

– Я хан кэрэитов Тогорил. А вы?

– Мы тайчиуты. Что ты, хан, ищешь здесь, так далеко от своего улуса?

– Улус у меня отняли. Это все, что осталось, – Тогорил показал на своих нукеров.

– Как же так?..

– А-а… Нойоны предали, – с тоскливым вздохом сказал Тогорил.

– Нойоны? – В светлых глазах тайчиута промелькнула усмешка. – Что ты думаешь делать, хан без ханства?

– Буду возвращать то, что принадлежит мне.

– Возвращать труднее, чем терять… Хочешь пойти со мной? Я Есугей.

Иду на татар.

Какой ему смысл идти на татар? Но если он откажется, захочет ли Есугей оставить его за своей спиной? Наверное, нет. По всему видать, этот молодой воин совсем не дурак, чтобы допустить такую опрометчивость.

– Я пойду с вами. Но потом в свою очередь вы поможете мне.

– Не уподобляйся, хан, торговцу побрякушками, – насмешливо проговорил Есугей. – Всему свое время.

Есугей, как видно, не очень-то верил ему. Его нукеров всунул в строй своего войска так, что они не могли сделать ни единого незамеченного шага, всегда были под строгим надзором сотен глаз. Но Тогорилу пришлась по нраву предусмотрительная осторожность Есугея.

Они приближались к татарским нутугам с бесшумностью кошки, скрадывающей мышь. Далеко вперед уходили дозоры, ощупывая дорогу, задерживая всех случайных путников. А потом передвигаться стали только ночью, днем отдыхали, выставив крепкое охранение.

В рассветный час вышли на один из татарских куреней. Сотни кибиток стояли вплотную друг к другу, образуя замкнутый круг, за повозками теснились юрты и шатры. В курене залаяли собаки, тревожно зарокотал барабан, засуетились люди.

Есугей издал боевой клич:

– Урагша[16]!

– Урагша-а! – подхватили воины и ринулись на курень.

Навстречу им полетели редкие, разрозненные стрелы.

С устрашающим криком и визгом лавина всадников подкатилась к куреню, но перед плотным рядом повозок лошади вставали на дыбы и шарахались назад.

Татары к тому времени успели собрать воинов, стрелы полетели гуще и все чаще достигали цели. Тогорил скатился с лошади, бросился к повозкам. Его нукеры тоже спешились, растащили телеги. В образовавшуюся дыру хлынули тайчиуты, опрокидывая на своем пути юрты.

Вскочив в седло, Тогорил огляделся. Воины Есугея рубились в проходах между телегами и юртами, клином рассекая курень на две части. Вершина этого клина уже вплотную приблизилась к центру куреня – голубому шатру.

Там то появлялся, то исчезал остроконечный шлем Есугея. Внезапно сбоку по клину ударили свежие силы. Сотни полторы татар, вооруженных копьями с крючьями, набросились на воинов Есугея, стаскивали их с лошадей, рубили на земле мечами. Их вел здоровенный багатур с засученными рукавами. На черном лице блестели злобно оскаленные зубы. Татарам удалось отшибить вершину клина, они стали сжимать в кольцо Есугея и немногих воинов, оставшихся с ним.

Избегая стычек, Тогорил повел своих нукеров в сторону, зашел татарам в затылок. Теперь воины-«крючники» сами оказались окруженными со всех сторон. И это решило исход сражения. Один по одному они пали под ударами мечей тайчиутов и кэрэитов. Последним из живых остался черный багатур. Он прижался спиной к повозке, вращая налитыми кровью глазами, яростно отбивался от наседавших со всех сторон всадников.

– Возьмите его живым! – услышал Тогорил крик Есугея.

Свистнул аркан. Петля захлестнулась на шее багатура, он захрипел и упал. На него сразу же навалилось несколько воинов, крепко скрутили веревками. Есугей свесился с седла.

– Ну что, Тэмуджин-Угэ, не ожидал встречи со мной? – Весело засмеялся, сказал Тогорилу:

– Мой старый знакомый. А ты молодец, хан!

Хочешь быть моим андой[17]?

– Быть андой такого отважного человека честь для каждого. – Сказав эту церемонную фразу, Тогорил вдруг улыбнулся Есугею приветливо и открыто: он был совсем не против, чтобы этот смелый человек в самом деле стал его братом.

Сражение подходило к концу. Еще слышались удары мечей и предсмертные крики, но это было уже и не сражение – воины Есугея истребляли всех мужчин, способных держать оружие. Среди опрокинутых юрт, разбитых кибиток валялись трупы, ползали раненые, лошадь с распоротым брюхом в предсмертных судорогах дергала головой, скребла копытом окровавленную землю.

Назавтра захватили еще один небольшой курень и спешно повернули домой. Надо было уходить, пока татары не подтянули свои силы. Перед собой гнали тысячи голов скота, сотни телег натужно скрипели под грузом военной добычи. Все, что не смогли взять с собой, сволокли в кучу и подожгли. И позади них долго ввинчивался в небо столб смрадного дыма.

Есугей, оглядываясь на дым, сказал Тогорилу:

– Это еще не все. – Помолчал, о чем-то думая. – Если мы с тобой, мой анда, мой клятвенный брат, будем всегда вместе, как две оглобли одной повозки, наши враги содрогнутся от страха.

– Я буду верен нашей клятве, – неторопливо ответил Тогорил. – Ты предложил стать братом бессильному изгнаннику. Это я ценю выше всего.

Верну ли я ханство или останусь одиноким бродягой – я твой анда навсегда.

– Ты будешь ханом. Если найманы ушли, мы обрушимся на Эрхэ-Хара, как удар молнии на одинокую юрту. А придет время, мы тряхнем и найманов.

Когда огрузневшее от добычи войско подошло к улусу тайчиутов, Есугей пригласил Тогорила ехать в свой родной нутуг налегке. Они взяли с собой десять воинов и пленного багатура Тэмуджина-Угэ. Татарин, спеленатый волосяными веревками, не брал в рот ни еды, ни питья, смотрел на всех с гордой презрительностью.

– Какой багатур, а? – восхищался им Есугей.

Тогорилу было не совсем понятно, почему Есугей тащит за собой пленного, почему так спешит в родной курень, снисходительно подумал: «Мой анда хочет поскорее получить почести победителя».

Есугей, однако, не торопился известить нойонов и старейшин о своей победе. Он направился прямо к своей юрте. Но тут им овладела непонятная нерешительность. Не спуская глаз с входного полога, медленно слез с седла, долго копался у коновязи, привязывая лошадь. Из юрты вышла молодая женщина, сдержанно улыбаясь, подошла к нему. Он положил тяжелые руки на ее плечи, встревоженно заглянул в лицо.

– Сын, – сказала женщина.

– Сын? У меня сын? – Он быстро прошел в юрту.

Со всех сторон подходили люди, с любопытством смотрели на Тэмуджина-Угэ, на него, Тогорила, тихо спрашивали о чем-то воинов.

Есугей вышел из юрты. На руках он неумело, боязливо держал берестяную колыбель с ребенком. Мальчик сучил ногами и звонко плакал.

– Вот какой горластый! – Лицо Есугея лучилось от радости. – Мой сын!

А это, анда Тогорил, моя жена Оэлун.

Тогорил вспомнил свою жену и стиснул зубы. Давно ли он был такой же счастливый, как Есугей…

– Отдыхайте, а вечером я всех приглашаю на пир, – сказал Есугей своим воинам. Подошел к Тэмуджину-Угэ. – Ты наш враг, и ты умрешь. Сегодня. Но ты отважный человек, и я назову твоим именем сына.

Глава 10

Один из воинов Есугея по имени Хучу, едва получив разрешение на отдых, поскакал к своей юрте. Он тоже ждал ребенка. Ему не следовало идти в поход, оставлять жену без присмотра. Но как не пойдешь, это нойон хочет – идет, не хочет – остается дома, а ему, бедняку-харачу, выбирать не приходится. Когда уходил в поход, в юрте осталось в запасе совсем немного хурута[18], но он надеялся, что жена не долго будет без работы, а если она работает – доит коров Есугея, – ей каждый день дают на пропитание молоко.

Жена у него крепкая, здоровая, лениться не любит, так что тревожиться ему, пожалуй, незачем.

У его юрты перед треногой сидела старая тетушка Мулхэ, подбрасывала в огонь сухие коровьи лепехи.

– А-а, явился, – сказала она без удивления и радости.

– Вот приехал… – чувствуя себя почему-то виноватым, сказал Хучу. Как тут?

– Благодаря небу все хорошо. Твоя жена сильно болела, но сейчас ничего, поправляется.

– Кто у меня родился?

– Э-э, ты же не знаешь… Сын.

Хучу зашел в тесную, прокопченную юрту. Жена сидела на козьей шкуре, кормила грудью ребенка. Увидела его, тихо вскрикнула, часто заморгала.

– Ну, ничего, ничего! – Он наклонился, заглядывая в личико сына, сосущего грудь. – Ничего. Я, видишь, живой и здоровый.

– Зато я чуть не умерла. Спасибо добрым людям, не дали умереть ни мне, ни нашему сыну.

– Теперь все будет хорошо.

Тетушка Мулхэ принесла деревянное корытце со свежим творогом. Хучу почувствовал, как он голоден. Если бы творогу было раза в два больше, и то бы съел до последней крошечки, но, посмотрев на худое, с заострившимися скулами лицо жены, он есть не стал. Погладил себя по брюху:

– Я ел. Жирную-жирную баранину. Я каждый день ел баранину.

Хучу вздохнул. В походе, особенно когда возвращались назад, еды было вволю: ежедневно Есугей выделял из добычи барана на десять воинов.

– Не мог привезти мяса для своей Булган, – проворчала Мулхэ.

– О, мы захватили много скота! Есугей-багатур даст мне два барана. А может быть, и три.

– Четыре он тебе не даст?

– Четыре, наверное, не даст. – Хучу будто не понял ехидства старушки.

– Одного барана я сразу зарежу, и мы будем пировать в честь рождения сына.

– Если он такой добрый, твой нойон, то иди и возьми барана сейчас! – рассердилась Мулхэ. – Сидишь и плетешь языком небылицы.

– А что, я пойду. Он пригласил меня на пир.

– Вот-вот! Будешь наливать свое брюхо кумысом и архи, а тут… Возмущенная старушка вышла из юрты.

Жена смотрела на него с надеждой.

– Он тебе правда даст? Мне так хочется отпраздновать рождение нашего мальчика. – Она склонилась над сыном, почмокала губами.

– Он даст. Я иду.

От голода у Хучу сосало в желудке, и он совсем не был уверен, что Есугей станет слушать его, а выслушав, благосклонно отнесется к просьбе.

Но он пошел, выпрямив спину и твердо ставя ноги. Пусть жена видит – он настоящий воин.

Возле юрты Есугея было полно народу. В огромных котлах варилось мясо, у огня толпились ребятишки, сновали взад-вперед слуги. Есугей с женой, хан кэрэитов Тогорил, братья Есугея, угрюмый Таргутай-Кирилтух и другие нойоны сидели перед юртой на огромном войлочном ковре, пили кумыс, разговаривали.

Здесь же возле больших бурдюков стояли слуги и наливали кумыс простому народу. Хучу выпил чашу, попросил еще. Кумыс слегка ударил в голову. Хучу осмелел, но не настолько, чтобы подойти к Есугею. Он ходил вокруг ковра, мучительно думая, что соврать жене и въедливой старухе Мулхэ. На него налетел виночерпий, подающий кумыс нойонам, зашипел:

– Что тут путаешься под ногами! Иди отсюда, харачу несчастный!

– Я не несчастный! – возмутился Хучу. – Я воин Есугея. У него родился сын, у меня тоже родился сын.

Его голос привлек внимание нойонов, они повернулись к нему с недоумением, и у Хучу разом пропала охота спорить с виночерпием, он попятился. Есугей узнал его, поманил пальцем.

– Почему кричишь? Чем недоволен?

– Я доволен, – Хучу почтительно поклонился. – Храбрый Есугей-багатур, у меня родился сын. Я бы хотел… если ты так милостив… хотел бы узнать, будет ли мне, твоему воину, доля из твоей добычи. Надо тоже отпраздновать… Если бы ты сейчас дал мне одного барана…

Нойоны засмеялись. Рябой хан кэрэитов, скрывая улыбку, потер кулаком подбородок. Хучу растерянно умолк. Оэлун наклонилась к уху Есугея, что-то зашептала, он согласно кивнул головой.

– Ты сражался вместе со мной, и я этого не забываю. Я справедливо поделю добычу между своими воинами. Никто не будет обижен. Ты получишь свое. Но у тебя родился сын… Эй, баурчи! Доставьте в его юрту жирного барана, кумыса и архи. Это тебе в подарок. Пусть наши сыновья вырастут воинами.