 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Чапек Карел :: Эллисон Харлан :: Нортон Андрэ :: Дансени Лорд :: Уэллс Герберт Джордж :: Саймак Клиффорд Дональд :: Уилсон Жаклин :: Крайон Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Притчи :: Рыцарь Золотого Сокола :: Самый яркий свет :: Наследники Виннету :: Справочник по реестру Windows XP :: Влюбленный опекун :: Система здоровья Норбекова и Сам Чон До. Полный курс :: Воспевая бурю |
Под властью пугалаModernLib.Net / Историческая проза / Каламата Мичо / Под властью пугала - Чтение (стр. 15)
Шпреса нахмурилась. Что имеет в виду этот идиот? К чему клонит? Как он сказал? Безрассудство? Да и я тоже хороша, чего я жду от них? Уж не добрых ли слов? Они же враги моего брата, мои враги! Как я могла показать им свою слабость, разреветься у них на глазах? Правильно говорит Назиме – выше голову! – Что? – Вы не расслышали? – Нет. Я задумалась. – Мне жаль, барышня, но, хочешь не хочешь, мы вынуждены исключить вас из института. Вы больше не можете здесь оставаться. Вы сами понимаете… Решительно поднявшись, она твердо сказала: – Поступайте, как сочтете нужным. – Да погодите минутку, не торопитесь. Дело не только в вас одной, барышня, вы должны подумать и об отце. Его ведь тоже не станут держать на службе. Шпреса была сражена. Это ей не приходило в голову. – О чем же тут думать? – Да может, как-нибудь все устроим. Его высокое величество милосерден. Мы будем ходатайствовать от имени института, может, что-нибудь и выйдет. Вы всегда отличались примерным поведением, директорат хорошего мнения о вас. А сейчас идите и успокойтесь, потом поговорим… Она прошла по коридорам решительной походкой, с высоко поднятой головой, но, оказавшись в дортуаре, бросилась ничком на кровать и громко разрыдалась. Все были на занятиях, к ней подбежала испуганная уборщица. – Что с тобой, Шпреса? – Брат!.. – О господи! Что с братом-то? – Убили! – Вот горе-то какое! Да когда же это? Шпреса сейчас так нуждалась в утешении, что бросилась к старухе и уткнулась лицом ей в плечо. – Ах ты моя горемычная! Да как же это, девочка ты моя! Брата убили, а! – приговаривала старушка со слезами на глазах, гладя Шпресу по голове. – Теперь меня исключат из института. – Да тебя-то за что, а? Мало, что ли, тебе горя? Ну да ничего, бог даст, все обойдется. Успокойся. Сварить тебе кофе? – Не надо. Принеси лучше воды. – Сейчас принесу. Оставшись одна, Шпреса попыталась успокоиться. "Ну зачем я плачу? Неужели у меня нет силы сдержаться? – укоряла она себя. – Что бы он сказал, если бы меня увидел? "Ты меня позоришь, сестра, льешь слезы, как чувствительная барышня, на радость моим врагам" – вот что он бы мне сказал. Все, больше не плачу! А профессор Луидь, что ему от меня нужно? Подать прошение его высокому величеству, так? Он милосерден. Вот-вот. То же говорили и Тямиле. Но со мной у них это не пройдет! Подлые души! Пусть делают, что хотят! И все-таки, может, подать прошение? Хоть отца бы не увольняли. На что мы будем жить? А Скэндер что сказал бы: "Эх, сестра, меня убили, а ты кланяешься моим врагам!" Нет, Скэндер, я не стану этого делать. Я не запятнаю твоего имени". Шпреса никак не могла собраться с мыслями. Диалог в голове шел как-то сам собой, помимо ее воли. Лишь одно она осознавала ясно – она ненавидит всех: короля, министров – всех без исключения. Вскочив, она принялась складывать вещи в чемодан. Дверь распахнулась, на пороге стояла Назиме. За ней в нерешительности толпились остальные. Некоторые плакали. – Шпреса! Шпреса повернулась к двери. Она выглядела совершенно спокойной, но по застывшему выражению ее сухих глаз Назиме сразу поняла, что она плакала и глубоко страдает. – Это правда? – Да, Назиме, правда. Назиме горячо обняла ее. Она прибежала поддержать подругу, но вот сама не удержалась от слез – Шпреса почувствовала, как они капают ей за воротник. Комнату заполнили плачущие девушки. – Хватит! – закричала Назиме. – Вы что! Вы зачем сюда пришли, утешать или расстраивать еще больше? Шпреса была растрогана. – Теперь я уеду, – сказала она. – Мне сказали, что исключат. Простите меня за все. – Да ты что? За что тебя исключать? – Чего это они? – Что ты такое сделала? В дверях показался господин Луидь. – Вы что тут делаете? – прикрикнул он. – Что здесь за собрание? А ну-ка, марш в класс! Девушки вышли, Шпреса осталась вдвоем с господином Луидем. Она смотрела на него, еле сдерживая гнев. – Послушайте меня, барышня! – начал господин Луидь. Он говорил мягко, отеческим тоном. – Вы молоды, надо думать о будущем. Через год вы получите аттестат. Грех бросать учебу. Кроме того, надо позаботиться и об отце, как вы будете жить, если его уволят со службы? Вы для меня как родная дочь, я хочу помочь вам. Слушайте меня. Подайте прошение на имя его высокого величества. Он милостив, простит вас. Скольких он уже простил! Он прощал людей, совершавших более тяжкие провинности! Да и что вы такого сделали? Разве вы отвечаете за глупое безрассудство своего брата? Так и напишете. Я и бумагу принес. А может, вам лично встретиться с ним? Это будет даже лучше для дела. Да-да. Так мы и поступим. Я все устрою. У меня есть знакомые во дворце. Надо только письменно попросить об аудиенции. Скажете, мол, так и так, вы не знали, что брат в Испании, лично вы придерживаетесь националистических взглядов и преданы его высокому величеству. Вот бумага и ручка. Он положил бумагу на тумбочку и взглянул на Шпресу, все это время мрачно следившую за ним. Вдруг она схватила листок и приблизилась к господину Луидю. Увидев выражение ее лица, он попятился. – Со мной эти ваши прошения не пройдут, господин Луидь! Вы со своим хозяином можете обмануть кого-нибудь вроде Тямили, но только не сестру Скэндера Петани. Вон! Скомкав листок, она неожиданно швырнула его прямо в лицо профессору. Господин Луидь в ярости выскочил из комнаты. Шпреса взяла чемодан и неторопливо последовала за ним. Выйдя во двор, она направилась к воротам. Привратник хотел было потребовать разрешение на выход в город, но она властно приказала: – Открой! На следующий день директорат исключил ее из института за "неблагонравное поведение", за оскорбление преподавателя. XIX Автобус прибыл на место после полудня. Взяв чемодан, Шпреса направилась к дому. Чемодан был тяжелый, приходилось то и дело менять руку. Когда Шпреса остановилась в раздумье, как же она дотащит чемодан до дому, сзади вдруг кто-то сказал: "Давай донесу" – и, не ожидая ответа, подхватил чемодан. – Не надо, дядя Вандель, я сама донесу. – Сказал, донесу! Вандель, рабочий-кожевник, жил рядом с семьей Петани. Это был человек суровый и неприступный. Одет он был бедно, однако держался независимо и каждому мог сказать все, что о нем думает. Случилось однажды, местный бей кликнул его понести чемодан, так Вандель не только не понес, но и обругал бея на чем свет стоит. Бей растерялся, он никак не мог сообразить, почему рабочий, таскающий изо дня в день тюки с кожей, отказывается понести ему, почтенному бею, какой-то чемодан! – Кто тебе сообщил? – Директорат. – Не падай духом, такая уж жизнь. – Отец и мама знают? – Да, знают, дочка. Их субпрефект вызвал к себе обоих, да так прямо все и выложил. Им горе – ему удовольствие. – Они очень убиваются? – Мы все и то убиваемся, что ж о них-то говорить – родители, одно слово. Глаза Шпресы наполнились слезами. – Бедная мама! Он как будто почувствовал, что она вот-вот расплачется, и с укором повернулся к ней: – Не смей плакать! Чтобы недруги радовались, да? Подними голову! Дальше они шли молча. Люди, попадавшиеся им навстречу, бросали на Шпресу жалостливые взгляды и молча, кивком головы, здоровались с ней. Все казалось Шпресе не таким, как прежде: город выглядит уныло, на улицах грязь, ветер раскачивает голые ветви деревьев, прохожие в обтрепанных пальто сгорбились от холода. У нее сжалось сердце. – Ты насовсем приехала? – Да. – Значит, и тебя не оставили в покое! У входа в дом он поставил чемодан на ступеньку. – Пожалуйста, входите, дядя Вандель. – Нет. Как-нибудь в другой раз. Он резко отвернулся, но Шпреса успела заметить слезы у него на глазах. Она взяла чемодан и поднялась по ступенькам. Дверь была незаперта. Родители были на кухне. На миндере – узкой лавке вдоль всей стены – сидели по-турецки Кози и Пилё Нуши. Увидев мать, Шпреса бросила чемодан и с протяжным криком кинулась к ней на грудь. Мать, не сдержавшись, тоже разрыдалась. Господин Демир нахмурился. – Хватит! – вдруг крикнул он. – Сказал я тебе, не потерплю в доме слез! Шпреса поздоровалась за руку с Кози и Пилё и безмолвно села на миндер. Отец выглядел очень подавленным. – Тебя исключили? – Не знаю еще. Сказали, что исключат, если не подам прошение королю. Даже бумагу гербовую принесли. – И ты написала прошение? – гневно выкрикнул Демир. – Нет. Я швырнула бумагу ему в лицо, схватила чемодан и уехала. Учитель пристально посмотрел на дочь. – Иди-ка поздоровайся и со мной! – вдруг позвал он. И поцеловал Шпресу в лоб. – Пусть делают, что хотят! – проговорила госпожа Рефия. – Тетя мне посоветовала обратиться к господину Зетиру, чтобы он похлопотал, а я решила, не надо. – Правильно решила. Шпреса сразу же взвалила на себя всю работу по дому. Мать проводила все дни на кухне, сидя на своем обычном месте у очага. Там она принимала женщин, приходивших выразить свое сочувствие. Гостей отца проводили к нему в кабинет, сам он оттуда не выходил. В школе он больше не преподавал, его уволили. В первые дни никто не приходил к ним, кроме Кози, Пилё да Ванделя. Потом появилось несколько родственников. Они пришли, когда стемнело, и прошмыгнули в дом как-то робко и виновато, словно совершали нечто недозволенное. Но через несколько дней люди словно освободились от страха и хлынули все разом. Приходили по одиночке, по двое, группами – казалось, весь город решил побывать в их доме. Стали появляться посетители из деревень. Местные власти вначале как-то не обращали внимания на это паломничество. Они были заняты празднованием Двадцать восьмого ноября: церемониями по случаю двадцатипятилетия, речами, вечерами, банкетами. Потом вдруг встревожились. Шеф окружной жандармерии был взбешен и потребовал принять меры против всех, кто приходит с соболезнованиями. Но субпрефект воспротивился. – Нельзя выступать против местных обычаев, – заявил он. – Это произведет плохое впечатление. Пусть ходят. Походят и перестанут. На самом деле он мучился в нерешительности, не зная, как поступить, а запросить начальство не осмеливался, боялся показаться смешным. Было решено послать жандарма Камбери при полном обмундировании, пусть патрулирует улицу возле дома, с тем, однако, чтобы никого не смел задерживать. Появление этой одиозной фигуры у дверей учительского дома вроде бы вызвало колебания у некоторых, но не остановило потока людей, направлявшихся сюда, чтобы выразить сочувствие. Господин Демир и сам удивлялся, как же много у него, оказывается, друзей. Впрочем, приходило много совсем незнакомых, он их видел впервые. Как-то Шпреса случайно услышала разговор двух мужчин, навестивших отца. – Вот уж не знал… – произнес один из них, сходя с крыльца. – Что не знал? – Что у Демира Петани столько друзей. – Скажи лучше, у фашизма – врагов, – поправил второй. Однажды вечером в проливной дождь снова появился Пилё Нуши, а с ним Рауф и какой-то незнакомец. Госпожа Рефия пригласила их в гостиную и, как обычно, велела дочери сварить кофе. Поставив на огонь кофейник, Шпреса, стоя, наблюдала, как Агим, сидевший тут же за столом у плиты, делал уроки. Вдруг в дверях появился Пилё. Он знаками вызвал ее в коридор. – Запри дверь на ключ, – шепнул он. – А кто это? – Это товарищ Скэндера. Вернувшись в гостиную с чашечками кофе, Шпреса внимательно взглянула на незнакомца. Это был высокий черноволосый юноша с приветливым лицом. Родители Шпресы разговаривали с ним так свободно, словно знали его давным-давно. – А это Шпреса, сестра, – сказал Пилё. – Очень рад. – Юноша встал, пожал протянутую Шпресой руку и задержал ее в своих ладонях. – У тебя был замечательный брат, настоящий революционер и герой, он погиб во имя Албании. Взяв чашечку с кофе, он, прежде чем поднести ее к губам, сказал: – Будьте все здоровы! – Чтобы все его друзья были здоровы! Выпив в молчании кофе, он поставил чашку на стол и заговорил, обращаясь к госпоже Рефии: – В таких случаях очень трудно говорить, трудно подобрать слова, да и что ни скажешь, все равно не умерить боль, которую испытываете вы, мать Скэндера, вся его семья. Но наш Скэндер не просто умер, он пал смертью героя во имя нашей родины, за свободу нашего народа. Мы, его товарищи, тоже скорбим и хотели бы видеть его живым и здоровым, но война есть война. Его гибель потрясла нас, умножила нашу ненависть к врагам Албании, мы поклялись, что выполним его заветы, добьемся осуществления его высоких целей и идеалов… Слова юноши поразили Шпресу. Еще никто из тех, что приходили выразить свое сочувствие, не говорил так, и Шпреса чувствовала, как душа ее распрямляется, освобождаясь от давившей тяжести, и дело погибшего брата становится понятней и ближе. Мать тоже слушала с неотрывным вниманием, сидела молча, пристально глядя на гостя сухими глазами. Отец медленно крутил цигарку, Рауф и Пилё были поглощены тем, что говорил темноволосый юноша. Он продолжал: – Вы, дорогие отец и мать, потеряли любимого сына, мы потеряли друга, Албания лишилась своего героя, отважного борца, но мы, его товарищи, станем на его место. Он погиб, но по его пути пойдут тысячи других. Мы поклялись довести борьбу до конца, пока не освободим свой народ и не сделаем Албанию такой, о какой мечтал Скэндер, – свободной, богатой, счастливой. Вот почему вы, самые близкие ему люди, которых он любил больше всех, должны высоко держать голову и ни на мгновение не забывать, что вы – семья Скэндера Пета ни, борца за свободу. Сделав короткую паузу, он вытащил из кармана письмо. – Я пришел к вам сегодня по поручению соратников Скэндера по борьбе в Испании и принес от них письмо. Эти люди – албанцы и бойцы из других стран. Оно прошло через много рук, прежде чем мы его получили. Я вам его прочту: "Матери и отцу нашего товарища Скэндера Петани. Дорогие родители, Вам пишут товарищи вашего сына Скэндера, его товарищи по оружию, его соратники и единомышленники. Мы, так же как и ваш сын, покинули свою родину, свой дом, своих близких и родных и приехали сюда сражаться с фашизмом, потому что мы убеждены в том, что фашизм – наш главный враг, враг Албании и всех стран мира. Мы хотим преградить ему путь, остановить его. Сражаясь против фашизма здесь, в Испании, мы сражаемся во имя своей родины, потому что судьба наших стран решается здесь. Ваш сын Скэндер умер, как настоящий герой, со словами "Да здравствует Албания!" Его смерть глубоко опечалит вас, его родителей, так же как опечалила и нас, его товарищей, но вы должны гордиться им, как гордимся мы. Мы дали клятву, что пойдем дальше по пути, по которому шел он, и не пожалеем жизни во имя осуществления его идеалов. Дорогие родители, Мы знаем, что, сообщая об этом, причиняем величайшую боль, разбиваем вам сердце, но знайте, что мы все – ваши сыновья, а вы – наши мать и отец, ведь Скэндер был нам братом. Вы потеряли Скэндера, но у вас остались сотни других сыновей, его товарищей. И только одного хотим мы от вас, дорогие родители: чтобы вы не поддавались горю, ни единым знаком не выдали врагу своей боли. По героям не плачут. Народ слагает о них песни. Придет время, и о нашем Скэндере сложат песню. С глубоким уважением Закончив читать, юноша поднялся и передал письмо госпоже Рефии. – Возьмите, мама, это письмо и сохраните его как последнее слово вашего сына. Госпожа Рефия поцеловала его в щеку. – Будь здоров, сынок! Юноша протянул руку господину Демиру: – Когда-то вы сражались за нашу страну, господин Демир. Вы мечтали тогда сделать Албанию лучше, краше, но не смогли это осуществить. Мы, товарищи Скэндера, добьемся этого и сделаем Албанию такой, о какой мечтали вы. Затем он повернулся к Шпресе: – И ты, его сестра, должна быть мужественной. Настало время, когда вся молодежь должна выбрать свой путь, а тебе выбирать легче, чем многим, – иди по пути, по которому шел твой брат! НА РАСПУТЬЕ  I После празднования двадцатипятилетия независимости ничего примечательного в королевстве Зогу Первого больше не происходило. Газеты в присущей им манере писали все о том же – о победах испанских националистов, о шумной дипломатической деятельности "великой союзницы",[65] публиковали полный текст речей «великого дуче», который не пропускал ни единого дня, чтобы не потрепать языком в каком-нибудь уголке Италии. Страницы же, посвященные внутренней жизни, пестрели сенсационными сообщениями об убийствах, ограблениях, драках и скандалах: "Предумышленное убийство в Суреле!" "Отец убивает в овраге собственную дочь вместе с ее любовником!" "Убийство из-за межи!" "Четверо детей крадут хлеб из пекарни!" "Драка в Булгареце из-за одной тыквы!" "Самоубийство от отчаяния!" Газетные заголовки свидетельствовали о том, что Ахмет Зогу превратил свое королевство в настоящие джунгли, обитатели которых поедают друг друга. Год выдался засушливый: с мая по самый октябрь не выпало ни капли дождя. Крестьяне провели, как обычно, полевые работы, но без всякой надежды на урожай. Запрокинув головы, они глядели в пустынное, без единого облачка небо. По церквам и мечетям начались моления. На пятидесятницу по деревенским улицам прошли странные процессии: впереди голые ребятишки, чуть прикрытые листьями папоротника и бузины, за ними толпой крестьяне, что-то распевавшие и плескавшие в них водой. Это по примете должно было вызвать дождь. Но небеса оставались глухи к их просьбам… И засуха сделала свое дело, оставив бедноту без горстки кукурузы. Дожди пошли только в ноябре, а в декабре разверзлись небеса: с них уже не капало, а лило потоком. Как видно, всевышний наконец вспомнил об этой жаждущей стране и послал ей воды в изобилии, чтобы как-то искупить свою скаредность в летнюю пору. Дожди продолжались весь декабрь. Наступил январь, а они не прекращались. Вода в реках начала подниматься. Крестьяне в тревоге приходили на берег, со страхом смотрели на взбаламученную воду, втыкали колья, определяя уровень воды, и что было духу спешили восвояси, чтобы успеть взгромоздить пожитки и детей на крышу хижины да отвести куда-нибудь скотину, может, там уцелеет. И все же вода, грозная и коварная стихия, такая же страшная, как огонь, пуля или жандарм, застигла их врасплох: реки вышли из берегов, хлынули на поля и, соединившись с топями да болотами, образовали сплошную водную поверхность. Реки – Шкумбин, Семан и Вьёса в Мюзете, Дрин, Буна и Мати на севере – слились в два громадных озера или, скорее, в два морских залива, где островками возвышались холмы. Мутная вода поглотила крестьянские хижины, в море у побережья плавали трупы животных, связки кукурузных стеблей, бревна, деревянные корыта и прочая утварь. Крестьяне похватали в охапку перепуганных детей, со спасенными пожитками взобрались на крышу и, сидя там, голодные, под проливным дождем и ураганным ветром, ждали, когда же правительство придет им на помощь, пришлет хоть какую ни на есть лодчонку и избавит их от этой напасти. Да не до того было правительству. Газеты в те дни крупным шрифтом печатали сообщения: "Бал в честь ее королевского высочества принцессы Сание". "Указ его высокого величества Зогу Первого о повышении жалованья чиновникам высших рангов". "Награждение итальянских деятелей". "Garden party" в "Tennis Club". "Генерал Аранити повышен в чине". "Прием в королевском дворце". Наконец правительство вспомнило, что во владениях его высокого величества не все в порядке. Министерство национальной экономики дало краткое сообщение об "инондациях".[66] После этого его высокое величество король изволил дать указание премьер-министру, премьер-министр отдал распоряжение министру внутренних дел, министр внутренних дел – префектам, префекты – субпрефектам, те соответственно председателям общин, председатели общин отдали приказ старостам, а старосты… собрали своих верных людей «на совещание», чтобы подсчитать ущерб, попесенный крестьянами от наводнения. Старосты передали перечни убытков председателям общин, те – субпрефектам, субпрефекты – префектам, префекты переправили списки министру внутренних дел, тот представил их премьер-министру, премьер-министр – его высокому величеству, а его высокое величество, "увидев, что ущерб слишком велик, чтобы можно было покрыть его за счет имеющихся у нас ресурсов", снова вызвал премьер-министра, тот – министра внутренних дел, министр передал приказ префектам, те – субпрефектам, субпрефекты – председателям общин, и те, собрав старост, повелели им "составить списки наиболее нуждающихся, особо пострадавших". Были составлены списки "наиболее нуждающихся, особо пострадавших", кому предстояло вкусить от "великодушнейших милостей" его высокого величества. Особо пострадавшими оказались бей, особняк которого возвышался на холме, ага, живший рядом с ним, староста и его родня. И пока бюрократическое колесо поворачивалось вверх-вниз, вниз-вверх, средства, отпущенные на пособия, переходили из рук в руки, из кармана в карман в соответствии с иерархической градацией, определенной особым указом его высокого величества, да так и сгинули в мутных глубинах административного аппарата. Крестьяне голодали, и на сей раз, как испокон веков, их спасла от смерти лишь братская поддержка и взаимопомощь. Ведь, понадейся беднота на помощь правительства, вымерли бы люди с голоду еще сотни лет назад. В областях, где не было наводнения, положение было не лучше, чем в затопленных долинах. Кругом недород, кругом голод. Он покрыл черной пеленой всю Албанию. И газеты не смогли обойти это молчанием. "У здания префектуры в… (название давайте опустим, ведь то же самое происходит повсюду) изо дня в день собираются обнищавшие крестьяне, прося хлеба. Сердце обливается кровью, когда смотришь на женщин с голыми и босыми детьми, плачущими от голода…" Но дальше простого сочувствия газеты не идут. Зато они с энтузиазмом одобряют "мудрое решение" министерства просвещения, которое назначило ходжей и священников преподавать слово божье в начальных школах, отдельно для детей христиан и мусульман: одни в одном конце класса, другие – в другом. Или вдруг печатается длинный репортаж редактора газеты, в котором он ругает портного за плохо сшитый костюм. И все газеты в один голос прославляют его высокое величество и ратуют за скорейшее создание организации "зогистской" молодежи. В январе, когда бедствия народа достигли наивысшей точки, газеты запестрели броскими заголовками: "Благая весть! Августейший король вступает в брак!" И все разом забывают о наводнении, никто и знать не желает о том, что люди мрут с голоду. Газеты принимаются снова за старую песню: превозносится до небес августейший король и королевская фамилия, газетчики со смаком описывают ужины и обеды, балы и рауты, встречи и проводы, фраки и декольте… Тем временем незадачливый крестьянин, на глазах у которого разбушевавшаяся стихия унесла все подчистую, погубила скотину и залила последний мешок с кукурузой, крестьянин, который уже несколько суток ожидает, когда же спадет вода, сидя на соломенной крыше со своими детишками, съежившимися под истертой буркой, истощавший от недоедания, с посиневшими от холода губами, замечает вдруг лодку, что плывет к нему. Это надежда! Детишки высовывают головы из-под бурки, как цыплята из-под крыла наседки, и с нетерпением следят за лодкой сияющими глазами: наконец-то им дадут хоть корочку хлеба! Лодка все ближе, ближе. Еще немножко! Вот она уже совсем рядом, даже лодочника видно! Да там и староста! Мы спасены! Староста поднимается на ноги и, размахивая газетой, кричит: – Новость! Благая весть! Августейший король вступает в брак! Не задерживаясь долго, лодка отправляется дальше, чтобы разнести "благую весть" по всем выступающим из-под воды крышам. "Осчастливленный" крестьянин воздевает руки к небу, восклицая: – Слава тебе, о господи! Конечно, ты наслал на меня взбесившуюся воду, забрал у меня все: погубил скотину, оставил меня без последнего мешка кукурузы, по твоей милости мои дети хворают, я мокну под дождем на крыше и подыхаю с голодухи. Но, о радость! Ты прислал мне самую прекрасную весть за всю мою жизнь! Король вступает в брак! Возрадуйтесь, дети мои! Поесть мы всегда успеем, а такой радости, как эта, больше не будет! Славен будь, о господи! И снова площадь Скандербега заполнили цилиндры и котелки. Депутаты гуськом тянутся в парламент. Народ толпится, глазея на "отцов нации", которые вот-вот начнут новое представление. На этот раз комедия длится недолго. Заседание по обычаю открывает парламентская мумия, господин Пандели Евангели. Угасающим голосом он читает по бумажке: – Господа депутаты! Радостный эвенемент[67] величайшей важности, затрагивающий жизненные интересы албанского государства и народа, побудил нас созвать это историческое заседание. Мы пригласили вас, господа, чтобы зачитать вам послание его высокого величества, нашего светлейшего короля, переданное нам господином премьер-министром. Вот это послание: «Желая взять в супруги графиню Апонюи, поручаем вам довести это наше пожелание до сведения представителей народа». Депутаты вскакивают с мест и начинают рукоплескать с таким энтузиазмом, что можно подумать, будто каждый из них сам женится на графине вместе с его высоким величеством. Овации стихают, депутаты усаживаются, начинаются прения. Председатель колеблется, кому первому предоставить слово. Слово берет Абдуррахман-бей: – Господин председатель! Блажен наш парламент, которому выпало счастье объявить о помолвке его высокого величества и отпраздновать ее. Эта женитьба, господин председатель, заткнет рот врагам нации и положит конец всяким домыслам и сплетням. Возблагодарим же небеса и вознесем к ним наши молитвы. Аплодисменты. Интересно, какие это домыслы и сплетни имеет в виду достопочтенный депутат? Судя по всему, отцы нации знают, в чем дело, потому и хлопают с таким пылом. И вправду, хотя жены у них и состарились, зато дочери подросли, а при короле-холостяке мало ли что может случиться. Досужие языки утверждают, что уже не однажды случалось, а что прикажете делать? Кто осмелится, я вас спрашиваю, отказать его высокому величеству? С кем случилось, с тем случилось, ничего не попишешь. Отныне же ревность молоденькой венгерки обеспечит то, с чем не справились ни мужественность и гордость албанца, ни законы, принятые парламентом. Но давайте полистаем "Официальный вестник". Слово берет Фейзи-бей Ализоти: – Господин председатель! Бывают такие торжественные и радостные мгновения, когда язык не в состоянии выразить то, что у тебя на сердце. Одобрим же столь долгожданный всем албанским народом брак! Аминь! Говорит Джафер-бей Юпи: – Да выйдет замуж за августейшего короля прелестная графиня Апонюи и удостоится сана королевы! Пусть спаситель нации станет основателем династии Зогу! Парламенту надо проголосовать единогласно! Как прикажете! Господа депутаты, смирно! Пардон! Ну почему мы все время неправильно воспринимаем слова почтенного Джафер-бея? Он вовсе не командует, он просто выражает свое мнение. Послушаем же. Нет, вроде он уже высказал все, что хотел. Слово берет господин Хикмет: – Король женится! Какая радостная весть! Женится Зогу Первый! Албанцы и албанки, где бы вы ни были, ликуйте! Депутат из зала: Не вижу необходимости в дальнейших прениях, давайте поскорее примем решение о женитьбе его высокого величества! Аплодисменты. Голоса: – Правильно! – Мы замерзли! – Давайте голосовать! Нет. Предложение отвергается. Слово берет Хюсни Тоска. Оживление и шум в зале. Хюсни Тоска: – Да здравствует Зогу Первый! Фитри-бей: – Ее сиятельство графиня Джеральдина Апонюи – не кто иная, как современное воплощение жены Скандербега Доники. Хонджо-бей: – Желание короля было, есть и будет желанием албанского парламента. Бенджо-бей: – Нашу королеву называют белой розой, а этот цветок – символ всех добродетелей. Болван-бей: – Да здравствуют молодожены! Дуб-бей: – Уже столько веков мы не видали королевы на албанском троне! Глуп-бей: – Я хотел кое-что сказать, но не скажу, другие уже все сказали. Депутат из зала: – О аллах! Его высокое величество ждет там ответа, а мы тут развели канитель. Давайте же не будем задерживать его высокое величество! Аплодисменты. Голоса: – Принять! – Голосовать! И парламент "на основании статьи 89 Основного закона королевства" дает "consentement" [68] на брак его высокого величества с графиней Джеральдиной Апонюи и желает благополучия королевской чете. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21 |
|||||||