Глава 7

В огромной юрте, обтянутой внутри желтым шелком, подперев взлохмаченную голову руками, перед погасшим очагом сидел одинокий человек.

За войлочными стенами бесновалась вьюга, голодным волком выл ветер, подрагивала юрта, колыхался шелк, в неплотно прикрытое дымовое отверстие влетали снежинки и белыми бабочками порхали над головой человека. За дверями слышались простуженные голоса нукеров, несущих наружную охрану, кто-то хотел пройти в юрту, а они не пускали. Наконец дверь все-таки приоткрылась, у порога остановился нукер.

– Чего тебе?

– Слуга всевышнего…

– Пропустите.

Путаясь в длинной черной одежде, осеняя себя крестным знамением[12], вошел служитель бога, поклонился.

– Ну что тебе? – Человек опустил руки, открыл глаза.

У него было скуластое, исклеванное оспой, некрасивое лицо. Шуба с золотыми пуговицами, крытая тканью из верблюжьей шерсти, свободно висела на сильных покатых плечах. Робея перед ним, священник суетливо сковырнул с реденькой бороденки ледяную сосульку.

– Государь, ты будешь прощаться?..

Молодой хан кэрэитов Тогорил застегнул золотые пуговицы шубы, молча направился к выходу. Священник опередил его, первым выскользнул из двери.

Ветер рванул длинные полы одежды, разметал в стороны, и он стал похож на готовую ко взлету ворону. Белая свистящая мгла скрывала все вокруг. Нукеры подхватили хана с двух сторон, но он отодвинул их, резко дернул плечами, пошел за священником, нагнув обнаженную голову.

Священник привел его в юрту-церковь. В ней было душно от множества чадящих светильников, от запаха благовонных трав. Посредине под тонким узорчатым покрывалом лежало тело молодой женщины. Его жены. Матери его младенца-сына.

Ни на кого не взглянув, Тогорил шагнул к ней, опустился на колени. В ее изголовье на возвышении, покрытом малиновым шелком, лежал крест, украшенный крупными рубинами. Камни, отражая огни светильников, лучили красный тревожный свет. Тогорил положил руку на крест, поцеловал свои пальцы и откинул покрывало. Смерть почти не изменила ее лицо, только под глазами легли голубоватые тени. С ниткой жемчуга на высоком чистом лбу, она и сейчас была красива, и на мгновение Тогорилу показалось, что она жива, что не за упокой ее души читает торопливым речитативом молитву священник, что не ее оплакивают люди, стоящие на коленях у стен юрты; он притронулся рукой к ее щеке и ощутил леденящий холод, пронзивший его насквозь. Поднялся, в последний раз посмотрел на ее лицо. Брови хмуро сведены, между ними тоненькой ниточкой – складка. Ему трудно дышать, он вышел из церкви и крупным шагом направился в свою пустую юрту.

Она была ему не только женой. Она заменяла ему и мать, и братьев, и друзей. Она скакала рядом с ним и во время веселой облавной охоты, и во время сражений с врагами. Она была его лучшим нукером…

Еще позавчера они принимали в этой юрте, затянутой желтым шелком, изъявление покорности от нойонов и старейшин знатных родов. Потом был пир, и она попросила позволения выпить вина из его чаши. Вскоре ей стало плохо.

«Это вино, – сказал он ей, – китайское рисовое вино. У меня всегда от него жар внутри. Иди отдохни». Она удалилась. А когда закончился пир и он пришел к ней, она уже умирала. Сознание покинуло ее. Перед самой смертью очнулась, сказала: «Меня отравили».

Да, ее отравили. Но не ей предназначалась эта чаша, а ему. Это он сегодня должен был лежать в душной церкви.

Ветер стал стихать. Юрта уже не вздрагивала. Стало слышно, как за дверями поскрипывает снег под ногами нукеров. Он открыл дверь, приказал:

– Пусть приведут ко мне баурчи[13]. И разведите огонь, холодно.

В юрте запылал огонь. Он распахнул шубу, протянул руки к рыжим языкам пламени. Его знобило, казалось, холод тела жены вошел в него, и все внутри заледенело.

Три нукера привели баурчи – маленького человека с вислыми седеющими усами. Его Тогорил помнил с детства – баурчи отца. Юркий, ловкий, он как никто другой умел распорядиться на пирах, никого не забудет, не обделит.

Сам при этом не мельтешит перед глазами, все у него делалось само собой. И сколько помнит его Тогорил, у баурчи всегда были такие же седеющие усы, гладкое, без морщин, лицо. Сейчас баурчи посинел от холода, кончики его усов мелко подрагивали.

– Грейся. – Тогорил шагнул в сторону, давая ему место у очага.

Баурчи робко приблизился к огню, не сводя испуганных глаз с Тогорила, попытался улыбнуться, но губы запрыгали в неудержимой дрожи.

Давно, когда Тогорил и его братья были маленькими, баурчи любил их угощать. Даст что-нибудь вкусное, улыбается, подмигивает.

Тогорил вздохнул, отогнал непрошеное воспоминание, попросил:

– Рассказывай.

– О чем? – Голос плохо слушался баурчи, он кашлянул. – Я верный слуга твоего отца…

– Может быть, ты и был верным слугой моего отца… Кто приказал отравить меня?

Баурчи перекрестился.

– Клянусь господом богом! Да как я посмею!

Тогорил кивнул нукерам. Двое содрали с баурчи одежду, повалили на пол, третий взмахнул короткой плетью. Поперек смуглой мускулистой спины баурчи лег пузырчатый рубец, и он взвыл высоким, пронзительным голосом.

Плеть снова опустилась на спину, кожа лопнула, темные жгутики крови побежали по межреберным впадинам. Тогорил отвернулся. С каждым ударом баурчи выл слабее и слабее. Тогорил остановил нукеров. Баурчи посадили.

Его глаза были как у затравленного зверя.

– Ну? – Тогорил навис над ним, брезгливо морщась.

– Я не виноват! Я…

– Разомните ему руки.

Нукеры снова схватили его. Захрустели суставы пальцев.

– О-о-о! Не надо!

– Говори.

– Скажу. – Лицо баурчи стало пористым, рыхлым, по нему ручьями бежал пот. – Я скажу. Это твои братья.

– Ты врешь!

– Нет, я не вру. Мне незачем врать, раз я должен умереть. Только не мучай меня.

– Почему ты это сделал?

– Я боялся смерти. Их человек сказал, что ты все равно не усидишь в этой юрте. Тай-Тумэра и Буха-Тумэра поддерживают меркиты, Эрхэ-Хара найманы. Если бы не исполнил их приказа, день твоего падения стал бы днем моей смерти.

– Та-ак, – зловеще протянул Тогорил. – Уберите его.

В тот же день он отправил к Тохто-беки еще одного посланца с требованием немедленно выдать братьев. Если не выдаст, быть войне.

Владетель меркитов отправил Тай-Тумэра и Буха-Тумэра под охраной нойона Тайр-Усуна, передав через него Тогорилу заверения в дружбе и приязни…

Тогорил повелел собрать всех своих нойонов. Ожидая их, стоял у огня.

Ледяной холод не уходил из нутра. Огонь не грел. Он сел на возвышение, где обычно в торжественные дни сидел его отец, место, из-за которого после его смерти пролито столько крови. Видит бог, он не стремился сесть сюда, ему было достаточно улуса, выделенного отцом, но братья не оставляли его в покое, они не верили, что ему не нужна власть. Да, он не хотел этого места, но получил его, зато потерял жену, а она была для него дороже ханства.

Тогорил не отвечал на приветствия нойонов. Он ненавидел сейчас всех.

Сегодня подобострастно кланяются ему, а завтра будут так же гнуть спину перед другим. Им все равно, кто будет ханом, лишь бы в неприкосновенности оставались их стада.

Юрта заполнилась народом, но в ней по-прежнему было тихо. Нойоны молча сидели каждый на своем месте, поджав под себя ноги, с беспокойным ожиданием поглядывали на молодого хана. Тайр-Усуна, как гостя, усадили на почетном месте. Он тоже скрестил ноги, сцепил на туго затянутом поясе пальцы, выпуклыми, немигающими глазами смотрел на складки желтого шелка, обтягивающего юрту.

Привели Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Они стояли у дверей, о чем-то шепотом переговаривались. Близнецы, они были так похожи друг на друга, что их часто путали даже родные, – оба светлокожие, с одинаково изогнутыми бровями, одинаковыми, едва наметившимися усиками. За их спиной толпились нукеры, молодые парни, единственные до конца верные хану люди.

Встретив взгляд братьев, Тогорил встрепенулся, оглядел нойонов.

– Вас, чьи доблести всем известны, вас, чьей мудростью восхищаются племена, вас, умеющих принять горечь правды и отвергнуть сладость лжи, я позвал сегодня для решения важного дела. Господь всемогущий помог мне овладеть юртой отца и этим высоким местом в ней. Вы говорили мне слова покорности, и я принял их к своему сердцу. Но сегодня я возвращаю ваши слова. Одинаковые со мной права занять место отца имеют все мои братья:

Тай-Тумэр и Буха-Тумэр, их вы видите перед собой; Эрхэ-Хара, по неразумности отбывший в страну найманов; и Джагамбу, много лет назад захваченный в плен тангутами. Я прошу вас сегодня честно и прямо, как подобает доблестным, сказать здесь, кого из нас, пяти братьев, вы хотите видеть своим ханом. – Тогорил поднялся, подошел к Тай-Тумэру и Буха-Тумэру, встал рядом с ними.

Нойоны зашептались. Шепот перешел в неясный шум, из этого шума начали прорезаться отдельные слова:

– Тебя!

– Ты наш хан!

Тогорил попросил тишины и предупредил:

– Не торопитесь. Подумайте. Клянусь всем, что есть святого, я подчинюсь любому вашему решению!

Нойоны зашумели еще больше. Кто-то громко закричал:

– Наш хан Тогорил!

И все подхватили этот крик:

– Наш хан Тогорил! Наш хан Тогорил!

Тогорил поднял руку.

– Есть кто-нибудь, кто хочет видеть ханом другого?

Молчание. Тогорил прошел к возвышению, но не сел, поклонился нойонам.

– Я покорен вашей воле. Отныне и до тех пор, пока жив, я ваш повелитель. Как я уважаю вашу волю, так каждый из вас должен отныне уважать мою. Перед властью хана все равны – последний харачу и самый родовитый старейшина. И каждому я обещаю воздавать на основе разума и справедливости. Верный и храбрый будет отмечен милостью, преступник – кто бы он ни был! – наказан. – Тогорил остановил свой взгляд на братьях и замолчал.

И все нойоны вслед за ним уставились на Тай-Тумэра и Буха-Тумэра.

Братья обеспокоенно переступали с ноги на ногу. Тогорил сделал знак нукерам. В юрту втолкнули истерзанного баурчи.

– Говори! – приказал ему Тогорил.

Сбиваясь, косноязыча от страха, баурчи повторил свое признание.

Тогорил смотрел на братьев, не выпускал из поля зрения и Тайр-Усуна. Когда баурчи упомянул меркитов, пальцы нойона беспокойно запрыгали на тугом поясе, но худощавое лицо осталось неподвижным. Тай-Тумэр и Буха-Тумэр при первых же словах баурчи повалились на колени, ткнулись лбами в войлочный пол, стали просить прощения. Он видел их затылки с глубокой ложбинкой, ребячески светлую кожу шеи. Жалость резанула сердце, он сделал шаг к ним и остановился. Снова вспомнилась ледяная щека жены. Рябинки на его лице потемнели, стали почти черными.

– Этому, – он показал рукой на баурчи, – отрубите голову. Этим переломите хребет.

Нукеры в то же мгновение подхватили всех троих и выволокли из юрты.

Наступила пронзительная тишина. За юртой шелестел утихающий ветер, похлопывал концом стяжной веревки по войлочной стене. Нойоны прятали испуганные глаза. Многое они видели, но чтобы вот так расправиться с родными братьями – такого никто из них не помнил. Уж если их не пощадил, то чего могут ждать другие?

Глава 8

Из норы высунул плоскую голову тарбаган. Пошевелил жесткими усами принюхался, поднял короткие круглые уши, вслушиваясь в знакомые звуки.

Высоко над головой пел жаворонок, в траве посвистывал суслик. Тарбаган осторожно поднялся на крутую сурчину, отряхнул пыль с желтовато-бурой своей шубки. Пригревало солнце, ласково-теплой была земля, зеленела молодая трава, покачивались головки отцветающих подснежников.

Тарбаган растянулся на земле. От долгой зимней спячки его старое тело было все еще вялым, и он сразу же задремал, пригретый солнцем. Он спал, блаженно посапывая, но его чуткие уши все время шевелились, улавливая звуки. Вдруг они замерли. Тарбаган приподнял голову. Мимо шагом проезжали три всадника. Тарбаган благоразумно попятился ближе к норе, но ему так не хотелось лезть в промозглую темень! И он остался, прильнул к сурчине цвет меха делал его почти незаметным на рыжем песке.

Один из всадников придержал лошадь, натянул лук. Стрела вонзилась перед самым носом тарбагана, взбитая пыль запорошила ему глаза.

Ослепленный, перепуганный, он опрометью бросился в нору.

– Ну, сынок, разве же я в твои годы так стрелял? – Старый Чарха-Эбуген укоризненно покачал головой. – Вот Есугей-багатур не промахнулся бы.

Есугей ехал впереди. Услышав свое имя, придержал лошадь.

– Что такое?

– Да вот мой Мунлик… Я ему говорю, уж ты бы не промахнулся.

Смерив взглядом расстояние до сурчины, Есугей подтвердил:

– Да, я бы не промахнулся.

– Почему же не стрелял? – досадуя на свой промах, спросил Мунлик.

– Так просто. Не захотел.

Есугею почему-то неловко было признаться, что он даже не заметил сурчины и тарбагана. Очень уж смутно было у него на душе. Похоже, духи зла преследуют улус тайчиутов. Еще не ушла из сердца горечь от гибели мудрого Амбахай-хана, а тут новая беда: от старых ран скончался Хутула-багатур.

Сегодня нойоны собираются на курилтай. Кого назовут новым ханом? Сын Хутулы Алтай слишком молод. Среди других высокородных нойонов нет такого, кто умом и отвагой возвысил бы себя над остальными. Наверное, будут жестокие споры.

Чарха-Эбуген хрипловатым голосом запел песню. Поддразнивая сына, он пел о великом мэргене[14], чья стрела достает в поднебесье орла, попадает в глаз бегущему дзерену; тарбаган, дремлющий у норы, для нее недостойная цель, и великий мэрген Мунлик поднял свой лук только для того, чтобы разбудить засоню тарбагана. Мунлик, слушая отца, лукаво посмеивался, потом затянул ответную песню.

Их веселость сердила Есугея. Нашли время для забав. Не на пир едут.

Споры на курилтае могут привести к раздорам, и улус станет легкой добычей для соседей-врагов – татар, меркитов, кэрэитов. Он хотел было оборвать Мунлика, но смолчал. Не дело ожесточать себя ссорой с близкими людьми.

Такие уж они есть: всегда готовы петь, шутить, состязаться в острословии.

Один из предков Чарха-Эбугена был знаменитым на всю степь шаманом, сам Чарха-Эбуген умеет находить целебные травы и прогонять ими болезни. Мунлик в этом деле малосведущ, но своего первенца сына отдал на выучку шаманам, и, говорят, мальчик обнаружил удивительные способности в познании сокровенных тайн неба. А главное – оба, старый Чарха-Эбуген и Мунлик, люди надежные, преданные ему всем сердцем. Это надо ценить. Истинных друзей не так уж много. Такими друзьями он считал близких родичей – Сача-беки, Таргутай-Кирилтуха, Алтана. Но сегодня на курилтай они уехали без него, должно быть, что-то замыслили за его спиной. И родные братья ускакали всяк сам по себе. Худо все это, очень худо.

Под копыта коня стлалась нежная зелень, из травы выглядывали голубые, желтые, белые, синие цветы, и степь казалась чисто умытой, празднично нарядной.