II

Со дня знакомства они почти все время проводили вместе. Приходили друг к другу в камеру, вместе шли на прогулку. Новые товарищи Лёни подружились с ним и скоро поняли, что он кое-что смыслит в том, что их волнует, видно, Скэндер многому его научил. Лёни в первое время держался настороженно и скованно, избегал откровенных разговоров, но постепенно освоился, и они стали открыто говорить обо всем. Постепенно у них сложилась своя компания, к которой присоединились и Хайдар с адвокатом. Собравшись в углу камеры, они говорили о всевозможных вещах, но чаще всего о политике. Вокруг собирались заключенные, политические и уголовники.

В камеру к Лёни поселили горца из Скрапара. Его посадили за то, что он ранил односельчанина во время драки из-за межи. Совсем молодой парень, ему еще и двадцати пяти не было, а выглядел намного старше. Сухое смуглое лицо, седина на висках придавали ему вид зрелого мужчины.

Войдя, он расстелил на нарах рядом с Лёни бурку да так и просидел на ней неподвижно целый день в клубах табачного дыма. Лёни решил не тревожить его. Ему вспомнилось, как он сам в первые дни сторонился людей, не хотел ни с кем разговаривать.

На второй день они познакомились. Новичка звали Ильяз Крекса. Разговор завел Хайдар, добродушный, приветливый, как всегда. Немного погодя подошли Хаки с адвокатом.

– Ну и как там у вас дела в Скрапаре? – спросил Хайдар.

– Да какие наши дела!..

– Хлеб-то хоть есть в этом году?

– Какой там хлеб, господин, засуха нас в могилу сведет.

– Неужто так плохо?

– Хуже некуда. Голодают горцы.

– А я-то думал, в горах лучше.

– В горах еще хуже. Земли-то нету, господин. У самой зажиточной семьи едва ли наберется пять дюнюмов,[69] да и то одни камни. В хороший год хлеба хватает всего месяцев на пять. А нынче так и на семена не выходит.

– Как же вы живете?

Горец пожал плечами.

– Сейчас вот продаем скот, чтоб зерна купить.

– Скот продаете? Да ведь без скотины и земля ваша пропадет, горемыки вы несчастные!

– А что ж делать прикажете? Дети есть просят.

– Неужто продать больше нечего?

– Чего продавать-то?

– Ну, фрукты там, виноград, сыр, мало ли…

– Нету у нас ничего, да если б и было, все равно, кому продавать-то? Надо ехать на базар в Берат, а это шесть часов пути. У нас ведь нет дорог, господин. Меру кукурузы в Берате покупают за двадцать лек, а в Чороводе продают за сорок. У кого есть мул или лошадь, едет в Берат, а большинство платят вдвое.

– И кто продает?

– Да есть богатые крестьяне, у них и мулы и лошади. Только тем и занимаются, что ездят в Берат за зерном.

– А как же те, у кого нет скота?

– Ну, о тех и говорить нечего. По горло в долгах, а платить нечем, ростовщики у них и землю, и дом забирают.

– Землю? У кого-нибудь и землю уже забрали?

– Не у одного.

– И что ж они делают без земли?

– Что делают? Собирают пожитки да спускаются вниз, в город. Кто ушел в Берат, кто – в Дуррес или в Фиери, а которые даже в Тирану подались. Думают, работу какую найдут, только нет ее, работы-то.

– Чем же они тогда живут?

– Откуда я знаю? Побираются.

Когда горец отошел, адвокат грустно покачал головой:

– Нет, это просто невыносимо. Вы только подумайте! Горец, наш храбрый, гордый, великодушный горец, настоящий богатырь, а до чего его довели – превратили в нищего! Ужасно!

– Да, в горах теперь не то, что прежде, – сказал Хайдар. – Бедность, куда ни кинь.

– Зогу и его клика должны ответить и за это!

– Перед кем ответить?

– Перед историей.

– История забывала людей повыше, чем Зогу и его компания, – сказал Хаки. – Нашим внукам некогда будет разбираться, что творил какой-то Ахмет Зогу со своими шавками.

– Да покарает их аллах… – проговорил Хайдар.

– От истории да от аллаха ждать нечего. Если мы сами с ними не рассчитаемся, никто за нас этого не сделает.

– Опять ты на политику все повернул, Хаки, – рассмеялся Хайдар. – О чем бы ни говорили, ты все равно на нее свернешь.

– У кого что болит, джа Хайдар.

– Да бросьте вы эту политику, сами себя губите.

– Ты прав, джа Хайдар. Кто нынче занимается политикой, непременно в грязи перемажется, – сказал адвокат. – Знаешь, Хаки, наша политическая арена как футбольное поле после дождя. Играть на нем – значит непременно запачкаться. Если даже и не упадешь, все равно руки-ноги в грязи будут. Единственная разница – политики не руки да ноги марают, а свою биографию.

– Уж не жалеешь ли ты, что занялся политикой, а, господин адвокат? – с иронией спросил Хаки.

– Занялся, а что получил? Сижу уже третий год, а когда выйду отсюда, сам не знаю. Да и выйду, все равно нелегко будет. Ну а ты что имеешь от этой политики? Тоже тут со мной сидишь. Нет, Хаки, лучше подальше от политики. Может быть, завтра солнце пригреет, туча разойдутся, тогда и политика будет не такая грязная.

– Завтра! Да как ты не поймешь, что у нас это завтра наступит не через двадцать четыре часа, а через двадцать четыре года, а может, и совсем не наступит, – горячился Хаки. – Нет, Халим. Не заниматься политикой – значит позволить Зогу и его своре творить все, что им вздумается. А по-моему, нам следует еще больше заниматься политикой, и не только нам – всем!

– И крестьянам тоже? – вмешался Хайдар.

– Всем.

– Нет, политика не для нас. Нам есть нечего, куда уж тут до политики.

– Потому и надо заниматься политикой, что есть нечего.

– Как будто она накормит! – усмехнулся адвокат.

– Накормит! Если когда-нибудь крестьянин перестанет голодать, так только благодаря политике! Судите сами. Почему у крестьянина нет хлеба? Потому что нет земли. А почему у него нет земли? Потому что земля у беев. Как отобрать землю у беев? Сами они ее не отдадут. Значит, только силой. Но беи сильнее, у них власть, у них Ахмет Зогу. Значит, сначала надо свергнуть Ахмета Зогу. А чтобы свергнуть Ахмета Зогу, крестьяне должны действовать заодно. А что их объединит? Политика…

Хаки с адвокатом спорили таким образом почти ежедневно, иногда дело доходило чуть ли не до ссоры. Адвокат укоризненно говорил Хаки:

– Вы, коммунисты, слишком уж все упрощаете. А политика, Хаки, – дело очень сложное.

– Вовсе нет, – отвечал Хаки. – Ее только выставляют сложной, запутанной, чтобы отпугнуть простых и необразованных людей. А она вовсе не такая и сложная…

– Знаю, знаю, ты нам объяснял: с одной стороны, рабочие и крестьяне, а с другой – буржуазия и беи, так?

– Вот именно!

Но сколько они ни спорили, сколько ни сердились друг на друга, Лёни заметил, что они постоянно сходятся опять. Сам он во всем был согласен с Хаки, но, случалось, не понимал, о чем идет речь, а потому не мог и определить, ошибается адвокат и на этот раз или нет, потому что Хаки и Хамди внимательно его слушали, кивая в знак согласия.

Однажды, подойдя к ним, он услыхал, как адвокат сердито говорит:

– Да это же верх подлости! Вы только посмотрите, как прямо у нас на глазах фальсифицируют историю! Заставляют всех от мала до велика восхвалять Ахмета Зогу и его патриотизм! Подумать только, у них даже Фейзи-бей Ализоти, Джафер-бей Юпи и остальные беи стали патриотами! А ведь при султане, когда эти негодяи были всесильны, они не только стыдились своего албанского происхождения, но и пускали в ход все средства, чтобы уничтожить само понятие албанской нации. Они преследовали албанцев!

– Ну чего ты горячишься, Халим? – смеясь, прервал его Хаки. – Вот будет твоя власть, напишешь историю, как тебе захочется.

– Я не понимаю только одного – ведь есть такие, которые действительно боролись во имя Албании, были патриотами, как же они-то поддерживают этих подлецов?

– Не понимаешь? Да ведь они как плющ на большом дереве: поддерживая всю эту сволочь, они заодно и свои делишки устраивают. От кого они кормятся, как ты думаешь?

– А если дерево упадет, что с ними будет? – спросил Хайдар.

– Ничего. Тоже упадут вместе с ним. А пока у тех сила и власть, держатся за них.

– Бездушная штука власть, – сказал адвокат. – Как машина: кто ею владеет, тому и подчиняется. Ведь все эти псевдопатриоты, беи, жандармы, чиновники, газетчики, которые сегодня надрываются, превознося до небес его высокое величество, завтра, стоит захватить власть кому-то другому, первые его предадут, начнут поносить, а понадобится, так и убьют. Они слепые винтики в машине.

– Уж в этом-то будьте уверены, – подтвердил Хаки. – Сторонники Зогу, те, что помогли ему захватить власть, его нынешние "верные товарищи" и "опора режима", умеют менять курс, они это уже доказали. При случае они бросят его. Так учит история.

– Один немецкий философ сказал: "История учит, что мы ничему не можем научиться у истории".

– Может, для кого-то и так, – отпарировал Хаки, – но только не для нас.

– Почему же?

– Да потому, что мы-то научены историей, оттого и не хотим больше чураться политики.

Адвокат недоуменно посмотрел на Хаки, потом рассмеялся.

– Свернул-таки на свое, большевик.

Однажды в декабре Лёни вызвали на свидание. День был холодный, шел проливной дождь. По ту сторону решетки стоял Пилё Нуши. Они проговорили больше получаса, потом Пилё передал ему посылку. Вернувшись в камеру, Лёни улегся на пары и застыл неподвижно. Глаза его были влажны.

– Ты что, по дому соскучился? – шутливо спросил Хаки.

Лёни молча протянул ему письмо, которое принес Пилё.

Хаки прочел его мрачнея. Госпожа Рефия писала:

"Дорогой мой сын Лёни! Пишу тебе это письмо, а сердце разрывается. Моего сына, а твоего брата Скэндера нет больше в живых. Он погиб в Испании, погиб как герой в борьбе за свободу…"

III

Накануне Нового года всю тюрьму охватил вдруг игорный азарт. Заключенные собирались группами, рассаживались по-турецки на рогожах, и начиналась игра. Играли в карты, старые и засаленные, или в кости. Часто вспыхивали ссоры по самому пустяковому поводу. Иногда они перерастали в грубую перебранку, в драку, но игорная лихорадка не ослабевала.

Однажды вечером даже "политики" не устояли и затеяли игру в карты. Кто-то принес новую колоду, быстро составили партию. Хаки, Хамди и адвокат остались понаблюдать. Лёни, который ничего не смыслил в игре, считал зазорным даже следить за игрой. Ему казалось странным, что такие серьезные люди ведут себя как дети, ссорясь по пустякам.

– Какая все же дрянь эти карты! – сказал Хаки, когда им надоело наблюдать и они вышли из камеры.

– Время надо как-то убить, вот и играют, – сказал адвокат.

– Если тебе не нравится, зачем же ты сидишь и смотришь? – спросил Хайдар.

– А меня не игра интересует, а игроки.

– Чем же? – спросил адвокат.

– В игре человек проявляет свой характер.

– Поясни-ка.

– Человек вообще лучше всего раскрывается, когда его постигает неудача. Обрати внимание, как по-разному ведут себя люди. Слабый теряется, приходит в отчаяние, надоедает всем своими жалобами и нытьем, просит, чтоб его пожалели. Другой, наоборот, становится несносным, заводит ссоры, обвиняя всех подряд. Некоторые клянут судьбу. И только тем, кто умеет владеть собой, удается сохранить душевное равновесие и присутствие духа.

– Ну а карты тут при чем? – снова спросил адвокат.

– Азартная игра что-то вроде лаборатории, где очень удобно изучать характеры. Присмотрись, как они ведут себя. Один поминутно раздражается и превращает игру в скучную перебранку, хотя начинал ради развлечения. Другой сидит как в воду опущенный и своим видом портит всем настроение. У третьего такое грозное выражение лица, что ему не осмелишься и слова сказать. Четвертый принимается жаловаться на судьбу и ругать тех, кто сзади заглядывает ему в карты, будто от них все невезенье. И очень редко встретишь такого, кто лишен всех этих недостатков, так же редко, как и людей, которые, даже проиграв, не слишком расстраиваются, смеются и шутят как ни в чем не бывало. Эти немногие знают, что тот, кто не умеет стойко переносить поражение, не сумеет насладиться и победой.

– А ты что думаешь? – обратился адвокат к Хайдару.

– Он прав.

– То, что ты говоришь, звучит утешительно. Мы вот тут сидим, значит, поражение потерпели.

– Вот и надо быть твердыми, – решительно заявил Хэмди. – Ничего, придет и наше время, и победа придет, правда, Хайдар?

– Придет, Хамди, придет.

– Долго это не может продолжаться, – снова заговорил Хаки. – Никто не давал Албанию на откуп Ахмету Зогу.

– А он меж тем династию собирается создать, хочет закрепить свою власть, – заметил адвокат.

– Поздно спохватился. Албания-то вся уже распродана. Обратите внимание, что он делает. Вымогает деньги у торговцев и акционерных компаний, вроде как в подарок. Компания "СИТА" дала ему, например, пятьдесят тысяч франков, компания в Селенице – двадцать тысяч, "ЕИАА" – десять тысяч. Ведет себя, прямо как султаны в прежние времена. Разве человек, уверенный в своей власти, станет так действовать? Он понимает, что долго не продержится, вот и старается ухватить побольше.

– Он же объявил, что эти деньги пойдут на приюты.

– Басни. Они уплывут в швейцарские и лондонские банки, как и те миллионы, что он уже успел награбить в Албании.

– Неужто прямо так в открытую и обманывают? – удивился Хайдар.

– Да ведь для Ахмета Зогу народ вроде ребенка. Уже лет десять – пятнадцать прошло, а он все повторяет свои старые обещания, даже одними и теми же словами. Ему и невдомек, что ребенок уже вырос, возмужал и терпеть не может, когда с ним обращаются как с младенцем. Это оскорбляет его. Ахмет Зогу при всей своей тупости иногда и сам понимает это, но иначе поступать он просто не может, ведь только этим и держится. Вместо того чтобы дать народу то, что тот требует: хлеба, работы, свободу, – он издевается над ним. Теперь вот дарит ему, видите ли, королевскую династию, мол, это ему на благо. А то народу не все равно, на ком изволит жениться его высокое величество!

– На таких баснях долго не продержишься, – сказал Хамди.

– Ясное дело. Они же с каждым днем сами себя разоблачают, но однажды переполнится чаша терпения и народ поднимется, вот тогда держись!

– Интересно, а что сейчас поделывает Леле? – проговорил адвокат.

– Какая Леле?

– Бывшая невеста Ахмета Зогу, дочь Шефтета Верляци.

– Чего это ты о ней вспомнил?

– Да так, вспомнилось что-то. Когда Зогу ее бросил, газеты писали, будто она поклялась, что больше никогда никого не полюбит.

– Поклялась, как же, – засмеялся Хаки. – Да она через месяц ровно вышла замуж за другого.

Весть о скором браке его высокого величества вызвала радость среди заключенных, оживив в очередной раз надежды на амнистию.

– Теперь-то уж наверняка.

– Это точно! Если не теперь, так когда же еще!

– Когда свадьба?

– Двадцать седьмого апреля.

– Через два месяца!

– Чепуха! Не будет никаких амнистий! – сердился Хаки. – Ждать у моря погоды, вот как это называется.

– Ну почему не будет? – вмешался адвокат. – Такое событие в жизни Зогу, он просто обязан объявить амнистию.

– Обязан, да не сделает. Ему это совершенно ни к чему.

– Сам посадил нас за решетку, зачем же ему нас выпускать, мало ему без нас хлопот, что ли? – сказал Хайдар.

– К нам в деревню однажды заявился жандарм, – начал Тими, молча слушавший разговор. – Собирает он крестьян и говорит: "Вы, мужичье, а ну-ка, отвечайте, можете вы пёр… в честь его высокого величества или не можете?" – "Можем, как не смочь!" – "Что?! На его высокое величество?" Тут уж кто-то бормочет: "Нет, не будем". – "Ага, значит, не будете!" И так плохо, и так нехорошо. Вот и нам тоже, как ни поверни – все плохо. А ждем все же помилования.

IV

Вехби Лика проснулся в то утро от пушечных выстрелов, возвещавших о начале церемонии. Он надел взятый напрокат фрак и отправился во дворец.

У решетчатых ворот адъютант проверял пригласительные билеты. Перед Вехби Ликой шли двое господ в национальных костюмах. У ступеней мимо них прошагали в две шеренги офицеры в парадных мундирах, при наградах и палашах. В носу защекотало от благоухания одеколона и бриллиантина. Вехби Лика, придя на место, отведенное для журналистов, достал блокнот, чтобы набросать описание зала до начала церемонии.

"Зал широк, просторен, имеет величественный вид, – писал господин Вехби. – По светло-желтым стенам искусно развешаны воинские доспехи, старинное албанское оружие и прекрасные национальные костюмы. Пол устлан дорогими коврами. У стены под большим портретом "Матери нации" поставлен стол, где будет происходить регистрация брака. По обеим сторонам стола – места для членов королевской фамилии. Во всю длину зала, от самого стола и до противоположной стены, в две шеренги выстроились офицеры, образовав широкий проход. И прямо напротив стола, в дальнем конце зала – место, отведенное для албанских и иностранных журналистов, где я и пишу эти строки".

Господин Вехби раздраженно захлопнул блокнот. Нет, совсем не на этом месте он должен был бы находиться. Ведь обещали же ему когда-то, что помогут подняться по иерархической лестнице, но вот уже двенадцатый год, как он в Албании, а все на той же самой нижней ступеньке: как был жалким газетчиком, так им и остался. Подумать только, всякие бездари и прохвосты будут красоваться на местах, отведенных для членов кабинета, высокопоставленных чиновников и депутатов. Вот где ему следовало бы находиться!

Подняв взгляд, он увидел, что зал быстро заполняется приглашенными. Гости входили непрерывным потоком. Иностранные дипломаты в блестящих, шитых золотом мундирах, при регалиях, их жены в ярких, по последней моде туалетах, сшитых специально к этому случаю, в белых перчатках. Да и местная знать мало чем от них отличалась: элегантные фраки, длинные платья, парадные мундиры, цилиндры, ордена, золотые украшения. В одном углу зала выделялось высшее духовенство, всяк в своем "мундире": черное облачение муфтия,[70] и православного епископа, зеленая чалма главы бекташийской общины[71] широкий красный кушак епископа католической церкви. Господин Вехби записал у себя в блокноте: «Это собрание духовенства символизирует религиозное единение нации».

Албанцами выглядели лишь представители провинции – беи, байрактары. Здесь была настоящая выставка национальных костюмов: белые юбочки горцев, узкие штаны в обтяжку, шаровары на мужчинах, читьяне,[72] длинные цветастые платья на женщинах, красные и белые безрукавки, черные шерстяные жилетки, бусы, мониста из золотых монет, разнообразные телеши – высокие, приплюснутые, с шишечкой, округлые, – яркая мозаика форм и красок. Неподалеку выделялись национальные венгерские костюмы родственников невесты.

– Кто это разговаривает с женой американского посланника? – обратился к господину Вехби его знакомый.

– Не знаешь?

– Нет.

– Это же Ферид-бей Каменица.

– О! Так, значит, и он приехал!

– Как видишь.

– А рядом с ним кто?

– Нуредин-бей Горица.

Двое во фраках уселись за стол регистрации и разложили бумаги.

Господин Вехби записал: "Вице-председатель парламента и председатель высшего апелляционного суда, первый представляет нацию, второй – закон".

– А почему нет председателя парламента господина Пандели Евангели? – опять спросил знакомый.

– Заболел.

– Надо же! Заболеть в такой день!

Из соседнего зала, где расположился духовой оркестр, донесся гимн. Все вытянулись в струнку. В дверях появилась свадебная процессия во главе с министром королевского двора Сотиром Мартини, тем самым, который всегда "направлял" его высокое величество в "деликатных" делах.

Господин Вехби строчил в своем блокноте: "Благородная дочь Венгрии высока ростом, сияет лилейной белизной, сложена, как олимпийская богиня, прекрасна, как нимфа, величава, как сказочная дева… (Вехби Лика поискал еще сравнение, не нашел)… На ней платье из белого креп-сатина. Шлейф несут принцы Хюсен, Салих, Тати и Шерафедин. Его высокое величество в мундире главнокомандующего, при всех регалиях. Можно различить цепь с орденом Аннунциата, ордена Святого Маврикия и Лазаря и орден Карагеоргевича на широкой ленте… Вслед за новобрачными шествует ее королевское высочество под руку с герцогом Бергамским, затем принцесса Адиле с графом Чиано, остальные принцессы, венгерские гости".

Его высокое величество чрезвычайно серьезен, даже угрюм. Он на двадцать лет старше своей невесты.

– Ваше высокое величество, желаете ли вы взять в жены ее сиятельство графиню Джеральдину Апонюи? – гнусаво прозвучал в наступившей тишине голос вице-председателя парламента.

– Да.

– Желает ли ваше сиятельство взять в мужья его высокое величество?

– Да.

– Именем закона объявляю…

Конец фразы потонул в громе аплодисментов. В соседнем зале грянул оркестр. "Словно сокол, словно лев, словно орел…" – прямо не гимн, а зоологический сад.

С улицы доносится артиллерийский салют, звон колоколов и выкрики муэдзинов.

Новобрачные покидают зал.

Приглашенные беспорядочно толпятся у выхода, стремясь протиснуться вперед.

Вехби Лика бежит вниз по лестнице.

– Прошу вас, господин министр…

– Я вас слушаю…

– Не могли бы вы мне сообщить, какие подарки получены его высоким величеством из зарубежных стран?

Сотир Мартини недовольно морщится, но все же начинает перечислять подарки. Господин Вехби, повторяя вслух, записывает.

– От Венгрии, родины невесты, четыре белых рысака и коляска, два больших ковра из Греции, от господина Муссолини четыре бронзовые вазы, автомобиль марки "мерседес" от канцлера Гитлера…

Во дворе гости из провинций, образовав круг, отплясывают народный танец.

Вехби Лика сунул блокнот в карман и решительным шагом направился к Нуредин-бею, спускавшемуся по ступеням рука об руку с Ферид-беем.

– Здравствуйте, Нуредин-бей!

– Здравствуйте, Вехби-эфенди!

– Как вам понравилась церемония?

– Великолепно.

– Воистину великолепно. Я так взволнован. Ах, извините! Добро пожаловать, Ферид-бей!

Ферид-бей вопросительно взглянул на него и повернулся к Нуредин-бею.

– Позвольте, Ферид-бей, представить вам известного албанского журналиста господина Вехби Лику.

Ферид-бей протянул ему кончики пальцев.

– Я не имею обыкновения читать албанские газеты, бросаю в корзину, но о вас я слышал. Даже что-то читал из ваших репортажей.

– Благодарю вас. Как вам понравилась церемония?

– Неплохо.

– Королева – необыкновенная красавица.

– Признаться, я не питаю особой склонности к красивым женщинам.

– Почему же?

– У красивой женщины, как правило, скверный характер и отвратительное поведение. С самого раннего детства все с ней носятся – как же, красавица, – вот она и начинает мнить о себе бог знает что. Отсюда все зло. Она вырастает спесивой, капризной, легкомысленной пустышкой. Для ее подруг это становятся очевидным уже в трехлетием возрасте, ну а для мужей – в трехсотлетнем.

– Но ведь бывают исключения, Ферид-бей.

– Несомненно. Исключение составляют только холостяки, такие, как мы с вами, Вехби-эфенди.

– Я имел в виду красивых женщин, Ферид-бей. Вот, например, ее высокое величество выгодно отличается от прочих красавиц.

– Разумеется. Отличие состоит именно в том, что она именуется ее высоким величеством.

Нуредин-бей досадливо нахмурился. Ферид-бей никак не может обойтись без своих шуточек и намеков. Ради них он готов на все, у этого человека нет ничего святого. И если в Америке все сходило ему с рук, то здесь такие остроты доведут его до беды. Не увести ли его отсюда?

– Что здесь происходит?

– Танцуют, Ферид-бей, – объяснил Вехби Лика.

Несколько южан, сцепившись за руки, отплясывали под музыку народного оркестра. Танцор, ведущий за собой цепочку, взмахивал платком и время от времени вскрикивал, круто поворачиваясь на месте, так, что разлеталась веером его белая юбочка.

– Кто это?

– Гафур-бей Колоньяри.

– А что за шрам у него на лбу?

– Старая история, Ферид-бей. Один крестьянин его ранил.

– Да что вы! С каких пор в Албании крестьяне стали поднимать руку на беев?

– Ну, такое случается редко, Ферид-бей. Его за это строго наказали.

– Казнили?

– Нет. Посадили в тюрьму, по закону.

– Какой тут может быть закон! А за что он его?

– Вопрос чести.

– Чудеса! Вы действительно думаете, что у мужиков есть какое-то понятие о чести?

Танец кончился, все расступились, образовав широкий круг. Какой-то офицер принес стул. За ним появился долговязый усатый горец в народном костюме, уселся на стул и ударил по струнам чифтели.[73] Потом, вдруг испустив пронзительное и протяжное «хэ-э-эй», запел:

– Какая прелесть! – воскликнул Вехби Лика.

– Наверно, и разбойничьи песни так начинаются, – заметил Ферид-бей.

– Фишта, наш знаменитый поэт, тоже использовал этот прием.

– Это в духе народной поэзии.

– Вот именно. Так можешь смело петь о любом из нас, и не ошибешься, ведь не родится же второй такой, как я или как вы, например. А как называется инструмент?

– Чифтели.

– Иностранное слово?

– Нет, албанское. От слова "чифт" – "пара". У него только две струны.

– А "чифт" – вроде турецкое слово.

Певца сменили несколько южан в тюляфах с шишечками на макушке. Склонившись голова к голове, они запели без музыкального сопровождения:

– Эта песня может пленить любого, – произнес Ферид-бей.

– Вам действительно нравится?

– Ничуть. Я говорю пленяет в том смысле, что, когда эту песню слушаешь, кажется, будто она никогда не кончится. Зато какое чувствуешь облегчение, когда она все-таки кончается, прямо как будто разрываешь оковы, выходишь на свободу. Вот я и говорю – пленяет.

– Может, пойдем, Ферид-бей?

– Пошли.

– До свидания, Вехби-эфенди!

– До свидания!

Вехби Лика остался стоять, поглядывая по сторонам, не встретится ли еще какой "деятель", у которого можно было бы вырвать словечко для газеты. Кто-то взял его за локоть.

– О, здравствуйте, падре!

– Здравствуйте!

– Как вам понравилась церемония?

– Превосходно! Не могли бы вы напечатать мое стихотворение, посвященное этому событию?

– С удовольствием!

– Благодарю вас. Вот оно.

Патер Филипп сунул ему в руку листок бумага и исчез. Вехби-эфенди с любопытством прочел:

– Давайте, давайте сюда! – насмешливо передразнил Вехби-эфенди.